Страница:
Записки нездоровой женщины
Тот же день
…Опять передряга. Дочь хотела приехать к нам в гости, муж встал на дыбы. Я его, конечно, понимаю: он переживает за меня, ведь нам обоим ясно, что мою девочку жуть как интересуют недавно купленные диски с «Каннскими львами», а не мы как таковые. Обидно, грустно… Такие визиты мне тоже не в радость. Но его реакция причиняет особую боль… Как я устала метаться между ними – уже три года! Два единственно близких и любимых человека – один в силу естества природы, другой – судьба. Как тяжело, боже! Какой и когда здесь может быть выход? Прихожу к одному и тому же: меня быть не должно. Алиса быстро утешилась бы – не сомневаюсь. А мой любимый… Думаю тоже. Ему так полегчало бы, что горечь утраты быстро сменилась бы вполне благостным мироощущением. Ну, позвонит она завтра, опять попросится в гости… Я ж не могу все время отказывать ей в этом, а она не может не увидеть (срочно!) «Каннских львов». Вот и болтаюсь между ними, как известно что в проруби. Доча, доча… Тебе нужны диски со «Львами», а не мама. И ты даже не споришь с этим по простоте и открытости своей натуры. Что ж вы убиваете меня, родные мои?
Близится ночь – самое мое любимое время. Чувствую себя неплохо, а самое главное – приходит сон. Со снами, часто паршивыми, все равно – освобождение. Хотя потом наступит это кошмарное утро… Хоть бы оно не наступало! Господи, оставь меня во сне навсегда!
Новость под занавес дня: умер Том – самое любимое существо моих родителей. Самое! Не я, не внучка, а именно этот рыжий кот. Не буду звонить, не буду ничего им говорить, не хочу слышать их рыданий по поводу кота. Конечно, мне тоже его жаль, но когда кота любят больше, чем близких людей… Мне хочется сказать: так вам и надо! Прости, Господи…
Пусть земля тебе будет пухом, Томик!
5 февраля
Сегодня с утра физическое состояние чуть лучше. Вот что значит три таблетки вместо двух! Но муж… Опять разговоры про больницу. Надоела я ему, видимо, до смерти! Конечно, он хочет мне добра, но какое-то добро у него немножечко со сжатыми кулачками. Наверное, надо соглашаться, чтобы он хоть чуточку от меня отдохнул – с одной стороны. С другой – больница… Даже думать жутко. И если б на неделю, ну две, а то ведь речь идет как минимум о месяце! И чем там меня пичкать будут, какие будут последствия – одному Богу известно. Что же делать?
Еще одно доказательство того, до какой степени остервенелости я надоела мужу: он предложил мне пожить одной. Где-то как-то по большому счету угадал: когда мне особенно плохо, единственное мое страстное желание – остаться одной в квартире, чтобы никого… Но потом может возникнуть дикая тоска по его нежному голосу. И что тогда? Звонить ему и канючить в трубку, чтоб он приехал?
Возникает тривиальная мыслишка: мой любимый мужчина любит не меня, а то, что сам придумал. Пытается исправить выявившиеся в процессе эксплуатации несоответствия и недоделки. В противном случае вещь ему не нужна.
Банальная тема для банальной дискуссии: любовь – это когда любишь и принимаешь человека таким, какой он есть, или любовь – это стремление усовершенствовать ошибочно выбранную особь? Ведь она, особь эта, внешне очень даже нравится. Ха.
Муж опять кухарничает. Эй, аппетит, где ты? Ну нет его, хоть тресни. От мысли о еде опять тошнит. А любимый обижается (он, правда, говорит, что не обижается, а огорчается). Но разве я виновата?
Слабость, слабость… Тело меня больше не слушается. Все чаще вспоминаю, как раньше много было сил (оказывается!), как по утрам легко вставалось, как хватало энергии на то на се, на черт знает что! Никогда не думала, что меня настигнет подобная немощь. Тем более так рано. Так, может, в больницу? Или сразу в гроб?
Самое грустное: непонимание близких. Или отсутствие таких близких, которые понимали бы. Что говорить, когда говорить нечего? Куда идти, когда некуда идти? Кому объяснять, если… никто не понимает?
Оказывается, я этот наш общий с любимым дом полюбила, обжила его, чувствую своим, родным. Мне в нем хорошо. Хорошо укрываться от внешнего мира, мне здесь тепло, даже когда холодно… Жаль, что муж не любит нашу красивую квартиру и злится, что меня трудно вытащить отсюда. Но какое же нормальное живое существо добровольно и с охотой будет перемещаться оттуда, где ему комфортно, туда, где ему плохо? Абсурд.
Хочу, чтобы он тоже любил наш дом. Но это, кажется, утопия. Он не умеет любить никакой дом, если это не та его квартира на Смоленской, где он родился и прожил (до меня) всю жизнь. Вот ведь парадокс! Человек сроду не менял жилье и теперь никакого другого не приемлет. Нет, всетаки люди должны периодически перемещаться, иначе одни и те же стены могут стать навязчивой идеей. Он никогда не создавал дом сам, с нуля, с самого начала. У меня в этой части бытовой жизни опыта намного больше. Но что делать с его нелюбовью к нашему дому?
В следующие месячные пойду делать маммографию. Психую. Я, разумеется, понимаю, что рак может быть где угодно, но, видимо, «история болезни и смерти» сестры бывшего мужа произвела на меня слишком сильное впечатление. Кроме того, лет пятнадцать назад один маммолог сказал: здоровье груди – это на 50% здоровая гинекология и на 50% здоровые нервы. И с тем и с другим – проблемы. Да плюс тонны таблеток принимаю – это ж сплошная отрава. А еще возраст… Словом, боюсь. Если и в этот раз пронесет, тогда уж точно надо бросать курить, дабы не искушать судьбу. Хотя я и так снизила количество сигарет до минимума. Недавно шарилась по медицинским сайтам и на одном форуме нашла рассказ человека об отце: он никогда не пил, не курил, не имел лишнего веса, вел здоровый образ жизни – и в 54 года внезапно умер, кажется, от инсульта. Так-то…
Тянет прилечь. А если честно – поспать. Но что тогда делать ночью? Ну и какая может быть работа с таким здоровьем? А на работу тянет, причем именно на такую, о какой я написала вчера. Чтоб голову не забивать. Чтоб без понтов и пафоса. И без этой довольно-таки противной журналистской братии кругом. Проще, попроще… Глядишь, нервы и голова целее будут. Я же могу играть роли, я это делала в своей жизни не раз – когда хотела. Для такой работы я уже сочинила себе и роль, и грим, и костюм. Хочу!!! Но пока не могу… Тело, организм, черт бы их драл, не позволяют даже рыпнуться в гости к работодателю. Сегодня почему-то, вопреки правилам, к вечеру похужело. Непонятки.
Думаю про то, что творится в доме родителей. Мать, наверно, все время плачет, а может, и слегла. Отцу уже не до горя, он хлопочет вокруг матери. Хотя его сердце вызывает у меня бо´льшие опасения, чем материно. Мужа очень беспокоит, что я опять думаю о родителях хоть в каком-то контексте. Но что ж делать: я уже и так научилась себе запрещать иногда думать о чем-то, о чем думать больно. Например, блокирую некоторые воспоминания только на подступах от подсознания к сознанию. Раньше не получалось. Но о родителях не блокирую пока что, тем более когда такие события – смерть главного любимца их жизни. Есть о чем поразмышлять. Например, как это на них скажется – на здоровье, на характере, на наших с ними отношениях.
А у моего отца 15-го числа день рождения. Так или иначе придется звонить. Может, к тому времени они хоть немного успокоятся?
Может, это и неправильно, но чувствую себя нравственно сильнее их. Мы с мужем сделали все, чтобы наладить отношения со всеми, я предложила «бывшему» прекратить войну, заключить мир без аннексий и контрибуций. «Бывший» и мои родители, выступающие единым фронтом, нас оттолкнули. Проигнорировали. Что ж, теперь это целиком и полностью их выбор. Люди, отталкивающие протянутую руку, мало напоминают мне истинных христиан, каковыми они себя объявили. Хотя подозреваю, что мыслями и чувствами «бывшего» управляет всетаки трусость. Он боится меня, боится ситуации «глаза в глаза», боится моего мужа (он сам понимает, да и я ему говорила, что между ними интеллектуальная пропасть – зачем ему такой риск оскандалиться уже не только в моих глазах?). При нормальном личном общении многое бы вскрылось, выяснилось, встало на свои места. На фига ему-то это? Вот я не боюсь ни капельки. Там, где была не права, переборщила – легко признала бы, коль дошло б до дела. Мне нечего бояться и нечего скрывать – у меня нет двойного дна.
…Червячок, а червячок! Вернись! Может, все же ты не сдох, а очень глубоко спрятался? Мне тебя страшно не хватает. Без тебя жизнь не получается.
Если я все-таки уйду… Надо обязательно уничтожить бо´льшую часть моих архивов – там столько позора! Почему бы не сделать это сейчас? А вот рука не поднимается. Дура рука! Но непременно в ближайшее время, когда будут силы, займусь всей этой фигней. А то дойдет до дела, потом стыда не оберешься. Ух, придется рвать столько бумаги – обалдеть! Почему у нас нет уничтожителя бумаг? Такая ценная вещь, если ты бездарный писака и сам это понимаешь. Накопила, идиотка. Жаль, что тогда не было компов: стер – и привет. Зато в компах погибли по воле вредных компьютерных вирусов, а также по злой воле мстительного бывшего супруга вполне ценные «записки сумасшедшего»: наброски, планы, концепции, идейки интересные… Что ценно – погибло, бумажная дрянь – осталась. Нет на земле справедливости.
…Опять передряга. Дочь хотела приехать к нам в гости, муж встал на дыбы. Я его, конечно, понимаю: он переживает за меня, ведь нам обоим ясно, что мою девочку жуть как интересуют недавно купленные диски с «Каннскими львами», а не мы как таковые. Обидно, грустно… Такие визиты мне тоже не в радость. Но его реакция причиняет особую боль… Как я устала метаться между ними – уже три года! Два единственно близких и любимых человека – один в силу естества природы, другой – судьба. Как тяжело, боже! Какой и когда здесь может быть выход? Прихожу к одному и тому же: меня быть не должно. Алиса быстро утешилась бы – не сомневаюсь. А мой любимый… Думаю тоже. Ему так полегчало бы, что горечь утраты быстро сменилась бы вполне благостным мироощущением. Ну, позвонит она завтра, опять попросится в гости… Я ж не могу все время отказывать ей в этом, а она не может не увидеть (срочно!) «Каннских львов». Вот и болтаюсь между ними, как известно что в проруби. Доча, доча… Тебе нужны диски со «Львами», а не мама. И ты даже не споришь с этим по простоте и открытости своей натуры. Что ж вы убиваете меня, родные мои?
Близится ночь – самое мое любимое время. Чувствую себя неплохо, а самое главное – приходит сон. Со снами, часто паршивыми, все равно – освобождение. Хотя потом наступит это кошмарное утро… Хоть бы оно не наступало! Господи, оставь меня во сне навсегда!
Новость под занавес дня: умер Том – самое любимое существо моих родителей. Самое! Не я, не внучка, а именно этот рыжий кот. Не буду звонить, не буду ничего им говорить, не хочу слышать их рыданий по поводу кота. Конечно, мне тоже его жаль, но когда кота любят больше, чем близких людей… Мне хочется сказать: так вам и надо! Прости, Господи…
Пусть земля тебе будет пухом, Томик!
5 февраля
Сегодня с утра физическое состояние чуть лучше. Вот что значит три таблетки вместо двух! Но муж… Опять разговоры про больницу. Надоела я ему, видимо, до смерти! Конечно, он хочет мне добра, но какое-то добро у него немножечко со сжатыми кулачками. Наверное, надо соглашаться, чтобы он хоть чуточку от меня отдохнул – с одной стороны. С другой – больница… Даже думать жутко. И если б на неделю, ну две, а то ведь речь идет как минимум о месяце! И чем там меня пичкать будут, какие будут последствия – одному Богу известно. Что же делать?
Еще одно доказательство того, до какой степени остервенелости я надоела мужу: он предложил мне пожить одной. Где-то как-то по большому счету угадал: когда мне особенно плохо, единственное мое страстное желание – остаться одной в квартире, чтобы никого… Но потом может возникнуть дикая тоска по его нежному голосу. И что тогда? Звонить ему и канючить в трубку, чтоб он приехал?
Возникает тривиальная мыслишка: мой любимый мужчина любит не меня, а то, что сам придумал. Пытается исправить выявившиеся в процессе эксплуатации несоответствия и недоделки. В противном случае вещь ему не нужна.
Банальная тема для банальной дискуссии: любовь – это когда любишь и принимаешь человека таким, какой он есть, или любовь – это стремление усовершенствовать ошибочно выбранную особь? Ведь она, особь эта, внешне очень даже нравится. Ха.
Муж опять кухарничает. Эй, аппетит, где ты? Ну нет его, хоть тресни. От мысли о еде опять тошнит. А любимый обижается (он, правда, говорит, что не обижается, а огорчается). Но разве я виновата?
Слабость, слабость… Тело меня больше не слушается. Все чаще вспоминаю, как раньше много было сил (оказывается!), как по утрам легко вставалось, как хватало энергии на то на се, на черт знает что! Никогда не думала, что меня настигнет подобная немощь. Тем более так рано. Так, может, в больницу? Или сразу в гроб?
Самое грустное: непонимание близких. Или отсутствие таких близких, которые понимали бы. Что говорить, когда говорить нечего? Куда идти, когда некуда идти? Кому объяснять, если… никто не понимает?
Оказывается, я этот наш общий с любимым дом полюбила, обжила его, чувствую своим, родным. Мне в нем хорошо. Хорошо укрываться от внешнего мира, мне здесь тепло, даже когда холодно… Жаль, что муж не любит нашу красивую квартиру и злится, что меня трудно вытащить отсюда. Но какое же нормальное живое существо добровольно и с охотой будет перемещаться оттуда, где ему комфортно, туда, где ему плохо? Абсурд.
Хочу, чтобы он тоже любил наш дом. Но это, кажется, утопия. Он не умеет любить никакой дом, если это не та его квартира на Смоленской, где он родился и прожил (до меня) всю жизнь. Вот ведь парадокс! Человек сроду не менял жилье и теперь никакого другого не приемлет. Нет, всетаки люди должны периодически перемещаться, иначе одни и те же стены могут стать навязчивой идеей. Он никогда не создавал дом сам, с нуля, с самого начала. У меня в этой части бытовой жизни опыта намного больше. Но что делать с его нелюбовью к нашему дому?
В следующие месячные пойду делать маммографию. Психую. Я, разумеется, понимаю, что рак может быть где угодно, но, видимо, «история болезни и смерти» сестры бывшего мужа произвела на меня слишком сильное впечатление. Кроме того, лет пятнадцать назад один маммолог сказал: здоровье груди – это на 50% здоровая гинекология и на 50% здоровые нервы. И с тем и с другим – проблемы. Да плюс тонны таблеток принимаю – это ж сплошная отрава. А еще возраст… Словом, боюсь. Если и в этот раз пронесет, тогда уж точно надо бросать курить, дабы не искушать судьбу. Хотя я и так снизила количество сигарет до минимума. Недавно шарилась по медицинским сайтам и на одном форуме нашла рассказ человека об отце: он никогда не пил, не курил, не имел лишнего веса, вел здоровый образ жизни – и в 54 года внезапно умер, кажется, от инсульта. Так-то…
Тянет прилечь. А если честно – поспать. Но что тогда делать ночью? Ну и какая может быть работа с таким здоровьем? А на работу тянет, причем именно на такую, о какой я написала вчера. Чтоб голову не забивать. Чтоб без понтов и пафоса. И без этой довольно-таки противной журналистской братии кругом. Проще, попроще… Глядишь, нервы и голова целее будут. Я же могу играть роли, я это делала в своей жизни не раз – когда хотела. Для такой работы я уже сочинила себе и роль, и грим, и костюм. Хочу!!! Но пока не могу… Тело, организм, черт бы их драл, не позволяют даже рыпнуться в гости к работодателю. Сегодня почему-то, вопреки правилам, к вечеру похужело. Непонятки.
Думаю про то, что творится в доме родителей. Мать, наверно, все время плачет, а может, и слегла. Отцу уже не до горя, он хлопочет вокруг матери. Хотя его сердце вызывает у меня бо´льшие опасения, чем материно. Мужа очень беспокоит, что я опять думаю о родителях хоть в каком-то контексте. Но что ж делать: я уже и так научилась себе запрещать иногда думать о чем-то, о чем думать больно. Например, блокирую некоторые воспоминания только на подступах от подсознания к сознанию. Раньше не получалось. Но о родителях не блокирую пока что, тем более когда такие события – смерть главного любимца их жизни. Есть о чем поразмышлять. Например, как это на них скажется – на здоровье, на характере, на наших с ними отношениях.
А у моего отца 15-го числа день рождения. Так или иначе придется звонить. Может, к тому времени они хоть немного успокоятся?
Может, это и неправильно, но чувствую себя нравственно сильнее их. Мы с мужем сделали все, чтобы наладить отношения со всеми, я предложила «бывшему» прекратить войну, заключить мир без аннексий и контрибуций. «Бывший» и мои родители, выступающие единым фронтом, нас оттолкнули. Проигнорировали. Что ж, теперь это целиком и полностью их выбор. Люди, отталкивающие протянутую руку, мало напоминают мне истинных христиан, каковыми они себя объявили. Хотя подозреваю, что мыслями и чувствами «бывшего» управляет всетаки трусость. Он боится меня, боится ситуации «глаза в глаза», боится моего мужа (он сам понимает, да и я ему говорила, что между ними интеллектуальная пропасть – зачем ему такой риск оскандалиться уже не только в моих глазах?). При нормальном личном общении многое бы вскрылось, выяснилось, встало на свои места. На фига ему-то это? Вот я не боюсь ни капельки. Там, где была не права, переборщила – легко признала бы, коль дошло б до дела. Мне нечего бояться и нечего скрывать – у меня нет двойного дна.
…Червячок, а червячок! Вернись! Может, все же ты не сдох, а очень глубоко спрятался? Мне тебя страшно не хватает. Без тебя жизнь не получается.
Если я все-таки уйду… Надо обязательно уничтожить бо´льшую часть моих архивов – там столько позора! Почему бы не сделать это сейчас? А вот рука не поднимается. Дура рука! Но непременно в ближайшее время, когда будут силы, займусь всей этой фигней. А то дойдет до дела, потом стыда не оберешься. Ух, придется рвать столько бумаги – обалдеть! Почему у нас нет уничтожителя бумаг? Такая ценная вещь, если ты бездарный писака и сам это понимаешь. Накопила, идиотка. Жаль, что тогда не было компов: стер – и привет. Зато в компах погибли по воле вредных компьютерных вирусов, а также по злой воле мстительного бывшего супруга вполне ценные «записки сумасшедшего»: наброски, планы, концепции, идейки интересные… Что ценно – погибло, бумажная дрянь – осталась. Нет на земле справедливости.
Я ничего не знала про брата
Все пытаюсь вспомнить что-нибудь из нашей братско-сестринской жизни… В смысле – что-нибудь из отношений с братом. Ничего там нет в прошлом, никаких воспоминаний, никаких домашних сцен, разговоров за чайком, откровений, нежностей – ну, вообще ничего. Только его ленивое «Да пошла ты…» по всякому поводу. Впрочем, порой и без повода: «Пошла из этой комнаты!», «Пошла ты со своей музыкой!», «Пошла ты…». И так до бесконечности.
Зато помню, как он поступал в медицинский институт. Мне тогда было девять лет, стояло лето, мы с родителями жили на даче, а Сашка сдавал вступительные. Однажды утром…
Мама еще не встала, еще лежит в постели, лицо у нее несчастное, бледное. Папа стоит над нею, что-то говорит, тут подхожу проснувшаяся я. И вот мамочка выдает тихим голосом:
– Ну, ясно… Все мне ясно… Если он сейчас не поступит, я просто кончусь… Это будет конец. Я не переживу.
– Не-е-ет! – диким голосом заорала я. – Нет, мамочка, нет! Почему, не надо, что же это! – И я начала рыдать…
Помню, что сквозь рыдания слышала укоризненные слова папы, обращенные к маме:
– Ну, ты уж совсем… Ну, что ты такое несешь?
Дальше не помню. Мой ужас оттого, что мама может умереть из-за провала Сашки, перешиб тогда, видимо, все восприятие и заодно отшиб память.
День за днем после этого случая я с ужасом ждала результатов поступления брата в институт. Ведь любые мамины слова я воспринимала только всерьез, буквально, тем более что она всегда была отличной актрисой, и фраза «Я не переживу» говорилась слабым, умирающим голосом, а лицо было совершенно больным и землистого цвета. Не знаю, кто больше всех радовался, когда Сашка поступил. Наверное, все-таки я…
А все же он и впрямь был молодец, умница: поступил в трудный 2-й Медицинский при диком конкурсе и совершенно самостоятельно, безо всяких там блатов или взяток.
Не зря мама всегда гордилась своим сыном. Она очень любила рассказывать:
– Когда Сашка родился, на него сбегался смотреть весь роддом: ресницы у него лежали до середины щек. А когда он подрос, то его часто принимали за девочку, потому что такие глазищи с такими ресничищами просто не могли быть у парня. – И она счастливо так смеялась.
А я ничего не могу рассказать про брата, совсем ничего. Я его не знала. И про него ничего не знала. Потому что он этого вовсе не хотел. Закрытая была для меня система на кучу замков, засовов и паролей. Я иногда задаю себе вопрос: может, восемь лет разницы – это очень много? Но слишком часто вижу убедительные опровержения такой «утешительной» теории. Нет, не в возрастной разнице дело. А в отсутствии любви.
Зато помню, как он поступал в медицинский институт. Мне тогда было девять лет, стояло лето, мы с родителями жили на даче, а Сашка сдавал вступительные. Однажды утром…
Мама еще не встала, еще лежит в постели, лицо у нее несчастное, бледное. Папа стоит над нею, что-то говорит, тут подхожу проснувшаяся я. И вот мамочка выдает тихим голосом:
– Ну, ясно… Все мне ясно… Если он сейчас не поступит, я просто кончусь… Это будет конец. Я не переживу.
– Не-е-ет! – диким голосом заорала я. – Нет, мамочка, нет! Почему, не надо, что же это! – И я начала рыдать…
Помню, что сквозь рыдания слышала укоризненные слова папы, обращенные к маме:
– Ну, ты уж совсем… Ну, что ты такое несешь?
Дальше не помню. Мой ужас оттого, что мама может умереть из-за провала Сашки, перешиб тогда, видимо, все восприятие и заодно отшиб память.
День за днем после этого случая я с ужасом ждала результатов поступления брата в институт. Ведь любые мамины слова я воспринимала только всерьез, буквально, тем более что она всегда была отличной актрисой, и фраза «Я не переживу» говорилась слабым, умирающим голосом, а лицо было совершенно больным и землистого цвета. Не знаю, кто больше всех радовался, когда Сашка поступил. Наверное, все-таки я…
А все же он и впрямь был молодец, умница: поступил в трудный 2-й Медицинский при диком конкурсе и совершенно самостоятельно, безо всяких там блатов или взяток.
Не зря мама всегда гордилась своим сыном. Она очень любила рассказывать:
– Когда Сашка родился, на него сбегался смотреть весь роддом: ресницы у него лежали до середины щек. А когда он подрос, то его часто принимали за девочку, потому что такие глазищи с такими ресничищами просто не могли быть у парня. – И она счастливо так смеялась.
А я ничего не могу рассказать про брата, совсем ничего. Я его не знала. И про него ничего не знала. Потому что он этого вовсе не хотел. Закрытая была для меня система на кучу замков, засовов и паролей. Я иногда задаю себе вопрос: может, восемь лет разницы – это очень много? Но слишком часто вижу убедительные опровержения такой «утешительной» теории. Нет, не в возрастной разнице дело. А в отсутствии любви.
Двоемыслие как способ существования
Как любой девчонке, мне нравилось, когда в гости приходили подружки: две Ленки, Таня, Наташа. Но больше всего радости мне доставляло, когда приходила моя Олечка. Мы с ней были очень близки во всех смыслах: отличницы, много читающие девочки, нам было о чем болтать на одном языке. Признаюсь честно: со всеми прочими девчонками я «исполняла долг»: надо было дружить, надо было поддерживать отношения, надо было быть в коллективе. Иначе съедят заживо. Этот закон я освоила в довольно раннем возрасте. Никогда в своей школьной компании я не была полностью собой, такой, какой мне хотелось быть, чтобы хотя бы говорить о том, что распирало, что понастоящему болело, волновало. Моя жизнь, моя музыка, мои книги – отдельно, а школьная компашка с ее интересами – отдельно.
Олечка – это другая история. С ней мы трепались о самом важном и, к примеру, самом для нас страшном.
– Ты знаешь. – Олечка округляла до невозможности свои и без того большие серые глазищи. – Ведь КГБ может прослушивать все, что говорится в квартире!
– Как? – в ужасе шептала я: в нашей квартире чего только не говорилось, господи…
– Через телефон! Даже если трубка лежит на месте, они могут все слышать – техника такая.
В этом смысле я была запугана до жути, правда, не только и не столько Олечкой.
– Даже не вздумай рассказывать в школе то, что сейчас слышала, – напутствовала меня мама после большой диссидентской беседы за ужином, как всегда сопровождая назидание «страшными» глазами.
– А что может быть? – Меня прямо скрючивало от ужаса.
– Что-что! В тюрьму мы с отцом пойдем – вот что!
…И опять стучали мои зубы.
В школе все, ну абсолютно все дети травили политические анекдоты про Брежнева. Я всегда вежливо смеялась, но сама никогда, ни разу не рассказала ни одного, хотя знала их больше других.
– И правильно! – хвалила меня мама. – Мало ли что…
Иногда я все-таки ляпала что-нибудь не то, типа «Сталин был настоящим убийцей!», а потом неслась домой, приседая каждую минуту от спазмов ужаса в животе, врывалась в квартиру почти с криком:
– Мамочка, а я вот сегодня такое сказала… А ничего не будет? Ничего?
Чаще всего меня успокаивали, но при этом говорили: «Все-таки следи за языком-то». Да я следила, следила… Только иногда что-нибудь вырывалось из меня почти само по себе.
Конец апреля, Пасха. Я училась классе в пятом. С самого утра моя мама обзванивает своих подружек со словами «Христос воскресе». Когда звонят ей, она ответствует: «Воистину, милая!» Мама улыбается, она довольна, и я вроде как проникаюсь мыслью, что происходит что-то хорошее, что сегодня какой-то не совсем мне понятный и знакомый, но праздник.
Я набираю номер своей любимой подружки и с мамиными интонациями говорю:
– Христос воскресе!..
Дальше я не успеваю сказать ни слова. В коридор, где стоял столик с телефоном, выскакивает мама с перекошенным от злости лицом и кричит страшным шепотом:
– Да что же ты, зараза, творишь! С ума сошла, идиотка? Всех нас подставляешь!
Трубка вываливается у меня из рук, я с ужасом гляжу на маму. Что же я натворила?
– Ты нам с отцом неприятностей хочешь? Хочешь, чтобы нас растоптали?
От кошмара содеянного я чуть не потеряла сознание. Меня сильно затошнило. С тех пор я ни разу в жизни не произнесла пасхальных слов. И отнюдь не потому, что я – атеистка. Просто они у меня застревают где-то в глотке. И не произносятся. Я очень испугалась тогда…
Помню одну любопытную сцену у нас дома, за столом с гостями. Мама, как это бывало часто, завела экстремально-политическую беседу. Эту тему друзья моих родителей, конечно, радостно подхватили, но очень быстро начали недоуменно поглядывать то на меня, то на маму… Потом кто-то не выдерживал и осторожно спросил:
– Галочка, зачем ты все это при девочке-то?
– А что? – заносчиво вскинулась мама. – А что такого?
– Ну, зачем это ребенку… Зачем ей это знать сейчас и что ей с этим делать?
– А я считаю: пусть знает! – гордо и по-ленински убежденно отчеканила мама. – Пусть живет не по лжи.
Я ею так гордилась! Да, конечно, все эти люди – трусы и лицемеры и делают из своих детей таких же, как они сами. Только так, как говорит моя мама, и надо, только так и правильно! Но… трудно очень. Очень трудно – мне… Двоемыслие в космическом масштабе да с раннего возраста – испытание для психики на уровне недоброго научного эксперимента с мышками: сколько, интересно, это маленькое животное еще выдержит ударов электричеством по определенному участку мозга, пока не решит уже, наконец, повеситься на собственном хвостике в своей клеточке?
Но получилось так, что меня-то мама о-го-го как научила жить «не по лжи»! Не в упрек родителям, но нельзя не сказать о том, что в молодости они были убежденными комсомольцами, а позже и коммунистами, мама, кажется, во всех учебных заведениях хронически была комсомольским вожаком и верила в Сталина, как потом стала верить в Бога. Родители всю жизнь состояли в партии, и очень она, эта партия, им помогла в карьере, да и всякие подачки с «барского стола» у нас в доме водились. Для тех, кто понимает: книжный список, киношный абонемент, курорты от 4-го Управления, от него же отличное медицинское обслуживание… Папа даже был секретарем партийной организации журнала, где он работал.
Я не упрекаю родителей в том, что они всем этим пользовались, нет, упаси бог! Тем более не сужу их, молодых, за веру в коммунизм. А партийные подачки… Что ж, надо было жить, выживать, растить детей… Но получилось так, что именно их дочь, полностью впитавшая мамино воспитание (вроде бы как), по крайней мере, верившая каждому сказанному мамочкой вслух слову и считавшая ее непогрешимой во всем абсолютно, на полном серьезе стала диссидентствовать уже класса с пятого и ушла, как было модно тогда выражаться, во внутреннюю эмиграцию. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я наотрез отказалась вступать в комсомол – исключительно из гигиенических соображений и внутреннего протеста против «жизни по лжи». Кто же больше всех на меня кричал по этому поводу? Мамочка моя.
– Тебе просто лень выучить этот чертов устав! – орала она, как сейчас помню, однажды после ужина и очередной моей заявки, что «в эту банду юных коммунистов я не пойду». – Совсем уже обалдела? Чем ты лучше других?
– Я – хуже, – согласилась я мрачно. – Я всегда хуже. И всех хуже. Но проходить процедуру вступления в это г… не желаю.
– И дальше что? В дворники? – продолжала кричать мама.
– Пусть в дворники, – упрямо бубнила я. – Но в комсомол не пойду.
Наверное, это был мой первый бунт. Но, оказалось, успешный. Я не вступила в ряды ВЛКСМ (а это, между прочим, был 1979 год – расцвет советского маразма). Я тогда поссорилась с мамой. И никак не могла взять в толк…
Я никак не могла взять в толк, почему же в данном случае я ОПЯТЬ ПЛОХАЯ? Ведь я же поступаю честно. Морально. Нравственно. Согласно всем тем понятиям, которые вдалбливала в меня любимая мамочка с тех пор, как я себя помню.
– Я верю в доброе, нравственное начало в человеке, – говаривала она часто очень проникновенным, глубоким голосом, интонационно немного давя на каждое слово, как бы плотненько запихивая мне в голову эти самые начала. – Честность, честь, мораль… Без них человека быть не может. Без этого он – пустое место и безнравственный тип…
Ну, вот и я вроде как о чести пекусь, не желая вступать в… Нет, опять и снова неправой оказывалась я. Чего-то я не ухватывала в родительском воспитании, чего-то никак не могла понять. Не могла усвоить их представлений о морали и совести. Но всегда гнала от себя саму мысль, что это с ними что-то не так. Нет, конечно нет! Не так было со мной.
Ах, да, чуть не забыла! Мама с папой вышли из партии: пошли в свои парторганизации и сдали билеты. Правда, сделали они это, если мне память не изменяет, в 91-м году, после сожжения Марком Захаровым своего партбилета в прямом эфире главного телеканала страны. В общем, делать это было уже совершенно безопасно…
Олечка – это другая история. С ней мы трепались о самом важном и, к примеру, самом для нас страшном.
– Ты знаешь. – Олечка округляла до невозможности свои и без того большие серые глазищи. – Ведь КГБ может прослушивать все, что говорится в квартире!
– Как? – в ужасе шептала я: в нашей квартире чего только не говорилось, господи…
– Через телефон! Даже если трубка лежит на месте, они могут все слышать – техника такая.
В этом смысле я была запугана до жути, правда, не только и не столько Олечкой.
– Даже не вздумай рассказывать в школе то, что сейчас слышала, – напутствовала меня мама после большой диссидентской беседы за ужином, как всегда сопровождая назидание «страшными» глазами.
– А что может быть? – Меня прямо скрючивало от ужаса.
– Что-что! В тюрьму мы с отцом пойдем – вот что!
…И опять стучали мои зубы.
В школе все, ну абсолютно все дети травили политические анекдоты про Брежнева. Я всегда вежливо смеялась, но сама никогда, ни разу не рассказала ни одного, хотя знала их больше других.
– И правильно! – хвалила меня мама. – Мало ли что…
Иногда я все-таки ляпала что-нибудь не то, типа «Сталин был настоящим убийцей!», а потом неслась домой, приседая каждую минуту от спазмов ужаса в животе, врывалась в квартиру почти с криком:
– Мамочка, а я вот сегодня такое сказала… А ничего не будет? Ничего?
Чаще всего меня успокаивали, но при этом говорили: «Все-таки следи за языком-то». Да я следила, следила… Только иногда что-нибудь вырывалось из меня почти само по себе.
Конец апреля, Пасха. Я училась классе в пятом. С самого утра моя мама обзванивает своих подружек со словами «Христос воскресе». Когда звонят ей, она ответствует: «Воистину, милая!» Мама улыбается, она довольна, и я вроде как проникаюсь мыслью, что происходит что-то хорошее, что сегодня какой-то не совсем мне понятный и знакомый, но праздник.
Я набираю номер своей любимой подружки и с мамиными интонациями говорю:
– Христос воскресе!..
Дальше я не успеваю сказать ни слова. В коридор, где стоял столик с телефоном, выскакивает мама с перекошенным от злости лицом и кричит страшным шепотом:
– Да что же ты, зараза, творишь! С ума сошла, идиотка? Всех нас подставляешь!
Трубка вываливается у меня из рук, я с ужасом гляжу на маму. Что же я натворила?
– Ты нам с отцом неприятностей хочешь? Хочешь, чтобы нас растоптали?
От кошмара содеянного я чуть не потеряла сознание. Меня сильно затошнило. С тех пор я ни разу в жизни не произнесла пасхальных слов. И отнюдь не потому, что я – атеистка. Просто они у меня застревают где-то в глотке. И не произносятся. Я очень испугалась тогда…
Помню одну любопытную сцену у нас дома, за столом с гостями. Мама, как это бывало часто, завела экстремально-политическую беседу. Эту тему друзья моих родителей, конечно, радостно подхватили, но очень быстро начали недоуменно поглядывать то на меня, то на маму… Потом кто-то не выдерживал и осторожно спросил:
– Галочка, зачем ты все это при девочке-то?
– А что? – заносчиво вскинулась мама. – А что такого?
– Ну, зачем это ребенку… Зачем ей это знать сейчас и что ей с этим делать?
– А я считаю: пусть знает! – гордо и по-ленински убежденно отчеканила мама. – Пусть живет не по лжи.
Я ею так гордилась! Да, конечно, все эти люди – трусы и лицемеры и делают из своих детей таких же, как они сами. Только так, как говорит моя мама, и надо, только так и правильно! Но… трудно очень. Очень трудно – мне… Двоемыслие в космическом масштабе да с раннего возраста – испытание для психики на уровне недоброго научного эксперимента с мышками: сколько, интересно, это маленькое животное еще выдержит ударов электричеством по определенному участку мозга, пока не решит уже, наконец, повеситься на собственном хвостике в своей клеточке?
Но получилось так, что меня-то мама о-го-го как научила жить «не по лжи»! Не в упрек родителям, но нельзя не сказать о том, что в молодости они были убежденными комсомольцами, а позже и коммунистами, мама, кажется, во всех учебных заведениях хронически была комсомольским вожаком и верила в Сталина, как потом стала верить в Бога. Родители всю жизнь состояли в партии, и очень она, эта партия, им помогла в карьере, да и всякие подачки с «барского стола» у нас в доме водились. Для тех, кто понимает: книжный список, киношный абонемент, курорты от 4-го Управления, от него же отличное медицинское обслуживание… Папа даже был секретарем партийной организации журнала, где он работал.
Я не упрекаю родителей в том, что они всем этим пользовались, нет, упаси бог! Тем более не сужу их, молодых, за веру в коммунизм. А партийные подачки… Что ж, надо было жить, выживать, растить детей… Но получилось так, что именно их дочь, полностью впитавшая мамино воспитание (вроде бы как), по крайней мере, верившая каждому сказанному мамочкой вслух слову и считавшая ее непогрешимой во всем абсолютно, на полном серьезе стала диссидентствовать уже класса с пятого и ушла, как было модно тогда выражаться, во внутреннюю эмиграцию. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я наотрез отказалась вступать в комсомол – исключительно из гигиенических соображений и внутреннего протеста против «жизни по лжи». Кто же больше всех на меня кричал по этому поводу? Мамочка моя.
– Тебе просто лень выучить этот чертов устав! – орала она, как сейчас помню, однажды после ужина и очередной моей заявки, что «в эту банду юных коммунистов я не пойду». – Совсем уже обалдела? Чем ты лучше других?
– Я – хуже, – согласилась я мрачно. – Я всегда хуже. И всех хуже. Но проходить процедуру вступления в это г… не желаю.
– И дальше что? В дворники? – продолжала кричать мама.
– Пусть в дворники, – упрямо бубнила я. – Но в комсомол не пойду.
Наверное, это был мой первый бунт. Но, оказалось, успешный. Я не вступила в ряды ВЛКСМ (а это, между прочим, был 1979 год – расцвет советского маразма). Я тогда поссорилась с мамой. И никак не могла взять в толк…
Я никак не могла взять в толк, почему же в данном случае я ОПЯТЬ ПЛОХАЯ? Ведь я же поступаю честно. Морально. Нравственно. Согласно всем тем понятиям, которые вдалбливала в меня любимая мамочка с тех пор, как я себя помню.
– Я верю в доброе, нравственное начало в человеке, – говаривала она часто очень проникновенным, глубоким голосом, интонационно немного давя на каждое слово, как бы плотненько запихивая мне в голову эти самые начала. – Честность, честь, мораль… Без них человека быть не может. Без этого он – пустое место и безнравственный тип…
Ну, вот и я вроде как о чести пекусь, не желая вступать в… Нет, опять и снова неправой оказывалась я. Чего-то я не ухватывала в родительском воспитании, чего-то никак не могла понять. Не могла усвоить их представлений о морали и совести. Но всегда гнала от себя саму мысль, что это с ними что-то не так. Нет, конечно нет! Не так было со мной.
Ах, да, чуть не забыла! Мама с папой вышли из партии: пошли в свои парторганизации и сдали билеты. Правда, сделали они это, если мне память не изменяет, в 91-м году, после сожжения Марком Захаровым своего партбилета в прямом эфире главного телеканала страны. В общем, делать это было уже совершенно безопасно…
Мизантропка
Хм, не была я, конечно, милым ребенком – пушистым котенком, тихим, нежным и послушным, как дрессированный пуделек. Характерец я проявляла с детства – и упрямство, и вредность, хотя и не была вроде бы чудовищем: так, в пределах нормы… Ненавидела, когда меня понуждали что-либо делать – меня нужно было только просить. Ха-ха – это в нашей-то тоталитарной действительности, которая царила не только в школе, но и в лучших домах интеллигенции, да и в их головах, по правде говоря. А с чего бы, собственно, они, интеллигенты, были какими-то другими? Их самих с младенчества приучали к дисциплине методами ора, запугивания, подзатыльниками и прочими способами имени Макаренко и Сухомлинского. Какие же к ним могут быть претензии? Нормальные типажи коммунистической селекции. Таки создали нового человека!
Так вот, на всякий нажим извне я норовила ответить яростным противодействием, сопротивлением, но ежели таковое не было эффективным или даже представлялось опасным из-за серьезной разницы в весовых категориях (а именно так и случалось почти всегда), то я просто мысленно уходила в глубокое подполье, а уж там главной была я! Там я страшно хамила обидчикам, даже распускала руки и вообще давала волю своему недоброму воображению. Внутри меня все так и клокотало! Я скрипела зубами, сжимала кулачки и очень часто до сильной крови кусала губы, прямо как партизанка на допросе у фашистов. Естественно, это вряд ли позитивно влияло на характер ребенка с большим количеством тараканов в голове.
Иногда из меня просто перло что-то такое, даже не знаю, как это назвать… Мне просто надо было сказать какую-нибудь гадость, чтобы выплюнуть накопившийся мусор загнанных вглубь негативных эмоций.
И вот я приходила в комнату родителей, садилась в кресло и с видом провокатора выдавала:
– Учителя все идиоты, а эта дурацкая химия вообще никому не нужна! – и смотрела на маму с папой нагленькими глазками, вздернув подбородок и справедливо ожидая кары.
– Боже! Что она несет? Отец, что она несет? – Мама молитвенно сжимала руки на груди, глаза у нее становились огромными и ужасно несчастными. Папа молчал, как всегда, в лучшем случае пожимал плечами.
– Да! Я так считаю. Ненавижу химию. И программа идиотская, а химичка – дура последняя, и…
– Прекрати! – кричала мама, глаза ее были уже не несчастными, а очень и очень сердитыми. – Просто не моя дочь какая-то! Просто нелюдь! Такая ты… – Ну, дальше шло описание меня – чудища болотного, человеконенавистника, потенциального убийцы и конченого человека.
– М-да, – резюмировал наконец папа. – Ты – страшный мизантроп. Просто ужасающий.
Я очень рано узнала значение понятия «мизантроп», потому как меня этим словом с малолетства часто называли родители, а я была девочка любопытная и со словарями дружила. Поэтому в очередной раз ничего нового про себя не узнала. Зато еще раз убедилась, что бедная мамочка легко ведется на любые провокации, и если мне нужно поупражняться одновременно в садизме и мазохизме, то это легко проделывается на раз-два.
А вот ведь забавно… Забавно и смешно, что моя дочь, выросшая в атмосфере свободы во всех смыслах, можно даже сказать – анархии, а также в обстановке абсолютного домашнего ненасилия, таки стащила из моего генома эту провокационную черточку характера. И когда-то давно, примерно в начальных классах, пыталась проделывать похожие трюки со мной. Ха! Нашла с кем.
– Мам! – Темные бровки сдвинуты, чернющие глаза полыхают, ноздри гневно раздуты. – Я ненавижу всякие стишки про природу всяких там русских поэтов! Я ненавижу нашу завучиху – она ведьма тупая! Я просто ненавижу…
– Да ради бога, – спокойно отвечаю я, наливая чай ей и себе. – Ты, главное, не волнуйся так. Раз ненавидится – ненавидь. Только если будешь так пучить глаза – лопнут, жаль, что из-за такой ерунды.
Ребенок прыскает, я вместе с ней, и дальше идет нормальный домашний треп о том о сем. Ни гнева, ни ненависти больше нет и в помине. Правда, уходя из кухни, девчонка снова пытается придать своему лицу злобное выражение:
– Нет, ну все-таки эта завучиха…
– Я помню: тупая ведьма, – отвечаю я, хихикая. – Ну и черт с ней в таком случае.
Дочь довольно угукает и мчится в свою комнату, напевая что-то из японских мультиков. На японском языке, между прочим…
Дочурка знает, с кем можно упражняться в этом генетически прилипшем к нам свойстве. С бабушкой, разумеется.
После дочкиных визитов к моим родителям в выходные дни я всегда выслушивала по два раза одну и ту же историю, только в разных интерпретациях.
Мамина:
– Она меня просто убивает… Она заявила, что ненавидит Пушкина… И это – моя внучка? Что за чудовище растет? Отец мне дважды капал валокордин…
Дочкина:
– Мам, они уже все меня достали с этим юбилеем Пушкина! В школе каждый божий день – ах, Пушкин, ах, Пушкин, ах, двести лет! А тут еще бабуля выдает: «Обязательно надо читать Пушкина! Надо!!! Вот садись и читай „Барышню-крестьянку“, я в твоем возрасте уже все „Повести Белкина“ перечитала…» Ну, я и ляпнула, что не буду его читать, потому что ненавижу…
Хех! Один раз доча мне тоже что-то такое выдала про свою ненависть к «нашему всему», а я непедагогично никак не отреагировала. Больше ничего такого ни разу не было. И причина тут простая: нет никакой ненависти! Не было, нет и не будет. И моя сегодня уже взрослая дочка прекрасно понимает, что такое Пушкин. Просто никогда никого не надо бить по голове – даже великим поэтом. Ну, ей-богу, не стоит…
Так вот, на всякий нажим извне я норовила ответить яростным противодействием, сопротивлением, но ежели таковое не было эффективным или даже представлялось опасным из-за серьезной разницы в весовых категориях (а именно так и случалось почти всегда), то я просто мысленно уходила в глубокое подполье, а уж там главной была я! Там я страшно хамила обидчикам, даже распускала руки и вообще давала волю своему недоброму воображению. Внутри меня все так и клокотало! Я скрипела зубами, сжимала кулачки и очень часто до сильной крови кусала губы, прямо как партизанка на допросе у фашистов. Естественно, это вряд ли позитивно влияло на характер ребенка с большим количеством тараканов в голове.
Иногда из меня просто перло что-то такое, даже не знаю, как это назвать… Мне просто надо было сказать какую-нибудь гадость, чтобы выплюнуть накопившийся мусор загнанных вглубь негативных эмоций.
И вот я приходила в комнату родителей, садилась в кресло и с видом провокатора выдавала:
– Учителя все идиоты, а эта дурацкая химия вообще никому не нужна! – и смотрела на маму с папой нагленькими глазками, вздернув подбородок и справедливо ожидая кары.
– Боже! Что она несет? Отец, что она несет? – Мама молитвенно сжимала руки на груди, глаза у нее становились огромными и ужасно несчастными. Папа молчал, как всегда, в лучшем случае пожимал плечами.
– Да! Я так считаю. Ненавижу химию. И программа идиотская, а химичка – дура последняя, и…
– Прекрати! – кричала мама, глаза ее были уже не несчастными, а очень и очень сердитыми. – Просто не моя дочь какая-то! Просто нелюдь! Такая ты… – Ну, дальше шло описание меня – чудища болотного, человеконенавистника, потенциального убийцы и конченого человека.
– М-да, – резюмировал наконец папа. – Ты – страшный мизантроп. Просто ужасающий.
Я очень рано узнала значение понятия «мизантроп», потому как меня этим словом с малолетства часто называли родители, а я была девочка любопытная и со словарями дружила. Поэтому в очередной раз ничего нового про себя не узнала. Зато еще раз убедилась, что бедная мамочка легко ведется на любые провокации, и если мне нужно поупражняться одновременно в садизме и мазохизме, то это легко проделывается на раз-два.
А вот ведь забавно… Забавно и смешно, что моя дочь, выросшая в атмосфере свободы во всех смыслах, можно даже сказать – анархии, а также в обстановке абсолютного домашнего ненасилия, таки стащила из моего генома эту провокационную черточку характера. И когда-то давно, примерно в начальных классах, пыталась проделывать похожие трюки со мной. Ха! Нашла с кем.
– Мам! – Темные бровки сдвинуты, чернющие глаза полыхают, ноздри гневно раздуты. – Я ненавижу всякие стишки про природу всяких там русских поэтов! Я ненавижу нашу завучиху – она ведьма тупая! Я просто ненавижу…
– Да ради бога, – спокойно отвечаю я, наливая чай ей и себе. – Ты, главное, не волнуйся так. Раз ненавидится – ненавидь. Только если будешь так пучить глаза – лопнут, жаль, что из-за такой ерунды.
Ребенок прыскает, я вместе с ней, и дальше идет нормальный домашний треп о том о сем. Ни гнева, ни ненависти больше нет и в помине. Правда, уходя из кухни, девчонка снова пытается придать своему лицу злобное выражение:
– Нет, ну все-таки эта завучиха…
– Я помню: тупая ведьма, – отвечаю я, хихикая. – Ну и черт с ней в таком случае.
Дочь довольно угукает и мчится в свою комнату, напевая что-то из японских мультиков. На японском языке, между прочим…
Дочурка знает, с кем можно упражняться в этом генетически прилипшем к нам свойстве. С бабушкой, разумеется.
После дочкиных визитов к моим родителям в выходные дни я всегда выслушивала по два раза одну и ту же историю, только в разных интерпретациях.
Мамина:
– Она меня просто убивает… Она заявила, что ненавидит Пушкина… И это – моя внучка? Что за чудовище растет? Отец мне дважды капал валокордин…
Дочкина:
– Мам, они уже все меня достали с этим юбилеем Пушкина! В школе каждый божий день – ах, Пушкин, ах, Пушкин, ах, двести лет! А тут еще бабуля выдает: «Обязательно надо читать Пушкина! Надо!!! Вот садись и читай „Барышню-крестьянку“, я в твоем возрасте уже все „Повести Белкина“ перечитала…» Ну, я и ляпнула, что не буду его читать, потому что ненавижу…
Хех! Один раз доча мне тоже что-то такое выдала про свою ненависть к «нашему всему», а я непедагогично никак не отреагировала. Больше ничего такого ни разу не было. И причина тут простая: нет никакой ненависти! Не было, нет и не будет. И моя сегодня уже взрослая дочка прекрасно понимает, что такое Пушкин. Просто никогда никого не надо бить по голове – даже великим поэтом. Ну, ей-богу, не стоит…