Страница:
— Что он сказал?
Только когда у меня что-то стукнуло в голове изнутри, я поняла, что это ко мне он обратился с вопросом. На уроке по геометрии он сидел позади меня, но только потому, что нас рассаживали по алфавиту. Прежде чем я пришла в себя от изумления, он повторил вопрос, на сей раз обратившись ко мне по имени:
— Миранда, что он сказал?
Так он, оказывается, меня знал. Знал, как меня зовут.
Учитель только что сообщил, что Земля — сжатый у полюсов сфероид, и я добросовестно записала это в тетрадь. Я обернулась к нему и ответила:
— Он сказал, что Земля — сжатый у полюсов сфероид. Джеймс смотрел на меня так пристально, словно мои слова были ответом на его давние тайные мечтания.
— Какой-какой?
— Уф-ф-ф… Сжатый у полюсов сфероид.
— А что это такое?
С моих губ уже готово было сорваться: «Вроде яйца, на которое кто-то облокотился», — но внутренний голос велел мне заткнуться. Я лишь пожала плечами.
Его губы медленно раздвинулись в улыбке.
— Знаешь, но скрываешь.
Я не на шутку испугалась. Неужели он догадался, что я готова разыграть из себя дурочку, только б ему понравиться?
— Много знать — это классно. Я тоже знаю кой-чего. — Он отвернулся, загадочно улыбаясь.
После урока я, не поднимая глаз, как можно медленнее укладывала книги, чтобы только не столкнуться с ним при выходе из класса.
— Прости.
Я оцепенела и зажмурилась. Он был позади меня. Я не знала, что сказать. Пока я собиралась с мыслями, он обогнул парту и встал передо мной.
— За что — прости? — Я не могла себя заставить посмотреть на него.
— За мои слова. Послушай, как ты насчет того, чтоб куда-нибудь со мной сходить?
Я отчетливо помню, что в это самое мгновение почувствовала, как где-то в глубине моего существа повернулось колесо судьбы. За долю секунды перед тем, как ответить, я поняла, что все теперь переменится и ничто не в силах этому помешать.
— Ты, никак, меня приглашаешь на свидание? — Я постаралась произнести это как можно непринужденнее и с ноткой сарказма, чтобы подыграть ему, если это была шутка.
Его лицо было непроницаемо.
— Да. Ты не представляешь, как мне хочется с тобой поговорить.
До конца года мы были неразлучны. Мы с ним были полными противоположностями. Впервые в жизни я поняла к своей безмерной радости, что иное может не отторгать, а дополнять. У каждого из нас был свой мир, которым мы хотели поделиться друг с другом. Каким-то образом эти совершенно разные миры прекрасно сосуществовали.
Примечательно, что мы не стали любовниками; я до сих пор считаю это одной из величайших ошибок всей моей жизни. Джеймс был первым мужчиной, любовь к которому стала для меня вполне зрелым, настоящим чувством. До сего дня я не перестаю сожалеть о том, что первым моим любовником был не он, а смазливый пустой дуралей, которому я сказала «да» через месяц после поступления в колледж.
Я никогда не спрашивала его о девушках, которые были у него до меня. И вопреки своей репутации, Джеймс никогда не пытался делать то, против чего я возражала. Он был нежным, любящим и уважительным. Овца в волчьей шкуре. И в довершение всего он умел целоваться так, что ты забывала обо всем на свете. Не поймите меня превратно — если мы не занимались тем самым, то это отнюдь не означает, что мы не проводили бесчисленных восхитительных часов в горизонтальном положении — распаленные и голодные.
Поскольку мы были такими разными, он вроде не возражал против моих строгих, старомодных взглядов. Он знал, что я хочу выйти замуж девственницей, и не пытался взять меня силой или переубедить. Может быть, ему надоели слишком доступные девицы, у которых он не знал отказа, и я на их фоне казалась чем-то редким, заслуживающим пристального изучения.
Наши взаимоотношения, как это часто бывает, прекратились, когда мы поступили в разные колледжи в разных штатах. В первые месяцы разлуки я забрасывала его безумными, страстными письмами. Он время от времени отвечал на них двумя-тремя глупыми фразами на почтовых открытках, и в этом проявлялась худшая часть его натуры. По мере того как колледж и новые знакомства, новая жизнь во всем ее многообразии вытесняли воспоминания о прошлом, поток моих писем превратился в тоненький ручеек. Мы увиделись вновь только во время рождественских каникул, и отношения внешне оставались теплыми и нежными, но к этому времени у каждого из нас была своя жизнь. Наши встречи были всего лишь данью ностальгии, а не прологом совместного будущего.
В течение следующих нескольких лет до меня то и дело доходили самые разные сведения о Джеймсе, но я никогда не знала наверняка, что было правдой, а что — испорченным телефоном. Одни говорили, что он работает на лодочной станции, другие — что он закончил колледж и поступил на юридический факультет. Если последнее было верно, то он стал совершенно не тем Дж. Стилманом, которого я знала. По одним слухам, он жил в Колорадо, по другим — в Филадельфии. Был женат и был холост. Иногда, в часы бессонницы или депрессии, или просто перебирая в памяти все несбывшееся, я размышляла о моей первой любви и пыталась представить себе, как сложилась его жизнь. Первый, о ком я подумала, прочитав приглашение на встречу одноклассников, был Джеймс Стилман.
Отдавая дань прошлому, мы с Зоуи отправились обедать в стейк-хаус Чака. Как-то во время летних каникул мы обе подрабатывали там официантками. Домой мы возвращались поздними теплыми вечерами с щедрыми чаевыми в карманах, чувствуя себя очень взрослыми. Сам Чак умер несколько лет тому назад, но ресторанчик унаследовал его сын, и все в нем осталось как в прежние времена.
Зоуи собиралась о многом мне рассказать, но с того самого момента время вдруг решительно повернуло вспять, и мы обе с наслаждением погрузились в прошлое и с гораздо большей охотой говорили о том, что было тогда, чем о теперешних своих заботах. Получаса нам хватило, чтобы обозначить, кем мы стали и чего добились в жизни. Все шло к тому, что этот уикенд будет отдан воспоминаниям, фотоальбомам, вопросам вроде «А что сталось с?..» и вздохам — при мысли о том, какими мы были. За обедом разговор о том, чего мы сумели добиться и к чему стремимся в будущем, у нас не клеился. Возможно, это придет после встречи: повидал старых друзей, разобрался с впечатлениями, а там уж естественно и итоги подвести. Но как впоследствии оказалось, подведение итогов уже имело место — без нашего участия.
После обеда мы вернулись в дом Зоуи. Нам обеим просто до смерти хотелось поскорее забраться в палатку, в прошлое, в те наши настроения. Мы наскоро приняли душ, надели пижамы и под пришептывающий свет лампы проговорили до двух часов ночи.
На следующее утро Зоуи проснулась раньше меня. Первым, что я ощутила в этот знаменательный день, был резкий рывок за руку. Не понимая, что стряслось, я помотала головой, одновременно пытаясь сесть. Я совсем забыла, что нахожусь не у себя в постели, а в спальном мешке, который окутывал мое тело, словно кокон. Я стала метаться из стороны в сторону, отчего мешок затянулся на мне еще туже. Когда мне наконец удалось из него выбраться, волосы у меня на голове торчали дыбом, лицо полыхало жаром, пуговицы на пижамной куртке расстегнулись сверху донизу.
— Миранда!
— Что? Что случилось?
— С тобой все в порядке?
Несмотря на внезапность пробуждения, я мгновенно приняла защитную стойку.
— Что ты имеешь в виду?
— А то ты не знаешь. То, как ты сейчас металась. И все, о чем ты говорила прошлым вечером, твои нынешние взгляды… У тебя все так здорово складывается. Ты добилась успеха, тебе все удалось. А счастья тебе это не принесло. Ты говоришь так, будто…
— Как я говорю, Зоуи?
— Как будто ты уже старуха. И не ждешь больше ничего хорошего, ни на что не надеешься, потому что уже слишком долго живешь на свете. Я счастливее тебя. Я не считаю, что жизнь меня балует, но я, по крайней мере, знаю, что надежда нам подконтрольна. Мы можем ее усиливать и убавлять, как струю воды, поворотом крана. Свой я стараюсь всегда держать открытым до предела.
— Легко сказать! Но что, если все идет наперекосяк? Если ты раз за разом разочаровываешься?
— Это тебя убивает! Но ты продолжаешь идти вперед, и, когда поднакопишь сил, снова появляется надежда. Мы сами делаем выбор. — Она потянулась и взяла меня за руку. Я почувствовала себя очень неуютно.
— А что, если я просто научилась осторожности?
— А что, если у тебя теперешней, осторожной, кишка тонка влюбиться в Джеймса Стилмана?
Ее вопрос попал не в бровь, а в глаз, я даже расплакалась. Зоуи не шелохнулась, только еще крепче сжала мою руку.
— На прошлой неделе я видела женщину в инвалидной коляске на обочине хайвея. Прямо у кромки лос-анджелесского шоссе, а мимо с жутким ревом мчались машины. Я так за нее испугалась. Откуда она там взялась? Что делала? Как это случилось? Я все время о ней думала, и вот только теперь поняла почему. Это была я, Зоуи.
— Ты? Как это?
— Не знаю. Ее беспомощность, грозившая ей опасность. Ненормальность того, что она там находилась. Чем дольше я живу на свете, тем больше во мне осторожности. Знаешь, это как если перестаешь пользоваться какой-то своей конечностью, потому что можешь без нее обойтись или потому что она была нужна тебе только в детстве, когда лазал по деревьям. И в один прекрасный день вдруг понимаешь, что больше не можешь даже шевельнуть этой ногой…
— И оказываешься в инвалидной коляске.
— Вот именно, но и это не так уж плохо, потому что все окружающие тоже в колясках. Никто из тех, кого мы знаем, больше не лазает по деревьям. Но рано или поздно мы оказываемся на шоссе, в одиночестве, помочь некому, а нам необходимо перебраться на другую сторону. Мы пригвождены к месту, мы завязли, и это опасно.
— Так ты завязла?
— Хуже. Я осторожна, и мне непонятно, как с этим быть. Я теперешняя точно не влюбилась бы в Джеймса. Я бы только разок его нюхнула и сбежала куда глаза глядят. Или изо всех сил крутила бы колеса своей инвалидной коляски, чтобы поскорее унести ноги. Он слишком опасен.
— Потому что у него-то ноги целы?
— И ноги, и руки, и… хвост! Имея хвост, он запросто перескакивает с ветки на ветку. Вот это-то и было в нем самое замечательное, и те времена потому были замечательные: я на все сто использовала свои руки и ноги, и мне это нравилось. А теперь я слишком боюсь любого риска. Хотелось бы мне узнать запах моего счастья.
Она смотрела на меня, а я продолжала плакать. Чудесным летним днем на заднем дворе дома моей лучшей школьной подруги жизнь для меня остановилась. Мне больше не хотелось идти на встречу с одноклассниками, даже если там будет Джеймс. Встреться я с ним, и все стало бы еще только хуже.
О чем говорят мертвые
Только когда у меня что-то стукнуло в голове изнутри, я поняла, что это ко мне он обратился с вопросом. На уроке по геометрии он сидел позади меня, но только потому, что нас рассаживали по алфавиту. Прежде чем я пришла в себя от изумления, он повторил вопрос, на сей раз обратившись ко мне по имени:
— Миранда, что он сказал?
Так он, оказывается, меня знал. Знал, как меня зовут.
Учитель только что сообщил, что Земля — сжатый у полюсов сфероид, и я добросовестно записала это в тетрадь. Я обернулась к нему и ответила:
— Он сказал, что Земля — сжатый у полюсов сфероид. Джеймс смотрел на меня так пристально, словно мои слова были ответом на его давние тайные мечтания.
— Какой-какой?
— Уф-ф-ф… Сжатый у полюсов сфероид.
— А что это такое?
С моих губ уже готово было сорваться: «Вроде яйца, на которое кто-то облокотился», — но внутренний голос велел мне заткнуться. Я лишь пожала плечами.
Его губы медленно раздвинулись в улыбке.
— Знаешь, но скрываешь.
Я не на шутку испугалась. Неужели он догадался, что я готова разыграть из себя дурочку, только б ему понравиться?
— Много знать — это классно. Я тоже знаю кой-чего. — Он отвернулся, загадочно улыбаясь.
После урока я, не поднимая глаз, как можно медленнее укладывала книги, чтобы только не столкнуться с ним при выходе из класса.
— Прости.
Я оцепенела и зажмурилась. Он был позади меня. Я не знала, что сказать. Пока я собиралась с мыслями, он обогнул парту и встал передо мной.
— За что — прости? — Я не могла себя заставить посмотреть на него.
— За мои слова. Послушай, как ты насчет того, чтоб куда-нибудь со мной сходить?
Я отчетливо помню, что в это самое мгновение почувствовала, как где-то в глубине моего существа повернулось колесо судьбы. За долю секунды перед тем, как ответить, я поняла, что все теперь переменится и ничто не в силах этому помешать.
— Ты, никак, меня приглашаешь на свидание? — Я постаралась произнести это как можно непринужденнее и с ноткой сарказма, чтобы подыграть ему, если это была шутка.
Его лицо было непроницаемо.
— Да. Ты не представляешь, как мне хочется с тобой поговорить.
До конца года мы были неразлучны. Мы с ним были полными противоположностями. Впервые в жизни я поняла к своей безмерной радости, что иное может не отторгать, а дополнять. У каждого из нас был свой мир, которым мы хотели поделиться друг с другом. Каким-то образом эти совершенно разные миры прекрасно сосуществовали.
Примечательно, что мы не стали любовниками; я до сих пор считаю это одной из величайших ошибок всей моей жизни. Джеймс был первым мужчиной, любовь к которому стала для меня вполне зрелым, настоящим чувством. До сего дня я не перестаю сожалеть о том, что первым моим любовником был не он, а смазливый пустой дуралей, которому я сказала «да» через месяц после поступления в колледж.
Я никогда не спрашивала его о девушках, которые были у него до меня. И вопреки своей репутации, Джеймс никогда не пытался делать то, против чего я возражала. Он был нежным, любящим и уважительным. Овца в волчьей шкуре. И в довершение всего он умел целоваться так, что ты забывала обо всем на свете. Не поймите меня превратно — если мы не занимались тем самым, то это отнюдь не означает, что мы не проводили бесчисленных восхитительных часов в горизонтальном положении — распаленные и голодные.
Поскольку мы были такими разными, он вроде не возражал против моих строгих, старомодных взглядов. Он знал, что я хочу выйти замуж девственницей, и не пытался взять меня силой или переубедить. Может быть, ему надоели слишком доступные девицы, у которых он не знал отказа, и я на их фоне казалась чем-то редким, заслуживающим пристального изучения.
Наши взаимоотношения, как это часто бывает, прекратились, когда мы поступили в разные колледжи в разных штатах. В первые месяцы разлуки я забрасывала его безумными, страстными письмами. Он время от времени отвечал на них двумя-тремя глупыми фразами на почтовых открытках, и в этом проявлялась худшая часть его натуры. По мере того как колледж и новые знакомства, новая жизнь во всем ее многообразии вытесняли воспоминания о прошлом, поток моих писем превратился в тоненький ручеек. Мы увиделись вновь только во время рождественских каникул, и отношения внешне оставались теплыми и нежными, но к этому времени у каждого из нас была своя жизнь. Наши встречи были всего лишь данью ностальгии, а не прологом совместного будущего.
В течение следующих нескольких лет до меня то и дело доходили самые разные сведения о Джеймсе, но я никогда не знала наверняка, что было правдой, а что — испорченным телефоном. Одни говорили, что он работает на лодочной станции, другие — что он закончил колледж и поступил на юридический факультет. Если последнее было верно, то он стал совершенно не тем Дж. Стилманом, которого я знала. По одним слухам, он жил в Колорадо, по другим — в Филадельфии. Был женат и был холост. Иногда, в часы бессонницы или депрессии, или просто перебирая в памяти все несбывшееся, я размышляла о моей первой любви и пыталась представить себе, как сложилась его жизнь. Первый, о ком я подумала, прочитав приглашение на встречу одноклассников, был Джеймс Стилман.
Отдавая дань прошлому, мы с Зоуи отправились обедать в стейк-хаус Чака. Как-то во время летних каникул мы обе подрабатывали там официантками. Домой мы возвращались поздними теплыми вечерами с щедрыми чаевыми в карманах, чувствуя себя очень взрослыми. Сам Чак умер несколько лет тому назад, но ресторанчик унаследовал его сын, и все в нем осталось как в прежние времена.
Зоуи собиралась о многом мне рассказать, но с того самого момента время вдруг решительно повернуло вспять, и мы обе с наслаждением погрузились в прошлое и с гораздо большей охотой говорили о том, что было тогда, чем о теперешних своих заботах. Получаса нам хватило, чтобы обозначить, кем мы стали и чего добились в жизни. Все шло к тому, что этот уикенд будет отдан воспоминаниям, фотоальбомам, вопросам вроде «А что сталось с?..» и вздохам — при мысли о том, какими мы были. За обедом разговор о том, чего мы сумели добиться и к чему стремимся в будущем, у нас не клеился. Возможно, это придет после встречи: повидал старых друзей, разобрался с впечатлениями, а там уж естественно и итоги подвести. Но как впоследствии оказалось, подведение итогов уже имело место — без нашего участия.
После обеда мы вернулись в дом Зоуи. Нам обеим просто до смерти хотелось поскорее забраться в палатку, в прошлое, в те наши настроения. Мы наскоро приняли душ, надели пижамы и под пришептывающий свет лампы проговорили до двух часов ночи.
На следующее утро Зоуи проснулась раньше меня. Первым, что я ощутила в этот знаменательный день, был резкий рывок за руку. Не понимая, что стряслось, я помотала головой, одновременно пытаясь сесть. Я совсем забыла, что нахожусь не у себя в постели, а в спальном мешке, который окутывал мое тело, словно кокон. Я стала метаться из стороны в сторону, отчего мешок затянулся на мне еще туже. Когда мне наконец удалось из него выбраться, волосы у меня на голове торчали дыбом, лицо полыхало жаром, пуговицы на пижамной куртке расстегнулись сверху донизу.
— Миранда!
— Что? Что случилось?
— С тобой все в порядке?
Несмотря на внезапность пробуждения, я мгновенно приняла защитную стойку.
— Что ты имеешь в виду?
— А то ты не знаешь. То, как ты сейчас металась. И все, о чем ты говорила прошлым вечером, твои нынешние взгляды… У тебя все так здорово складывается. Ты добилась успеха, тебе все удалось. А счастья тебе это не принесло. Ты говоришь так, будто…
— Как я говорю, Зоуи?
— Как будто ты уже старуха. И не ждешь больше ничего хорошего, ни на что не надеешься, потому что уже слишком долго живешь на свете. Я счастливее тебя. Я не считаю, что жизнь меня балует, но я, по крайней мере, знаю, что надежда нам подконтрольна. Мы можем ее усиливать и убавлять, как струю воды, поворотом крана. Свой я стараюсь всегда держать открытым до предела.
— Легко сказать! Но что, если все идет наперекосяк? Если ты раз за разом разочаровываешься?
— Это тебя убивает! Но ты продолжаешь идти вперед, и, когда поднакопишь сил, снова появляется надежда. Мы сами делаем выбор. — Она потянулась и взяла меня за руку. Я почувствовала себя очень неуютно.
— А что, если я просто научилась осторожности?
— А что, если у тебя теперешней, осторожной, кишка тонка влюбиться в Джеймса Стилмана?
Ее вопрос попал не в бровь, а в глаз, я даже расплакалась. Зоуи не шелохнулась, только еще крепче сжала мою руку.
— На прошлой неделе я видела женщину в инвалидной коляске на обочине хайвея. Прямо у кромки лос-анджелесского шоссе, а мимо с жутким ревом мчались машины. Я так за нее испугалась. Откуда она там взялась? Что делала? Как это случилось? Я все время о ней думала, и вот только теперь поняла почему. Это была я, Зоуи.
— Ты? Как это?
— Не знаю. Ее беспомощность, грозившая ей опасность. Ненормальность того, что она там находилась. Чем дольше я живу на свете, тем больше во мне осторожности. Знаешь, это как если перестаешь пользоваться какой-то своей конечностью, потому что можешь без нее обойтись или потому что она была нужна тебе только в детстве, когда лазал по деревьям. И в один прекрасный день вдруг понимаешь, что больше не можешь даже шевельнуть этой ногой…
— И оказываешься в инвалидной коляске.
— Вот именно, но и это не так уж плохо, потому что все окружающие тоже в колясках. Никто из тех, кого мы знаем, больше не лазает по деревьям. Но рано или поздно мы оказываемся на шоссе, в одиночестве, помочь некому, а нам необходимо перебраться на другую сторону. Мы пригвождены к месту, мы завязли, и это опасно.
— Так ты завязла?
— Хуже. Я осторожна, и мне непонятно, как с этим быть. Я теперешняя точно не влюбилась бы в Джеймса. Я бы только разок его нюхнула и сбежала куда глаза глядят. Или изо всех сил крутила бы колеса своей инвалидной коляски, чтобы поскорее унести ноги. Он слишком опасен.
— Потому что у него-то ноги целы?
— И ноги, и руки, и… хвост! Имея хвост, он запросто перескакивает с ветки на ветку. Вот это-то и было в нем самое замечательное, и те времена потому были замечательные: я на все сто использовала свои руки и ноги, и мне это нравилось. А теперь я слишком боюсь любого риска. Хотелось бы мне узнать запах моего счастья.
Она смотрела на меня, а я продолжала плакать. Чудесным летним днем на заднем дворе дома моей лучшей школьной подруги жизнь для меня остановилась. Мне больше не хотелось идти на встречу с одноклассниками, даже если там будет Джеймс. Встреться я с ним, и все стало бы еще только хуже.
О чем говорят мертвые
— Ты когда-нибудь задумывалась, о чем говорят мертвые?
Мы стояли вплотную друг к другу перед зеркалом в ее крошечной ванной, нанося на лица последние штрихи макияжа.
— Что ты имеешь в виду?
Она повернулась ко мне. Один глаз полностью накрашен, другой совсем без косметики и очень молодой. С макияжем или без него, глаза Зоуи были слишком невелики, чтобы в них могла отразиться вся прожитая ею жизнь. Из радиоприемника, стоявшего в углу, гремела «Белая свадьба» Билли Айдола.
— Я вспомнила о своих родителях…
— Нет уж, не перескакивай на другое. Ты спросила, задумывалась ли я, о чем говорят мертвые.
Она ткнула в мою сторону кисточкой для туши.
— В общем, я верю в загробную жизнь. Нас там что-то ожидает, не знаю только, что именно. И если так оно и есть, то это место должно быть такое большое, правда? И ты там встречаешься с людьми, которых знала? Представь на минуту, что это именно так. Вот я и вспомнила своих родителей. Что, если они сейчас видят, как мы готовимся к этой вечеринке. Что бы они об этом сказали?
— Сказали бы, что это классно.
— Может, и так. Но теперь они знают куда больше, чем мы. Представь, стоит мне увидеть похоронную процессию или услыхать, что кто-то умер, это первое, что приходит на ум: теперь они знают. Каждый раз самая первая мысль. Теперь они знают.
— Ну и ну.
— Даже самый ничтожный, никудышный… какая-нибудь жалкая козявка, а не человек. Какой-нибудь попрошайка, всю свою жизнь просидевший с протянутой рукой на базаре в Калькутте, умирает и сразу узнает ответ на самый важный вопрос.
— Много же ему от этого проку, когда он умрет. Почему мы вообще об этом говорим, Зоуи? Или ты таким способом хочешь поднять себе и мне настроение перед встречей с одноклассниками?
— Просто делюсь сокровенными мыслями со своей самой старой подругой.
Тут настала моя очередь взглянуть на нее в упор.
— Много у тебя сейчас друзей? Таких, с которыми можно поговорить по душам, обсудить то, что считаешь важным?
— Нет. Чем старше делаешься, тем с этим труднее. У тебя все меньше терпения, а для хорошей дружбы оно необходимо.
— Ага, так вот теперь ты мне и ответь, оптимистка ты наша, а хоть что-нибудь меняется ли в жизни к лучшему с возрастом? Морщин все больше, терпения все меньше, считается, что знаешь больше, но ведь это совсем не так. По крайней мере в том, что касается действительно важных вещей.
Она ответила не раздумывая:
— Появляется умение ценить момент. Я теперь больше радуюсь самым, на первый взгляд, обыденным вещам. Моим детям, когда они рядом. Или посидеть с Гектором в баре, где пахнет плесенью и старьем… всякие такие вещи. Когда мы были детьми, я как-то и внимания не обращала на запахи, понимаешь? Слишком была занята тем, как я выгляжу или что произойдет в ближайшее время. Теперь я просто радуюсь каждой спокойной, нормально прожитой минуте. Когда все вокруг дышит покоем и когда мне не хочется оказаться в каком-нибудь другом месте. А раньше мне все время хотелось перенестись куда-нибудь подальше — даже когда меня все вполне устраивало. Я всегда была уверена, что в других местах лучше.
Мы взглянули друг на друга и словно по команде медленно покачали головами.
— А тебе никогда не хотелось вернуться в прошлое и рассказать себе тогдашней все, что ты теперь знаешь? Сказать: «Зоуи, нигде тебе не будет лучше, чем здесь и сейчас, так что наслаждайся моментом, ради всего святого».
— Я тогдашняя не поверила бы. Я все время твержу это своим детям, а они смотрят на меня как на чокнутую.
Покончив с макияжем, мы придирчиво оглядели друг друга с ног до головы.
— Почему это нас так волнует, как мы выглядим? — спросила она. — Увидишь, все парни будут одеты в клетчатые брюки и белые замшевые туфли.
Подражая низкому голосу Лорен Бэколл, я возразила:
— Джеймс Стилман никогда бы не надел — белые туфли. — И добавила: — Уж мне-то не о чем беспокоиться — не в старшем же классе!
— Черт побери! — Мы рассмеялись. — Пошли!
Машина Зоуи весь день простояла под палящим солнцем и, хотя уже наступил вечер, в ней было жарко, как в духовке. В дороге мы почти не разговаривали, мысленно настраивая себя на любые неожиданности.
На стоянке у клуба было много машин, но и свободных мест оставалось предостаточно. У меня по спине пробежал холодок.
— Что, если кроме нас никого не будет?
— Исключено. Посмотри, сколько машин.
— Но их же совсем немного, Зоуи! Вдруг кроме нас явились только Боб Цартелл и Стефани Олинка?
Произнеся вслух имена этих двух самых жутких личностей нашего класса, я рассмеялась. Это было ужасно, но я ничего с собой не могла поделать.
— У Боба Цартелла теперь денег куры не клюют.
— Иди ты!
— Нет, правда! Он владелец огромной компании по производству презервативов.
— Презервативов? Надо же! Выходит, недаром его в школе дразнили «резиновой башкой».
Мы припарковались и вышли из машины. Я так вспотела, что платье прилипло к спине, пришлось, перекособочившись, отдирать его.
Промокшее от пота платье — вот то, чего мне как раз не хватает для торжественного появления среди собравшихся. Ну почему я в предвидении этого события не обзавелась загаром? Или сногсшибательным нарядом, который без слов говорил бы о деньгах и успехе?
Прежде чем я успела углубиться в эти счастливые мысли, Зоуи взяла меня под руку.
— Пошли.
До этого мне лишь однажды случилось побывать в загородном клубе Спенс-Хилл; я тогда училась в десятом классе, и знакомая девушка пригласила меня провести здесь летний вечер. Лицо у нее было цвета мокрого цемента, да и характер под стать. Несколько часов кряду я терпела ее нытье и наконец, досыта наслушавшись, как она ненавидит все на свете, извинилась и поспешила домой. Помню, в тот день я была так счастлива очутиться у себя дома, что уселась в кухне и говорила с матерью до самого ужина.
— Нам сюда, Миранда.
— Где здесь туалет? Мне надо привести себя в порядок.
— Зоуи? Зоуи Холланд?
Мы оглянулись. К нам спешил Генри Баллард, самый славный парень в нашем классе, и выглядел он совершенно так же, как пятнадцать лет назад.
— И Миранда. Обе пришли. Вот здорово!
Вечер начинался наилучшим образом. Генри и Зоуи были всеобщими любимчиками. Мы втроем остановились у входа, и другим людям приходилось протискиваться в дверь мимо нас. Некоторые с нами здоровались, другие просто улыбались, кое-кого мы даже узнали. Впервые за весь этот день я смогла расслабиться. Может быть, все будет нормально.
— Может, лучше пойдем внутрь?
Он кивнул, но не тронулся с места, а повернул голову, ища кого-то глазами.
— Сейчас, я жду… А-а, вот и он!
Какой-то парень в нарядном синем костюме помахал рукой и заторопился к нам. Мы с Зоуи недоуменно посмотрели друг на дружку.
— Извини, задержался. Выронил ключи от машины, они отскочили от коленки — и прямо под машину. — Парень улыбнулся, и по взгляду, которым они обменялись, мы поняли все.
Почему это так меня расстроило? Потому что в школе Генри играл в футбол и встречался с сексапильной Эммой Бриджес? Потому что я однажды сходила с ним в кино и до сих пор помню, как нежно он меня целовал? Или потому, что какая-то гадкая часть меня не могла смириться с тем, что он живет жизнью, в которой научился любить мужчин и теперь целуется с ними так же нежно, как когда-то со мной?
— Зоуи, Миранда, это Расселл Лоури.
Зоуи и я пожали ему руку, и все вчетвером стали неторопливо продвигаться к двери, ведя на ходу разговор. Генри все норовил дотронуться до Расселла, как это бывает, когда новизна отношений еще не прошла и от каждого прикосновения мурашки пробегают по всему телу. Никогда не могла понять, для чего новоиспеченные любовники постоянно дотрагиваются друг до друга — чтобы убедиться, что другой или другая все еще здесь или просто из удовольствия, которое доставляет сам факт близости, позволяющий в любое время прикоснуться к любимому человеку.
— Генри мне о вас рассказывал. Он меня подготовил, чтоб я не допустил серьезной fauxpasnote 2.
Я остановилась.
— Что же он сказал вам обо мне?
Расселл прищурился, сделав вид, что просматривает некий умственный файл.
— Миранда Романак. Умна, скорее привлекательна, чем смазлива. Серьезно ею увлекался в десятом и одиннадцатом классах. Несколько раз встречались после школы. А главное, Генри сказал, вы были самой первой девушкой, с которой ему нравилось бывать вместе.
— Ух ты! Вот это комплимент!
— Именно так он и сказал.
Внезапно я оказалась окружена знакомыми лицами, и на меня волной нахлынули воспоминания пятнадцатилетней давности. Я старалась отыскать среди собравшихся Джеймса, но его нигде не было видно.
Кое-кто выглядел просто великолепно, некоторые — ужасно, а были и такие, кого мне никак не удавалось узнать, пока они не называли себя или их не представляли. Войдя в танцевальный зал, мы все четверо прямиком направились к бару. Мы стояли с бокалами в руках, улыбаясь неестественными, вымученными улыбками — точь-в-точь как северокорейские дипломаты.
Прежде чем куда-либо идти и с кем-либо общаться, я решила провести визуальную разведку местности. Неторопливо скользя глазами по лицам собравшихся, я вспоминала, как много значили когда-то для меня иные из этих людей. Вот красавица Мелинда Шеп, которая спасла мне жизнь на алгебре, дав списать свою контрольную. А Линда Олсон однажды вечером — мы тогда учились в десятом классе — проявила необыкновенную доброту, ответив на все мои вопросы и объяснив, что в действительности происходит, когда ты оказываешься в постели с мужчиной. Это стало для меня своего рода поворотным пунктом, так как после ее слов я расслабилась и перестала бояться. А Стив Соломон был первым человеком на земле, дотронувшимся до меня ниже спины.
Мне было приятно встретить даже тех бывших одноклассников, с которыми я почти не общалась, — их вид вызывал у меня теплые ностальгические чувства. За столиком в углу сидели Терри Уэст и Эрик Максвелл, любители развлечься, оба туповатые и добродушные, как телята. Теперь у обоих по солидному брюшку и красные, одутловатые щеки. Они были совершенно счастливы вновь оказаться в компании друг друга. Интересно, общались ли они все эти годы? Хорошо ли у них сложилась жизнь?
Танцевали всего две-три пары. Этот опасный вечер только еще начинался. Большинство, подобно нам, натянуто улыбались или старались держаться незаметнее, осваиваясь с обстановкой.
— Смотри-ка, похоже, это Майк Сесич и Кэти Ароли?
— Угу.
— Какой он старый! Неужели и мы выгладим не лучше?
— Надеюсь, нет. А она хороша. Слишком уж хороша. Я допила свой бокал и заказала еще. Неужели мы так и простоим здесь остаток вечера, с трудом или с легкостью узнавая одноклассников, завидуя одним и ужасаясь при виде других?
Генри и Расселл, извинившись, вышли, чтобы побыть наедине.
— То, что они влюблены и счастливы, не дает им права нас бросать!
— Что ты об этом думаешь? Ну, о Генри и Расселле?
— Они восхитительны, но я не могу забыть, как мы с Генри обнимались в кино. Странно.
— Что-то мой гироскоп шалит. Я в порядке, не беспокойся, но, пожалуй, загляну в дамскую комнату. Не двигайся. Оставайся на месте.
Я кивнула и проводила ее взглядом. К стойке подошел Брэндон Брайнд и заказал выпивку. Он мне всегда нравился. Несколько смущенно обменявшись короткими приветствиями, мы завели разговор о всяких пустяках. Он неплохо преуспевал. Он производил впечатление человека, довольного жизнью, здравомыслящего, с надеждой смотревшего в будущее.
Время летело незаметно. Я и не подозревала, что мы с ним так долго проговорили, пока Зоуи не вернулась из дамской комнаты с совершенно потерянным видом. Она была любезна с Брэндоном, задала ему несколько вопросов, но было ясно — ей срочно нужно что-то мне сообщить. Я извинилась, и мы поспешили к выходу.
— Надо же — мчимся с такой скоростью в туалет, чтобы посекретничать. Что такое? Что случилось?
— Ой, Миранда, ты не поверишь…
— Да в чем, наконец, дело?!
Мы уже собирались открыть дверь дамского туалета, как вдруг неведомо откуда раздался самый жуткий из человеческих голосов, какие мне доводилось слышать. При звуках такого голоса инстинктивно понимаешь, что обладатель его здорово не в себе. Голос карлика? Нет, еще выше, пронзительнее. Может, просто шутка, записанная на пленку? Голос раздавался из-за моей спины, и у меня не было ни малейшей возможности повернуться, не увидев лица Зоуи: оно сперва окаменело, а потом исказилось от ужаса.
— Что, опять приспичило? Что у тебя с мочевым пузырем?! Да что вообще с тобой такое, Зоуи? — Начал этот голос игриво, но к концу тирады уже звучал агрессивно.
Потом я услышала:
— Привет, Миранда.
Я обернулась. Первое, что я увидела, — его прическу. Хуже не придумаешь. Даже в Улан-Баторе не смогли бы подстричь хуже. Волосы у него были местами густые и не-расчесанные, а местами обкорнанные чуть не до корней. Впечатление возникало такое, будто кто-то начал выстригать у него пряди как бог на душу положит, а потом просто устал и бросил.
И только тут я узнала это лицо, в особенности глаза, потому что в них все еще светились прежние искорки. Правда, теперь в этих глазах было и кое-что другое — безумие, ярость и замешательство, как ни в одних других. В них невозможно было долго смотреть.
Да и желание такое вряд ли могло у кого-то возникнуть, потому что все в этих глазах говорило о болезни, ненормальности — их выражение, то, что они ни секунду не оставались на месте: то стреляли в сторону, то снова возвращались к вам, потом опять в сторону…
— Кевин?
Он заулыбался и, мелко тряся головой, склонил ее набок, как делают озадаченные собаки. Кевин Гамильтон, Зоуи по нему с ума сходила. Капитан футбольной команды Дартмутского колледжа, воплощение здоровья. Теперь же вид у него был такой странный, что мои глаза просто отказывались верить, а мозги словно застопорились.
— Ага! Я знал, что ты придешь! Я сказал Зоуи, когда ее увидел, что Миранда Романак наверняка тоже здесь. И я был прав. Я был прав.
Я онемела. Я перевела взгляд на Зоуи. Она смотрела на него с ужасом — как загипнотизированная.
— Я приехал только ради встречи с нашим классом. Мы теперь живем в Орандже. Знаете, где это? В Нью-Джерси. Мы туда перебрались после смерти моего батюшки. Но я забыл твой номер телефона, Зоуи, поэтому не мог тебе сообщить, что я приехал. Моя сестра говорила, что и незачем звонить-то, но я ей сказал: «Слушай, мы ведь с ней столько лет встречались…»
Мы стояли вплотную друг к другу перед зеркалом в ее крошечной ванной, нанося на лица последние штрихи макияжа.
— Что ты имеешь в виду?
Она повернулась ко мне. Один глаз полностью накрашен, другой совсем без косметики и очень молодой. С макияжем или без него, глаза Зоуи были слишком невелики, чтобы в них могла отразиться вся прожитая ею жизнь. Из радиоприемника, стоявшего в углу, гремела «Белая свадьба» Билли Айдола.
— Я вспомнила о своих родителях…
— Нет уж, не перескакивай на другое. Ты спросила, задумывалась ли я, о чем говорят мертвые.
Она ткнула в мою сторону кисточкой для туши.
— В общем, я верю в загробную жизнь. Нас там что-то ожидает, не знаю только, что именно. И если так оно и есть, то это место должно быть такое большое, правда? И ты там встречаешься с людьми, которых знала? Представь на минуту, что это именно так. Вот я и вспомнила своих родителей. Что, если они сейчас видят, как мы готовимся к этой вечеринке. Что бы они об этом сказали?
— Сказали бы, что это классно.
— Может, и так. Но теперь они знают куда больше, чем мы. Представь, стоит мне увидеть похоронную процессию или услыхать, что кто-то умер, это первое, что приходит на ум: теперь они знают. Каждый раз самая первая мысль. Теперь они знают.
— Ну и ну.
— Даже самый ничтожный, никудышный… какая-нибудь жалкая козявка, а не человек. Какой-нибудь попрошайка, всю свою жизнь просидевший с протянутой рукой на базаре в Калькутте, умирает и сразу узнает ответ на самый важный вопрос.
— Много же ему от этого проку, когда он умрет. Почему мы вообще об этом говорим, Зоуи? Или ты таким способом хочешь поднять себе и мне настроение перед встречей с одноклассниками?
— Просто делюсь сокровенными мыслями со своей самой старой подругой.
Тут настала моя очередь взглянуть на нее в упор.
— Много у тебя сейчас друзей? Таких, с которыми можно поговорить по душам, обсудить то, что считаешь важным?
— Нет. Чем старше делаешься, тем с этим труднее. У тебя все меньше терпения, а для хорошей дружбы оно необходимо.
— Ага, так вот теперь ты мне и ответь, оптимистка ты наша, а хоть что-нибудь меняется ли в жизни к лучшему с возрастом? Морщин все больше, терпения все меньше, считается, что знаешь больше, но ведь это совсем не так. По крайней мере в том, что касается действительно важных вещей.
Она ответила не раздумывая:
— Появляется умение ценить момент. Я теперь больше радуюсь самым, на первый взгляд, обыденным вещам. Моим детям, когда они рядом. Или посидеть с Гектором в баре, где пахнет плесенью и старьем… всякие такие вещи. Когда мы были детьми, я как-то и внимания не обращала на запахи, понимаешь? Слишком была занята тем, как я выгляжу или что произойдет в ближайшее время. Теперь я просто радуюсь каждой спокойной, нормально прожитой минуте. Когда все вокруг дышит покоем и когда мне не хочется оказаться в каком-нибудь другом месте. А раньше мне все время хотелось перенестись куда-нибудь подальше — даже когда меня все вполне устраивало. Я всегда была уверена, что в других местах лучше.
Мы взглянули друг на друга и словно по команде медленно покачали головами.
— А тебе никогда не хотелось вернуться в прошлое и рассказать себе тогдашней все, что ты теперь знаешь? Сказать: «Зоуи, нигде тебе не будет лучше, чем здесь и сейчас, так что наслаждайся моментом, ради всего святого».
— Я тогдашняя не поверила бы. Я все время твержу это своим детям, а они смотрят на меня как на чокнутую.
Покончив с макияжем, мы придирчиво оглядели друг друга с ног до головы.
— Почему это нас так волнует, как мы выглядим? — спросила она. — Увидишь, все парни будут одеты в клетчатые брюки и белые замшевые туфли.
Подражая низкому голосу Лорен Бэколл, я возразила:
— Джеймс Стилман никогда бы не надел — белые туфли. — И добавила: — Уж мне-то не о чем беспокоиться — не в старшем же классе!
— Черт побери! — Мы рассмеялись. — Пошли!
Машина Зоуи весь день простояла под палящим солнцем и, хотя уже наступил вечер, в ней было жарко, как в духовке. В дороге мы почти не разговаривали, мысленно настраивая себя на любые неожиданности.
На стоянке у клуба было много машин, но и свободных мест оставалось предостаточно. У меня по спине пробежал холодок.
— Что, если кроме нас никого не будет?
— Исключено. Посмотри, сколько машин.
— Но их же совсем немного, Зоуи! Вдруг кроме нас явились только Боб Цартелл и Стефани Олинка?
Произнеся вслух имена этих двух самых жутких личностей нашего класса, я рассмеялась. Это было ужасно, но я ничего с собой не могла поделать.
— У Боба Цартелла теперь денег куры не клюют.
— Иди ты!
— Нет, правда! Он владелец огромной компании по производству презервативов.
— Презервативов? Надо же! Выходит, недаром его в школе дразнили «резиновой башкой».
Мы припарковались и вышли из машины. Я так вспотела, что платье прилипло к спине, пришлось, перекособочившись, отдирать его.
Промокшее от пота платье — вот то, чего мне как раз не хватает для торжественного появления среди собравшихся. Ну почему я в предвидении этого события не обзавелась загаром? Или сногсшибательным нарядом, который без слов говорил бы о деньгах и успехе?
Прежде чем я успела углубиться в эти счастливые мысли, Зоуи взяла меня под руку.
— Пошли.
До этого мне лишь однажды случилось побывать в загородном клубе Спенс-Хилл; я тогда училась в десятом классе, и знакомая девушка пригласила меня провести здесь летний вечер. Лицо у нее было цвета мокрого цемента, да и характер под стать. Несколько часов кряду я терпела ее нытье и наконец, досыта наслушавшись, как она ненавидит все на свете, извинилась и поспешила домой. Помню, в тот день я была так счастлива очутиться у себя дома, что уселась в кухне и говорила с матерью до самого ужина.
— Нам сюда, Миранда.
— Где здесь туалет? Мне надо привести себя в порядок.
— Зоуи? Зоуи Холланд?
Мы оглянулись. К нам спешил Генри Баллард, самый славный парень в нашем классе, и выглядел он совершенно так же, как пятнадцать лет назад.
— И Миранда. Обе пришли. Вот здорово!
Вечер начинался наилучшим образом. Генри и Зоуи были всеобщими любимчиками. Мы втроем остановились у входа, и другим людям приходилось протискиваться в дверь мимо нас. Некоторые с нами здоровались, другие просто улыбались, кое-кого мы даже узнали. Впервые за весь этот день я смогла расслабиться. Может быть, все будет нормально.
— Может, лучше пойдем внутрь?
Он кивнул, но не тронулся с места, а повернул голову, ища кого-то глазами.
— Сейчас, я жду… А-а, вот и он!
Какой-то парень в нарядном синем костюме помахал рукой и заторопился к нам. Мы с Зоуи недоуменно посмотрели друг на дружку.
— Извини, задержался. Выронил ключи от машины, они отскочили от коленки — и прямо под машину. — Парень улыбнулся, и по взгляду, которым они обменялись, мы поняли все.
Почему это так меня расстроило? Потому что в школе Генри играл в футбол и встречался с сексапильной Эммой Бриджес? Потому что я однажды сходила с ним в кино и до сих пор помню, как нежно он меня целовал? Или потому, что какая-то гадкая часть меня не могла смириться с тем, что он живет жизнью, в которой научился любить мужчин и теперь целуется с ними так же нежно, как когда-то со мной?
— Зоуи, Миранда, это Расселл Лоури.
Зоуи и я пожали ему руку, и все вчетвером стали неторопливо продвигаться к двери, ведя на ходу разговор. Генри все норовил дотронуться до Расселла, как это бывает, когда новизна отношений еще не прошла и от каждого прикосновения мурашки пробегают по всему телу. Никогда не могла понять, для чего новоиспеченные любовники постоянно дотрагиваются друг до друга — чтобы убедиться, что другой или другая все еще здесь или просто из удовольствия, которое доставляет сам факт близости, позволяющий в любое время прикоснуться к любимому человеку.
— Генри мне о вас рассказывал. Он меня подготовил, чтоб я не допустил серьезной fauxpasnote 2.
Я остановилась.
— Что же он сказал вам обо мне?
Расселл прищурился, сделав вид, что просматривает некий умственный файл.
— Миранда Романак. Умна, скорее привлекательна, чем смазлива. Серьезно ею увлекался в десятом и одиннадцатом классах. Несколько раз встречались после школы. А главное, Генри сказал, вы были самой первой девушкой, с которой ему нравилось бывать вместе.
— Ух ты! Вот это комплимент!
— Именно так он и сказал.
Внезапно я оказалась окружена знакомыми лицами, и на меня волной нахлынули воспоминания пятнадцатилетней давности. Я старалась отыскать среди собравшихся Джеймса, но его нигде не было видно.
Кое-кто выглядел просто великолепно, некоторые — ужасно, а были и такие, кого мне никак не удавалось узнать, пока они не называли себя или их не представляли. Войдя в танцевальный зал, мы все четверо прямиком направились к бару. Мы стояли с бокалами в руках, улыбаясь неестественными, вымученными улыбками — точь-в-точь как северокорейские дипломаты.
Прежде чем куда-либо идти и с кем-либо общаться, я решила провести визуальную разведку местности. Неторопливо скользя глазами по лицам собравшихся, я вспоминала, как много значили когда-то для меня иные из этих людей. Вот красавица Мелинда Шеп, которая спасла мне жизнь на алгебре, дав списать свою контрольную. А Линда Олсон однажды вечером — мы тогда учились в десятом классе — проявила необыкновенную доброту, ответив на все мои вопросы и объяснив, что в действительности происходит, когда ты оказываешься в постели с мужчиной. Это стало для меня своего рода поворотным пунктом, так как после ее слов я расслабилась и перестала бояться. А Стив Соломон был первым человеком на земле, дотронувшимся до меня ниже спины.
Мне было приятно встретить даже тех бывших одноклассников, с которыми я почти не общалась, — их вид вызывал у меня теплые ностальгические чувства. За столиком в углу сидели Терри Уэст и Эрик Максвелл, любители развлечься, оба туповатые и добродушные, как телята. Теперь у обоих по солидному брюшку и красные, одутловатые щеки. Они были совершенно счастливы вновь оказаться в компании друг друга. Интересно, общались ли они все эти годы? Хорошо ли у них сложилась жизнь?
Танцевали всего две-три пары. Этот опасный вечер только еще начинался. Большинство, подобно нам, натянуто улыбались или старались держаться незаметнее, осваиваясь с обстановкой.
— Смотри-ка, похоже, это Майк Сесич и Кэти Ароли?
— Угу.
— Какой он старый! Неужели и мы выгладим не лучше?
— Надеюсь, нет. А она хороша. Слишком уж хороша. Я допила свой бокал и заказала еще. Неужели мы так и простоим здесь остаток вечера, с трудом или с легкостью узнавая одноклассников, завидуя одним и ужасаясь при виде других?
Генри и Расселл, извинившись, вышли, чтобы побыть наедине.
— То, что они влюблены и счастливы, не дает им права нас бросать!
— Что ты об этом думаешь? Ну, о Генри и Расселле?
— Они восхитительны, но я не могу забыть, как мы с Генри обнимались в кино. Странно.
— Что-то мой гироскоп шалит. Я в порядке, не беспокойся, но, пожалуй, загляну в дамскую комнату. Не двигайся. Оставайся на месте.
Я кивнула и проводила ее взглядом. К стойке подошел Брэндон Брайнд и заказал выпивку. Он мне всегда нравился. Несколько смущенно обменявшись короткими приветствиями, мы завели разговор о всяких пустяках. Он неплохо преуспевал. Он производил впечатление человека, довольного жизнью, здравомыслящего, с надеждой смотревшего в будущее.
Время летело незаметно. Я и не подозревала, что мы с ним так долго проговорили, пока Зоуи не вернулась из дамской комнаты с совершенно потерянным видом. Она была любезна с Брэндоном, задала ему несколько вопросов, но было ясно — ей срочно нужно что-то мне сообщить. Я извинилась, и мы поспешили к выходу.
— Надо же — мчимся с такой скоростью в туалет, чтобы посекретничать. Что такое? Что случилось?
— Ой, Миранда, ты не поверишь…
— Да в чем, наконец, дело?!
Мы уже собирались открыть дверь дамского туалета, как вдруг неведомо откуда раздался самый жуткий из человеческих голосов, какие мне доводилось слышать. При звуках такого голоса инстинктивно понимаешь, что обладатель его здорово не в себе. Голос карлика? Нет, еще выше, пронзительнее. Может, просто шутка, записанная на пленку? Голос раздавался из-за моей спины, и у меня не было ни малейшей возможности повернуться, не увидев лица Зоуи: оно сперва окаменело, а потом исказилось от ужаса.
— Что, опять приспичило? Что у тебя с мочевым пузырем?! Да что вообще с тобой такое, Зоуи? — Начал этот голос игриво, но к концу тирады уже звучал агрессивно.
Потом я услышала:
— Привет, Миранда.
Я обернулась. Первое, что я увидела, — его прическу. Хуже не придумаешь. Даже в Улан-Баторе не смогли бы подстричь хуже. Волосы у него были местами густые и не-расчесанные, а местами обкорнанные чуть не до корней. Впечатление возникало такое, будто кто-то начал выстригать у него пряди как бог на душу положит, а потом просто устал и бросил.
И только тут я узнала это лицо, в особенности глаза, потому что в них все еще светились прежние искорки. Правда, теперь в этих глазах было и кое-что другое — безумие, ярость и замешательство, как ни в одних других. В них невозможно было долго смотреть.
Да и желание такое вряд ли могло у кого-то возникнуть, потому что все в этих глазах говорило о болезни, ненормальности — их выражение, то, что они ни секунду не оставались на месте: то стреляли в сторону, то снова возвращались к вам, потом опять в сторону…
— Кевин?
Он заулыбался и, мелко тряся головой, склонил ее набок, как делают озадаченные собаки. Кевин Гамильтон, Зоуи по нему с ума сходила. Капитан футбольной команды Дартмутского колледжа, воплощение здоровья. Теперь же вид у него был такой странный, что мои глаза просто отказывались верить, а мозги словно застопорились.
— Ага! Я знал, что ты придешь! Я сказал Зоуи, когда ее увидел, что Миранда Романак наверняка тоже здесь. И я был прав. Я был прав.
Я онемела. Я перевела взгляд на Зоуи. Она смотрела на него с ужасом — как загипнотизированная.
— Я приехал только ради встречи с нашим классом. Мы теперь живем в Орандже. Знаете, где это? В Нью-Джерси. Мы туда перебрались после смерти моего батюшки. Но я забыл твой номер телефона, Зоуи, поэтому не мог тебе сообщить, что я приехал. Моя сестра говорила, что и незачем звонить-то, но я ей сказал: «Слушай, мы ведь с ней столько лет встречались…»