Страница:
Джеймс направлялся к противоположной части парковки, и только теперь я поняла зачем. У выезда на улицу стоял старый зеленый «сааб», подаренный ему родителями, когда он получил водительские права. Как я могла забыть? Он всегда здесь парковался, чтобы мы могли после школы побыстрей уехать. Внутри сидели двое.
Одним из них был Джеймс. Восемнадцатилетний Джеймс, и с ним полисмен. Несмотря на жару, окна были открыты только до половины, и я слышала, о чем они разговаривают. Говорил полисмен. Он произносил слова медленно, и в голосе его проскальзывали нотки сочувствия.
— Вы вдвоем прошлой ночью пробрались в дом Свидов, Джеймс. Ты и девушка. Хватит отпираться, иначе я подумаю, что ты держишь меня за дурака. Люди вас обоих видели и записали номер твоей машины. Может, скажешь наконец, кто она? Тебе это зачтется.
— Я там был один, правда, один! — Голос Джеймса звучал уважительно и фальшиво.
Коп вздохнул.
— Сынок, на этот раз ты влип серьезно. Тебе многое сходило с рук, но теперь ты попал. Ты проник в дом состоятельных людей, есть свидетели. Тебе придется за это заплатить. Но если припомнишь, что это была за девчонка, я, так и быть, потолкую с судьей…
— Богом клянусь, я был там один. Не знаю, почему им показалось, что там был кто-то еще.
Взрослый Джеймс спросил меня:
— Ты этого не помнишь, правда?
— Нет.
— Последний класс. Два месяца до выпуска. Как-то вечером мы поехали за мороженым. Я тебе сказал, что хочу сделать это, — он кивком указал на машину, — влезть в дом Свидов и посмотреть, как они живут. Ты должна была согласиться, Миранда. Мы должны были туда забраться и наконец-то заняться сексом. После той ночи все бы изменилось. Потому что на другой день меня непременно арестовали бы. И посадили бы в тюрьму за взлом и незаконное проникновение в дом.
— Но мы ничего этого не делали, Джеймс! О чем это ты? Что вообще происходит? — Мой голос звенел от волнения — он не знал ничего, но тем не менее отрицал все. Солнце слепило мне глаза. Куда бы я ни повернулась, оно светило мне в лицо, словно обвиняющий перст.
Джеймс раздраженно помотал головой.
— Дело в том, что все предначертано. Величайшая тайна жизни: судьба каждого предопределена, как бы мы ни пытались это отрицать или бороться с этим. Но ты всю жизнь бросала вызов своей судьбе. И удачно!.. Вы с Хью не должны были остаться вместе. Ему было суждено вернуться к жене и стать отцом того мальчика. Вот почему ты видела по телевизору эту сцену: чтобы узнать, как должна была сложиться его жизнь. У вас с ним должен был случиться только короткий бурный роман. После которого ты долгие годы посылала бы ему открытки из экзотических мест, твердя, как ты по нему тоскуешь… Но ничего этого не случилось. Ты оказалась способна все изменить. Ты изменила судьбу. В который раз. Хью остался с тобой сверх назначенного времени и умер. Ни возвращения к Шарлотте, ни маленького Оукли, ни мамы Шарлотты, ни папы Хью. Ничего этого не случилось, Миранда.
Он замолчал, и воздух тут же наполнился гулом мириадов летних насекомых. Перекрывая его, из машины доносились голоса Джеймса-школьника и полисмена.
— А что это за празднование дня рождения, когда мы впервые приехали в Крейнс-Вью? Что это за мальчик?
— Никакого дня рождения, потому что он так и не родился. Должен был, но не родился.
— Но ведь и ты не попал в тюрьму! И это было хорошо!
— Нет. Я там должен был исправиться. Тюремная жизнь испугала бы и бесповоротно изменила меня. Я всегда играл с огнем, хулиганил, рисковал. Но попав в тюрьму, я оказался бы в самом пекле. Прошел бы через ад. Выйдя на свободу, я нашел бы работу по душе и встретил бы свою единственную женщину. И тогда я должен был бы умереть глубоким стариком. — Он усмехнулся, но усмешка была мрачной, горькой. Он дотронулся пальцем до кончика носа. — Видишь родинку? Вот эту, маленькую? Когда я состарился, она переродилась в рак, но я не принял вовремя мер и она меня убила. — Снова усмешка, еще более ядовитая. — Смерть вовсе не героическая, но все же лучше, чем в тридцать лет врезаться в столб, мчась к какой-то подлой сучке, у которой на запястье вытатуирована цитата из русского поэта.
В школе пронзительно задребезжал звонок. Через несколько секунд двери с шумом распахнулись и наружу выбежали сотни детей. Почти мгновенно заполнилась и парковка. Зажужжали стартеры, засигналили гудки — «пока, до завтра», — ребята кричали и разговаривали, торопились на улицу и на свободу. Неприятная часть их дня осталась позади, и после часов, проведенных в школе, они торопились перейти к приятной.
Мы с Джеймсом наблюдали, как они исчезают. Все закончилось быстро. Я это помнила по школьным временам. Едва очутившись вне школьных стен, ты изо всех сил спешишь убраться как можно дальше.
Через пару минут лишь несколько учеников все еще оставались у задней двери, беседуя о чем-то с моим старым учителем химии мистером Рольфом. На противоположном краю площадки группка ребят играла в баскетбол. Машин осталось совсем мало, среди них был и зеленый «сааб». Полицейский и юный Джеймс продолжали разговаривать. Этот день должен был стать первым в его новой жизни.
Но этого не случилось. Из-за меня.
Выбор глаз
Одним из них был Джеймс. Восемнадцатилетний Джеймс, и с ним полисмен. Несмотря на жару, окна были открыты только до половины, и я слышала, о чем они разговаривают. Говорил полисмен. Он произносил слова медленно, и в голосе его проскальзывали нотки сочувствия.
— Вы вдвоем прошлой ночью пробрались в дом Свидов, Джеймс. Ты и девушка. Хватит отпираться, иначе я подумаю, что ты держишь меня за дурака. Люди вас обоих видели и записали номер твоей машины. Может, скажешь наконец, кто она? Тебе это зачтется.
— Я там был один, правда, один! — Голос Джеймса звучал уважительно и фальшиво.
Коп вздохнул.
— Сынок, на этот раз ты влип серьезно. Тебе многое сходило с рук, но теперь ты попал. Ты проник в дом состоятельных людей, есть свидетели. Тебе придется за это заплатить. Но если припомнишь, что это была за девчонка, я, так и быть, потолкую с судьей…
— Богом клянусь, я был там один. Не знаю, почему им показалось, что там был кто-то еще.
Взрослый Джеймс спросил меня:
— Ты этого не помнишь, правда?
— Нет.
— Последний класс. Два месяца до выпуска. Как-то вечером мы поехали за мороженым. Я тебе сказал, что хочу сделать это, — он кивком указал на машину, — влезть в дом Свидов и посмотреть, как они живут. Ты должна была согласиться, Миранда. Мы должны были туда забраться и наконец-то заняться сексом. После той ночи все бы изменилось. Потому что на другой день меня непременно арестовали бы. И посадили бы в тюрьму за взлом и незаконное проникновение в дом.
— Но мы ничего этого не делали, Джеймс! О чем это ты? Что вообще происходит? — Мой голос звенел от волнения — он не знал ничего, но тем не менее отрицал все. Солнце слепило мне глаза. Куда бы я ни повернулась, оно светило мне в лицо, словно обвиняющий перст.
Джеймс раздраженно помотал головой.
— Дело в том, что все предначертано. Величайшая тайна жизни: судьба каждого предопределена, как бы мы ни пытались это отрицать или бороться с этим. Но ты всю жизнь бросала вызов своей судьбе. И удачно!.. Вы с Хью не должны были остаться вместе. Ему было суждено вернуться к жене и стать отцом того мальчика. Вот почему ты видела по телевизору эту сцену: чтобы узнать, как должна была сложиться его жизнь. У вас с ним должен был случиться только короткий бурный роман. После которого ты долгие годы посылала бы ему открытки из экзотических мест, твердя, как ты по нему тоскуешь… Но ничего этого не случилось. Ты оказалась способна все изменить. Ты изменила судьбу. В который раз. Хью остался с тобой сверх назначенного времени и умер. Ни возвращения к Шарлотте, ни маленького Оукли, ни мамы Шарлотты, ни папы Хью. Ничего этого не случилось, Миранда.
Он замолчал, и воздух тут же наполнился гулом мириадов летних насекомых. Перекрывая его, из машины доносились голоса Джеймса-школьника и полисмена.
— А что это за празднование дня рождения, когда мы впервые приехали в Крейнс-Вью? Что это за мальчик?
— Никакого дня рождения, потому что он так и не родился. Должен был, но не родился.
— Но ведь и ты не попал в тюрьму! И это было хорошо!
— Нет. Я там должен был исправиться. Тюремная жизнь испугала бы и бесповоротно изменила меня. Я всегда играл с огнем, хулиганил, рисковал. Но попав в тюрьму, я оказался бы в самом пекле. Прошел бы через ад. Выйдя на свободу, я нашел бы работу по душе и встретил бы свою единственную женщину. И тогда я должен был бы умереть глубоким стариком. — Он усмехнулся, но усмешка была мрачной, горькой. Он дотронулся пальцем до кончика носа. — Видишь родинку? Вот эту, маленькую? Когда я состарился, она переродилась в рак, но я не принял вовремя мер и она меня убила. — Снова усмешка, еще более ядовитая. — Смерть вовсе не героическая, но все же лучше, чем в тридцать лет врезаться в столб, мчась к какой-то подлой сучке, у которой на запястье вытатуирована цитата из русского поэта.
В школе пронзительно задребезжал звонок. Через несколько секунд двери с шумом распахнулись и наружу выбежали сотни детей. Почти мгновенно заполнилась и парковка. Зажужжали стартеры, засигналили гудки — «пока, до завтра», — ребята кричали и разговаривали, торопились на улицу и на свободу. Неприятная часть их дня осталась позади, и после часов, проведенных в школе, они торопились перейти к приятной.
Мы с Джеймсом наблюдали, как они исчезают. Все закончилось быстро. Я это помнила по школьным временам. Едва очутившись вне школьных стен, ты изо всех сил спешишь убраться как можно дальше.
Через пару минут лишь несколько учеников все еще оставались у задней двери, беседуя о чем-то с моим старым учителем химии мистером Рольфом. На противоположном краю площадки группка ребят играла в баскетбол. Машин осталось совсем мало, среди них был и зеленый «сааб». Полицейский и юный Джеймс продолжали разговаривать. Этот день должен был стать первым в его новой жизни.
Но этого не случилось. Из-за меня.
Выбор глаз
Мы с Маккейбом переглянулись, каждый из нас надеялся, что другой пройдет первым. Медсестра в справочном сказала, как добраться до нужной комнаты, но, выйдя из лифта, мы остановились в нерешительности.
— Проходите.
— Может, сначала вы?
— Какой номер?
— Десять — шестьдесят три. Здесь пахло совсем иначе, чем в других больницах и домах для престарелых, в каких мне довелось побывать. Это меня нервировало. Ничего похожего на резкий, безошибочно узнаваемый запах, свойственный большинству подобных заведений, — дезинфицирующие средства, лекарства, болезни; все это, перемешавшись, навевало неприятные, неутешительные мысли. Я почти непроизвольно подняла голову и втянула ноздрями воздух, как гончая, пытающаяся взять след.
Маккейб, взглянув на меня, заговорил со всей определенностью:
— Индейка. Похоже, сегодня у них обед с индейкой. Я это сразу же почувствовал. Ну, пойдем искать Франсес.
Он зашагал по коридору, глядя на двери справа и слева в поисках таблички с номером 1063.
Проснувшись в спальне дома в Крейнс-Вью, я обнаружила, что полностью одета, укрыта одеялом и лежу головой на подушке, руки вытянуты вдоль тела. Обычно мне требуется время, чтобы в голове прояснилось после сна, но в то утро все было иначе. Я сразу вспомнила, как накануне увидела в кухне по телевизору Хью с женой и сыном, а потом побывала в своей школе с Джеймсом Стилманом.
Всю жизнь надо мной потешались из-за позы, которую я принимаю во сне и которая больше подобает мертвым в гробу. Стоит мне заснуть, и я до самого утра лежу не шевелясь. Этим утром, проснувшись, я размышляла о том, как мне вообще удалось добраться до кровати. Потом зазвонил телефон. Я сняла трубку и не смогла узнать Маккейба по голосу, пока он себя не назвал. Он сказал, что Франсес в больнице. Она ему оттуда звонила и просила, чтобы мы оба как можно скорее ее посетили.
Потом он раздраженно добавил:
— Не понимаю, почему она не на Манхэттене. Она в каком-то местечке у Бронксвилла. Называется «Выбор глаз» или как-то так. Странное название, но я все точно записал. Она объяснила, как туда доехать. За час успеете собраться? Я бы хотел поскорее.
Здание оказалось одной из дорогих и нелепых копий особняка эпохи Тюдоров, какие в наши дни возводят или покупают только рок-звезды или другие нувориши. Мы проехали сперва мимо высокой, тщательно подстриженной живой изгороди, скрывавшей больничную территорию от взглядов посторонних. За поворотом длинной подъездной дороги нашему взору открылся санаторий Фиберглас, стоявший на холмике посреди обширного, безупречно ухоженного газона, поддерживать который в таком состоянии наверняка стоило кучу денег. Это могло быть поле для гольфа, богатое научно-исследовательское учреждение или кладбище. Или и то, и другое, и третье одновременно.
Маккейб остановил машину на одном из множества свободных парковочных мест у главного здания и заглушил двигатель. Всю дорогу он крутил компакт диск «Кул энд зе гэнг», и теперь в неожиданно наступившей тишине на сердце стало тревожно. Она словно подчеркивала: ну вот, приехали, пора и делать что-то.
Взглянув в зеркало заднего вида, он провел ладонями по волосам.
— Бип-бип. Ну и ну. Ни дать ни взять, старое английское поместье. Корчат из себя прямо какое-то «Возвращение в Брайдсхед». Нет, я сюда болеть не поеду, дудки. Они тут наверняка день напролет занимаются клизмотерапией.
Я выглянула в окно.
— Вы уверены, что она здесь? Место совершенно не в ее духе.
— Согласен, но она тут.
Мы вышли из машины и побрели ко входу в санаторий по дорожке, усыпанной белоснежным гравием. Маккейб открыл дверь и пропустил меня вперед. Меня удивило, как много народу расхаживало по вестибюлю. Одни были в больничных халатах и тапочках, другие в повседневной одежде. Мы подошли к справочному окошку и спросили, как найти Франсес. Медсестра апатично нажала несколько компьютерных клавиш. Я взглянула на Маккейба. Он был хорош собой, нет вопросов. Мне не очень нравились его напомаженные волосы, но он производил ослепительное впечатление в двубортном костюме, белой рубашке, черном шелковом галстуке.
— Простите, но сейчас к ней никто не допускается. Маккейб вытащил свой жетон полицейского и показал ей. Когда он заговорил, голос его звучал негромко и дружелюбно, но всякий безошибочно распознал бы в нем властную нотку.
— Вы нам только назовите номер ее палаты и фамилию ее врача.
Женщина поежилась на своем стуле. Но ей ничего не оставалось, как подчиниться.
— Десять — шестьдесят три. Доктор Забалино.
— Забалино. Прекрасно. Спасибо большое.
Он взял меня за руку, и мы молча прошли через холл к лифту. Он нажал на оранжевую кнопку и стал разглядывать носки своих ботинок.
— Что, если она и правда слишком плоха и ей не до посетителей?
Двери лифта скользнули в стороны. Кабина оказалась пуста. Мы вошли в нее, и створки дверей быстро закрылись. Я нажала третью кнопку.
— Миранда, как давно вы знакомы с Франсес? — Он стоял почти вплотную ко мне, но я не возражала, потому что в этом не было ничего сексуального, ничего такого, что бывает между мужчиной и женщиной. Маккейб вообще предпочитал быть поближе к людям во всех ситуациях. Он имел привычку дотрагиваться до собеседника, легонько его подталкивать, похлопывать по плечу. По-моему, у него это выходило непроизвольно, вряд ли он отдавал себе в этом отчет. И в голосе его звучали такие доверительные нотки, что казалось, он много о тебе знает и можно, ничего не опасаясь, рассказать ему остальное. Он всегда находил способ быть поближе к тебе, и даже если ты сделал что-то плохое, его прикосновение или голос тебя поддерживали. Мне это нравилось.
— Недавно. Несколько месяцев. А что?
— Я ее знаю двадцать пять лет. Она самый независимый на свете человек. Но если она о чем-то просит, надо это делать во что бы то ни стало. Она позвонила и просила ее навестить. Бегом, Миранда!
Некоторые из дверей в коридоре были распахнуты. В одной из комнат на кровати лежал глубокий старик. Глаза у него были закрыты. Возле него на деревянном стуле сидела девочка. Подняв брови, она разглядывала большие красные часы на своем запястье. Она что-то говорила, обращаясь к старику, и я догадалась, что она вслух считает для него секунды. Он улыбался, хотя глаза его и оставались закрытыми.
Мы миновали еще две двери, и в следующей палате я не без испуга увидела маленькую черную собачку, сидевшую в одиночестве на аккуратно застланной постели. В комнате, кроме нее, как будто никого не было. Я не могла удержаться — прикоснулась к рукаву Маккейба и показала на собаку. Увидев собачку, он остановился и пригляделся внимательнее.
— Что за чертовщина?
Собака увидела нас и зевнула. Маккейб подошел к дверному проему и уставился на маленькую табличку с именем пациента.
— Фредерик Даффек. Даффек — это что, порода собак? Фредерик, где твой хозяин?
— Здесь. — Из-за распахнутой двери появился гигант средних лет, с совершенно лысой головой, кожа на которой сияла, словно намасленная. Одет он был в пижаму цвета старой слоновой кости. Маккейб нисколько не растерялся.
— Здравствуйте. Увидел вашу собаку на кровати и подумал было…
Мужчина положил свою огромную ладонь на грудь Маккейба, вытолкнул его в коридор и захлопнул дверь прямо у него перед носом. Фрэнни довольно посмотрел на меня.
— Просто хер знает что. Настоящий дурдом, а? Этот тип какой-то блаженный. Может, собака входит в его курс терапии?
— Может, поищем номер десять — шестьдесят три? Но прежде чем попасть в палату Франсес, мы увидели еще одну сценку, которая запечатлелась в моей памяти. Все двери дальше по коридору были закрыты, кроме одной, соседней с номером 1063. Она была распахнута настежь.
В комнате находилась молодая женщина. Она стояла к нам спиной. На ней был мешковатый черный спортивный костюм, и ноги она широко расставила, отчего становилась похожей на перевернутую букву «Y». Перед ней на полулежал огромный камень серо-синего цвета, яйцевидной формы, с шероховатой поверхностью. Зрелище само по себе было странным. А уж в этом тихом, неприветливом заведении оно казалось чудовищно неуместным.
Она трижды коротко и шумно выдохнула — уф-уф-уф, — наклонилась и жестом тренированного силового гимнаста подняла камень себе на живот. Потом, снова сделав три таких же выдоха, опустила его на пол. Пауза, потом три выдоха, и камень снова поднимается вверх.
— Господи Иисусе! — прошептал Маккейб. Камень в этот момент находился почти у самого пола.
Выпустив его из рук, женщина обернулась. Она была очень красива.
— Доктор Забалино? — У нее была чудесная улыбка, которая погасла, едва только она нас увидела. — Здравствуйте. А я подумала, это мой врач.
Маккейб вошел в комнату и заглянул за дверь — нет ли там кого-нибудь.
— Почему вы поднимаете этот камень? В больничной палате? Это вам не повредит?
— Это часть моей медитации.
— Медитации ? Кто же в таком случае ваш гуру? Арнольд Шварценеггер? Ой! — Он сально улыбнулся и полез в карман. — Телефон звонит. Люблю аппараты с вибровызовом. Хоть бы целый день звонил. — Он вытащил маленький серый мобильник и со щелчком распахнул его. — Алло. А-а, привет, Франсес. Где мы? Недалеко. Будем у вас секунд через восемь. Да-да, здесь. В соседней комнате, у женщины, которая поднимает обломок скалы. Угу. Нет проблем. — Он закрыл аппарат и посмотрел на меня. — Франсес хочет сперва поговорить с вами наедине. Я подожду в коридоре.
Женщина подбоченилась и нахмурилась.
— Простите, кто вы такие?
Маккейб подошел к ней вплотную и заговорил очень быстро, словно чтобы не дать ей вставить ни слова.
— Мы приехали к вашей соседке, Франсес Хэтч. Не возражаете, если я тоже попробую, пока мы не ушли? — Наклонившись, он обхватил камень и попытался рывком приподнять. Глаза его расширились, он торопливо произнес: — И сколько же эта штука весит?!
— Семьдесят кило.
— Сто пятьдесят фунтов! И вы так запросто ее поднимаете и опускаете? Как это вам удается?
Поймав его взгляд, я жестом показала, что ухожу. Женщина попросила меня закрыть дверь. Палата Франсес была всего в нескольких шагах. Я подошла к двери и взялась за ручку, но тут кто-то вблизи сказал: «Тсс!» — и я повернула голову.
Сын Хью и Шарлотты стоял в дверном проеме на другой стороне коридора. На мальчике были те же самые полосатые плавки, в которых я видела его на экране телевизора. Ноги у него были босы. Хуже того, вокруг его ступней образовалось по небольшой лужице. Как будто он только что вышел из воды.
Я невольно взглянула на его ладони — нет ли у него при себе еще одного камня.
— Я никуда не уйду.
Голос у него был детский, и в нем звучала вся та бесконечная жестокость, на какую бывают способны только дети. Вы это помните? Помните жуткое чувство панического страха перед кем-нибудь из одноклассников, кто вас преследует и донимает, страха, пронизывающего вас до мозга костей? Вы знаете, что бессильны против него, потому что он сильнее или красивее (или сильнее и красивее), сметливее больше, а может, он просто чудовищный, беспредельный подлец. А поскольку вы еще очень малы и не знаете жизни, вам кажется, что этот тип ваших лет — семи, восьми, девяти — постоянно будет где-то рядом и его присутствие всегда, до самой смерти будет грозить вам всяческими бедами.
Вот что я почувствовала, и это чувство было всеобъемлющим. Парализующий страх охватил меня, потому что этот мальчик не существовал, но тем не менее находился здесь и смотрел на меня полными ненависти глазами.
Он запел: «В Дублине девицы все как одна красавицы…» Голос у него был мелодичный и озорной.
Я приблизилась к нему на шаг.
— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь! Что я могу сделать? Что ты хочешь, чтобы я сделала? Я не понимаю. — Я непроизвольно протянула к нему руку. Ладонью кверху. Жест попрошайки: помогите, бога ради.
Он долго смотрел на меня пустыми глазами, потом повернулся и зашагал прочь. Его ступни оставляли на линолеуме мокрые следы. Он снова запел: «Я глаз положил на милашку Молли Мэлоун…»
— Остановись, пожалуйста. Он не реагировал.
— Скажи, что я должна сделать!
Он не оглянулся. Подошел к двери, толкнул ее и исчез за нею.
* * *
Когда я вошла в палату, статная женщина, стоя у кровати Франсес, щупала у нее пульс. Ее лицо обрамляла пышная шапка блестящих черных волос, похожая на шарик мороженого поверх вафельного рожка. Густые брови, большие глаза, мелкие черты лица, белая кожа. Одета она была в черный строгий костюм, резко контрастировавший с множеством золотых колец и браслетов. Столкнувшись с ней на улице, я подумала бы: деньги, показуха, бизнесвумен или жена состоятельного человека. По ее красивым, хотя и не слишком выразительным глазам было видно: она отлично знает, что делает. Когда она заговорила, тембр и властность ее голоса только усилили это впечатление.
— Что вам угодно?
— Доктор, это мой друг Миранда Романак. Миранда, доктор Забалино.
Доктор покрутила один из своих браслетов.
— Мальчик сказал правду: он от вас не отстанет. Вы должны сделать так, чтобы он ушел.
Потрясенная тем, что ей известно о происшедшем за дверью, я выпалила:
— Откуда вы об этом знаете? Кто вы?
Франсес с усилием приподнялась, опираясь на локти.
— Не бойся, Миранда. Я тебя сюда вызвала, потому что заболела. Сильно заболела. Доктор говорит, я могу умереть, поэтому мне надо кое о чем тебе рассказать. Очень важно, чтобы ты это узнала. Во-первых, если что со мной случится, Забалино тебе поможет. Понадобится ли тебе совет или убежище, ты всегда можешь прийти сюда и будешь в безопасности. От всего. А сейчас ты должна вернуться в дом и там жить. Оставайся там, пока не выяснишь, кто ты. А после сама решай, надо ли тебе оттуда уходить или нет.
— Но что я должна там делать? Помогите мне, Франсес. Дайте какие-нибудь указания!
— Не могу, потому что сама не все знаю. Но дом — это ключ ко всему, Миранда. Там ответы на все вопросы.
— Поэтому вы его нам отдали? Она отрицательно покачала головой.
— Нет, но там умер Хью, поэтому дом так важен. То же самое случилось со мной и Шумдой в Вене пятьдесят лет назад. Мне пришлось остаться, пока я не выяснила, кто я такая… Передай Фрэнни, что я не смогу его сегодня увидеть. Но скажи ему, что его жена серьезно больна и ей надо пройти обследование. Ее можно спасти, но провериться нужно немедленно.
Дверь открылась, и в палату важной начальственной поступью вошел Маккейб.
— Привет, Франсес. Как у вас тут дела, девочки? Может, я некстати и мне надо обождать в соседней комнате с этой атлеткой?
Что-то донеслось до моего слуха. Я не знала, что именно, но инстинктивно чувствовала — это что-то плохое. Так голова сама отворачивается от источника вони, прежде чем мозг успевает его засечь.
Звук стал громче.
— Что это?
Все посмотрели на меня. Женщины обменялись взглядами.
Маккейб пожал плечами.
— Вы это о чем?
— Вы разве не слышите? Звук чьего-то дыхания. Очень громкий.
Он озадаченно потер подбородок и улыбнулся.
— Не-а.
Франсес и врач не улыбались. Вид у них был такой же озабоченный, как и у меня.
— Миранда, тебе пора. Немедленно уходи отсюда. Вместе с Фрэнни. Возвращайся в Крейнс-Вью. В дом.
Маккейб стоял лицом ко мне, спиной к Франсес и Забалино.
— Что здесь происходит? — Вид у него был глуповато-озадаченный, словно его разыгрывали, а он не возражал.
У него за спиной Франсес назвала его имя. Он повернулся к ней. Между ними ничего не произошло — ни обмена взглядами, прикосновениями, словами, жестами. Но он внезапно повернулся ко мне — на лице безумная тревога.
— Нам надо отсюда отчаливать! Пошли, Миранда! Пошли! — Он схватил меня за руку и попытался увлечь к выходу.
Но я, несмотря на испуг, решила кое-что выяснить.
— Что это, Франсес? Что это за дыхание? Вместо нее скороговоркой затараторила Забалино:
— Это вы. Это часть вас, ожидающая снаружи. Вам надо уйти отсюда и отыскать ответы на все вопросы. Никто не пострадает, ни вы, ни мы, если вы немедленно уйдете.
— Но Франсес сказала, что я могу прийти сюда, если случится беда…
— Позже. Не теперь. Пока вы не выясните кое-что, а потом не решите, что вам делать, ваше присутствие здесь опасно для всех нас. Оно ждет. Оно не может коснуться вас, пока вы здесь. Оно настолько близко, насколько это возможно, и хочет, чтобы вы знали об этом. Фиберглас — это убежище, но пока не для вас. Франсес не должна была приглашать вас сюда. Вам прежде надо узнать, кто вы. А до тех пор оно… — Забалино указала наружу, где пугающая и неизвестная часть меня громко дышала у стен этого непонятного заведения.
От ужаса на моих ногах словно повисли тяжеленные гири. Странным образом в памяти у меня вдруг возникла строчка из детской сказочки; она с каким-то надрывом прокручивалась снова и снова. Это были слова угрозы, обращенные серым волком к трем поросятам. Он стоял поочередно перед их домиками, голодный и исполненный убийственной уверенности в том, что вот-вот наконец полакомится свининкой: «Вот сейчас как дуну, как плюну, ваш домик и развалится».
— Миранда, идем! — Маккейб тянул меня за руку. Я высвободилась.
— Франсес, причина смерти Хью во мне?
— Нет. Определенно нет.
— Вы должны мне помочь. Я не понимаю, что происходит!
Шум снаружи усилился. Дыхание участилось и стало каким-то хрипловатым.
— Возвращайся в Крейнс-Вью, Миранда. Там все ответы. Если это не так, значит, я ничего не понимаю. Но это все, чем я могу тебе помочь. — Она хотела еще что-то добавить, но Забалино предостерегающе тронула ее за руку. Франсес провела языком по своим тонким губам и посмотрела на меня с жалостью. И с тревогой.
В детстве я подхватила менингит. Однажды летом, вернувшись домой после прогулки с Зоуи Холланд, я пожаловалась матери, что у меня болят голова и шея. Не отрывая глаз от телеэкрана, она велела мне лечь в постель. Пообещала, когда программа закончится, прийти померить мне температуру. Я пошла к себе в комнату, легла в постель и быстро заснула. Когда мама наконец пришла, она не могла меня добудиться. Самым необычным во всем этом было то, что, пребывая в коме, я чувствовала абсолютно все, что происходит вокруг меня. Просто не могла на это реагировать. Слышала я и как мать впала в панику оттого, что ей было меня не добудиться. Просто я не могла ни открыть глаза, ни разжать губы, чтобы сказать ей: «Ма, не кричи так, я здесь».
Я помню, как приехала «скорая помощь», как надо мной трудились врачи, а потом меня вынесли из дому и повезли в больницу на машине с воющей сиреной. Мне казалось, что я не сплю, а скорее нахожусь за стеклом или за тонкой прозрачной завесой, в каком-нибудь полудюйме от нормальной жизни. Через два дня я вышла из комы — мне захотелось в туалет.
На обратном пути в Крейнс-Вью я вспоминала в машине Маккейба о тех днях, о том, что я чувствовала, находясь в коме и в то же время пребывая в сознании. Здесь и в то же время не здесь; воспринимаешь все, а возможности реагировать — ноль. Теперь со мной происходило что-то очень похожее. После того как увидела празднование дня рождения несуществующего мальчика, я постоянно наблюдала за течением собственной жизни словно с другой стороны чего-то. Чего-то таинственного и непроницаемого. Моя жизнь протекала там, а не здесь, где находилась я. Или же это была жизнь, подобная той — во время болезни. И я ничего не могла сделать, чтобы в нее вернуться. Чем мне поможет возвращение в Крейнс-Вью? Но разве у меня был выбор?
Авария наверняка произошла всего за несколько минут до того, как мы проехали поворот. Из-под смятого серебристого капота все еще поднималось облако густого дыма. Пахло раскаленным маслом и искореженным металлом. Из машины доносились звуки песни «Салли, обойди розы». Вокруг не было ни души. Странную тишину, царившую на этой узкой дороге в нескольких милях от Крейнс-Вью, пронзала только мелодия песни.
— Проходите.
— Может, сначала вы?
— Какой номер?
— Десять — шестьдесят три. Здесь пахло совсем иначе, чем в других больницах и домах для престарелых, в каких мне довелось побывать. Это меня нервировало. Ничего похожего на резкий, безошибочно узнаваемый запах, свойственный большинству подобных заведений, — дезинфицирующие средства, лекарства, болезни; все это, перемешавшись, навевало неприятные, неутешительные мысли. Я почти непроизвольно подняла голову и втянула ноздрями воздух, как гончая, пытающаяся взять след.
Маккейб, взглянув на меня, заговорил со всей определенностью:
— Индейка. Похоже, сегодня у них обед с индейкой. Я это сразу же почувствовал. Ну, пойдем искать Франсес.
Он зашагал по коридору, глядя на двери справа и слева в поисках таблички с номером 1063.
Проснувшись в спальне дома в Крейнс-Вью, я обнаружила, что полностью одета, укрыта одеялом и лежу головой на подушке, руки вытянуты вдоль тела. Обычно мне требуется время, чтобы в голове прояснилось после сна, но в то утро все было иначе. Я сразу вспомнила, как накануне увидела в кухне по телевизору Хью с женой и сыном, а потом побывала в своей школе с Джеймсом Стилманом.
Всю жизнь надо мной потешались из-за позы, которую я принимаю во сне и которая больше подобает мертвым в гробу. Стоит мне заснуть, и я до самого утра лежу не шевелясь. Этим утром, проснувшись, я размышляла о том, как мне вообще удалось добраться до кровати. Потом зазвонил телефон. Я сняла трубку и не смогла узнать Маккейба по голосу, пока он себя не назвал. Он сказал, что Франсес в больнице. Она ему оттуда звонила и просила, чтобы мы оба как можно скорее ее посетили.
Потом он раздраженно добавил:
— Не понимаю, почему она не на Манхэттене. Она в каком-то местечке у Бронксвилла. Называется «Выбор глаз» или как-то так. Странное название, но я все точно записал. Она объяснила, как туда доехать. За час успеете собраться? Я бы хотел поскорее.
Здание оказалось одной из дорогих и нелепых копий особняка эпохи Тюдоров, какие в наши дни возводят или покупают только рок-звезды или другие нувориши. Мы проехали сперва мимо высокой, тщательно подстриженной живой изгороди, скрывавшей больничную территорию от взглядов посторонних. За поворотом длинной подъездной дороги нашему взору открылся санаторий Фиберглас, стоявший на холмике посреди обширного, безупречно ухоженного газона, поддерживать который в таком состоянии наверняка стоило кучу денег. Это могло быть поле для гольфа, богатое научно-исследовательское учреждение или кладбище. Или и то, и другое, и третье одновременно.
Маккейб остановил машину на одном из множества свободных парковочных мест у главного здания и заглушил двигатель. Всю дорогу он крутил компакт диск «Кул энд зе гэнг», и теперь в неожиданно наступившей тишине на сердце стало тревожно. Она словно подчеркивала: ну вот, приехали, пора и делать что-то.
Взглянув в зеркало заднего вида, он провел ладонями по волосам.
— Бип-бип. Ну и ну. Ни дать ни взять, старое английское поместье. Корчат из себя прямо какое-то «Возвращение в Брайдсхед». Нет, я сюда болеть не поеду, дудки. Они тут наверняка день напролет занимаются клизмотерапией.
Я выглянула в окно.
— Вы уверены, что она здесь? Место совершенно не в ее духе.
— Согласен, но она тут.
Мы вышли из машины и побрели ко входу в санаторий по дорожке, усыпанной белоснежным гравием. Маккейб открыл дверь и пропустил меня вперед. Меня удивило, как много народу расхаживало по вестибюлю. Одни были в больничных халатах и тапочках, другие в повседневной одежде. Мы подошли к справочному окошку и спросили, как найти Франсес. Медсестра апатично нажала несколько компьютерных клавиш. Я взглянула на Маккейба. Он был хорош собой, нет вопросов. Мне не очень нравились его напомаженные волосы, но он производил ослепительное впечатление в двубортном костюме, белой рубашке, черном шелковом галстуке.
— Простите, но сейчас к ней никто не допускается. Маккейб вытащил свой жетон полицейского и показал ей. Когда он заговорил, голос его звучал негромко и дружелюбно, но всякий безошибочно распознал бы в нем властную нотку.
— Вы нам только назовите номер ее палаты и фамилию ее врача.
Женщина поежилась на своем стуле. Но ей ничего не оставалось, как подчиниться.
— Десять — шестьдесят три. Доктор Забалино.
— Забалино. Прекрасно. Спасибо большое.
Он взял меня за руку, и мы молча прошли через холл к лифту. Он нажал на оранжевую кнопку и стал разглядывать носки своих ботинок.
— Что, если она и правда слишком плоха и ей не до посетителей?
Двери лифта скользнули в стороны. Кабина оказалась пуста. Мы вошли в нее, и створки дверей быстро закрылись. Я нажала третью кнопку.
— Миранда, как давно вы знакомы с Франсес? — Он стоял почти вплотную ко мне, но я не возражала, потому что в этом не было ничего сексуального, ничего такого, что бывает между мужчиной и женщиной. Маккейб вообще предпочитал быть поближе к людям во всех ситуациях. Он имел привычку дотрагиваться до собеседника, легонько его подталкивать, похлопывать по плечу. По-моему, у него это выходило непроизвольно, вряд ли он отдавал себе в этом отчет. И в голосе его звучали такие доверительные нотки, что казалось, он много о тебе знает и можно, ничего не опасаясь, рассказать ему остальное. Он всегда находил способ быть поближе к тебе, и даже если ты сделал что-то плохое, его прикосновение или голос тебя поддерживали. Мне это нравилось.
— Недавно. Несколько месяцев. А что?
— Я ее знаю двадцать пять лет. Она самый независимый на свете человек. Но если она о чем-то просит, надо это делать во что бы то ни стало. Она позвонила и просила ее навестить. Бегом, Миранда!
Некоторые из дверей в коридоре были распахнуты. В одной из комнат на кровати лежал глубокий старик. Глаза у него были закрыты. Возле него на деревянном стуле сидела девочка. Подняв брови, она разглядывала большие красные часы на своем запястье. Она что-то говорила, обращаясь к старику, и я догадалась, что она вслух считает для него секунды. Он улыбался, хотя глаза его и оставались закрытыми.
Мы миновали еще две двери, и в следующей палате я не без испуга увидела маленькую черную собачку, сидевшую в одиночестве на аккуратно застланной постели. В комнате, кроме нее, как будто никого не было. Я не могла удержаться — прикоснулась к рукаву Маккейба и показала на собаку. Увидев собачку, он остановился и пригляделся внимательнее.
— Что за чертовщина?
Собака увидела нас и зевнула. Маккейб подошел к дверному проему и уставился на маленькую табличку с именем пациента.
— Фредерик Даффек. Даффек — это что, порода собак? Фредерик, где твой хозяин?
— Здесь. — Из-за распахнутой двери появился гигант средних лет, с совершенно лысой головой, кожа на которой сияла, словно намасленная. Одет он был в пижаму цвета старой слоновой кости. Маккейб нисколько не растерялся.
— Здравствуйте. Увидел вашу собаку на кровати и подумал было…
Мужчина положил свою огромную ладонь на грудь Маккейба, вытолкнул его в коридор и захлопнул дверь прямо у него перед носом. Фрэнни довольно посмотрел на меня.
— Просто хер знает что. Настоящий дурдом, а? Этот тип какой-то блаженный. Может, собака входит в его курс терапии?
— Может, поищем номер десять — шестьдесят три? Но прежде чем попасть в палату Франсес, мы увидели еще одну сценку, которая запечатлелась в моей памяти. Все двери дальше по коридору были закрыты, кроме одной, соседней с номером 1063. Она была распахнута настежь.
В комнате находилась молодая женщина. Она стояла к нам спиной. На ней был мешковатый черный спортивный костюм, и ноги она широко расставила, отчего становилась похожей на перевернутую букву «Y». Перед ней на полулежал огромный камень серо-синего цвета, яйцевидной формы, с шероховатой поверхностью. Зрелище само по себе было странным. А уж в этом тихом, неприветливом заведении оно казалось чудовищно неуместным.
Она трижды коротко и шумно выдохнула — уф-уф-уф, — наклонилась и жестом тренированного силового гимнаста подняла камень себе на живот. Потом, снова сделав три таких же выдоха, опустила его на пол. Пауза, потом три выдоха, и камень снова поднимается вверх.
— Господи Иисусе! — прошептал Маккейб. Камень в этот момент находился почти у самого пола.
Выпустив его из рук, женщина обернулась. Она была очень красива.
— Доктор Забалино? — У нее была чудесная улыбка, которая погасла, едва только она нас увидела. — Здравствуйте. А я подумала, это мой врач.
Маккейб вошел в комнату и заглянул за дверь — нет ли там кого-нибудь.
— Почему вы поднимаете этот камень? В больничной палате? Это вам не повредит?
— Это часть моей медитации.
— Медитации ? Кто же в таком случае ваш гуру? Арнольд Шварценеггер? Ой! — Он сально улыбнулся и полез в карман. — Телефон звонит. Люблю аппараты с вибровызовом. Хоть бы целый день звонил. — Он вытащил маленький серый мобильник и со щелчком распахнул его. — Алло. А-а, привет, Франсес. Где мы? Недалеко. Будем у вас секунд через восемь. Да-да, здесь. В соседней комнате, у женщины, которая поднимает обломок скалы. Угу. Нет проблем. — Он закрыл аппарат и посмотрел на меня. — Франсес хочет сперва поговорить с вами наедине. Я подожду в коридоре.
Женщина подбоченилась и нахмурилась.
— Простите, кто вы такие?
Маккейб подошел к ней вплотную и заговорил очень быстро, словно чтобы не дать ей вставить ни слова.
— Мы приехали к вашей соседке, Франсес Хэтч. Не возражаете, если я тоже попробую, пока мы не ушли? — Наклонившись, он обхватил камень и попытался рывком приподнять. Глаза его расширились, он торопливо произнес: — И сколько же эта штука весит?!
— Семьдесят кило.
— Сто пятьдесят фунтов! И вы так запросто ее поднимаете и опускаете? Как это вам удается?
Поймав его взгляд, я жестом показала, что ухожу. Женщина попросила меня закрыть дверь. Палата Франсес была всего в нескольких шагах. Я подошла к двери и взялась за ручку, но тут кто-то вблизи сказал: «Тсс!» — и я повернула голову.
Сын Хью и Шарлотты стоял в дверном проеме на другой стороне коридора. На мальчике были те же самые полосатые плавки, в которых я видела его на экране телевизора. Ноги у него были босы. Хуже того, вокруг его ступней образовалось по небольшой лужице. Как будто он только что вышел из воды.
Я невольно взглянула на его ладони — нет ли у него при себе еще одного камня.
— Я никуда не уйду.
Голос у него был детский, и в нем звучала вся та бесконечная жестокость, на какую бывают способны только дети. Вы это помните? Помните жуткое чувство панического страха перед кем-нибудь из одноклассников, кто вас преследует и донимает, страха, пронизывающего вас до мозга костей? Вы знаете, что бессильны против него, потому что он сильнее или красивее (или сильнее и красивее), сметливее больше, а может, он просто чудовищный, беспредельный подлец. А поскольку вы еще очень малы и не знаете жизни, вам кажется, что этот тип ваших лет — семи, восьми, девяти — постоянно будет где-то рядом и его присутствие всегда, до самой смерти будет грозить вам всяческими бедами.
Вот что я почувствовала, и это чувство было всеобъемлющим. Парализующий страх охватил меня, потому что этот мальчик не существовал, но тем не менее находился здесь и смотрел на меня полными ненависти глазами.
Он запел: «В Дублине девицы все как одна красавицы…» Голос у него был мелодичный и озорной.
Я приблизилась к нему на шаг.
— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь! Что я могу сделать? Что ты хочешь, чтобы я сделала? Я не понимаю. — Я непроизвольно протянула к нему руку. Ладонью кверху. Жест попрошайки: помогите, бога ради.
Он долго смотрел на меня пустыми глазами, потом повернулся и зашагал прочь. Его ступни оставляли на линолеуме мокрые следы. Он снова запел: «Я глаз положил на милашку Молли Мэлоун…»
— Остановись, пожалуйста. Он не реагировал.
— Скажи, что я должна сделать!
Он не оглянулся. Подошел к двери, толкнул ее и исчез за нею.
* * *
Когда я вошла в палату, статная женщина, стоя у кровати Франсес, щупала у нее пульс. Ее лицо обрамляла пышная шапка блестящих черных волос, похожая на шарик мороженого поверх вафельного рожка. Густые брови, большие глаза, мелкие черты лица, белая кожа. Одета она была в черный строгий костюм, резко контрастировавший с множеством золотых колец и браслетов. Столкнувшись с ней на улице, я подумала бы: деньги, показуха, бизнесвумен или жена состоятельного человека. По ее красивым, хотя и не слишком выразительным глазам было видно: она отлично знает, что делает. Когда она заговорила, тембр и властность ее голоса только усилили это впечатление.
— Что вам угодно?
— Доктор, это мой друг Миранда Романак. Миранда, доктор Забалино.
Доктор покрутила один из своих браслетов.
— Мальчик сказал правду: он от вас не отстанет. Вы должны сделать так, чтобы он ушел.
Потрясенная тем, что ей известно о происшедшем за дверью, я выпалила:
— Откуда вы об этом знаете? Кто вы?
Франсес с усилием приподнялась, опираясь на локти.
— Не бойся, Миранда. Я тебя сюда вызвала, потому что заболела. Сильно заболела. Доктор говорит, я могу умереть, поэтому мне надо кое о чем тебе рассказать. Очень важно, чтобы ты это узнала. Во-первых, если что со мной случится, Забалино тебе поможет. Понадобится ли тебе совет или убежище, ты всегда можешь прийти сюда и будешь в безопасности. От всего. А сейчас ты должна вернуться в дом и там жить. Оставайся там, пока не выяснишь, кто ты. А после сама решай, надо ли тебе оттуда уходить или нет.
— Но что я должна там делать? Помогите мне, Франсес. Дайте какие-нибудь указания!
— Не могу, потому что сама не все знаю. Но дом — это ключ ко всему, Миранда. Там ответы на все вопросы.
— Поэтому вы его нам отдали? Она отрицательно покачала головой.
— Нет, но там умер Хью, поэтому дом так важен. То же самое случилось со мной и Шумдой в Вене пятьдесят лет назад. Мне пришлось остаться, пока я не выяснила, кто я такая… Передай Фрэнни, что я не смогу его сегодня увидеть. Но скажи ему, что его жена серьезно больна и ей надо пройти обследование. Ее можно спасти, но провериться нужно немедленно.
Дверь открылась, и в палату важной начальственной поступью вошел Маккейб.
— Привет, Франсес. Как у вас тут дела, девочки? Может, я некстати и мне надо обождать в соседней комнате с этой атлеткой?
Что-то донеслось до моего слуха. Я не знала, что именно, но инстинктивно чувствовала — это что-то плохое. Так голова сама отворачивается от источника вони, прежде чем мозг успевает его засечь.
Звук стал громче.
— Что это?
Все посмотрели на меня. Женщины обменялись взглядами.
Маккейб пожал плечами.
— Вы это о чем?
— Вы разве не слышите? Звук чьего-то дыхания. Очень громкий.
Он озадаченно потер подбородок и улыбнулся.
— Не-а.
Франсес и врач не улыбались. Вид у них был такой же озабоченный, как и у меня.
— Миранда, тебе пора. Немедленно уходи отсюда. Вместе с Фрэнни. Возвращайся в Крейнс-Вью. В дом.
Маккейб стоял лицом ко мне, спиной к Франсес и Забалино.
— Что здесь происходит? — Вид у него был глуповато-озадаченный, словно его разыгрывали, а он не возражал.
У него за спиной Франсес назвала его имя. Он повернулся к ней. Между ними ничего не произошло — ни обмена взглядами, прикосновениями, словами, жестами. Но он внезапно повернулся ко мне — на лице безумная тревога.
— Нам надо отсюда отчаливать! Пошли, Миранда! Пошли! — Он схватил меня за руку и попытался увлечь к выходу.
Но я, несмотря на испуг, решила кое-что выяснить.
— Что это, Франсес? Что это за дыхание? Вместо нее скороговоркой затараторила Забалино:
— Это вы. Это часть вас, ожидающая снаружи. Вам надо уйти отсюда и отыскать ответы на все вопросы. Никто не пострадает, ни вы, ни мы, если вы немедленно уйдете.
— Но Франсес сказала, что я могу прийти сюда, если случится беда…
— Позже. Не теперь. Пока вы не выясните кое-что, а потом не решите, что вам делать, ваше присутствие здесь опасно для всех нас. Оно ждет. Оно не может коснуться вас, пока вы здесь. Оно настолько близко, насколько это возможно, и хочет, чтобы вы знали об этом. Фиберглас — это убежище, но пока не для вас. Франсес не должна была приглашать вас сюда. Вам прежде надо узнать, кто вы. А до тех пор оно… — Забалино указала наружу, где пугающая и неизвестная часть меня громко дышала у стен этого непонятного заведения.
От ужаса на моих ногах словно повисли тяжеленные гири. Странным образом в памяти у меня вдруг возникла строчка из детской сказочки; она с каким-то надрывом прокручивалась снова и снова. Это были слова угрозы, обращенные серым волком к трем поросятам. Он стоял поочередно перед их домиками, голодный и исполненный убийственной уверенности в том, что вот-вот наконец полакомится свининкой: «Вот сейчас как дуну, как плюну, ваш домик и развалится».
— Миранда, идем! — Маккейб тянул меня за руку. Я высвободилась.
— Франсес, причина смерти Хью во мне?
— Нет. Определенно нет.
— Вы должны мне помочь. Я не понимаю, что происходит!
Шум снаружи усилился. Дыхание участилось и стало каким-то хрипловатым.
— Возвращайся в Крейнс-Вью, Миранда. Там все ответы. Если это не так, значит, я ничего не понимаю. Но это все, чем я могу тебе помочь. — Она хотела еще что-то добавить, но Забалино предостерегающе тронула ее за руку. Франсес провела языком по своим тонким губам и посмотрела на меня с жалостью. И с тревогой.
В детстве я подхватила менингит. Однажды летом, вернувшись домой после прогулки с Зоуи Холланд, я пожаловалась матери, что у меня болят голова и шея. Не отрывая глаз от телеэкрана, она велела мне лечь в постель. Пообещала, когда программа закончится, прийти померить мне температуру. Я пошла к себе в комнату, легла в постель и быстро заснула. Когда мама наконец пришла, она не могла меня добудиться. Самым необычным во всем этом было то, что, пребывая в коме, я чувствовала абсолютно все, что происходит вокруг меня. Просто не могла на это реагировать. Слышала я и как мать впала в панику оттого, что ей было меня не добудиться. Просто я не могла ни открыть глаза, ни разжать губы, чтобы сказать ей: «Ма, не кричи так, я здесь».
Я помню, как приехала «скорая помощь», как надо мной трудились врачи, а потом меня вынесли из дому и повезли в больницу на машине с воющей сиреной. Мне казалось, что я не сплю, а скорее нахожусь за стеклом или за тонкой прозрачной завесой, в каком-нибудь полудюйме от нормальной жизни. Через два дня я вышла из комы — мне захотелось в туалет.
На обратном пути в Крейнс-Вью я вспоминала в машине Маккейба о тех днях, о том, что я чувствовала, находясь в коме и в то же время пребывая в сознании. Здесь и в то же время не здесь; воспринимаешь все, а возможности реагировать — ноль. Теперь со мной происходило что-то очень похожее. После того как увидела празднование дня рождения несуществующего мальчика, я постоянно наблюдала за течением собственной жизни словно с другой стороны чего-то. Чего-то таинственного и непроницаемого. Моя жизнь протекала там, а не здесь, где находилась я. Или же это была жизнь, подобная той — во время болезни. И я ничего не могла сделать, чтобы в нее вернуться. Чем мне поможет возвращение в Крейнс-Вью? Но разве у меня был выбор?
Авария наверняка произошла всего за несколько минут до того, как мы проехали поворот. Из-под смятого серебристого капота все еще поднималось облако густого дыма. Пахло раскаленным маслом и искореженным металлом. Из машины доносились звуки песни «Салли, обойди розы». Вокруг не было ни души. Странную тишину, царившую на этой узкой дороге в нескольких милях от Крейнс-Вью, пронзала только мелодия песни.