Картленд Барбара. Змея Сатаны

   Граф говорил очень резко и даже процитировал несколько стихов, написанных своим предшественником-сатириком:
 
   Теперь ни ум, ни совесть не в чести.
   Чтоб стать министром, надобно иное:
   Лишь подлость может к власти вознести.
   Он цинично подумал о том, что, хотя министры, о которых шла речь, выглядели раздосадованными и неприятно задетыми его нападками, делаться по-прежнему ничего не будет.
   Граф был совершенно уверен, что будущее подтвердит его предсказания и Англия неизбежно окажется втянутой в войну с Францией, гораздо лучше к ней подготовленной, а тем временем люди и оружие будут распылены и разбазарены.
   Эти мысли вернули его к майору Мазгрову, и он направил своих лошадей к маленькому скромному домику.
   Он надеялся, что Мазгров согласится помочь ему в решении задачи, которую поставила перед ним жизнь и которая сейчас казалась ему самой неотложной. Если бы это случилось, то, несомненно, способствовало бы возвращению в его душу мира и покоя.
 
   Пять дней спустя граф с чувством неловкости подумал о том, что все еще не поблагодарил лицо, ответственное за то, что можно было бы назвать небольшой революцией в делах графа.
   В действительности все получилось еще лучше, чем он ожидал. Майор Мазгров подпрыгнул от радости, когда понял, что может делать что-то серьезное, и особенно, когда узнал, что ему доверена задача реорганизации.
   Он превосходно понял требования графа и был настолько тактичен, что сумел не задеть чужого самолюбия. Начиная с того момента, когда он появился в доме на Беркли-сквер, казалось, что колеса всего хозяйственного механизма начали вращаться гораздо более эффективно.
   Но что было самым приятным, так это то, что мистер Гладуин с большим удовольствием принял отставку.
   – По сути дела, милорд, – сказал он графу, – я давно уже об этом подумываю.
   Граф признал, что подобная нерешительность была весьма в его духе, и наградил такой суммой денег, что благодарность переполнила старого управляющего. Теперь, казалось, все налаживалось так, как хотелось графу.
   Но оставалось еще кое-что.
   Это невыполненное дело называлось – Офелия.
   Он не может себе позволить быть настолько несправедливым, чтобы даже не сказать спасибо, убеждал себя граф. И вместе с тем, не очень понимал, как это сделать.
   По испугу, заметному в ней при их первой встрече, он понял, что невозможно просто приехать в дом лорда Лангстоуна на Парк-лейн и попросить разрешения поговорить с Офелией.
   Он был уверен, что Цирцея придет в бешенство, даже если каким-нибудь образом его посещение удастся от нее скрыть.
   Он знал также, что сохранить тайну будет совершенно невозможно. Слуги, конечно, сообщат леди Лангстоун, что он приезжал, и Офелия от этого пострадает.
   За все это время он ни разу не встретил Цирцею Лангстоун ни на одном из приемов, на которых присутствовал, вернувшись в Лондон.
   Либо это были вечеринки, на которых не предполагалось присутствие дам, либо он ужинал один или в обществе леди Харриет Шервуд. В то же время именно благодаря леди Харриет его мысли постоянно возвращались к Цирцее Лангстоун.
   Похоже было, что ее брат все больше и больше запутывался в чарах Цирцеи, которая обращалась с ним настолько отвратительно, что его часто охватывало отчаяние, приводящее на грань самоубийства.
   Графа преследовало неприятное чувство, что это может быть связано с тем, как он сам отнесся к Цирцее.
   Однако он постарался убедить себя в смехотворности этой мысли. Он лишь однажды оставался наедине с леди Лангстоун, и почему бы ей вымещать собственное разочарование на своих любовниках.
   Вместе с тем он знал, что женщины непредсказуемы и что Цирцея сама себе диктует законы и правила.
   Во что бы то ни стало он решил вновь увидеть Офелию и с ее помощью окончательно выяснить, что же произошло у Лангстоунов.
   Он нарочно ездил по Парк-лейн два дня подряд, надеясь увидеть девушку, но потом признал, что ведет себя глупо. Он должен либо забыть ее, либо предпринять более решительные шаги, чтобы с ней встретиться.
   Но каким образом это сделать, к сожалению, он не мог придумать и продолжал размышлять об этом, приехав в парк на следующее утро.
   Граф любил ездить верхом по утрам, до того, как парк заполнится женщинами-наездницами, старающимися привлечь его внимание, или приятелями, пытающимися показать, что их лошади не хуже.
   Утро было тем временем, когда граф предпочитал оставаться в одиночестве. Одним из секретов прекрасной спортивной формы графа были его, даже несмотря на очень поздние возвращения домой, верховые прогулки в парке до семи часов утра.
   Роса еще блестела на траве, и только садовники копались в цветочных клумбах.
   Быстрой ездой он собирался прогнать остатки похмелья после вчерашней ночи и с удовольствием позавтракать, вернувшись домой через час.
   Поэтому он направлялся в сторону Керзон-стрит по направлению Станхоуп-гейт, где смотритель парка, живший в маленьком домике, в шесть часов утра отпирал калитку.
   Он уже готов был пересечь Парк-лейн, когда увидел стройную фигуру за большими железными воротами парка.
   Сначала он решил, что Офелия ему померещилась. Однако когда ему пришлось остановиться и пропустить повозку которую тащили две медлительные лошади, он понял, что девушка в белом платье – именно та, кого он хочет видеть.
   Он увидел, что на поводке она ведет спаниеля, белого с коричневыми пятнами, и ему пришло в голову, что для общения с ней у него есть еще один повод, о котором он не подумал раньше. Шесть месяцев назад миссис Фитцхерберт удалось втянуть принца в сбор средств на больницу, в чем она была заинтересована. Как обычно, eгo королевское высочество, безнадежно погрязший в долгах, сам не мог дать практически ничего, но по настоятельной просьбе миссис Фитцхерберт попросил своих друзей оказать ей поддержку.
   На балу во время Челтенхемских скачек была организована лотерея. Кто-то из желавших польстить наследнику трона, предложил пожертвовать лошадь; считалось, что такой ценный приз не станет разыгрываться в лотерею, а будет продан с аукциона во время бала.
   Когда принц обратился к графу за помощью, тот совсем не намеревался расставаться ни с одной из своих драгоценных лошадей. Но в то же самое утро он узнал, что одна из его любимых собак, спаниель, ощенилась шестью щенками. Это означало, что собак у него теперь слишком много – к шести щенкам прошлого года прибавились новые, и это помимо трех, которых он особенно любил Он понял, что может отдать либо новый выводок, либо какую-нибудь из взрослых собак.
   Чтобы предложить одного из годовалых спаниелей, особенной щедрости от графа не требовалось, но все равно миссис Фитцхерберт была в восторге.
   – Я слышала, милорд, что ваши собаки славятся хорошим нравом и охотничьими способностями. Скажу откровенно, что совершенно уверена в том, что спаниель, подаренный вами его королевскому высочеству, соберет рекордную сумму для моей благотворительной кампании.
   Приказав передать собаку по нужному адресу, граф больше о ней не думал, но теперь вспомнил, что щенка выиграл лорд Лангстоун.
   Он пересек Парк-лейн и оказался в парке, пока он пропускал повозку, Офелия скрылась из глаз. Однако он знал, в каком направлении она могла пойти, и действительно, через несколько минут нашел ее под деревьями.
   Он заметил, что она сидит, слегка съежившись, рядом со спаниелем. Собака была спущена с поводка, но не бегала и не прыгала кругом, а тихо сидела у ее ног.
   Граф спрыгнул на землю и, ведя лошадь на поводу, подошел к девушке. Она сидела, глубоко задумавшись, и не поднимала головы, пока он не подошел к ней вплотную.
   Когда она взглянула на него, было очевидно, что она ожидала увидеть незнакомого человека. Но когда она обнаружила, кто стоит перед ней, она слегка вскрикнула, и выражение ужаса, уже известное ему, вновь появилось в ее глазах.
   – Доброе утро, мисс Лангстоун, – начал граф.
   – Уходите... пожалуйста... уходите! – воскликнула она. – Не разговаривайте со мной, пожалуйста, оставьте меня!
   Слова срывались с ее губ, казалось, она не может их контролировать.
   Граф с изумлением смотрел на нее, прежде чем спросить:
   – Что происходит? Что с вами? Я хотел только поговорить с вами несколько минут.
   Его голос заставил ее осознать, как странно она себя ведет, он увидел, что она пытается овладеть собой. Но он также увидел, что все ее тело дрожит, когда она сказала ему:
   – Пожалуйста... что бы вы ни собирались сказать... говорите это побыстрее.
   При этом она посмотрела мимо графа в том направлении, откуда пришла, и он вспомнил, что точно так же она взглянула на дверь гостиной, словно опасаясь, что ее мачеха окажется за нею.
   – Если вы боитесь, что вас увидят со мной, – сказал он быстро, – то мы могли бы немного углубиться в парк.
   Он знал, что если они так сделают, то их совсем не будет видно из дома на Парк-лейн, хотя и понимал, что крайне маловероятно, чтобы ее мачеха выглянула из окна в такой ранний час.
   С усилием, как будто ей трудно говорить, Офелия поднялась со скамейки, на которой сидела, и пошла мимо деревьев и цветущих кустов. Граф следовал за ней, ведя свою лошадь, пока они не дошли до лужайки, окруженной рододендронами в стороне от тропинки. Там их можно было увидеть, только оказавшись непосредственно перед ними.
   Офелия молчала, и граф сказал:
   – Думаю, что здесь нам будет хорошо. Я хотел бы, чтобы вы сели и выслушали, что я вам скажу.
   Она повиновалась, как будто бы ей не хватало силы духа для возражений.
   Граф набросил уздечку на шею лошади и отпустил ее. Это был жеребец, один из старейших в его конюшне, которого он очень любил. Его звали Гром, и он жил у него с тех пор, когда был жеребенком; раньше он был диким и строптивым, но теперь слушался графа и прибегал к нему на свист.
   Спаниель улегся у ног Офелии; граф сел на скамейку рядом с ней, протянул к собаке руку и сказал:
   – Это ведь одна из моих собак. Как его зовут?
   Прежде чем он успел до него дотронуться, спаниель в ужасе взвизгнул и спрятался под скамейку.
   Граф удивленно спросил:
   – Почему он так нервничает? Ни одна из моих собак никогда меня не боится.
   – – Это потому... что у вас хлыст в руке... – сказала Офелия тихо.
   Граф отложил свой хлыст и спросил:
   – Вы хотите сказать, что мою собаку избивали так, что совсем ее запугали? Но почему и за что?
   В его голосе звучали повелительные нотки, поскольку граф не переносил никаких проявлений жестокости.
   Одна из его диких вспышек, о которой потом было много разговоров, случилась, когда он чуть не убил кучера, зверски мучавшего лошадь. Он избил его прямо на улице – зрители окружили их кольцом – и когда сбил его с ног, то продолжал хлестать его лошадиной плеткой.
   Многие тогда одобрили его поступок, но вместе с тем некоторые из обсуждавших это дело сочли, что для джентльмена это слишком вульгарно, и в целом его репутация пострадала, став еще хуже, чем раньше.
   Теперь, уже без хлыста, он нагнулся, чтобы погладить спаниеля, прижавшегося к Офелии, успокоил его и в конце концов смог взять на руки. Положив собаку на колени, он почесывал ее за ушами, пока та сама не начала к нему ласкаться. Все то время, пока успокаивал собаку, он молчал, понимая, что звук голоса может ее напугать. Только когда понял, что спаниель больше не боится, он тихо сказал Офелии:
   – Собака сильно отощала, у нее торчат кости, ее явно недокармливают.
   Офелия помолчала, а потом сказала несчастным голосом:
   – Я ничего не могу... поделать.
   – Я не верю, чтобы ваш отец, – начал граф сердито, но, взглянув на Офелию, увидел, как изменилось ее лицо.
   В последний раз, когда он видел ее меньше недели назад, она была прелестной настолько, что невозможно было ее забыть.
   Теперь он заметил, что она сильно похудела. Ее огромные глаза, казалось, заполняли все лицо, и под ними виднелись голубые тени, которых не было раньше.
   – Что с вами случилось? – спросил он ласково. – Вы были больны? – Он увидел, как она вздрогнула, и сказал: – Если собаку недокармливают, то же самое можно сказать и о вас. Что вы с собой делаете?
   У него мелькнула мысль, что она, может быть, старается похудеть, чтобы приобрести модную фигуру. С тех пор как появились новые муслиновые платья, пришедшие в Лондон из Парижа, именно так поступали многие девушки. Муслиновые платья были практически прозрачны, и некоторые женщины увлажняли их, чтобы еще более подчеркнуть стройное совершенство своих фигур.
   Но в тот же самый момент, как только эта мысль пришла ему в голову, он отверг ее как совершенно нелепую. Стройность и грация Офелии, поразившие его, когда он впервые ее увидел, были следствием ее молодости.
   Она помолчала и потом ответила:
   – Ваша светлость... напрасно задает мне такие вопросы... Пожалуйста, скажите побыстрее, что вы хотите сказать, и потом оставьте меня... Я не думаю, что смогу это больше вынести...
   Последние слова вырвались почти невольно, и граф спросил ее спокойно:
   – Вынести что? Послушайте, Офелия, я хочу знать, что происходит и с вами, и с собакой. И я намерен узнать правду.
   Он увидел, как она сжала руки, как будто для того, чтобы не вскрикнуть, чтобы удержать себя и не убежать. Он видел, что все ее тело напряжено от страха.
   – Давайте начнем с собаки, – предложил он. – Как ее зовут?
   – Пират. Его звали Пират... когда отец его выиграл, – сказала Офелия тихо.
   Граф улыбнулся:
   – Это понятно. Клички моих собак начинаются на «П». По правде говоря, я очень по ним сейчас скучаю.
   Он надеялся, что ее развлечет разговор о собаках, но в то же время знал, хотя она на него и не смотрела, что ее глаза потемнели от страха; расспрашивая, он напугал ее своей настойчивостью.
   Граф привык, что любая женщина, с которой он заговаривал, отвечает ему немедленно. То, что девушке, сидевшей рядом с ним, больше всего хочется, чтобы он ушел и оставил ее в покое, было для него новым.
   Однако он был полон решимости не уходить, пока не выяснит, что означает все это странное поведение. Особенно, пока он не узнает, кто бьет одну из его собак.
   У него уже был готов следующий вопрос, когда Офелия сказала уже другим тоном:
   – Мне следовало бы поблагодарить вас, милорд, за то, что вы сделали для Джема Буллита. С моей стороны было невежливо не сказать вам этого сразу.
   – Очень рад доставить вам удовольствие, – ответил граф с оттенком сарказма в голосе.
   – Это больше, чем удовольствие, – сказала Офелия. – Мне не давала покоя мысль, что он голодает и живет в этом ужасном доме в Ламбете.
   – А кто вам рассказал про все обстоятельства жизни Джема Буллита?
   – Его дочь, – ответила Офелия. – Она – младшая горничная в нашем доме. И я отправилась с ней навестить ее отца. Я узнала, что он не получал пенсии.
   – Когда вы мне сказали, я не мог поверить в то, что это правда, – ответил граф. – Это одна из причин, почему я хотел увидеть вас, Офелия. Чтобы поблагодарить вас за то, что вы дали мне возможность исправить серьезную несправедливость.
   – Вы... не хотели... оставить его без гроша?
   С этими словами она повернулась и посмотрела на графа, словно для того, чтобы убедиться, что он говорит правду.
   – После того, что вы мне сказали, – ответил граф спокойно, – я отправился в свое поместье и обнаружил, что мой управляющий обкрадывает престарелых пенсионеров. Он забирал себе те деньги, которые я выделил для пенсий.
   Он заметил, как загорелись глаза Офелии, и легкий румянец оживил белизну ее бледных щек.
   – О, как я рада! – воскликнула она. – Как я рада, что – вы не нарочно заставили страдать бедного старого человека!
   Граф ощутил внезапный приступ гнева:
   – Какие бы сплетни вы обо мне ни слышали, мисс Лангстоун, я все-таки не заставлю помирать с голоду тех, кто мне служил, когда они перестают работать от старости или несчастного случая.
   – О, простите меня, – быстро сказала Офелия, – я очень сожалею... я совсем не хотела вас обидеть... но мне действительно казалось очень странным, что вы вели себя таким образом... – В ее голосе слышалось оправдание, когда она продолжала: – Джем Буллит ходил к вашему управляющему, встав на ноги после несчастного случая, но тот сказал ему, что вы не очень-то щедро обходитесь с теми, кто вам больше не нужен.
   – Должен вам сказать, что это полная и абсолютная ложь! Я надеюсь, что вы мне верите.
   – Я верю! Теперь я верю! – сказала Офелия. – Но я была в отчаянии от того, что произошло с Джемом Буллитом. И я знаю, что некоторые люди иногда могут быть очень жестокими.
   Что-то, прозвучавшее в ее голосе, дало графу понять, что эта тема касается ее лично, и, продолжая гладить собаку, лежащую у него на коленях, он сказал:
   – Так же, как вы беспокоились о моем старом груме, меня беспокоит собака, которую я все еще продолжаю считать как бы своей.
   – Но вы ничего не можете сделать, – сказала Офелия. – Хотя, может быть... вы попросите отца разрешить вам взять ее назад...
   – Это будет довольно трудно, – ответил граф. – Как это можно мотивировать? Может быть, следует сказать вашему отцу, что, по моему мнению, с ней плохо обращаются?
   Офелия вскрикнула в неподдельном ужасе:
   – Нет, нет! Пожалуйста... не делайте этого. Обещайте мне, что ничего не скажете отцу. Если она...
   Она вдруг замолчала.
   – Что вы собирались сказать о вашей мачехе? – спросил граф.
   Офелия больше не смотрела на него, но он видел ее профиль и понимал, что она размышляет о том, что можно сказать, а что нельзя, и может ли она ему доверять.
   Наконец она решилась.
   – Вы не могли бы быть... настолько любезны, чтобы повидать мою мачеху? Вы могли бы зайти к ней? Вы могли бы обращаться с ней мило?
   В том, как она произнесла это слово, было что-то такое, что граф посмотрел на нее с еще большим удивлением. Потом он спросил:
   – А если я это сделаю, это заставит ее больше не бить Пирата?
   Он сказал это наугад, но понял, что попал в точку – ресницы Офелии затрепетали, и слабый румянец появился на ее щеках.
   Следуя какой-то интуиции, пробуждавшейся в нем всякий раз, когда дело касалось ее, чего он и сам не мог объяснить, он спросил:
   – Может быть, она била и вас тоже? Вот почему вы так выглядите...
   Все ее лицо залилось румянцем, потом кровь отхлынула, и она стала еще бледней, чем раньше.
   – Ответьте мне, Офелия, – настаивал граф. – Я хочу знать. Скажите мне, что происходит.
   На какое-то время ему показалось, что она откажется отвечать, но затем так тихо, что он еле мог расслышать, она сказала:
   – Она подумала, что это я виновата в том, что в тот день вы ушли так быстро.
   – И она била вас за это? – спросил граф с сомнением.
   – Каждый день, – прошептала Офелия.
   – А Пирата?
   – Она знает, что для меня это мучительно, и поэтому мы оба сидим на хлебе и воде.
   Граф поднес руку ко лбу.
   – Я с трудом могу поверить, что все это правда.
   Но какие бы слова он ни произносил, было очевидно, что Офелия говорит правду.
   Повернувшись, она снова посмотрела на него, и в ее глазах появилась тень слабой надежды.
   – Пожалуйста, сделайте то, что от вас хочет мачеха, – попросила она.
   Граф подумал, что за всю свою жизнь не оказывался в такой странной, невероятной ситуации.
   Если он откажется – а именно этого ему хотелось больше всего, поскольку все, что он услышал о Цирцее Лангстоун, вызывало в нем отвращение, – то тем самым он приговорит этого ребенка и одну из своих собственных собак к таким адским мучениям, о которых страшно даже думать.
   Он подумал, что при ежедневных побоях и на такой диете из хлеба и воды никто из них долго не протянет. А может быть, их смерть и была тем, к чему стремилась леди Лангстоун.
   Раньше, когда леди Харриет часто и яростно обрушивалась на Цирцею, граф предполагал, что, как и большинство женщин, Харриет преувеличивает. Невозможно быть таким средоточием зла и дурных качеств, каким выглядела Цирцея Лангстоун в этих рассказах.
   Но теперь он понял, что она была еще хуже, чем Харриет или кто-нибудь другой мог себе представить.
   Он заметил, что Офелия с нетерпением ждет ответа.
   – Я обязательно что-то сделаю, – сказал граф. – Я должен спасти вас из этого ужасного положения.
   – Только вы можете это сделать, – ответила она тихо.
   – А если мне поговорить е вашим отцом?
   Офелия сделала беспомощный жест, грацию которого отметил граф; движенье ее рук напомнило ему порханье маленьких бабочек, вьющихся над цветущим рододендроном.
   – Отец... не станет слушать, – ответила она. – Он верит всему, что говорит мачеха.
   – Но он же не может не видеть, что вы выглядите больной и похудели, – настаивал граф.
   – Мачеха говорит, что это моя собственная вина, что я не ем того, что мне предназначено, что я провожу ночи читая, вместо того чтобы спать.
   Граф подумал, что всегда знал о глупости Джорджа Лангстоуна, но эта мысль не продвинула его в поисках решения проблемы.
   – Вы не могли бы... как-нибудь забрать Пирата? – спросила Офелия. – Это такая милая собака, такая доверчивая и любящая и совершенно не понимает, за что ее бьют.
   В ее голосе звучали слезы, растрогавшие графа.
   – А как же вы сами? – спросил он.
   – Я... со мной все будет в порядке.
   – Глядя на вас, этого никак не скажешь, – сухо сказал граф. – Нет ли у вас родственников, к которым вы могли бы перебраться?
   – Я думала об этом, – ответила Офелия. – Но уверена, что мачеха вернет меня назад.
   – Почему?
   – Потому что испугается, что я познакомлюсь с их друзьями, что буду встречаться с людьми. Она не хочет, чтобы кто-нибудь знал о самом моем существовании.
   – Но это же смешно, – сказал граф. – Вы же существуете, и кто-нибудь из родственников должен понимать, что вы выросли и что вас нужно вывезти в свет в этом сезоне.
   – Если они и спрашивали обо мне, – ответила Офелия, – то мне об этом не сказали.
   Граф подумал, что ситуация сходна с той, как если бы оказаться в лабиринте Хэмптон Корт Мейд, не имея понятия, как оттуда выбраться.
   Все время, пока он говорил с Офелией, он думал, что нужно сделать, чтобы спасти этого несчастного ребенка, а кроме того, и свою собственную собаку.
   Граф знал, что Лангстоун всецело находится под влиянием своей второй жены и не захочет слушать ничего, что будет сказано против нее. И если дело дойдет до выбора между женщиной, любимой и желанной для него, и его дочерью, очевидно, кого он выберет.
   «Я должен что-то сделать», – подумал про себя граф.
   И он знал, если речь идет об Офелии, то должен действовать быстро.
   – Вы всерьез утверждаете, – сказал он, – что если бы я посетил сегодня вашу мачеху, как ей того, по-видимому, все еще хочется, то вас и Пирата не станут наказывать сегодня вечером?
   – Может быть, и так... Только... если вы доставите ей... удовольствие... – сказала Офелия.
   Граф понимал, что может означать это слово, и снова подумал, что из всех необыкновенных предложений, услышанных за всю свою жизнь, – а их было немало – никогда столь молодая и красивая девушка, как Офелия, не умоляла его заняться любовью с другой женщиной.
   Однако, подумав об этом, он понял, что немыслимо даже дотронуться до Цирцеи, не говоря о каких-то любовных делах. Все в нем восставало против женщины, способной быть зверски жестокой, во-первых, с таким хрупким существом, как Офелия, а во-вторых, с животным.
   – Пожалуйста, – повторила Офелия.
   Граф вдруг почувствовал, что собака у него на коленях как бы присоединяется к этой просьбе. Он принял решение.
   – Я зайду к вашей мачехе сегодня после обеда при одном условии.
   – При каком? – спросила Офелия.
   – Мы встретимся с вами здесь завтра утром, в то же самое время.
   Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами и сказала:
   – Я... я предпочла бы не видеть вас больше. Все случилось из-за того, что я с вами поговорила.
   – Но именно потому, что это случилось, – сказал граф твердо, – я настаиваю на том, чтобы увидеть вас здесь завтра. Это мои условия, Офелия. Если вы отказываетесь, я считаю себя свободным сегодня днем.
   Он видел, что почти что груб в своей настойчивости, но в то же время, вспоминая, как боялся, что никогда не сможет ее увидеть, понимал, что это единственный способ узнать, что же произошло после его посещения.
   Теперь он чувствовал ответственность и за Офелию, и за Пирата. На первый взгляд он действительно послужил причиной их страданий.
   Точно так же, как он пришел в бешенство, узнав, как жили его престарелые пенсионеры, так и сейчас его охватила ярость, перешедшая в холодный, рассчитанный гнев на Цирцею за то, что она вела себя таким возмутительным образом. Судьба Офелии неожиданно превратилась в его крестовый поход, который он решил выиграть любой ценой.
   Вместе с тем он уже знал, что не станет выполнять все то, чего она от него хотела. Хотя каким другим образом успокоить Цирцею – это был особый вопрос.
   – Хорошо... Я встречусь с вами здесь, как вы меня об этом просите, – сказала Офелия со вздохом.
   – Вы обещаете? – продолжал настаивать граф.
   – Обещаю...
   – Позвольте мне сказать, чтобы быть уверенным, что вы не нарушите слово, я принесу сюда чего-нибудь поесть.
   – И для Пирата?
   – И для Пирата, – подтвердил он.
   Он вдруг подумал, что она выглядит такой слабой, что, может быть, не доживет до завтра.
   – Неужели никто в доме не даст вам чего-нибудь поесть сегодня?
   – Им всем запретили, – сказала Офелия. – Но мне кажется, что Пирату иногда удается стянуть что-нибудь со стола, если ему повезет.