Золотые слова: любовь не подразумевается. Любовь проявляется. От себя добавляю: иначе это не любовь.
 
   Сколько себя помню, почитание матери было для меня естественно, как дыхание. Думаю, это во многом заслуга самой мамы с ее талантом вбивать в голову все, что угодно, тому, кто интеллектуально слабее. Ребенок по определению в этом смысле в разных весовых категориях со взрослым… Так вот, от мамы я с коляски слышала лекции на тему «Мать – понятие святое».
   – Для меня качество человека определяется его отношением к матери. Это – лакмусовая бумажка. Какая бы мать ни была – она мать. Ее надо любить, жалеть, заботиться о ней. Что бы ни случилось.
   Очень удобная для каких угодно матерей теория воспитания ребенка. К тому же общепринятая, что тоже весьма кстати. Маме удалось создать в моем представлении некое подобие божественной личности, когда речь шла о матери как таковой, а уж моя была богиней богинь на этом олимпе.
   Не могу сказать, что родители подавали мне пример поклонения своим матерям… Они жили от своих родителей очень далеко, навещали их редко, да и вспоминали нечасто. Я бабушек почти не знала, не представляла себе, как они живут. Родители не докучали мне рассказами о своих мамах и папах.
   Помню, как однажды, в моем глубоком детстве, мы ждали в гости бабушку с Украины… Мама очень волновалась и накануне приезда бабушки побежала в магазин покупать новое постельное белье: наше было все драное-предраное! Бабушка такие вещи страх как не любила, и мама боялась ее гнева. А вот почтение и почитание… Не знаю, не замечала. Может, я просто такая ненаблюдательная? Но и в редких маминых рассказах о своем детстве особого поклонения ее матери я тоже не помню. Скорее нормальное, здоровое, критическое отношение.
   Но от меня мама хотела другого, и уж, конечно, никакой критики, никакого анализа, даже когда я стала взрослой. Упаси бог! И преуспела, добилась своего. Мама, а трудно быть богом? Или от этого ловится неземной кайф?

Журналист – это звучит гадко

   Годы шли, я взрослела, существование мое все тускнело и тускнело красками. Картинка моей жизни конца 70-х – черно-белая, точнее – коричнево-черно-серая. Других красок не помню. Тошнотворный страх сопровождал меня с утра до вечера. Я боялась всего: оценок, контрольных, учителей, директора школы, строгих врачей, шумных сверстников, темных улиц, мужчин, а главное – маминого осуждения и гнева. Чувство вины, ощущение, что я хронически не права во всем и всегда, отравляло мою жизнь наравне со страхом.
   Несмотря на то что я по-прежнему была одной из лучших учениц в классе, я пребывала в убеждении, что я хуже всех в мире, учусь недостаточно хорошо, что голова у меня работает как-то неправильно (вот с математикой бывают проблемы!); что я не способна ни к чему полезному для людей и конкретно – для моих родителей; что у меня нет определенной цели в жизни, я не мечтаю о высоком – получить высшее образование в лучшем институте страны, например, или снискать славу выдающейся личности хотя бы в пределах города Москвы…
   – Жизнь – ужасна, – слышала я часто мамины причитания. – В этой стране все бессмысленно и бесцельно. Все обречено на корню…
   Мне же при этом она говорила так:
   – Надо стремиться получить образование, а главное – диплом, надо жить, как все нормальные люди…
   – А… зачем? – изумленно спрашивала я, окончательно запутавшись: ведь все обречено и бесцельно. Какая разница – с дипломом или без?
   – Как – зачем? – Мама округляла глаза, ее брови возмущенно ползли вверх. Но на конкретный вопрос не отвечала. И я оставалась одна в полном своем подростковом недоумении.
   Папа уговаривал меня «думать как следует» о факультете журналистики МГУ.
   – Это та специальность, где я могу реально тебе помочь, – объяснял он бестолковой дочери.
   Журфак? Это то место, где готовят людей, в кругу которых я выросла? Журналистика – это та профессия, где «все время надо лгать и изворачиваться», где «этот проклятый первый отдел зарубает на корню все качественные материалы», где «невозможно реализоваться, поэтому все таланты спиваются и умирают в среднем на семь лет раньше представителей других профессий» (я цитирую то, что запомнила из полупьяных разговоров родителей и их друзей, вернее, малую толику этого)? А еще газеты и журналы – это «партийная геббельсовщина», «министерства лжи», возглавляемые «продажными шлюхами главными редакторами»… Я не хочу!!!
   – Не хочу! – почти кричала я.
   – Да почему?! – возмущенно кричали родители.
   – Потому! – чуть не со слезами отвечала я и убегала в свою комнату. Ну, как им объяснить? Я же именно от них бесконечно слышала об этой профессии сплошные гадости. Даже радость творчества ими никогда не упоминалась. Да и сама мама ушла из журналистики в «чистое» творчество и была этим счастлива (насколько она вообще могла быть счастлива). – Ненавижу советскую журналистику! В гробу я ее видала.
   Мама часто повторяла, как молитву, стараясь, конечно, ради меня:
   – Ты способная, ты очень умная, у тебя все получится! Ты сможешь поступить куда угодно. Только поставь себе цель.
   Поздно уже было, мамочка, поздно. Слова о том, что я «умная-способная» воспринимались мною как шумовой фон, шуршание шин по асфальту, стук дождя по крыше в конце августа на даче, музыкальная заставка программы «Время» в 21.00. Я искренне в это не верила и, как мне казалось, весьма трезво оценивала себя, свой ум и способности: очень ниже среднего. Иногда я поражалась: как мне ловко удалось всех обмануть и заставить думать, что я – практически отличница (всего три-четыре четверки за год), очень развитая и начитанная девочка. Я даже тихонько хихикала: ба-баба, как я вас провела! Какие глупые и доверчивые люди… Ведь на самом деле я – ноль без палочки. Не дай бог, проверит кто-нибудь по-настоящему…
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента