Страница:
— Сейчас вкусным бы показался и мокрый песок на тосте, — сказал я, лаская ее лицо.
Положив палочки на ночной столик, она придвинулась ближе. Наши потные бока прилипли друг к другу и при движении напоминали звук трущегося влажного пластика. Робин сделала из ладони планер и запустила его вдоль моей грудной клетки, едва касаясь кожи. Приподнявшись, она прижалась своим носом к моему, потом поцеловала мою грудь. Ее волосы все еще были заплетены в косу. Пока мы занимались любовью, я держался за нее, пропуская гладкий канат между пальцев, и отпустил только тогда, когда перестал владеть собой, боясь причинить боль Робин. Несколько курчавых прядей расплелись и щекотали мне лицо. Я пригладил их и потерся носом под ее подбородком.
Она приподняла голову. Еще немного помассировала мою грудь, остановилась, рассматривая что-то, и обвила вокруг пальца волосок:
— Гм-м.
— Что?
— Седой волос — занятно.
— Прелестно.
— Да, именно, Алекс. Ты мужаешь.
— Как это понимать? Как эвфемизм сегодняшнего дня?
— Как истину, доктор. Время — это сексуальный шовинист: женщины угасают, мужчины становятся подобны коньяку — чем больше срок выдержки, тем выше качество. Даже типы, которые не были особенно приятны в молодости, получают вторую возможность быть мужчинами, если не позволяют себе опуститься окончательно. А те, что были восхитительны — как ты — с самого начала, действительно способны сорвать крупный банк.
Я изобразил возбужденное дыхание.
— Я говорю серьезно, Алекс. Возможно, ты приобретешь крутой и мудрый вид, как будто тебе действительно понятны тайные пружины жизни.
— Это к разговору о лживой рекламе.
Робин обследовала мои виски, нежно поворачивая своими крепкими пальцами мою голову и роясь в волосах.
— Это идеальное место для начала посеребрения, — сказала она менторским тоном. — Максимум элегантности и мудрости. Гм-м, ничего нет. Пока я ничего не вижу. Всего один маленький волосок здесь, внизу. — Прикасаясь ногтем к волосу на груди, она зацепила мой сосок. — Очень жалко, но ты все еще незрелый юноша.
— Милая моя, давай-ка повеселимся.
Она опустила голову на подушку и просунула руку ниже, под одеяло.
— Ну ладно, — проговорила она. — Кое-что можно сказать и в пользу незрелости.
Робин свернулась калачиком у меня на коленях и еле слышно дышала.
Когда музыка закончилась, она спросила:
— У тебя все в порядке?
— Да, а почему ты спрашиваешь?
— Ты какой-то слегка встревоженный.
— Я не хотел, чтобы это было видно, — сказал я и удивился, как она смогла заметить.
Робин выпрямилась и расплела косу. Завитки спутались, и она стала разъединять пряди. Взлохматив волосы, она спросила:
— Хочешь что-нибудь рассказать?
— На самом деле ничего особенного. Просто работа. Тяжелый случаи. Возможно, я слишком зациклился на нем.
Я ожидал, что на этом она окончит расспросы, но она продолжала:
— Это врачебная тайна, да? — В вопросе звучало некоторое сожаление.
— В общем-то, да. Я только консультант, но мне кажется, что этим случаем могут заинтересоваться органы правосудия.
— О, так вот в чем дело.
Робин дотронулась до моего лица. Ей хотелось знать больше.
Я рассказал ей историю Кэсси Джонс, опуская имена и подробности. Когда я закончил, она спросила:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Я готов выслушать предложения. Я попросил Майло проверить прошлое родителей и медсестры и прилагаю все усилия, чтобы разобраться в этих людях. Беда в том, что нет ни клочка настоящих доказательств, только догадки, а догадки немного значат с юридической точки зрения. Единственное, за что можно зацепиться, это за ложь матери девочки — она наврала мне, что во время службы в армии пострадала от эпидемии гриппа. Я позвонил на военную базу и выяснил, что никакой эпидемии не было и в помине.
— Зачем ей было врать?
— Затем, что, возможно, она пытается скрыть настоящую причину увольнения из армии. Или, если она Мюнхгаузен, ей просто нравиться лгать.
— Мерзко, — вздохнула Робин. — Человек вытворяет такое со своим собственным отпрыском. Да и вообще с любым ребенком... Как себя чувствуешь после возвращения в эту больницу?
— Несколько гнетущее впечатление. Как при встрече со старым другом, который окончательно опустился. Это место кажется мне каким-то мрачным, Роб. Боевой дух упал, деньги уплывают быстрее, чем всегда, большинство прежних лечащих врачей ушли из больницы. Помнишь Рауля Мелендес-Линча?
— Специалиста по онкологии?
— Ага. Больница, по сути, была его домом. Я видел, как он переносил кризис за кризисом и продолжал трудиться. Даже он ушел. Работает где-то во Флориде. Кажется, все старшие специалисты покинули больницу. Я не встречаю в коридорах ни одного знакомого лица. Все молодые. А может быть, просто я старею.
— Становишься зрелым, — поправила Робин. — Повторяй за мной: зре-лым.
— А я полагал, что я незрелый.
— Зрелый и незрелый. В этом секрет твоей привлекательности.
— Кроме всего этого, нас не обходит стороной и проблема уличной преступности. Медсестры избиты и ограблены... Пару ночей назад на одной из больничных стоянок было совершено убийство... Убили врача.
— Я знаю. Слышала по радио. Я тогда еще не знала, что ты вернулся в больницу, а то бы с ума сошла.
— Я был там в тот вечер.
Ее пальцы впились в мою кисть, но вскоре ослабли.
— Да, ничего себе, успокоил... Будь осторожен, хорошо? Как будто мои слова могут что-то изменить.
— Могут. Я обещаю.
Она вздохнула и положила голову мне на плечо. Мы сидели молча.
— Я буду осторожен. Обещаю. Старики не могут позволить себе быть беспечными.
— О'кей, — немного погодя сказала Робин. — Значит, вот почему ты такой унылый. Я думала, может быть, дело во мне.
— В тебе? Почему?
Она пожала плечами:
— Все, что произошло. Так много изменилось.
— Ни в коем случае, — запротестовал я. — Ты — светлый лучик в моей жизни.
Она прижалась поплотнее и положила руку мне на грудь.
— Ты только что сказал, что больница кажется тебе мрачной. Я всегда думала о больницах именно так.
— Западная педиатрическая была другой. Она была... полна жизни. Все в ней сливалось воедино, как в чудесном живом организме.
— Уверена, что так оно и было, Алекс, — мягко возразила Робин. — Но, если вдуматься, какой бы жизнерадостной или заботливой ни была обстановка в больнице, это всегда место, где происходит смерть, не так ли? Как только при мне произносят слово больница, мне всегда вспоминается мой папа. Лежащий там, окруженный трубками, исколотый и беспомощный. И мама, зовущая медсестру каждый раз, как он застонет. На самом деле до него никому уже не было дела... По-моему, раз В вашей больнице лечат только детей, от этого она становится еще хуже. Ибо что может быть хуже, чем страдания малышей? Я никогда не понимала, как ты мог так долго работать там.
— Просто ты создаешь вокруг себя щит, — объяснил я. — Выполняешь свою работу и допускаешь ровно столько эмоций, сколько нужно, чтобы принести пользу пациентам. Это вроде той старой рекламы зубной пасты: «Невидимый щит».
— Может быть, это-то и беспокоит тебя. Вернувшись обратно после стольких лет, ты обнаружил, что твой щит исчез.
— Вероятно, ты права, — мрачно проговорил я.
— Хорош получился бы из меня психотерапевт, — пошутила Робин.
— Нет-нет. Хорошо, что мы заговорили об этом.
Она прижалась ко мне:
— Спасибо, даже если это неправда. И я рада, что ты рассказал мне о том, что тебя тревожит. Раньше ты не имел привычки говорить о своей работе. В тех немногих случаях, когда я пыталась начать разговор, ты менял тему, и я понимала, что тебе этого не хочется, поэтому и не приставала. Я знала, что отчасти это была врачебная тайна, но мне не нужно было знать все страшные подробности, Алекс. Я просто хотела понять, с чем тебе приходится иметь дело, чтобы, если нужно, поддержать тебя. Думаю, ты всего-навсего старался оберегать меня.
— Может быть. Но, если говорить честно, я никогда не знал, что тебе хотелось слушать о моей работе.
— Почему ты так думал?
— Казалось, что ты всегда — как бы это сказать — парила в высших сферах.
Робин рассмеялась:
— Да, ты прав. Меня никогда особенно не интересовали всякие шуры-муры. В общем-то, когда мы познакомились, мне не слишком нравилось именно то, что ты был психологом. Правда, это не помешало мне бесстыдно бегать за тобой. Но меня действительно поразило, что я увлеклась психотерапевтом. Я ровным счетом ничего не знала о психологии, никогда даже не занималась этой наукой в колледже. Вероятно, из-за папы. Он всегда проходился по поводу полоумных психиатров, называл их нечестными врачами. Вечно говорил о том, что те, кто не работает своими руками, не могут заслуживать доверия. Но когда я узнала тебя поближе и увидела, как серьезно ты относишься к своей работе, я смягчилась. Я пыталась понять тебя, даже читала некоторые из твоих книг по психологии. Ты знал об этом?
Я отрицательно покачал головой. Она улыбнулась:
— По ночам в библиотеке. Я обычно пробиралась туда, когда ты спал, но понять эти книги я не могла. «Режим стимуляции», «Теория познания». Более чем странный материал для такого лесоруба, как я.
— Ничего не знал об этом, — удивленно проговорил я.
Она пожала плечами:
— Мне было... неловко. Не могу сказать почему. Не то чтобы я хотела стать экспертом или чем-то в этом роде. Я просто хотела быть ближе к тебе. Я была уверена, что не смогла ясно дать тебе понять... что недостаточно выражала свою симпатию. Я хочу сказать, что надеюсь, мы сможем продолжать в том же духе и будем больше впускать друг друга в наш внутренний мир.
— Конечно, сможем, — согласился я. — Я всегда считал, что ты относишься ко мне с симпатией, просто...
— Я слишком была поглощена своими делами? Замкнулась в себе?
Робин подняла глаза и улыбнулась так, что у меня вновь перехватило дыхание. Крупные белые верхние резцы. Те, что я так любил лизать.
— Слишком сосредоточенна. Ты одна из тех, кто с головой уходит в искусство. Тебе нужна интенсивная концентрация.
— Слишком сосредоточенна, да?
— Точно.
Она расхохоталась:
— Точно то, что у нас явное стремление друг к другу, доктор Делавэр. Возможно, даже на химическом уровне — феромоны или как там еще?
— Что правда, то правда.
Она положила голову мне на грудь. Я гладил ее по волосам и думал о том, как она пробиралась в библиотеку и читала мои книги.
— Может, попробуем все сначала? — спросил я. — Ты вернешься ко мне?
Робин вся напряглась.
— Да. Господи, да.
Она выпрямилась, обхватила ладонями мое лицо и поцеловала. Села верхом мне на колени и крепко обвила руками мои плечи.
Мои руки пробежались по ее спине, я обхватил ее бедра и поднялся навстречу ей. Мы вновь растворились друг в друге, раскачиваясь и перекатываясь, молчаливые и сосредоточенные.
Она отстранилась, тяжело дыша. Я долго и с большим трудом переводил дыхание.
Перевернувшись на бок, я обнял Робин. Она прижалась ко мне влажным животом и приклеилась к моему телу. Мы долго лежали в таком положении. Я не отпустил ее даже тогда, когда она начала — как и всегда раньше — проявлять беспокойство и отодвигаться от меня.
16
Положив палочки на ночной столик, она придвинулась ближе. Наши потные бока прилипли друг к другу и при движении напоминали звук трущегося влажного пластика. Робин сделала из ладони планер и запустила его вдоль моей грудной клетки, едва касаясь кожи. Приподнявшись, она прижалась своим носом к моему, потом поцеловала мою грудь. Ее волосы все еще были заплетены в косу. Пока мы занимались любовью, я держался за нее, пропуская гладкий канат между пальцев, и отпустил только тогда, когда перестал владеть собой, боясь причинить боль Робин. Несколько курчавых прядей расплелись и щекотали мне лицо. Я пригладил их и потерся носом под ее подбородком.
Она приподняла голову. Еще немного помассировала мою грудь, остановилась, рассматривая что-то, и обвила вокруг пальца волосок:
— Гм-м.
— Что?
— Седой волос — занятно.
— Прелестно.
— Да, именно, Алекс. Ты мужаешь.
— Как это понимать? Как эвфемизм сегодняшнего дня?
— Как истину, доктор. Время — это сексуальный шовинист: женщины угасают, мужчины становятся подобны коньяку — чем больше срок выдержки, тем выше качество. Даже типы, которые не были особенно приятны в молодости, получают вторую возможность быть мужчинами, если не позволяют себе опуститься окончательно. А те, что были восхитительны — как ты — с самого начала, действительно способны сорвать крупный банк.
Я изобразил возбужденное дыхание.
— Я говорю серьезно, Алекс. Возможно, ты приобретешь крутой и мудрый вид, как будто тебе действительно понятны тайные пружины жизни.
— Это к разговору о лживой рекламе.
Робин обследовала мои виски, нежно поворачивая своими крепкими пальцами мою голову и роясь в волосах.
— Это идеальное место для начала посеребрения, — сказала она менторским тоном. — Максимум элегантности и мудрости. Гм-м, ничего нет. Пока я ничего не вижу. Всего один маленький волосок здесь, внизу. — Прикасаясь ногтем к волосу на груди, она зацепила мой сосок. — Очень жалко, но ты все еще незрелый юноша.
— Милая моя, давай-ка повеселимся.
Она опустила голову на подушку и просунула руку ниже, под одеяло.
— Ну ладно, — проговорила она. — Кое-что можно сказать и в пользу незрелости.
* * *
Мы перешли в гостиную и прослушали несколько записей, которые Робин привезла с собой. Новая запись Уоррена Зивона, бросающего холодный свет на темные стороны жизни, — целый роман в миниатюре. Техасский гений по имени Эрик Джонсон, который вытворял на гитаре такие чудеса, что мне захотелось сжечь свои инструменты. Молодая женщина по имени Люсинда Вильяме с красивым надтреснутым голосом и текстами песен, которые шли прямо из сердца.Робин свернулась калачиком у меня на коленях и еле слышно дышала.
Когда музыка закончилась, она спросила:
— У тебя все в порядке?
— Да, а почему ты спрашиваешь?
— Ты какой-то слегка встревоженный.
— Я не хотел, чтобы это было видно, — сказал я и удивился, как она смогла заметить.
Робин выпрямилась и расплела косу. Завитки спутались, и она стала разъединять пряди. Взлохматив волосы, она спросила:
— Хочешь что-нибудь рассказать?
— На самом деле ничего особенного. Просто работа. Тяжелый случаи. Возможно, я слишком зациклился на нем.
Я ожидал, что на этом она окончит расспросы, но она продолжала:
— Это врачебная тайна, да? — В вопросе звучало некоторое сожаление.
— В общем-то, да. Я только консультант, но мне кажется, что этим случаем могут заинтересоваться органы правосудия.
— О, так вот в чем дело.
Робин дотронулась до моего лица. Ей хотелось знать больше.
Я рассказал ей историю Кэсси Джонс, опуская имена и подробности. Когда я закончил, она спросила:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Я готов выслушать предложения. Я попросил Майло проверить прошлое родителей и медсестры и прилагаю все усилия, чтобы разобраться в этих людях. Беда в том, что нет ни клочка настоящих доказательств, только догадки, а догадки немного значат с юридической точки зрения. Единственное, за что можно зацепиться, это за ложь матери девочки — она наврала мне, что во время службы в армии пострадала от эпидемии гриппа. Я позвонил на военную базу и выяснил, что никакой эпидемии не было и в помине.
— Зачем ей было врать?
— Затем, что, возможно, она пытается скрыть настоящую причину увольнения из армии. Или, если она Мюнхгаузен, ей просто нравиться лгать.
— Мерзко, — вздохнула Робин. — Человек вытворяет такое со своим собственным отпрыском. Да и вообще с любым ребенком... Как себя чувствуешь после возвращения в эту больницу?
— Несколько гнетущее впечатление. Как при встрече со старым другом, который окончательно опустился. Это место кажется мне каким-то мрачным, Роб. Боевой дух упал, деньги уплывают быстрее, чем всегда, большинство прежних лечащих врачей ушли из больницы. Помнишь Рауля Мелендес-Линча?
— Специалиста по онкологии?
— Ага. Больница, по сути, была его домом. Я видел, как он переносил кризис за кризисом и продолжал трудиться. Даже он ушел. Работает где-то во Флориде. Кажется, все старшие специалисты покинули больницу. Я не встречаю в коридорах ни одного знакомого лица. Все молодые. А может быть, просто я старею.
— Становишься зрелым, — поправила Робин. — Повторяй за мной: зре-лым.
— А я полагал, что я незрелый.
— Зрелый и незрелый. В этом секрет твоей привлекательности.
— Кроме всего этого, нас не обходит стороной и проблема уличной преступности. Медсестры избиты и ограблены... Пару ночей назад на одной из больничных стоянок было совершено убийство... Убили врача.
— Я знаю. Слышала по радио. Я тогда еще не знала, что ты вернулся в больницу, а то бы с ума сошла.
— Я был там в тот вечер.
Ее пальцы впились в мою кисть, но вскоре ослабли.
— Да, ничего себе, успокоил... Будь осторожен, хорошо? Как будто мои слова могут что-то изменить.
— Могут. Я обещаю.
Она вздохнула и положила голову мне на плечо. Мы сидели молча.
— Я буду осторожен. Обещаю. Старики не могут позволить себе быть беспечными.
— О'кей, — немного погодя сказала Робин. — Значит, вот почему ты такой унылый. Я думала, может быть, дело во мне.
— В тебе? Почему?
Она пожала плечами:
— Все, что произошло. Так много изменилось.
— Ни в коем случае, — запротестовал я. — Ты — светлый лучик в моей жизни.
Она прижалась поплотнее и положила руку мне на грудь.
— Ты только что сказал, что больница кажется тебе мрачной. Я всегда думала о больницах именно так.
— Западная педиатрическая была другой. Она была... полна жизни. Все в ней сливалось воедино, как в чудесном живом организме.
— Уверена, что так оно и было, Алекс, — мягко возразила Робин. — Но, если вдуматься, какой бы жизнерадостной или заботливой ни была обстановка в больнице, это всегда место, где происходит смерть, не так ли? Как только при мне произносят слово больница, мне всегда вспоминается мой папа. Лежащий там, окруженный трубками, исколотый и беспомощный. И мама, зовущая медсестру каждый раз, как он застонет. На самом деле до него никому уже не было дела... По-моему, раз В вашей больнице лечат только детей, от этого она становится еще хуже. Ибо что может быть хуже, чем страдания малышей? Я никогда не понимала, как ты мог так долго работать там.
— Просто ты создаешь вокруг себя щит, — объяснил я. — Выполняешь свою работу и допускаешь ровно столько эмоций, сколько нужно, чтобы принести пользу пациентам. Это вроде той старой рекламы зубной пасты: «Невидимый щит».
— Может быть, это-то и беспокоит тебя. Вернувшись обратно после стольких лет, ты обнаружил, что твой щит исчез.
— Вероятно, ты права, — мрачно проговорил я.
— Хорош получился бы из меня психотерапевт, — пошутила Робин.
— Нет-нет. Хорошо, что мы заговорили об этом.
Она прижалась ко мне:
— Спасибо, даже если это неправда. И я рада, что ты рассказал мне о том, что тебя тревожит. Раньше ты не имел привычки говорить о своей работе. В тех немногих случаях, когда я пыталась начать разговор, ты менял тему, и я понимала, что тебе этого не хочется, поэтому и не приставала. Я знала, что отчасти это была врачебная тайна, но мне не нужно было знать все страшные подробности, Алекс. Я просто хотела понять, с чем тебе приходится иметь дело, чтобы, если нужно, поддержать тебя. Думаю, ты всего-навсего старался оберегать меня.
— Может быть. Но, если говорить честно, я никогда не знал, что тебе хотелось слушать о моей работе.
— Почему ты так думал?
— Казалось, что ты всегда — как бы это сказать — парила в высших сферах.
Робин рассмеялась:
— Да, ты прав. Меня никогда особенно не интересовали всякие шуры-муры. В общем-то, когда мы познакомились, мне не слишком нравилось именно то, что ты был психологом. Правда, это не помешало мне бесстыдно бегать за тобой. Но меня действительно поразило, что я увлеклась психотерапевтом. Я ровным счетом ничего не знала о психологии, никогда даже не занималась этой наукой в колледже. Вероятно, из-за папы. Он всегда проходился по поводу полоумных психиатров, называл их нечестными врачами. Вечно говорил о том, что те, кто не работает своими руками, не могут заслуживать доверия. Но когда я узнала тебя поближе и увидела, как серьезно ты относишься к своей работе, я смягчилась. Я пыталась понять тебя, даже читала некоторые из твоих книг по психологии. Ты знал об этом?
Я отрицательно покачал головой. Она улыбнулась:
— По ночам в библиотеке. Я обычно пробиралась туда, когда ты спал, но понять эти книги я не могла. «Режим стимуляции», «Теория познания». Более чем странный материал для такого лесоруба, как я.
— Ничего не знал об этом, — удивленно проговорил я.
Она пожала плечами:
— Мне было... неловко. Не могу сказать почему. Не то чтобы я хотела стать экспертом или чем-то в этом роде. Я просто хотела быть ближе к тебе. Я была уверена, что не смогла ясно дать тебе понять... что недостаточно выражала свою симпатию. Я хочу сказать, что надеюсь, мы сможем продолжать в том же духе и будем больше впускать друг друга в наш внутренний мир.
— Конечно, сможем, — согласился я. — Я всегда считал, что ты относишься ко мне с симпатией, просто...
— Я слишком была поглощена своими делами? Замкнулась в себе?
Робин подняла глаза и улыбнулась так, что у меня вновь перехватило дыхание. Крупные белые верхние резцы. Те, что я так любил лизать.
— Слишком сосредоточенна. Ты одна из тех, кто с головой уходит в искусство. Тебе нужна интенсивная концентрация.
— Слишком сосредоточенна, да?
— Точно.
Она расхохоталась:
— Точно то, что у нас явное стремление друг к другу, доктор Делавэр. Возможно, даже на химическом уровне — феромоны или как там еще?
— Что правда, то правда.
Она положила голову мне на грудь. Я гладил ее по волосам и думал о том, как она пробиралась в библиотеку и читала мои книги.
— Может, попробуем все сначала? — спросил я. — Ты вернешься ко мне?
Робин вся напряглась.
— Да. Господи, да.
Она выпрямилась, обхватила ладонями мое лицо и поцеловала. Села верхом мне на колени и крепко обвила руками мои плечи.
Мои руки пробежались по ее спине, я обхватил ее бедра и поднялся навстречу ей. Мы вновь растворились друг в друге, раскачиваясь и перекатываясь, молчаливые и сосредоточенные.
Она отстранилась, тяжело дыша. Я долго и с большим трудом переводил дыхание.
Перевернувшись на бок, я обнял Робин. Она прижалась ко мне влажным животом и приклеилась к моему телу. Мы долго лежали в таком положении. Я не отпустил ее даже тогда, когда она начала — как и всегда раньше — проявлять беспокойство и отодвигаться от меня.
16
Она осталась у меня на ночь и, как обычно, встала рано.
Но то, что она задержалась на час, чтобы выпить чашку кофе и прочесть газету, не было обычным для нее. Она сидела рядом со мной за столом, держа одну руку на моем колене, и заканчивала читать статьи об искусстве, в то время как я просматривал спортивную колонку. Потом мы спустились к пруду и покормили рыбок хлебными крошками. Преодолев влияние океанских течений, жара наступила слишком рано для весны, и в воздухе пахло предстоящими летними каникулами.
Была суббота, но мне хотелось работать.
Робин все еще была рядом со мной. Мы то и дело прикасались друг к другу, но тем не менее она начала проявлять признаки нетерпения: ничего не значащие движения, как бы случайные взгляды украдкой, крошечные паузы в разговоре, которые мог бы заметить только влюбленный или параноик.
— У тебя какие-нибудь планы на сегодня? — поинтересовался я.
— Нужно закончить несколько дел. А у тебя?
— То же самое. Собираюсь заехать в больницу.
Она кивнула, обняла меня обеими руками за талию, и мы в обнимку вернулись в дом. Робин взяла сумку, и мы спустились в гараж.
Рядом с моей «севиль» стоял новый «шевроле-пикап» ярко-синего цвета с белой полосой по бокам. На ветровом стекле был прикреплен новый регистрационный билет.
— Красавец, — похвалил я. — Когда ты его заимела?
— Вчера. В «тойоте» серьезно забарахлил мотор, и я подсчитала, что ремонт будет стоить от одной до двух тысяч. Поэтому и решила сделать себе подарок.
Я проводил Робин к машине.
— Папе понравилось бы, — проговорила она. — Папа всегда был предан «шевроле», другие марки не любил. Когда я ездила на машине другой марки, мне казалось, что он заглядывает мне через плечо, хмурится и рассказывает о боях на острове Иводзима. — Она села за руль, положила сумочку рядом на сиденье и высунула лицо из окна для поцелуя. — Амм! Давай поскорей повторим это, красавчик. Скажите еще раз ваше имя, пожалуйста. Феликс? Аякс?
— Мистер Клин[31].
— Это точно, — рассмеялась она, выезжая из гаража.
— Стеф?
— Нет, Майло. Я помешал?
— Просто ожидаю звонка из больницы.
— И, конечно, у тебя нет автодозвона.
— Конечно.
Майло издал протяжное лошадиное фырканье, и телефон усилил звук настолько, что я чуть не оглох.
— А ты уже, надеюсь, сменил газовые лампы на чудесные провода доктора Эдисона?
— Если бы Бог хотел, чтобы человек был электрифицирован, он бы создал его на батарейках.
Майло издал нечто среднее между смешком и фырканьем.
— Я в своем Центре. Позвони мне, как только закончишь разговор со Стеф.
Он повесил трубку. Звонка Стефани я прождал еще десять минут.
— Доброе утро, Алекс, — сказала она. — Что нового?
— Именно это я хотел узнать у тебя.
— Ничего особенного. Я видела Кэсси около часа тому назад. Она чувствует себя лучше — проснулась бодрая и визжит при виде меня.
— Каковы последние результаты анализов на гипогликемию?
— Специалисты по обмену веществ говорят, что никаких отклонений от нормы нет. Они исследовали ее поджелудочную железу самым тщательным образом — чиста, как снег, — поэтому мой шведский друг и все остальные вернулись к предположению о синдроме Мюнхгаузена. И я полагаю, что мне тоже следует остановиться на этой же точке зрения.
— Сколько времени ты намерена продержать ее в больнице?
— Два-три дня, затем отправлю домой, если больше ничего не произойдет. Знаю, выписывать ее опасно, но что я могу сделать? Превратить больницу в ее приемный дом? Если только у тебя нет каких-нибудь предложений.
— Пока никаких.
— Знаешь, — продолжала Стефани, — я действительно обрадовалась этой истории с повышением сахара в крови. Думала, что это настоящее.
— Перестань казнить себя. Это совершенно ненормальный случай. Как Синди и Чип реагируют на продолжающуюся неопределенность?
— Я видела только Синди. Обычная спокойная покорность.
Вспомнив замечание Маколея, я спросил:
— Улыбается?
— Улыбается? Нет. А, ты имеешь в виду эти ее отвлеченные улыбки. Нет. Сегодня утром нет. Алекс, я до ужаса обеспокоена этой историей. На что я обрекаю Кэсси, выписывая ее из больницы?
Не зная, как по-другому успокоить ее, я предложил нечто вроде первой неотложной помощи:
— По крайней мере, выписав ее из больницы, ты дашь мне возможность нанести им домашний визит.
— А пока ты будешь там, почему бы тебе не разнюхать все как следует и не постараться найти свежие улики?
— Какие, например?
— Шприцы в ящиках, капсулы инсулина в холодильнике. Шучу. Нет, на самом деле, я шучу только наполовину.
Я почти готова прямо в лицо обвинить Синди, открыть все карты. Если малышка заболеет еще раз, я смогу это с легкостью сделать, а если они возмутятся и сменят лечащего врача, то я, по крайней мере, буду знать, что сделала все, что могла. Ой-ой, меня разыскивают. Неонатология, один из моих недоношенных малышей. Должна идти, Алекс. Позвони, если что-нибудь узнаешь, хорошо?
— Работаешь по выходным?
— Поменялся с Чарли. Работаю по субботам, зато имею некоторую свободу действий в работе при лунном свете. Как поживает старушка Стеф?
— Отбросила теорию органического происхождения болезни Кэсси и вернулась к Мюнхгаузену. Никто не может обнаружить органическую причину возникновения гипогликемии.
— Очень плохо, — ответил Майло. — Между прочим, я получил данные по Реджи Боттомли, по дурному семени медсестры. Этот парень мертв уже пару лет. По какой-то причине его имя забыли изъять из картотеки. Покончил жизнь самоубийством.
— Каким образом?
— Зашел в ванную, разделся догола, сел на унитаз, выкурил сигарету с кокаином, забалдел и при помощи пистолета превратил свою голову в расколовшийся орех. Страшное месиво. Детектив по делам молодежи — дамочка по имени Данн — сказала, что, когда это случилось, Вики была дома, смотрела телевизор в соседней комнате.
— Бог ты мой!
— Да... Перед этим у них произошла небольшая размолвка по поводу беспутного образа жизни Реджи, после этого Реджи вышел из комнаты, достал свои штуки и пистолет из ящика комода, закрылся в уборной и — капут. Мамаша услышала выстрел, но не могла открыть дверь, пыталась сделать это кухонным топориком, но из этого ничего не вышло. Парамедики обнаружили ее сидящей на полу, рыдающей и с криком умоляющей сына выйти и все обсудить. Они взломали дверь и, когда увидели, что от него осталось, пытались не пропустить ее туда. Но она все же ухитрилась кое-что рассмотреть.
Так что этим можно объяснить ее непрекращающееся мрачное расположение духа.
— О Господи! — проговорил я. — Пережить такую трагедию. На решение Реджи повлияли какие-нибудь трудности в семье?
— Данн сказала, что жестокого обращения с ребенком не отмечалось. Она расценивала их отношения как отношения доброй матери и испорченного ребенка. Она задерживала Реджи множество раз и хорошо его знала.
— А как насчет папаши?
— Умер, когда Реджи был маленьким. Сильно пил, как ты и говорил. Парень очень рано стал попадать в неприятности, начал с марихуаны и постепенно поднимался по фармацевтической лестнице. Данн описала его: невысокий костлявый чудак, неспособный к учебе, не слишком сообразительный, на работе подолгу удержаться не мог. В криминальных делах тоже больших способностей не проявил — его вечно ловили, но он выглядел таким жалким, что судьи обычно бывали снисходительны. Буйным характером не отличался: единственный случай такого поведения — задержание за нападение. И даже это в общем-то можно считать незначительным — драка в баре: он шарахнул кием по голове какого-то мужика. Данн сказала, что Реджи становился все более агрессивным из-за кокаина и что рано или поздно он все-таки убил бы себя. По ее словам, мать долго терпела и пыталась делать все от нее зависящее. Конец истории. Это помогает тебе сделать вывод в отношении матери как подозреваемой?
— Не очень. Во всяком случае, спасибо.
— Что предпримешь дальше?
— За отсутствием других возможностей думаю нанести визит Дон Херберт. Вчера я разговаривал с женой Эшмора, и она сказала, что муж нанимал студентов — выпускников университета. Поэтому, возможно, Херберт обладает достаточной технической подготовкой, чтобы понять, что именно хотел обнаружить Эшмор в истории болезни Чэда.
— С женой Эшмора? Ты что, нанес визит соболезнования?
— Да. Приятная леди. Эшмор был весьма интересным человеком.
Я рассказал ему о том, что произошло с этой парой в Судане. О системах, применявшихся Эшмором в азартных играх, о его инвестициях.
— «Блэк-джек». Ничего себе. Наверное, был очень умен.
— Она сказала, что он был гениален в математике, прекрасно знал компьютер. Кроме того, имел коричневый пояс в нескольких видах единоборств. Он не был такой уж легкой добычей для хулиганов.
— Ты так считаешь? Я знаю, ты раньше занимался всей этой ерундой, я ни в коем случае не хотел бы разочаровать тебя, но мне приходилось встречать множество настоящих мастеров в боевых искусствах с табличками на пальцах ног. Одно дело на ковре — кланяться, прыгать и визжать, как будто тебе в прямую кишку воткнули булавку для шляпы, и совсем другое дело на улицах. Между прочим, я справлялся по поводу убийства Эшмора в Голливудском отделении полиции, они считают, что шансы раскрытия преступления невелики. Полагают, что вдова не слишком надеется на свершение правосудия в отношении преступников.
— Вдова еще слишком потрясена, чтобы на что-то надеяться.
— Да-а...
— Что да?
— В общем, так. Я много думал о твоем деле — о психологической стороне этого синдрома Мюнхгаузена, и мне кажется, что мы упустили из виду потенциального преступника.
— Кого именно?
— Твою приятельницу Стеф.
— Стефани? Почему?
— Это женщина. У нее медицинское образование, ей нравится ощущать власть, она желает быть в центре внимания.
— Я никогда не считал, что Стефани стремится привлечь к себе внимание.
— Не ты ли говорил, что в прежние времена она была видным радикалом? Председателем Союза интернов?
— Да, конечно, но она выглядела искренней. Идеалисткой.
— Может быть. Но взгляни на это по-другому. Лечение Кэсси ставит ее прямо в центр событий, и чем серьезнее болезни ребенка, тем больше внимания падает на Стефани. Она изображает спасителя, героя, мчится в отделение неотложной помощи и возглавляет процедуры. А тот факт, что Кэсси — ребенок большой шишки, делает все это еще более приятным, с ее точки зрения. И эти внезапные перемены, которые с ней случаются, — один день синдром Мюнхгаузена, на следующий день болезнь поджелудочной железы, затем опять Мюнхгаузен. Не чувствуется ли в этом истеричность? Твой проклятый вальс?
Я стал переваривать сказанное.
— Может быть, есть причины тому, что малышка впадает в истерику при виде Стефани, Алекс?
— Но к ней применима та же логика, что и к Вики, — возразил я. — Вплоть до последнего припадка все болезни Кэсси начинались дома. Каким образом в этом могла быть замешана Стефани?
— А она посещала их когда-нибудь на дому?
— В самом начале — может, пару раз — устанавливала монитор, контролирующий сон.
— О'кей. А как ты смотришь на такую версию: первые болезни ребенка были настоящими — круп или что там еще. Стефани лечила ее и обнаружила, что быть доктором у внучки председателя правления очень даже неплохо. Опьянение властью — ты сам говорил, что она намерена стать заведующей отделения.
— Если бы это было ее целью, то, вылечив Кэсси, она бы предстала в еще более выгодном свете.
— Родители еще не отказались от нее, ведь так?
— Нет, они о ней хорошего мнения.
— Вот видишь. Она сделала их зависимыми от себя и экспериментирует с Кэсси, и то и другое ей только на руку. И ты сам говорил мне, что Кэсси заболевает вскоре после посещения больницы. А вдруг Стефани что-то делает с малышкой, сует ей что-нибудь во время осмотра и отправляет домой как медицинский вариант бомбы с часовым механизмом?
— Что она может сделать, если в кабинете вместе с ней находится Синди?
— Откуда ты знаешь, что она там находится?
— Оттуда, что Синди никогда не оставляет Кэсси одну. Помимо этого, они проходили обследования и у других специалистов, не только у Стефани.
— Ты знаешь наверняка, что Стефани не осматривала ребенка в тот же день, что и специалисты?
— Нет. Но думаю, что могу проверить карту амбулаторных больных и выяснить этот вопрос.
— Даже если она и внесла туда свою запись, это может быть что-то трудноуловимое. Например, проверяя горло и язык ребенка, можно чем-нибудь смазать ложечку. Все, что угодно. Это стоит обдумать, согласен?
— Доктор отправляет младенца домой кое с чем, кроме леденца. Отвратительно.
— А чем это хуже матери, отравляющей собственного ребенка? По крайней мере, в данном случае можно предположить, что мотивом служит месть. Стефани ненавидит деда малышки за то, что он вытворяет с больницей, и пытается добраться до него через Кэсси.
— Такое впечатление, что ты много думал об этом.
— Мой порочный ум виной тому, Алекс. Когда-то мне платили за него. Знаешь, что подтолкнуло меня к рассуждениям в этом направлении? Разговоры с Риком. Он слышал о синдроме Мюнхгаузена — о взрослом его варианте, и заявил, что знал медсестер и врачей с подобными наклонностями. Случилась ошибка в дозировке лекарства — и она не была случайной, вдруг врываются герои и спасают положение, как тушители ими же самими устроенного пожара.
Но то, что она задержалась на час, чтобы выпить чашку кофе и прочесть газету, не было обычным для нее. Она сидела рядом со мной за столом, держа одну руку на моем колене, и заканчивала читать статьи об искусстве, в то время как я просматривал спортивную колонку. Потом мы спустились к пруду и покормили рыбок хлебными крошками. Преодолев влияние океанских течений, жара наступила слишком рано для весны, и в воздухе пахло предстоящими летними каникулами.
Была суббота, но мне хотелось работать.
Робин все еще была рядом со мной. Мы то и дело прикасались друг к другу, но тем не менее она начала проявлять признаки нетерпения: ничего не значащие движения, как бы случайные взгляды украдкой, крошечные паузы в разговоре, которые мог бы заметить только влюбленный или параноик.
— У тебя какие-нибудь планы на сегодня? — поинтересовался я.
— Нужно закончить несколько дел. А у тебя?
— То же самое. Собираюсь заехать в больницу.
Она кивнула, обняла меня обеими руками за талию, и мы в обнимку вернулись в дом. Робин взяла сумку, и мы спустились в гараж.
Рядом с моей «севиль» стоял новый «шевроле-пикап» ярко-синего цвета с белой полосой по бокам. На ветровом стекле был прикреплен новый регистрационный билет.
— Красавец, — похвалил я. — Когда ты его заимела?
— Вчера. В «тойоте» серьезно забарахлил мотор, и я подсчитала, что ремонт будет стоить от одной до двух тысяч. Поэтому и решила сделать себе подарок.
Я проводил Робин к машине.
— Папе понравилось бы, — проговорила она. — Папа всегда был предан «шевроле», другие марки не любил. Когда я ездила на машине другой марки, мне казалось, что он заглядывает мне через плечо, хмурится и рассказывает о боях на острове Иводзима. — Она села за руль, положила сумочку рядом на сиденье и высунула лицо из окна для поцелуя. — Амм! Давай поскорей повторим это, красавчик. Скажите еще раз ваше имя, пожалуйста. Феликс? Аякс?
— Мистер Клин[31].
— Это точно, — рассмеялась она, выезжая из гаража.
* * *
Я позвонил в больницу и попросил разыскать Стефани. Оператор ответила, что доктор Ивз позвонит мне сама. Я повесил трубку, взял записную книжку и нашел адрес Дон Херберт. Она жила на Линдблейд-стрит. Я как раз разыскал ее на карте, когда зазвонил телефон.— Стеф?
— Нет, Майло. Я помешал?
— Просто ожидаю звонка из больницы.
— И, конечно, у тебя нет автодозвона.
— Конечно.
Майло издал протяжное лошадиное фырканье, и телефон усилил звук настолько, что я чуть не оглох.
— А ты уже, надеюсь, сменил газовые лампы на чудесные провода доктора Эдисона?
— Если бы Бог хотел, чтобы человек был электрифицирован, он бы создал его на батарейках.
Майло издал нечто среднее между смешком и фырканьем.
— Я в своем Центре. Позвони мне, как только закончишь разговор со Стеф.
Он повесил трубку. Звонка Стефани я прождал еще десять минут.
— Доброе утро, Алекс, — сказала она. — Что нового?
— Именно это я хотел узнать у тебя.
— Ничего особенного. Я видела Кэсси около часа тому назад. Она чувствует себя лучше — проснулась бодрая и визжит при виде меня.
— Каковы последние результаты анализов на гипогликемию?
— Специалисты по обмену веществ говорят, что никаких отклонений от нормы нет. Они исследовали ее поджелудочную железу самым тщательным образом — чиста, как снег, — поэтому мой шведский друг и все остальные вернулись к предположению о синдроме Мюнхгаузена. И я полагаю, что мне тоже следует остановиться на этой же точке зрения.
— Сколько времени ты намерена продержать ее в больнице?
— Два-три дня, затем отправлю домой, если больше ничего не произойдет. Знаю, выписывать ее опасно, но что я могу сделать? Превратить больницу в ее приемный дом? Если только у тебя нет каких-нибудь предложений.
— Пока никаких.
— Знаешь, — продолжала Стефани, — я действительно обрадовалась этой истории с повышением сахара в крови. Думала, что это настоящее.
— Перестань казнить себя. Это совершенно ненормальный случай. Как Синди и Чип реагируют на продолжающуюся неопределенность?
— Я видела только Синди. Обычная спокойная покорность.
Вспомнив замечание Маколея, я спросил:
— Улыбается?
— Улыбается? Нет. А, ты имеешь в виду эти ее отвлеченные улыбки. Нет. Сегодня утром нет. Алекс, я до ужаса обеспокоена этой историей. На что я обрекаю Кэсси, выписывая ее из больницы?
Не зная, как по-другому успокоить ее, я предложил нечто вроде первой неотложной помощи:
— По крайней мере, выписав ее из больницы, ты дашь мне возможность нанести им домашний визит.
— А пока ты будешь там, почему бы тебе не разнюхать все как следует и не постараться найти свежие улики?
— Какие, например?
— Шприцы в ящиках, капсулы инсулина в холодильнике. Шучу. Нет, на самом деле, я шучу только наполовину.
Я почти готова прямо в лицо обвинить Синди, открыть все карты. Если малышка заболеет еще раз, я смогу это с легкостью сделать, а если они возмутятся и сменят лечащего врача, то я, по крайней мере, буду знать, что сделала все, что могла. Ой-ой, меня разыскивают. Неонатология, один из моих недоношенных малышей. Должна идти, Алекс. Позвони, если что-нибудь узнаешь, хорошо?
* * *
Я перезвонил Майло:— Работаешь по выходным?
— Поменялся с Чарли. Работаю по субботам, зато имею некоторую свободу действий в работе при лунном свете. Как поживает старушка Стеф?
— Отбросила теорию органического происхождения болезни Кэсси и вернулась к Мюнхгаузену. Никто не может обнаружить органическую причину возникновения гипогликемии.
— Очень плохо, — ответил Майло. — Между прочим, я получил данные по Реджи Боттомли, по дурному семени медсестры. Этот парень мертв уже пару лет. По какой-то причине его имя забыли изъять из картотеки. Покончил жизнь самоубийством.
— Каким образом?
— Зашел в ванную, разделся догола, сел на унитаз, выкурил сигарету с кокаином, забалдел и при помощи пистолета превратил свою голову в расколовшийся орех. Страшное месиво. Детектив по делам молодежи — дамочка по имени Данн — сказала, что, когда это случилось, Вики была дома, смотрела телевизор в соседней комнате.
— Бог ты мой!
— Да... Перед этим у них произошла небольшая размолвка по поводу беспутного образа жизни Реджи, после этого Реджи вышел из комнаты, достал свои штуки и пистолет из ящика комода, закрылся в уборной и — капут. Мамаша услышала выстрел, но не могла открыть дверь, пыталась сделать это кухонным топориком, но из этого ничего не вышло. Парамедики обнаружили ее сидящей на полу, рыдающей и с криком умоляющей сына выйти и все обсудить. Они взломали дверь и, когда увидели, что от него осталось, пытались не пропустить ее туда. Но она все же ухитрилась кое-что рассмотреть.
Так что этим можно объяснить ее непрекращающееся мрачное расположение духа.
— О Господи! — проговорил я. — Пережить такую трагедию. На решение Реджи повлияли какие-нибудь трудности в семье?
— Данн сказала, что жестокого обращения с ребенком не отмечалось. Она расценивала их отношения как отношения доброй матери и испорченного ребенка. Она задерживала Реджи множество раз и хорошо его знала.
— А как насчет папаши?
— Умер, когда Реджи был маленьким. Сильно пил, как ты и говорил. Парень очень рано стал попадать в неприятности, начал с марихуаны и постепенно поднимался по фармацевтической лестнице. Данн описала его: невысокий костлявый чудак, неспособный к учебе, не слишком сообразительный, на работе подолгу удержаться не мог. В криминальных делах тоже больших способностей не проявил — его вечно ловили, но он выглядел таким жалким, что судьи обычно бывали снисходительны. Буйным характером не отличался: единственный случай такого поведения — задержание за нападение. И даже это в общем-то можно считать незначительным — драка в баре: он шарахнул кием по голове какого-то мужика. Данн сказала, что Реджи становился все более агрессивным из-за кокаина и что рано или поздно он все-таки убил бы себя. По ее словам, мать долго терпела и пыталась делать все от нее зависящее. Конец истории. Это помогает тебе сделать вывод в отношении матери как подозреваемой?
— Не очень. Во всяком случае, спасибо.
— Что предпримешь дальше?
— За отсутствием других возможностей думаю нанести визит Дон Херберт. Вчера я разговаривал с женой Эшмора, и она сказала, что муж нанимал студентов — выпускников университета. Поэтому, возможно, Херберт обладает достаточной технической подготовкой, чтобы понять, что именно хотел обнаружить Эшмор в истории болезни Чэда.
— С женой Эшмора? Ты что, нанес визит соболезнования?
— Да. Приятная леди. Эшмор был весьма интересным человеком.
Я рассказал ему о том, что произошло с этой парой в Судане. О системах, применявшихся Эшмором в азартных играх, о его инвестициях.
— «Блэк-джек». Ничего себе. Наверное, был очень умен.
— Она сказала, что он был гениален в математике, прекрасно знал компьютер. Кроме того, имел коричневый пояс в нескольких видах единоборств. Он не был такой уж легкой добычей для хулиганов.
— Ты так считаешь? Я знаю, ты раньше занимался всей этой ерундой, я ни в коем случае не хотел бы разочаровать тебя, но мне приходилось встречать множество настоящих мастеров в боевых искусствах с табличками на пальцах ног. Одно дело на ковре — кланяться, прыгать и визжать, как будто тебе в прямую кишку воткнули булавку для шляпы, и совсем другое дело на улицах. Между прочим, я справлялся по поводу убийства Эшмора в Голливудском отделении полиции, они считают, что шансы раскрытия преступления невелики. Полагают, что вдова не слишком надеется на свершение правосудия в отношении преступников.
— Вдова еще слишком потрясена, чтобы на что-то надеяться.
— Да-а...
— Что да?
— В общем, так. Я много думал о твоем деле — о психологической стороне этого синдрома Мюнхгаузена, и мне кажется, что мы упустили из виду потенциального преступника.
— Кого именно?
— Твою приятельницу Стеф.
— Стефани? Почему?
— Это женщина. У нее медицинское образование, ей нравится ощущать власть, она желает быть в центре внимания.
— Я никогда не считал, что Стефани стремится привлечь к себе внимание.
— Не ты ли говорил, что в прежние времена она была видным радикалом? Председателем Союза интернов?
— Да, конечно, но она выглядела искренней. Идеалисткой.
— Может быть. Но взгляни на это по-другому. Лечение Кэсси ставит ее прямо в центр событий, и чем серьезнее болезни ребенка, тем больше внимания падает на Стефани. Она изображает спасителя, героя, мчится в отделение неотложной помощи и возглавляет процедуры. А тот факт, что Кэсси — ребенок большой шишки, делает все это еще более приятным, с ее точки зрения. И эти внезапные перемены, которые с ней случаются, — один день синдром Мюнхгаузена, на следующий день болезнь поджелудочной железы, затем опять Мюнхгаузен. Не чувствуется ли в этом истеричность? Твой проклятый вальс?
Я стал переваривать сказанное.
— Может быть, есть причины тому, что малышка впадает в истерику при виде Стефани, Алекс?
— Но к ней применима та же логика, что и к Вики, — возразил я. — Вплоть до последнего припадка все болезни Кэсси начинались дома. Каким образом в этом могла быть замешана Стефани?
— А она посещала их когда-нибудь на дому?
— В самом начале — может, пару раз — устанавливала монитор, контролирующий сон.
— О'кей. А как ты смотришь на такую версию: первые болезни ребенка были настоящими — круп или что там еще. Стефани лечила ее и обнаружила, что быть доктором у внучки председателя правления очень даже неплохо. Опьянение властью — ты сам говорил, что она намерена стать заведующей отделения.
— Если бы это было ее целью, то, вылечив Кэсси, она бы предстала в еще более выгодном свете.
— Родители еще не отказались от нее, ведь так?
— Нет, они о ней хорошего мнения.
— Вот видишь. Она сделала их зависимыми от себя и экспериментирует с Кэсси, и то и другое ей только на руку. И ты сам говорил мне, что Кэсси заболевает вскоре после посещения больницы. А вдруг Стефани что-то делает с малышкой, сует ей что-нибудь во время осмотра и отправляет домой как медицинский вариант бомбы с часовым механизмом?
— Что она может сделать, если в кабинете вместе с ней находится Синди?
— Откуда ты знаешь, что она там находится?
— Оттуда, что Синди никогда не оставляет Кэсси одну. Помимо этого, они проходили обследования и у других специалистов, не только у Стефани.
— Ты знаешь наверняка, что Стефани не осматривала ребенка в тот же день, что и специалисты?
— Нет. Но думаю, что могу проверить карту амбулаторных больных и выяснить этот вопрос.
— Даже если она и внесла туда свою запись, это может быть что-то трудноуловимое. Например, проверяя горло и язык ребенка, можно чем-нибудь смазать ложечку. Все, что угодно. Это стоит обдумать, согласен?
— Доктор отправляет младенца домой кое с чем, кроме леденца. Отвратительно.
— А чем это хуже матери, отравляющей собственного ребенка? По крайней мере, в данном случае можно предположить, что мотивом служит месть. Стефани ненавидит деда малышки за то, что он вытворяет с больницей, и пытается добраться до него через Кэсси.
— Такое впечатление, что ты много думал об этом.
— Мой порочный ум виной тому, Алекс. Когда-то мне платили за него. Знаешь, что подтолкнуло меня к рассуждениям в этом направлении? Разговоры с Риком. Он слышал о синдроме Мюнхгаузена — о взрослом его варианте, и заявил, что знал медсестер и врачей с подобными наклонностями. Случилась ошибка в дозировке лекарства — и она не была случайной, вдруг врываются герои и спасают положение, как тушители ими же самими устроенного пожара.