Страница:
Как же мне, заурядной девочке в огромной Москве, среди столичных красоток из благополучных семей (читай – хорошо одетых и ухоженных) было с ними тягаться? Но мамочка тогда не могла (не хотела?) этого понять, и нередко я ловила на себе ее сострадательный и жалеющий взгляд: нет, не унаследовала доча ее красоты, яркости, умения быть самой-самой!
Кстати, именно где-то тут рядышком и живет ответ на вопрос о маминой «непомощи» мне в школьных предметах. Чего мама упорно не желала никогда понимать, так это разницы между провинцией и столицей. Заштатный шахтерский поселок на окраине Украины. Школьная программа 30–40-х. Возможно, я тоже там была бы первой девкой на деревне, не очень-то это сложно. Но Москва, дорогие мои, это совсем другая история. Да к тому ж – 70-е, а уже давно каждому известно, что в те годы школьную программу переусложнили до невозможности (даже песня популярная тогда была на эту тему). Так что, милая мамочка, твои знания по математике-физике заканчивались примерно на уровне моего четвертого класса. Надо ли иметь очень высокий IQ, чтобы понять это? Не думаю.
Трудно сказать, кого она больше уговаривала-утешала своими нежными речами про мою красоту и будущую «очаровашность» – меня или себя? Ей было горько и грустно. У ее девочки – ни красоты, ни талантов. А так быть не должно, не может! Учитывая постоянный минорный фон маминого настроения (это всегда была ее суть, фундамент ее характера, основа и принцип самого ее существа – минор и страдание), я только могу с ужасом догадываться, как густо, щедро я добавляла в этот «страдательный» замес надрыва, печали, боли.
Московская замарашка
Музыкальное наказание и прочие кары
Недоинтеллигентность
Кстати, именно где-то тут рядышком и живет ответ на вопрос о маминой «непомощи» мне в школьных предметах. Чего мама упорно не желала никогда понимать, так это разницы между провинцией и столицей. Заштатный шахтерский поселок на окраине Украины. Школьная программа 30–40-х. Возможно, я тоже там была бы первой девкой на деревне, не очень-то это сложно. Но Москва, дорогие мои, это совсем другая история. Да к тому ж – 70-е, а уже давно каждому известно, что в те годы школьную программу переусложнили до невозможности (даже песня популярная тогда была на эту тему). Так что, милая мамочка, твои знания по математике-физике заканчивались примерно на уровне моего четвертого класса. Надо ли иметь очень высокий IQ, чтобы понять это? Не думаю.
Трудно сказать, кого она больше уговаривала-утешала своими нежными речами про мою красоту и будущую «очаровашность» – меня или себя? Ей было горько и грустно. У ее девочки – ни красоты, ни талантов. А так быть не должно, не может! Учитывая постоянный минорный фон маминого настроения (это всегда была ее суть, фундамент ее характера, основа и принцип самого ее существа – минор и страдание), я только могу с ужасом догадываться, как густо, щедро я добавляла в этот «страдательный» замес надрыва, печали, боли.
Московская замарашка
Но у меня ну никак не получалось быть самой привлекательной девочкой! Мамочка рассказывала, что в ее детстве-юности, в шахтерском поселке, а потом и в Ростовском университете, где она училась (лучше всех, естественно!), она в своих перелицованных юбках всегда пучками и снопами собирала восхищенные взгляды парней и завистливые – девиц. У меня этот номер не проходил. Хотя юбки, которые были в моем гардеробе (боже, какое неподходящее слово для пары полочек в разваливающемся шкафу, где помещалось мое тряпье!), вполне годились на звание «недоперелицованных».
– Женщина интересна не юбкой, – учила мамочка, максимально округляя свои и без того огромные черные глазищи. – Настоящая женщина прекрасна в любом тряпье.
Я была в «тряпье», но не прекрасна. Возможно, потому, что в Москве в 70-е для многих девочек родители уже что-то «доставали» из одежды, уже протаптывали дорожку к спекулянтам, дабы хоть как-нибудь в уродливую эпоху «совка» и повальной серости нарядить своих дочек. Они, эти «мещане» и «недоразвитые люди», понимали, что для девочки – это не блажь, а самая настоящая необходимость, чтобы выжить и преуспеть.
Мои родители презирали подобное.
– Какая гадость! Обращаться к каким-то жуликам и платить за это безумные деньги! Стыдно, мерзко. И к тому же мы деньги на мясорубке, что ли, делаем? – Мамочка очень сильно гневалась на мои робкие попытки заикнуться о какой-то более-менее приличной, не стыдной одежде. В общем, одевали меня исключительно «из магазина напротив». Можно себе представить… Кстати, так и непонятным для меня остался сей момент: родители моих подруг тоже не печатали деньги на станке, не работали в торговле и не были королевских кровей. Почему же их дочери, в отличие от меня, были более-менее прилично одеты?
Апофеозом маразма был случай, когда мне передали, как девочка из не самой благополучной семьи, троечница и вообще «не нашего круга», сказала обо мне:
– Вот странно! Вроде у девки нормальные родители, не чмо какое-нибудь, а одевают дочь как чучело. Что они ей, приличных шмоток купить не могут?
Это, наверное, забавно, но в ту секунду я прежде всего оскорбилась за родителей, за мамочку: надо же быть настолько неразвитой, чтобы не понимать высокие духовные устремления и сверхвысокую мораль моей семьи, обвинять мою маму черт-те в чем, за пустяками не видя главного. Впрочем, тогда уже мамочка была известным человеком, и та девочка по-своему, по-мещански понимала: известность не могла не приносить денег, так почему же дочь-отличница известной мамы одета как дочь-двоечница последней нищенки?
Иногда приходится читать воспоминания людей о детстве, в которых авторы подчеркивают, что хотя мамы и не могли обеспечить им одежду модную и красивую, но зато она всегда была тепла и удобна. Я даже этого сказать не могу… Мерзла я почти всегда, особенно в «нижней части», так как теплых колготок мне мама с папой «достать» никак не могли, а все рейтузы мне почему-то были малы и потому страшно неудобны. Я их и не носила, ну, не могла! Между школьной формой и уродской синтетической шубейкой на рыбьем меху отсутствовала хоть какая-нибудь «прокладка». Сейчас в это трудно поверить даже мне самой, но до взрослости у меня не было элементарной кофты на пуговицах, простого жакета, снимающегося вместе с пальто в школе.
– Ну, где ж я это возьму? – порой даже как-то виновато спрашивала мама. Мне нечего было ей ответить. Я просто никак не могла взять в толк, а где же эти «необыкновенные» вещи брали родители моих одноклассниц? У девочек были и колготки, и кофточки… А у меня только жуткие мужские свитера, которые я с определенного возраста стыдилась надевать, предпочитая мерзнуть.
О, колготки! Однажды, лет в тринадцать, осатанев от холодов, я сама придумала, как спастись. Купив жуткие бабские панталоны и теплые старушечьи чулки, я просто пришила одно к другому. Можно себе представить, как это выглядело! Но на какое-то время жуткий «гибрид» стал моим спасением. Подчеркну: дело было в конце 70-х, в Москве, и я росла не в бедной семье…
Но самое страшное – обувь. Мои ноги лет с десяти уже болели так, что проблематично было просто ходить дольше получаса. У меня в детстве никогда не было удобной обуви! Не знаю, как мама покупала мне туфли, как она их выбирала и подбирала, но и летняя, и зимняя – любая обувь всегда мне жала, натирала ноги, порой до кровавых мозолей, до адски ноющих костей. Иногда, приходя домой и скидывая «испанские сапоги», я плакала. Мама мне сочувствовала, но всегда замечала:
– Терпи, ничего не поделаешь, купить ничего невозможно. Разносишь. Надо перетерпеть. В конце концов, все так живут.
Вот в этом она меня убедила. Я была уверена, что все другие девочки и мальчики, а также взрослые мучаются, как и я, но, в отличие от меня (как обычно!), они – герои терпения, сильные и мужественные люди, которые спокойно ходят, даже бегают, не жалуются и терпят. А я, ничтожная тварь, опять реву и хромаю…
Я перестала жаловаться на боль в ногах, очень рано перестала, поняла, что бессмысленно. И старалась терпеть.
Однажды мы с родителями на три дня поехали в Ленинград, на премьеру в тамошнем театре маминой знаменитой пьесы. Один день мы много гуляли, и я «уходила» ноги вусмерть. На следующий день мне было совершенно ясно, что никаких Эрмитажей я не перенесу.
– Я останусь в гостинице, никуда не пойду, – жалобно сообщила я родителям.
– С ума сошла! – закудахтали те. – Приехать в Ленинград и сидеть в номере? Ты идиотка, что ли?
Почему я не стала им объяснять, в чем причина? Трудно сказать… Скорее всего, неудобная обувь и разболевшиеся в связи с этим ноги казались мне стыдной причиной, недостойной какой-то, что ли? Я тупо смолчала. А родители потом много лет всем рассказывали, как «глупая Катька», вместо того чтобы гулять по Питеру, сидела в номере отеля.
– Такой позор! – горестно вздыхала мама.
А ноги мстят мне по сей день. Они совершенно больные, изуродованные. И потому с обувью теперь пожизненная проблема. Я лечу свои бедные ножки, лечу… Но уже поздно. Зато теперь благодаря удобной обуви они болят намного меньше, чем в детстве. Я могу много гулять, ходить. А тогда это было совершенно немыслимо. Но родителям до этого не было ровным счетом никакого дела.
Мой любимый, родной человек поначалу нередко обижал меня: говорил, что я не могу, не умею одеваться. Не умею выбирать вещи в магазинах. Я плакала, мне было ужасно обидно. Да, у меня не развит вкус, да, у меня абсолютно неверные представления о собственной фигуре, о том, что мне идет, а что – нет. Меня, к сожалению, никто никогда этому не учил, не подавал пример, а самостоятельно справиться с этой задачей я не смогла.
– Ты выбираешь одежду как маскировку! – сердился он. – Хочешь спрятаться за бесформенные тряпки – и это при твоей-то фигуре!
– Именно! При моей! – сквозь стиснутые зубы, чтобы не разрыдаться, бубню я. – Мне надо прятать бедра…
– Уймись! – Он уже почти кричит. – У тебя потрясающая фигура! Тебе дурь надо прятать!
Я реву. Поначалу все наши с ним походы по таким магазинам, как «Галери Лафайет» в Париже или «Хэрродс» в Лондоне, закачивались ссорами. Я возненавидела магазины, примерки, покупки. Постепенно все наладилось, конечно, я теперь отнюдь не чучело, одета достойно и не стыжусь своего внешнего вида. Надо было дожить до сорока лет…
– Да-а, тяжелое у тебя было детство, нищее, – смеется он.
Теперь я тоже смеюсь вместе с ним. Хотя боль в душе, как затянувшийся шрам, саднит: ни девочкой, ни девушкой я ни разу не почувствовала себя уверенной и красивой в своем позорном тряпье. Я даже понятия не имела, как это – быть элегантной и уметь выразить себя с помощью одежды. И украшений у меня никогда не было… До второго замужества – дешевая деревянная или пластиковая бижутерия, в самом крайнем случае серебро. Никаких понятий, никакого представления о том, что и как должна носить женщина в моем возрасте. А откуда бы взялось? У мамы до старости – ни колечка, ни цепочечки. Ни-че-го. Никогда папа ей не дарил никаких украшений. Естественно, ни разу в жизни мой папа ничего подобного не подарил и мне. Мой первый муж… Ну, тут вообще разговор неуместен: достаточно было посмотреть на его бедную мамашу. У безлошадных крестьян никогда не было принято хоть както украшать женщин. Какие же могут быть претензии?
– Женщина интересна не юбкой, – учила мамочка, максимально округляя свои и без того огромные черные глазищи. – Настоящая женщина прекрасна в любом тряпье.
Я была в «тряпье», но не прекрасна. Возможно, потому, что в Москве в 70-е для многих девочек родители уже что-то «доставали» из одежды, уже протаптывали дорожку к спекулянтам, дабы хоть как-нибудь в уродливую эпоху «совка» и повальной серости нарядить своих дочек. Они, эти «мещане» и «недоразвитые люди», понимали, что для девочки – это не блажь, а самая настоящая необходимость, чтобы выжить и преуспеть.
Мои родители презирали подобное.
– Какая гадость! Обращаться к каким-то жуликам и платить за это безумные деньги! Стыдно, мерзко. И к тому же мы деньги на мясорубке, что ли, делаем? – Мамочка очень сильно гневалась на мои робкие попытки заикнуться о какой-то более-менее приличной, не стыдной одежде. В общем, одевали меня исключительно «из магазина напротив». Можно себе представить… Кстати, так и непонятным для меня остался сей момент: родители моих подруг тоже не печатали деньги на станке, не работали в торговле и не были королевских кровей. Почему же их дочери, в отличие от меня, были более-менее прилично одеты?
Апофеозом маразма был случай, когда мне передали, как девочка из не самой благополучной семьи, троечница и вообще «не нашего круга», сказала обо мне:
– Вот странно! Вроде у девки нормальные родители, не чмо какое-нибудь, а одевают дочь как чучело. Что они ей, приличных шмоток купить не могут?
Это, наверное, забавно, но в ту секунду я прежде всего оскорбилась за родителей, за мамочку: надо же быть настолько неразвитой, чтобы не понимать высокие духовные устремления и сверхвысокую мораль моей семьи, обвинять мою маму черт-те в чем, за пустяками не видя главного. Впрочем, тогда уже мамочка была известным человеком, и та девочка по-своему, по-мещански понимала: известность не могла не приносить денег, так почему же дочь-отличница известной мамы одета как дочь-двоечница последней нищенки?
Иногда приходится читать воспоминания людей о детстве, в которых авторы подчеркивают, что хотя мамы и не могли обеспечить им одежду модную и красивую, но зато она всегда была тепла и удобна. Я даже этого сказать не могу… Мерзла я почти всегда, особенно в «нижней части», так как теплых колготок мне мама с папой «достать» никак не могли, а все рейтузы мне почему-то были малы и потому страшно неудобны. Я их и не носила, ну, не могла! Между школьной формой и уродской синтетической шубейкой на рыбьем меху отсутствовала хоть какая-нибудь «прокладка». Сейчас в это трудно поверить даже мне самой, но до взрослости у меня не было элементарной кофты на пуговицах, простого жакета, снимающегося вместе с пальто в школе.
– Ну, где ж я это возьму? – порой даже как-то виновато спрашивала мама. Мне нечего было ей ответить. Я просто никак не могла взять в толк, а где же эти «необыкновенные» вещи брали родители моих одноклассниц? У девочек были и колготки, и кофточки… А у меня только жуткие мужские свитера, которые я с определенного возраста стыдилась надевать, предпочитая мерзнуть.
О, колготки! Однажды, лет в тринадцать, осатанев от холодов, я сама придумала, как спастись. Купив жуткие бабские панталоны и теплые старушечьи чулки, я просто пришила одно к другому. Можно себе представить, как это выглядело! Но на какое-то время жуткий «гибрид» стал моим спасением. Подчеркну: дело было в конце 70-х, в Москве, и я росла не в бедной семье…
Но самое страшное – обувь. Мои ноги лет с десяти уже болели так, что проблематично было просто ходить дольше получаса. У меня в детстве никогда не было удобной обуви! Не знаю, как мама покупала мне туфли, как она их выбирала и подбирала, но и летняя, и зимняя – любая обувь всегда мне жала, натирала ноги, порой до кровавых мозолей, до адски ноющих костей. Иногда, приходя домой и скидывая «испанские сапоги», я плакала. Мама мне сочувствовала, но всегда замечала:
– Терпи, ничего не поделаешь, купить ничего невозможно. Разносишь. Надо перетерпеть. В конце концов, все так живут.
Вот в этом она меня убедила. Я была уверена, что все другие девочки и мальчики, а также взрослые мучаются, как и я, но, в отличие от меня (как обычно!), они – герои терпения, сильные и мужественные люди, которые спокойно ходят, даже бегают, не жалуются и терпят. А я, ничтожная тварь, опять реву и хромаю…
Я перестала жаловаться на боль в ногах, очень рано перестала, поняла, что бессмысленно. И старалась терпеть.
Однажды мы с родителями на три дня поехали в Ленинград, на премьеру в тамошнем театре маминой знаменитой пьесы. Один день мы много гуляли, и я «уходила» ноги вусмерть. На следующий день мне было совершенно ясно, что никаких Эрмитажей я не перенесу.
– Я останусь в гостинице, никуда не пойду, – жалобно сообщила я родителям.
– С ума сошла! – закудахтали те. – Приехать в Ленинград и сидеть в номере? Ты идиотка, что ли?
Почему я не стала им объяснять, в чем причина? Трудно сказать… Скорее всего, неудобная обувь и разболевшиеся в связи с этим ноги казались мне стыдной причиной, недостойной какой-то, что ли? Я тупо смолчала. А родители потом много лет всем рассказывали, как «глупая Катька», вместо того чтобы гулять по Питеру, сидела в номере отеля.
– Такой позор! – горестно вздыхала мама.
А ноги мстят мне по сей день. Они совершенно больные, изуродованные. И потому с обувью теперь пожизненная проблема. Я лечу свои бедные ножки, лечу… Но уже поздно. Зато теперь благодаря удобной обуви они болят намного меньше, чем в детстве. Я могу много гулять, ходить. А тогда это было совершенно немыслимо. Но родителям до этого не было ровным счетом никакого дела.
Мой любимый, родной человек поначалу нередко обижал меня: говорил, что я не могу, не умею одеваться. Не умею выбирать вещи в магазинах. Я плакала, мне было ужасно обидно. Да, у меня не развит вкус, да, у меня абсолютно неверные представления о собственной фигуре, о том, что мне идет, а что – нет. Меня, к сожалению, никто никогда этому не учил, не подавал пример, а самостоятельно справиться с этой задачей я не смогла.
– Ты выбираешь одежду как маскировку! – сердился он. – Хочешь спрятаться за бесформенные тряпки – и это при твоей-то фигуре!
– Именно! При моей! – сквозь стиснутые зубы, чтобы не разрыдаться, бубню я. – Мне надо прятать бедра…
– Уймись! – Он уже почти кричит. – У тебя потрясающая фигура! Тебе дурь надо прятать!
Я реву. Поначалу все наши с ним походы по таким магазинам, как «Галери Лафайет» в Париже или «Хэрродс» в Лондоне, закачивались ссорами. Я возненавидела магазины, примерки, покупки. Постепенно все наладилось, конечно, я теперь отнюдь не чучело, одета достойно и не стыжусь своего внешнего вида. Надо было дожить до сорока лет…
– Да-а, тяжелое у тебя было детство, нищее, – смеется он.
Теперь я тоже смеюсь вместе с ним. Хотя боль в душе, как затянувшийся шрам, саднит: ни девочкой, ни девушкой я ни разу не почувствовала себя уверенной и красивой в своем позорном тряпье. Я даже понятия не имела, как это – быть элегантной и уметь выразить себя с помощью одежды. И украшений у меня никогда не было… До второго замужества – дешевая деревянная или пластиковая бижутерия, в самом крайнем случае серебро. Никаких понятий, никакого представления о том, что и как должна носить женщина в моем возрасте. А откуда бы взялось? У мамы до старости – ни колечка, ни цепочечки. Ни-че-го. Никогда папа ей не дарил никаких украшений. Естественно, ни разу в жизни мой папа ничего подобного не подарил и мне. Мой первый муж… Ну, тут вообще разговор неуместен: достаточно было посмотреть на его бедную мамашу. У безлошадных крестьян никогда не было принято хоть както украшать женщин. Какие же могут быть претензии?
Музыкальное наказание и прочие кары
Да-да, я очень хорошо училась, особенно в начальной школе. Скажем честно: училась лучше всех, и давалось мне это весьма легко. Меня воспитывали правильно, не хваля за это и никак не поощряя: ведь это естественно, я же их дочь. Вот и мамочка в своем шахтерском поселке была лучше всех, и папуля на своем Урале в школе, директором которой был его отец, – тоже. Так что эка невидаль: дочь – круглая отличница. Ну и что, что при этом она еще ходит в музыкальную школу? Да, в музыкалку меня все-таки отдали, правда, в самую обычную – для любых детей, даже для тех, у кого ни слуха, ни голоса, а только ненависть к классической музыке. Но ко мне это не относилось – меня и там хвалили, у меня был хороший слух и вполне сильные пальчики с нужной ладошкой – на уровень «домашнего музицирования» я вполне тянула. Пианино дома плесенью не покрывалось, занималась я каждый день. Ну и что? Я прекрасно сознавала, что тут все равно не было ничего особенного, это мне очень хорошо объяснили с самого начала.
Во время войны, когда маленькая будущая моя мама с семьей были в оккупации, она пропустила один год учебы, – кажется, третий класс. Когда Украину освободили от фашистов, мама легко сдала всю программу пропущенного года и сразу пошла в четвертый. Это же потрясающе! Я воспринимала мамочку как светоч ума и интеллекта, восхищалась и не понимала, как могут помещаться столь великий ум, такие дары и таланты в женщине, которая родила… всего лишь меня. (То есть, конечно, существовал еще и брат, и, как я понимала, он был значительно ближе к небесам, с которых к нам, ничтожным, спустилась моя прекрасная мамочка.) Но получить в качестве дочери МЕНЯ, меня, неспособную и на сотую долю ее достижений… Ай-ай-ай! А ведь до настоящей мамочкиной славы, до понимания всеми без исключения, кто есть эта женщина, еще было далеко.
Мамочка не ходила на работу, она была дома, но все время работала: писала, писала, писала… Я не знала, что именно, но ни секунды не сомневалась, что нечто особенное, необыкновенное. Я видела: мама – труженица великая, а уж ум и дарование ее проявлялись во всем, в каждой мелочи. Именно во всем – в быту, в общении, в воспитании – она была абсолютной противоположностью всем виденным мною мамам подруг. Подруг я жалела, их мам слегка презирала, а про себя считала, что вытянула у судьбы самый счастливый билет на свете.
Для меня до сих пор загадка, отчего мой брат закончил английскую школу, а меня отдали в самую обычную, даже, можно сказать, паршивую? Аргумент «пожалели дочку» не очень убедителен, ибо музыкальная школа в параллели с обычной – та еще нагрузочка. А главное, зачем все это было? Иностранный язык нужен всем и всегда, и, кстати, много позже выяснилось, что у меня есть способности к изучению языков. Правда, поздновато выяснилось. Зато вполне вовремя стало ясно, что ни музыканта, ни певицы, ни композитора из меня выйти ну никак не может. Зачем аж до восьмого класса я чуть ли не ежедневно таскалась в совершенно ненужную мне музыкалку? Что это мне дало? Хорошее знание музыки и музыкальной культуры? Дудки. Музыкалки не на это «заточены». В общем, «сказка о потерянном времени» получилась. Какое-то провинциальное мамочкино представление о том, что девочка должна «на фортепианах играть». Привет от родителей Прони Прокоповны (помните замечательный фильм «За двумя зайцами»?).
До четвертого класса никаких проблем с учебой у меня не было: я была отличницей в общеобразовалке, я вполне справлялась с программой музыкальной школы. А вот в четвертом классе случилась беда: у нас появился урок труда, на котором мы, девочки, шили. Мамочка моя никогда не шила, она только, как бы сейчас сказали, дизайнерствовала, прикрепляла всякие «штучки» к перелицованным вещам. И швейной машинки у нас в доме не было. И шьющей бабушки у меня не было… Поэтому совершенно естественно, что на этом самом швейном деле я оказалась хуже всех: девчонки весело строчили на машинках (домашний опыт у них имелся), а я никак не могла освоить науку вдевания нитки в этого швейного «кракозавра». А потом у меня никак не получалось ровно пристрочить тесьму к фартучку.
Помню, как я с ужасом смотрела на свои крепкие, сильные, «музыкальные» руки и не могла понять: отчего же они такие неловкие и бездарные? На фиг уметь играть все эти гаммы и арпеджио, если я не способна элементарно ровно пристрочить тесьму?
Короче говоря, в моем дневнике за полугодие появилась первая и, признаюсь, последняя в жизни тройка – по труду. Ну, там еще парочка четверок затесалась, но это ерунда, а вот эта троечка…
Перед Новым годом папа пошел на родительское собрание. Буря разразилась после его возвращения… Он что-то сказал маме, она вошла ко мне в комнату, и я сразу испугалась ее лица: оно было темным, как будто почерневшим, огромные глаза полны гнева и слез, тонкие губы стиснуты в ниточку.
– На собрании зачитывали классную статистику, – чужим каким-то, страшным, я бы сказала, неживым голосом проговорила мама. – Столько-то процентов отличников, столько-то хорошистов, столько-то троечников… Ни в отличники, ни даже в хорошисты ты не попала. Потому что умудрилась получить тройку. Моя дочь – троечница, в списке троечников! Какой позор… Я не хочу с тобой больше разговаривать, – повернулась и ушла.
Я очутилась в аду. В самом страшном аду, который только может быть – куда там Данте с его кругами! Мне показалось тогда, что ниже колен мне налили тонну свинца и я уже никогда не смогу больше двигаться. Что откуда-то из нутра организма вытащили все внутренности, и там теперь очень больно и очень пусто. Странный шум появился в ушах, как будто десятки людей вокруг меня одновременно стали тихонько говорить «Ш-ш-шш-ш-ш…». Я не знала, как и зачем мне теперь жить. Я не знала, как живут в аду, что там делают, что говорят, как двигаются. А еще в тот момент я понятия не имела, что теперь этот ад будет местом моей постоянной прописки и учиться в нем жить-таки придется. Как всякий ребенок, я была уверена, что «все пройдет». Хотя в тот момент, как оказалось, был сделан «контрольный выстрел». В упор. В меня. Мне было десять лет.
Бедная моя мамочка! Она, наверное, думала, что делает лучше для меня, она так понимала правильное воспитание. Или… или… Может, она и не любила меня вовсе? Может, на самом деле эта чертова статистика была для нее, а вернее, для ее самолюбия важнее всего на свете, важнее той испуганной девочки, что осталась стоять столбом в комнате, не понимая ничего на свете: где право, где лево, а главное – что же теперь делать?
Как что делать? Ребеночий инстинкт взял свое.
– Мамочка, прости меня, пожалуйста, я больше так не буду! – отчаянно закричала я, не в силах, правда, двинуться с места (свинцовые ноги!).
– Отстань. Не хочу даже видеть тебя, – ответил мне все тот же мертвый голос.
Через пару дней был Новый год. Мама была честна и ни разу не заговорила со мной за это время. Она ходила бледная и хваталась то за голову, то за сердце. Я знала, что и то и другое у нее часто «побаливает», и чувствовала себя монстром, убийцей мамы, самым ужасным чудовищем на свете. Мне казалось, что мама все время заплаканная из-за того, ЧТО Я НАДЕЛАЛА, что только об этом и думает, что я – отвратительная и лучше бы меня не было вообще (я думала, что именно так мыслила и чувствовала мама). Она смотрела сквозь меня и как будто даже не замечала моего присутствия. С каждым днем мир вокруг меня все больше терял краски, звуки и запахи. Он становился плоским и серым, как асфальт.
Но в новогоднюю ночь за столом, который впервые в жизни ни капельки меня не радовал, мама, изрядно выпив шампанского, вдруг притянула меня к себе, обняла:
– Силибоночка моя родная, ты обещаешь, что больше так не будешь огорчать маму?
Накопившиеся за эти дни слезы ужаса и отчаяния хлынули из меня жгучим потоком. Я вцепилась в мамулю, прижалась к ней что было сил и на всхлипе, почти стоне, закричала:
– Да, мамулечка, да, никогда больше так не буду, прости, прости!!!
На следующее утро, только проснувшись, я вскочила и побежала к маме – обнимать и целовать. Холодным жестом я была отстранена протрезвевшей и беспамятной мамой:
– Ты, кажется, забыла, что я с тобой не разговариваю.
«Да нет же, мамочка, нет, это ты забыла, что уже простила меня!» – но это я крикнула мысленно. Помню, что у меня как-то разом кончились силы. Больше я не боролась.
Сколько времени продлился тот бойкот, не помню. Конечно, со временем он как-то сам собой «рассосался». Но жизнь моя разделилась на «до бойкота» и «после». Как бы смешно это ни выглядело со стороны.
Миллион лет спустя, совсем уже недавно я рассказала эту историю своему врачу, убежденная в том, что именно тогда я по-настоящему сломалась, навсегда испугалась, зажалась, свихнулась и все такое. Доктор покачала головой:
– Что-то уж больно сильная реакция у вас получилась… Конечно, ваша мама – кошмарный родитель да и человек весьма неумный, но ваша реакция, вот такая – на всю жизнь, – это уж слишком…
Я спросила у врача: могло ли быть так, что подобная реакция была связана с тем, что у меня происходила гормональная перестройка организма и как раз примерно в то же время начались месячные?
– А вот это меняет дело! – воскликнула доктор. – Конечно. Вот и причина глубочайшей травмы на всю жизнь. Теперь все понятно…
Как говорится, суду все ясно. А легче ли мне теперь от этого знания? С какой же, собственно, стати…
Во время войны, когда маленькая будущая моя мама с семьей были в оккупации, она пропустила один год учебы, – кажется, третий класс. Когда Украину освободили от фашистов, мама легко сдала всю программу пропущенного года и сразу пошла в четвертый. Это же потрясающе! Я воспринимала мамочку как светоч ума и интеллекта, восхищалась и не понимала, как могут помещаться столь великий ум, такие дары и таланты в женщине, которая родила… всего лишь меня. (То есть, конечно, существовал еще и брат, и, как я понимала, он был значительно ближе к небесам, с которых к нам, ничтожным, спустилась моя прекрасная мамочка.) Но получить в качестве дочери МЕНЯ, меня, неспособную и на сотую долю ее достижений… Ай-ай-ай! А ведь до настоящей мамочкиной славы, до понимания всеми без исключения, кто есть эта женщина, еще было далеко.
Мамочка не ходила на работу, она была дома, но все время работала: писала, писала, писала… Я не знала, что именно, но ни секунды не сомневалась, что нечто особенное, необыкновенное. Я видела: мама – труженица великая, а уж ум и дарование ее проявлялись во всем, в каждой мелочи. Именно во всем – в быту, в общении, в воспитании – она была абсолютной противоположностью всем виденным мною мамам подруг. Подруг я жалела, их мам слегка презирала, а про себя считала, что вытянула у судьбы самый счастливый билет на свете.
Для меня до сих пор загадка, отчего мой брат закончил английскую школу, а меня отдали в самую обычную, даже, можно сказать, паршивую? Аргумент «пожалели дочку» не очень убедителен, ибо музыкальная школа в параллели с обычной – та еще нагрузочка. А главное, зачем все это было? Иностранный язык нужен всем и всегда, и, кстати, много позже выяснилось, что у меня есть способности к изучению языков. Правда, поздновато выяснилось. Зато вполне вовремя стало ясно, что ни музыканта, ни певицы, ни композитора из меня выйти ну никак не может. Зачем аж до восьмого класса я чуть ли не ежедневно таскалась в совершенно ненужную мне музыкалку? Что это мне дало? Хорошее знание музыки и музыкальной культуры? Дудки. Музыкалки не на это «заточены». В общем, «сказка о потерянном времени» получилась. Какое-то провинциальное мамочкино представление о том, что девочка должна «на фортепианах играть». Привет от родителей Прони Прокоповны (помните замечательный фильм «За двумя зайцами»?).
До четвертого класса никаких проблем с учебой у меня не было: я была отличницей в общеобразовалке, я вполне справлялась с программой музыкальной школы. А вот в четвертом классе случилась беда: у нас появился урок труда, на котором мы, девочки, шили. Мамочка моя никогда не шила, она только, как бы сейчас сказали, дизайнерствовала, прикрепляла всякие «штучки» к перелицованным вещам. И швейной машинки у нас в доме не было. И шьющей бабушки у меня не было… Поэтому совершенно естественно, что на этом самом швейном деле я оказалась хуже всех: девчонки весело строчили на машинках (домашний опыт у них имелся), а я никак не могла освоить науку вдевания нитки в этого швейного «кракозавра». А потом у меня никак не получалось ровно пристрочить тесьму к фартучку.
Помню, как я с ужасом смотрела на свои крепкие, сильные, «музыкальные» руки и не могла понять: отчего же они такие неловкие и бездарные? На фиг уметь играть все эти гаммы и арпеджио, если я не способна элементарно ровно пристрочить тесьму?
Короче говоря, в моем дневнике за полугодие появилась первая и, признаюсь, последняя в жизни тройка – по труду. Ну, там еще парочка четверок затесалась, но это ерунда, а вот эта троечка…
Перед Новым годом папа пошел на родительское собрание. Буря разразилась после его возвращения… Он что-то сказал маме, она вошла ко мне в комнату, и я сразу испугалась ее лица: оно было темным, как будто почерневшим, огромные глаза полны гнева и слез, тонкие губы стиснуты в ниточку.
– На собрании зачитывали классную статистику, – чужим каким-то, страшным, я бы сказала, неживым голосом проговорила мама. – Столько-то процентов отличников, столько-то хорошистов, столько-то троечников… Ни в отличники, ни даже в хорошисты ты не попала. Потому что умудрилась получить тройку. Моя дочь – троечница, в списке троечников! Какой позор… Я не хочу с тобой больше разговаривать, – повернулась и ушла.
Я очутилась в аду. В самом страшном аду, который только может быть – куда там Данте с его кругами! Мне показалось тогда, что ниже колен мне налили тонну свинца и я уже никогда не смогу больше двигаться. Что откуда-то из нутра организма вытащили все внутренности, и там теперь очень больно и очень пусто. Странный шум появился в ушах, как будто десятки людей вокруг меня одновременно стали тихонько говорить «Ш-ш-шш-ш-ш…». Я не знала, как и зачем мне теперь жить. Я не знала, как живут в аду, что там делают, что говорят, как двигаются. А еще в тот момент я понятия не имела, что теперь этот ад будет местом моей постоянной прописки и учиться в нем жить-таки придется. Как всякий ребенок, я была уверена, что «все пройдет». Хотя в тот момент, как оказалось, был сделан «контрольный выстрел». В упор. В меня. Мне было десять лет.
Бедная моя мамочка! Она, наверное, думала, что делает лучше для меня, она так понимала правильное воспитание. Или… или… Может, она и не любила меня вовсе? Может, на самом деле эта чертова статистика была для нее, а вернее, для ее самолюбия важнее всего на свете, важнее той испуганной девочки, что осталась стоять столбом в комнате, не понимая ничего на свете: где право, где лево, а главное – что же теперь делать?
Как что делать? Ребеночий инстинкт взял свое.
– Мамочка, прости меня, пожалуйста, я больше так не буду! – отчаянно закричала я, не в силах, правда, двинуться с места (свинцовые ноги!).
– Отстань. Не хочу даже видеть тебя, – ответил мне все тот же мертвый голос.
Через пару дней был Новый год. Мама была честна и ни разу не заговорила со мной за это время. Она ходила бледная и хваталась то за голову, то за сердце. Я знала, что и то и другое у нее часто «побаливает», и чувствовала себя монстром, убийцей мамы, самым ужасным чудовищем на свете. Мне казалось, что мама все время заплаканная из-за того, ЧТО Я НАДЕЛАЛА, что только об этом и думает, что я – отвратительная и лучше бы меня не было вообще (я думала, что именно так мыслила и чувствовала мама). Она смотрела сквозь меня и как будто даже не замечала моего присутствия. С каждым днем мир вокруг меня все больше терял краски, звуки и запахи. Он становился плоским и серым, как асфальт.
Но в новогоднюю ночь за столом, который впервые в жизни ни капельки меня не радовал, мама, изрядно выпив шампанского, вдруг притянула меня к себе, обняла:
– Силибоночка моя родная, ты обещаешь, что больше так не будешь огорчать маму?
Накопившиеся за эти дни слезы ужаса и отчаяния хлынули из меня жгучим потоком. Я вцепилась в мамулю, прижалась к ней что было сил и на всхлипе, почти стоне, закричала:
– Да, мамулечка, да, никогда больше так не буду, прости, прости!!!
На следующее утро, только проснувшись, я вскочила и побежала к маме – обнимать и целовать. Холодным жестом я была отстранена протрезвевшей и беспамятной мамой:
– Ты, кажется, забыла, что я с тобой не разговариваю.
«Да нет же, мамочка, нет, это ты забыла, что уже простила меня!» – но это я крикнула мысленно. Помню, что у меня как-то разом кончились силы. Больше я не боролась.
Сколько времени продлился тот бойкот, не помню. Конечно, со временем он как-то сам собой «рассосался». Но жизнь моя разделилась на «до бойкота» и «после». Как бы смешно это ни выглядело со стороны.
Миллион лет спустя, совсем уже недавно я рассказала эту историю своему врачу, убежденная в том, что именно тогда я по-настоящему сломалась, навсегда испугалась, зажалась, свихнулась и все такое. Доктор покачала головой:
– Что-то уж больно сильная реакция у вас получилась… Конечно, ваша мама – кошмарный родитель да и человек весьма неумный, но ваша реакция, вот такая – на всю жизнь, – это уж слишком…
Я спросила у врача: могло ли быть так, что подобная реакция была связана с тем, что у меня происходила гормональная перестройка организма и как раз примерно в то же время начались месячные?
– А вот это меняет дело! – воскликнула доктор. – Конечно. Вот и причина глубочайшей травмы на всю жизнь. Теперь все понятно…
Как говорится, суду все ясно. А легче ли мне теперь от этого знания? С какой же, собственно, стати…
Недоинтеллигентность
Первый эпизод с детским садом, с которого я начала свое печальное повествование: когда меня хвалили и мамочка радовалась – ба-а-альшое исключение из правила. Мама посетила мой детский сад. Где-то бегемот издох. Ведь правило было таково: всегда и везде, на все собрания и на все мероприятия, в театры и в кино, на елки и «отвести в гости», со мной ходил только папа. Мама – никогда. Я тогда воспринимала это как нечто само собой разумеющееся. Мама всегда была занята (и это правда!). У мамы часто было очень плохое самочувствие (и это тоже правда). А с папой ходить, к примеру в театр, было весело. Мы никогда ни о чем серьезном не говорили, сплошные шуточки да баечки, обсуждение увиденного и просто пустой треп. А мама нас ждала дома с обедом. В общем, было здорово…
Правда, когда я выросла, то поняла, что очень многого в культурном воспитании, какое бывает во всех столичных (и не только) интеллигентных семьях, я недополучила. Ведь папа не водил меня ни на выставки, ни в музеи, ну, может, разок в Пушкинский, и то – безо всяких объяснений, а потому я мало что поняла и усвоила. Мамочка всегда говорила: надо интересоваться культурой, надо знать живопись. Конечно, надо, кто ж спорит. А как?
Я с огромным интересом разглядывала художественные альбомы, что были у нас дома. Кстати, любопытный момент: как только я лихо заболевала – с температурой и плохим самочувствием, сваливалась так, что меня укладывали в кровать под теплые одеяла и в шерстяных носках, – я тут же просила дать мне все эти альбомы и часами разглядывала репродукции. Часами! И так каждую болезнь. Мамочка очень радовалась и с гордостью рассказывала об этом всем. «Ребенок интересуется классической живописью!» Ну да, я интересовалась… Но дальше-то что? В конце концов я выучила наизусть все имевшиеся в доме картинки. И постепенно охладела к этому. Но чтоб хоть раз отвести меня в Третьяковку, такого не было, к моему несчастью. Справедливости ради отмечу, что и сами родители ни по каким музеям сроду не ходили. Не спрашивайте почему. У меня нет ни объяснения, ни предположения, кроме одного: не очень-то им самим хотелось. Ибо у мамы был один бог – книги. Она искренне считала, что оттуда можно почерпнуть все, любое знание, любое образование.
Мамочка всегда считала себя очень культурной женщиной. Пожалуй, на фоне посещавшей наш дом «интелихенции», большинство которой были примитивной образованщиной (провинциалы, командированные с глубокой периферии, московские недоучки), она могла слыть интеллектуалкой и энциклопедисткой. Ведь на самом деле книг ею прочитано было… сказать – много, значит, не сказать ничего. Она прочитала ВСЕ, что возможно, все, что попадалось ей на русском языке. Но если говорить о живописи…
К нам в дом приходят люди и аж приседают:
– Ах, какие картины! Боже, сколько у вас картин, это же просто галерея! Ах, искусство…
Искусство приобреталось в Измайловском парке по сходной цене. Например, «глубокомысленная» картинка, на которой изображен стол с рублем и мелочью и запиской «Купи молока и хлеба». Или кривой очкастый интеллигент и подпись: «Кто не пьет пива, тот смотрит криво». Пошловатые пейзажи, какие-то якобы натюрморты. Ну и, разумеется, сколько-то изображений Христа (а как же без него!).
После одного из ремонтов в родительском доме, когда я уже жила отдельно со своей семьей, в их гостиной появилась чудовищно безвкусная люстра с висюльками под богемский хрусталь. М-да, получается, что лучше было тогда, когда выбора в магазинах никакого не было: бери, что дают… Тогда хотя бы не приходилось предъявлять миру свой вкус, вернее, полное его отсутствие… Но, собственно, кому предъявлять-то? Впрочем, и вкус – откуда бы он взялся? Из шахтерского поселка? Или из книг? Не-а, так не получится никогда. Как говорится: девочку можно вывезти из провинции, но вот провинцию из девочки…
Бедная моя мамочка! Она даже не подозревала о себе такое. Хотя, возможно, в этом она счастливейший человек, убежденный в том, что он и есть носитель Культуры и Знания.
Мой любимый человек постоянно водит теперь меня по лучшим музеям, я своими глазами вижу оригиналы шедевров из «Огонька». Он терпеливо рассказывает, объясняет, втолковывает… Ну что ж, лучше поздно, чем в другой жизни… Но как же мне стыдно…
А еще с детства я страшно любила рисовать! Так же страстно, как человек без слуха любит петь. Вот уж чего мне нельзя было делать ни в коем разе, так это пытаться что-то изображать с помощью карандаша или красок. Поразительная бездарность! Зато много и с любовью портила бумаги… Будучи совсем ребенком и не зная, что же я могу подарить любимым родителям на дни рождения или другие какие праздники, я всегда рисовала им картинки. Ну, и подписывала, конечно: «С днем рождения, любимая мамулечка!», «С 23 февраля тебя, дорогой папочка!». Однажды я услышала, как мамочка накануне какого-то 8 Марта сказала папе: «Опять она нарисует какую-нибудь каляку-маляку, чтобы отделаться!»
Отделаться? Я немного растерялась тогда… А что же еще я могла подарить? Как? Так и остался этот вопрос для меня непостижимо таинственным: что мама имела в виду? Что ей надоели мои рисунки? Или… Или я просто ее так сильно раздражала?
Все-таки мамуля ошибалась насчет универсальности книг как метода познания и образования: проплешины в знании изобразительного искусства, к примеру, у меня страшенные. И не только в знании… Я их все-таки уже не так чувствую, картины. Они не вызывают у меня тех ощущений, какие были тогда, в детстве, в гриппе, в пледе и носках. Я к ним намного более равнодушна. Сейчас пытаюсь заполнить этот стыдный пробел. Пытаюсь… Сейчас…
Открывать заново жизнь в моем возрасте? Вообще впервые понять, что такое жизнь и научиться (нет, пока не научиться, но учиться, быть в процессе познания)… сейчас будет смешно до колик… учиться слышать пение птиц, чувствовать запах цветов, разглядывать оперение пташек и следить за их повадками, такими, оказывается, разными у разных пород… Учиться нюхать воздух и ощущать разницу между воздухом, напоенным разнообразной зеленью, и совсем другим запахом дыхания моря, соседствующего с мертвой пустыней. Мир потрясающе разнообразен, интересен и достоин того, чтобы жить! Боже, осознать это в полной мере после сорока – сколько потеряно времени! Как бездарно прожита большая часть жизни.
Правда, когда я выросла, то поняла, что очень многого в культурном воспитании, какое бывает во всех столичных (и не только) интеллигентных семьях, я недополучила. Ведь папа не водил меня ни на выставки, ни в музеи, ну, может, разок в Пушкинский, и то – безо всяких объяснений, а потому я мало что поняла и усвоила. Мамочка всегда говорила: надо интересоваться культурой, надо знать живопись. Конечно, надо, кто ж спорит. А как?
Я с огромным интересом разглядывала художественные альбомы, что были у нас дома. Кстати, любопытный момент: как только я лихо заболевала – с температурой и плохим самочувствием, сваливалась так, что меня укладывали в кровать под теплые одеяла и в шерстяных носках, – я тут же просила дать мне все эти альбомы и часами разглядывала репродукции. Часами! И так каждую болезнь. Мамочка очень радовалась и с гордостью рассказывала об этом всем. «Ребенок интересуется классической живописью!» Ну да, я интересовалась… Но дальше-то что? В конце концов я выучила наизусть все имевшиеся в доме картинки. И постепенно охладела к этому. Но чтоб хоть раз отвести меня в Третьяковку, такого не было, к моему несчастью. Справедливости ради отмечу, что и сами родители ни по каким музеям сроду не ходили. Не спрашивайте почему. У меня нет ни объяснения, ни предположения, кроме одного: не очень-то им самим хотелось. Ибо у мамы был один бог – книги. Она искренне считала, что оттуда можно почерпнуть все, любое знание, любое образование.
Мамочка всегда считала себя очень культурной женщиной. Пожалуй, на фоне посещавшей наш дом «интелихенции», большинство которой были примитивной образованщиной (провинциалы, командированные с глубокой периферии, московские недоучки), она могла слыть интеллектуалкой и энциклопедисткой. Ведь на самом деле книг ею прочитано было… сказать – много, значит, не сказать ничего. Она прочитала ВСЕ, что возможно, все, что попадалось ей на русском языке. Но если говорить о живописи…
К нам в дом приходят люди и аж приседают:
– Ах, какие картины! Боже, сколько у вас картин, это же просто галерея! Ах, искусство…
Искусство приобреталось в Измайловском парке по сходной цене. Например, «глубокомысленная» картинка, на которой изображен стол с рублем и мелочью и запиской «Купи молока и хлеба». Или кривой очкастый интеллигент и подпись: «Кто не пьет пива, тот смотрит криво». Пошловатые пейзажи, какие-то якобы натюрморты. Ну и, разумеется, сколько-то изображений Христа (а как же без него!).
После одного из ремонтов в родительском доме, когда я уже жила отдельно со своей семьей, в их гостиной появилась чудовищно безвкусная люстра с висюльками под богемский хрусталь. М-да, получается, что лучше было тогда, когда выбора в магазинах никакого не было: бери, что дают… Тогда хотя бы не приходилось предъявлять миру свой вкус, вернее, полное его отсутствие… Но, собственно, кому предъявлять-то? Впрочем, и вкус – откуда бы он взялся? Из шахтерского поселка? Или из книг? Не-а, так не получится никогда. Как говорится: девочку можно вывезти из провинции, но вот провинцию из девочки…
Бедная моя мамочка! Она даже не подозревала о себе такое. Хотя, возможно, в этом она счастливейший человек, убежденный в том, что он и есть носитель Культуры и Знания.
Мой любимый человек постоянно водит теперь меня по лучшим музеям, я своими глазами вижу оригиналы шедевров из «Огонька». Он терпеливо рассказывает, объясняет, втолковывает… Ну что ж, лучше поздно, чем в другой жизни… Но как же мне стыдно…
А еще с детства я страшно любила рисовать! Так же страстно, как человек без слуха любит петь. Вот уж чего мне нельзя было делать ни в коем разе, так это пытаться что-то изображать с помощью карандаша или красок. Поразительная бездарность! Зато много и с любовью портила бумаги… Будучи совсем ребенком и не зная, что же я могу подарить любимым родителям на дни рождения или другие какие праздники, я всегда рисовала им картинки. Ну, и подписывала, конечно: «С днем рождения, любимая мамулечка!», «С 23 февраля тебя, дорогой папочка!». Однажды я услышала, как мамочка накануне какого-то 8 Марта сказала папе: «Опять она нарисует какую-нибудь каляку-маляку, чтобы отделаться!»
Отделаться? Я немного растерялась тогда… А что же еще я могла подарить? Как? Так и остался этот вопрос для меня непостижимо таинственным: что мама имела в виду? Что ей надоели мои рисунки? Или… Или я просто ее так сильно раздражала?
Все-таки мамуля ошибалась насчет универсальности книг как метода познания и образования: проплешины в знании изобразительного искусства, к примеру, у меня страшенные. И не только в знании… Я их все-таки уже не так чувствую, картины. Они не вызывают у меня тех ощущений, какие были тогда, в детстве, в гриппе, в пледе и носках. Я к ним намного более равнодушна. Сейчас пытаюсь заполнить этот стыдный пробел. Пытаюсь… Сейчас…
Открывать заново жизнь в моем возрасте? Вообще впервые понять, что такое жизнь и научиться (нет, пока не научиться, но учиться, быть в процессе познания)… сейчас будет смешно до колик… учиться слышать пение птиц, чувствовать запах цветов, разглядывать оперение пташек и следить за их повадками, такими, оказывается, разными у разных пород… Учиться нюхать воздух и ощущать разницу между воздухом, напоенным разнообразной зеленью, и совсем другим запахом дыхания моря, соседствующего с мертвой пустыней. Мир потрясающе разнообразен, интересен и достоин того, чтобы жить! Боже, осознать это в полной мере после сорока – сколько потеряно времени! Как бездарно прожита большая часть жизни.