продолжала расти. Свет тоже усиливался. Даже в очках Рэнсом
обычно крепко зажмуривался, приоткрывая глаза только в те
короткие промежутки времени, когда двигался. Он знал, что если
вернется на Землю, зрение его будет неизлечимо нарушено. Но
все-таки это было ничто по сравнению с пыткой жарой. Все трое
бодрствовали двадцать четыре часа в сутки и терпели мучительную
жажду, с глазами навыкате, с почерневшими губами, покрытые
потом. Увеличивать скудный рацион воды было бь: безрассудно, и
даже тратить воздух на обсуждение этого вопроса было
безрассудством.
Он прекрасно понимал, что происходит. Совершая свой
последний рывок к жизни, Уэстон вошел вовнутрь земной орбиты, и
они сейчас были ближе к солнцу, чем когда-либо находился
человек, а может быть, и жизнь вообще. Это было неизбежно:
нельзя догнать ускользающую Землю, двигаясь по ее собственной
орбите. Они пытались идти ей навстречу, перерезать ей путь --
сумасшествие! Но этот вопрос его не очень занимал; невозможно
было подолгу думать ни о чем, кроме жажды. Думалось о воде;
затем думалось о жажде; затем -- о мыслях про жажду; затем
опять о воде. А температура все росла. К стенам корабля нельзя
было притронуться. Было ясно, что наступает кризис. За
следующие несколько часов жара убьет их, если не спадет.
Она спала. Настало время им лежать, измученным и дрожащим
от того, что казалось холодом, хотя было все еще жарче, чем в
любой точке Земли. Итак, Уэстон добился своего: он отважился
пройти через самую высокую температуру, при которой
теоретически возможна человеческая жизнь, и они выжили. Но это
были уже не те люди. До сих пор Уэстон очень мало спал, даже
если снимал часы; заставив себя отдохнуть часок, он возвращался
к своим картам и бесконечным, почти безнадежным вычислениям.
Видно было, что он борется с отчаяньем, опять и опять с ужасом
погружаясь в цифры. Теперь же он на цифры и не глядел, казался
даже рассеянным. А Дивайн двигался, как сомнамбула. Рэнсом все
чаще сидел на темной стороне и часами ни о чем не думал.
Несмотря на то, что главная опасность была позади, никто из них
серьезно не надеялся на благополучный исход. Пятьдесят дней
провели они в своей стальной скорлупе, не разговаривая, и
воздух был уже очень нехорош.
Уэстон сделался так не похож на самого себя, что даже
позволил Рэнсому участвовать в управлении кораблем. Большей
частью знаками, несколько слов прошептав, он научил его делать
все, что требовалось на этом отрезке пути. Понятно стало, что
они спешат домой -- хотя и мало шансов поспеть в срок, --
пользуясь чем-то вроде космического пассата. Несколько простых
приемов управления позволяли Рэнсому держать курс на звезду в
центре верхнего смотрового стекла, но левую руку он не снимал с
кнопки звонка в каюту Уэстона.
Звездой этой была не Земля. Количество дней -- чисто
теоретических "дней", важных для наших путешественников --
возросло до пятидесяти восьми, и тогда Уэстон изменил курс,
поставив в центр смотрового стекла другое светило. Шестьдесят
дней -- и стала различима какая-то планета. Шестьдесят шесть --
и она стала видна, как в полевой бинокль. Семьдесят -- и она
стала не похожей ни на что из того, что Рэнсому доводилось
видеть -- маленький сверкающий диск размером больше любой
планеты, но гораздо меньше Луны. Теперь, когда он управлял
кораблем, его благоразумие пошатнулось. В нем пробудилась
дикая, животная жажда жить и томительная тоска по свежему
воздуху, запаху земли, по траве, мясу, пиву, чаю, человеческому
голосу. Сначала самым трудным на дежурстве было преодолеть
дремоту; теперь, хотя воздух стал хуже, лихорадочное
возбуждение делало его бдительным. Часто после дежурства правая
рука у него немела от напряжения: часами он, сам того не
сознавая, давил ею на пульт управления, будто мог этим добавить
скорости кораблю.
Оставалось двадцать дней пути. Девятнадцать, восемнадцать
-- и на белом земном диске, который был уже немного больше
шестипенсовика, он мог различить, как ему казалось, Австралию и
юго-восточный угол Азии. Проходил час за часом, и, хотя эти
очертания медленно перемещались по диску в соответствии с
суточным оборотом Земли, сам диск не увеличивался. "Скорее!
Скорее!" -- шептал Рэнсом кораблю. Осталось десять суток. Земля
стала как Луна, и сделалась такой яркой, что они не могли
больше смотреть на нее неотрывно. Воздух в их маленькой сфере
был уже угрожающе плохим, но Рэнсом и Дивайн отваживались на
шепот, когда сменяли друг друга на дежурстве.
-- Успеем, -- говорили они. -- Еще успеем.
Когда на восемьдесят седьмой день Рэнсом сменил Дивайна,
ему показалось, что с Землей что-то не так, и он уверился в
этом еще до окончания дежурства. Земля больше не была
правильным кругом -- с одной стороны появилась выпуклость, она
стала напоминать грушу. Когда в рубку вошел Уэстон и взглянул в
верхнее смотровое стекло, он побледнел, как мел, и неистово
зазвонил в звонок Дивайну. Оттолкнув Рэнсома, он сел за пульт
управления и, видимо, попытался что-то сделать, но лишь
бессильно развел руками, с отчаянием посмотрел на вошедшего
Дивайна и уткнулся головой в пульт.
Рэнсом и Дивайн обменялись взглядами. Они подняли Уэстона
-- он плакал, как ребенок, -- и его место занял Дивайн. Теперь
наконец Рэнсом разгадал загадку. То, что казалось выпуклостью,
все более походило на второй диск, почти такой же большой и
закрывавший уже больше половины Земли. Это была Луна -- между
ними и Землей, и на двести сорок тысяч миль ближе. Рэнсом не
знал, что это означало; Дивайн, очевидно, знал и никогда еще не
выглядел так великолепно. Он был бледен, как Уэстон, но ясные
глаза его дико сияли. Как зверь перед прыжком, он припал к
пульту, и тихо насвистывал сквозь зубы.
Рэнсом понял, что он делает, только через несколько часов,
когда увидел, что оба диска уменьшаются в размерах. Космический
корабль уже не приближался ни к Земле, ни к Луне; он был от них
дальше, чем полчаса назад -- вот в чем был смысл лихорадочных
действий Дивайна. Беда не только в том, что Луна пересекла им
путь и отрезала от Земли; видимо, по какой-то причине --
наверное, гравитационной -- было опасно слишком приближаться к
Луне, и Дивайн отодвинулся дальше в космос. Уже видя бухту, они
снова повернули в открытое море. Рэнсом взглянул на хронометр.
Было утро восемьдесят восьмого дня. Два дня, чтобы успеть на
Землю, а они удалялись от нее.
-- Видно, нам конец? -- прошептал он.
-- Думаю, да, -- прошептал Дивайн не оборачиваясь.
Уэстон уже оправился и встал рядом с Дивайном. Дела для
Рэнсома не было. Теперь он был уверен, что им скоро умирать. И
когда он это осознал, мучительное беспокойство вдруг исчезло.
Перед ним стояла смерть, и было неважно, наступит она сейчас,
или тридцатью годами позже, на Земле. Человек должен быть
готов. Рэнсом ушел в одно из помещений на солнечной стороне, в
невозмутимость неподвижного света, в тепло, в тишину и резкие
тени. Спать он не собирался. Должно быть, это недостаток
воздуха навел на него дрему. Он заснул.
Проснулся он почти в полной темноте от громкого
непонятного шума. Что-то в нем было знакомое -- что-то из
прошлой жизни... Монотонный барабанящий стук прямо над головой.
Сердце его вдруг сжалось.
-- О, Боже, -- зарыдал он. -- О, Боже! Это дождь.
Он был на земле. Несмотря на тяжелый спертый воздух,
ощущение мучительного удушья прошло. Он понял, что находится
еще в космическом корабле. Остальные, похоже, испугавшись
"развоплощения", покинули корабль сразу, как он приземлился, и
оставили его на произвол судьбы. В темноте трудно было найти
выход. Но ему удалось. Он нашел люк, соскользнул по внешней
стороне сферы и упал в грязь, благословляя ее запах. Подняв
наконец на ноги непривычно тяжелое тело, он стоял в кромешной
тьме под проливным дождем, огромными глотками пил свежий
воздух, впитывал запах поля всем сердцем -- это был клочок
земли, его родной планеты, где росла трава, бродили коровы, где
вскоре он наткнется на плетень и калитку.
Он шел около получаса, когда яркий свет позади и сильный
короткий порыв ветра дали ему знать, что космического корабля
больше нет. Ему было все равно. Он видел впереди тусклые
огоньки -- там были люди. Ему удалось найти тропинку, потом
дорогу, потом деревенскую улицу. Освещенная дверь была открыта.
Внутри слышались голоса, говорили по-английски. Знакомый запах.
Он ввалился внутрь и, не обращая внимания на изумленные
взгляды, подошел к стойке бара.
-- Пинту горького, пожалуйста, -- сказал Рэнсом.
Если бы я руководствовался соображениями чисто
литературными, то на этом месте поставил бы точку, но настало
время снять маску и раскрыть истинные цели, ради которых
написана эта книга. Кроме того, читатель узнает, как я вообще
получил возможность ее написать.
Доктор Рэнсом -- вы уже, конечно, догадались, что это имя
не настоящее -- вскоре отказался от мысли составить
малакандрийский словарь и вообще делиться с миром своей
историей. Несколько месяцев он был болен, а когда выздоровел,
сам засомневался, действительно ли произошло то, что ему
вспоминается, и не примерещилось ли в бреду во время болезни.
Он подумал, что большую часть его приключений можно объяснить
психоаналитически. Само по себе это не очень его смущало --
сколько раз он убеждался, что "реальность" разных свойств флоры
и фауны в нашем собственном мире можно счесть иллюзией. Поэтому
он решил, что если сам не вполне уверен в своих рассказах, то
уж весь остальной мир и подавно назовет их небылицами. Он решил
молчать, и на этом бы дело и кончилось, если бы не одно
совпадение, весьма любопытное.
Вот здесь как раз вступаю в рассказ я. Мы были знакомы с
доктором Рэнсомом несколько лет и переписывались на
литературные и филологические темы, однако встречались очень
редко. За несколько месяцев до этого я, как обычно, написал ему
письмо, из которого процитирую относящиеся к делу абзацы. Вот
что я писал:
"Сейчас я занимаюсь платонической школой в двенадцатом
веке, и между прочим, латынь их просто чудовищна. У одного из
них, Бернардуса Сильвестриса, есть слово, о котором я хотел бы
узнать Ваше мнение -- слово Уарсес. Он употребляет его,
описывая путешествия по небесам; по-видимому, Уарсес -- это
"интеллект" или дух-хранитель какой-то из небесных сфер, т.е.,
на нашем языке, какой-то планеты. Я спросил об этом у С.Дж., и
он сказал, что, должно быть, имеется в виду Усиарх. Это имеет
некоторый смысл, но все же не совсем меня удовлетворяет. Не
встречалось ли Вам случайно слово, похожее на Уарсес, или,
может быть, Вы рискнете предположить, из какого языка оно
происходит?"
В ответ я незамедлительно получил приглашение провести у
доктора Рэнсома выходные. Он рассказал мне всю свою историю, и
с тех пор мы непрерывно размышляем над разгадкой тайны.
Обнаружилось множество фактов, которые в настоящее время я не
считаю нужным публиковать; фактов о планетах вообще и, в
частности, о Марсе, о средневековой школе платоников и (что не
менее важно) о профессоре, которому я дал вымышленное имя
Уэстон. Конечно, можно было бы обнародовать систематическое
изложение этих фактов, но почти наверняка нас ждет недоверие, а
"Уэстон" подаст на нас в суд за клевету. В то же время оба мы
полагаем, что молчать невозможно. С каждым днем мы все больше
убеждаемся, что марсианский уарсес был прав, говоря, что
нынешний "небесный год" должен быть поворотным, что длительная
изоляция нашей планеты близится к концу, что мы перед лицом
великих перемен. У нас есть основания полагать, что
средневековые платоники жили в том же небесном году, что и мы,
и начался он в двенадцатом веке нашей эры, а Бернардус
Сильвестрис говорит об Уарсе (по-латыни "Уарсес") не случайно.
И еще у нас есть сведения -- с каждым днем их все больше, --
что "Уэстон", либо сила или силы, стоящие за ним, сыграют в
событиях следующих веков роль очень важную и притом
губительную, если этого не предотвратить. Мы не думаем, что они
собираются вторгнуться на Марс, это не просто призыв: "Руки
прочь от Малакандры". Нам угрожает опасность в масштабе
космоса, а не планеты, по меньшей мере -- в масштабе солнечной
системы, и не преходящая, а вечная. Сказать больше, чем
сказано, было бы неразумно.
Доктору Рэнсому первому пришла в голову мысль, что
достоверные факты, которые в чистом виде вряд ли воспримут,
можно изложить в художественной форме. Он даже полагал --
сильно переоценивая мои литературные способности, -- что в этом
будут и свои преимущества: более широкий круг читателей и,
конечно, возможность обратиться сразу ко многим людям раньше,
чем это сделает "Уэстон". Я возражал, что беллетристика -- и
есть не более чем выдумка, а он ответил, что найдутся читатели,
которым всерьез важны эти вещи, и уж они-то нам поверят.
-- Им, -- сказал он, -- будет нетрудно найти вас или меня,
и они без труда распознают Уэстона. Во всяком случае, --
продолжал он, -- сейчас нужно не столько убедить людей поверить
нам, сколько ознакомить их с определенными идеями. Если бы нам
удалось хотя бы для одного процента наших читателей сменить
понятие Космоса на понятие Небес, это было бы неплохим началом.
Никто из нас не мог предвидеть, что события развернутся
так стремительно и книга устареет еще до публикации. Эти
события сделали ее уже не рассказом, а скорее прологом к
рассказу. Но не будем забегать вперед. Что касается дальнейших
приключений, еще задолго до Киплинга Аристотель одарил нас
своею формулой: "Это другая история".
(Выдержки из письма, написанного автору прототипом
"доктора Рэнсома")
...Думаю, вы правы, и если внести две-три поправки, М.Ист.
пойдет. Не скрою, я разочарован. Но как ни пытайся рассказать
такое, человек, действительно там побывавший, непременно
разочаруется. Я уж не говорю о том, как вы безжалостно
обкорнали всю филологическую часть (мы даем читателю прямо
карикатуру на малакандрийский язык); важнее другое, но не знаю,
смогу ли это выразить. Как можно "выбросить" запахи Малакандры?
Ничто так живо не возвращается ко мне в мечтах... особенно
запах лиловых лесов рано поутру; причем, само упоминание
"раннего утра" и "лесов" только вводит в заблуждение, потому
что сразу представляешь что-то земное -- мхи, паутину, запахи
нашей планеты, а я думаю о совсем не похожем. Больше
"ароматов"... -- да, но там не жарко, не пышно, не экзотично,
как подразумевает это слово. Что-то ароматное, пряное, но очень
холодное, тонкое, зудящее в носу -- для обоняния то же, что
высокие, резкие звуки скрипки для уха. И одновременно мне
всегда слышится пение -- громкая глухая неотвязная музыка,
насыщеннее, чем шаляпинский "теплый, темный звук". Когда
вспоминаю о ней, я начинаю тосковать по малакандрийской долине;
но знает Бог, когда я слушал все это там, я тосковал по Земле.
Вы, конечно, правы: в рассказе вам приходится сократить
время, которое я провел в деревне, потому что "ничего не
случалось". Но мне жаль. Эти тихие недели, просто жизнь среди
хроссов -- для меня самое важное из всего, что произошло. Я их
узнал, Льюис, -- как это втиснуть в ваш рассказ?
К примеру, я всегда беру с собой на выходные термометр (и
это спасло многих от беды) и потому знаю, что нормальная
температура у хросса -- 103 . Я знаю, хотя не помню, откуда,
что живут они около 80 марсианских лет, или 160 земных, женятся
примерно в 20 (40); что испражнения у них, как у лошадей,
безвредны и для них самих, и для меня, и используются в
сельском хозяйстве; что они не проливают слез и не моргают; что
в праздники, которых у них очень много, они (как сказали бы у
нас) "пьянеют", хотя не напиваются. Но что можно извлечь из
этой отрывочной информации? Это просто живые воспоминания, их
трудно выразить словами, разве в этом мире кто-нибудь сможет
представить верную картину по таким фрагментам? Например, как
мне вам объяснить, откуда я знаю без всяких сомнений, почему
малакандрийцы не держат домашних животных и вообще не
испытывают к своим "меньшим братьям" тех чувств, что мы? То
есть это те вещи, о которых они сами никогда мне не
рассказывали. Когда видишь их всех вместе, просто понимаешь,
почему. Каждый из них для другого -- одновременно и то, что для
нас человек, и то, что для нас животное. Они могут друг с
другом разговаривать, могут сотрудничать, у них общая этика; в
этом смысле сорн и хросс общаются как два человека. И при этом
каждый прекрасно сознает, что другой отличается от него самого,
и кажется забавным и привлекательным, как бывает привлекательно
животное. В нас дремлет какой-то неудовлетворенный инстинкт,
который мы пытаемся насытить, обращаясь с неразумными
существами почти как с разумными; на Малакандре этот инстинкт
удовлетворяется. Домашние животные им не нужны.
Кстати, к вопросу о видах -- мне очень жаль, что
особенности жанра так упростили биологию. Разве мой рассказ
создал у вас впечатление, что каждый из трех видов абсолютно
гомогенен внутри себя? Тогда я ввел вас в заблуждение. Возьмем
хроссов. Я дружил с черными хроссами, но бывают еще серебристые
хроссы, а где-то в западных хандрамитах обитает большой
гребешковый хросс -- десяти футов ростом, чаще танцор, чем
певец, и самое благородное животное, которое я встречал после
человека. Гребешки есть только у мужчин. Еще я видел в
Мельдилорне чисто белого хросса, но, по глупости, не выяснил,
представлял ли он подвид, или же это просто какое-то
отклонение, как наши земные альбиносы. И еще существует по
меньшей мере один вид сорнов, кроме тех, что я видел --
сороборн, или красный сорн пустыни, живущий в песках севера. По
рассказам, это что-то потрясающее.
Мне тоже жаль, что я никогда не видел пфифльтриггов у них
дома. Я знаю о них достаточно и мог бы "сочинить" такой визит,
чтобы вставить в повествование, но думаю, мы не должны вводить
уж совсем полный вымысел. "Правильно по существу" -- на земле
звучит отлично, но не представляю, как объяснил бы это Уарсе;
кстати, я серьезно опасаюсь (см. мое предыдущее письмо), что не
дослушал его до конца. И вообще, почему наши "читатели"
(похоже, вы о них знаете все) о языке не хотят слышать ничего,
а о пфифльтриггах -- как можно больше? Что ж, поработайте над
этой темой; тогда неплохо бы рассказать, что они откладывают
яйца, что у них матриархат и живут они недолго по сравнению с
другими видами. Обширные равнины, где они обитают, очевидно,
были когда-то дном малакандрийского океана. Хроссы, бывавшие у
них, рассказывали, что шли в глубине лесов через пески, "а
вокруг -- окостенения (окаменелости) древних волнорезов". Нет
сомнения, это те темные пятна, которые мы видим на марсианском
диске с Земли. И это напомнило мне "карты" Марса, которые я
смотрел после возвращения -- они так сильно друг с другом не
согласуются, что я оставил все попытки найти тот, свой
хандрамит. Если вы хотите попробовать, надо искать в районе
"канала" северо-восток -- юго-запад, пересекающего северный и
южный "канал" не более чем в двадцати милях от экватора. Но
разные астрономы видят разное.
Теперь -- к тому из ваших вопросов, который раздражает
меня больше всего: "Может быть, Эликан, описывая эльдилов,
смешивает понятия тонкой материи и высшего существа?" Нет.
Смешиваете вы. Он сказал две вещи: что у эльдилов тела иные,
чем у остальных животных планеты, и что они превосходят всех
разумом. Ни он, ни кто другой на Малакандре никогда не смешивал
одно утверждение с другим и никогда не выводил одно из другого.
На самом деле у меня есть основания думать, что существуют еще
иррациональные животные с эльдиловым типом тела (помните
"воздушных зверей" Чосера?).
Интересно, сумеете ли вы благоразумно обойти проблему речи
эльдилов. Я согласен, что если вы начнете рассуждать об этом в
сцене суда (Мельдилорн), это перегрузит повествование, но ведь
сообразительные читатели спросят: как же эльдилы, которые, по
всей видимости, не дышат, могут разговаривать? Мы действительно
этого не знаем, почему бы не признаться в этом читателю? Я
изложил Дж. -- единственному из ученых, кому доверяю, -- вашу
теорию, что у них могут быть инструменты или даже органы,
Бездействующие на воздух и таким образом извлекающие звук, но
он, кажется, не слишком этим воодушевился. Ему представляется
более вероятным, что они непосредственно воздействуют на уши
тех, с кем "говорят". Конечно, все это очень сложно, но не
забывайте, что мы фактически ничего не знаем ни о форме, ни о
размерах эльдила, ни как они соотносятся с пространством (нашим
пространством). Мы вообще почти ничего не знаем о них. Как и
вам, мне трудно удержаться, чтобы не привязать их к чему-то в
земной традиции -- богам, ангелам, феям. Но у нас нет данных.
Когда я пытался изложить Уарсе нашу христианскую ангелологию,
он, мне показалось, воспринял наших "ангелов" как нечто
отличное от себя. Но что он имел в виду -- другие это существа,
или какая-то особая каста воинов (ведь наша бедная старушка
земля оказалась чем-то вроде полигона во Вселенной), -- я не
знаю.
Почему вы опускаете мой рассказ о том, как заело заслонку
перед нашим приземлением на Малакандру? Если без этого
описывать, как мы страдали от обилия света на обратном пути,
возникнет законный вопрос: "Что ж они не закрыли заслонку?". Я
не разделяю вашу теорию, что "читатели никогда не замечают
таких вещей". Уверен, что я бы заметят.
Я бы хотел, чтобы вы включили в книгу две сцены -- так или
иначе, они живут во мне. Едва я закрываю глаза, передо мной
всегда встает либо одна, либо другая.
Первая -- это малакандрийское небо поутру: бледно-голубое
небо, такое бледное, что теперь, когда я все больше привыкаю к
земному небу, оно кажется мне почти белым. На его фоне верхушки
гигантских растений (вы назвали бы их "деревьями") кажутся
вблизи черными, а там, вдали, за ослепительно синими просторами
вод, -- акварельно-багровые леса. Тени на бледной траве вокруг
моих ног, как тени на снегу. Мимо идут существа, стройные,
несмотря на гигантский рост, черные и гладкие, как цилиндр;
большие круглые головы на гибком стебле тела похожи на черные
тюльпаны. Они поют, спускаясь к берегу озера, музыка наполняет
лес тихим трепетом, словно далекие звуки органа; я едва ее
слышу. Кто-то отплывает, остальные остаются. Все происходит
очень медленно -- это не просто отплытие, это какая-то
церемония. Да, это похороны хросса. Те трос в серых масках
уплыли в Мельдилорн умирать. Потому что в этом мире никто не
умирает до времени, кроме тех, кого взяла хнакра. Каждому роду
отмерен свой срок, и смерть можно предсказать, как у нас --
рождение. Вся деревня знала, что эти трое умрут в этом году, в
этом месяце; легко было предвидеть даже, что умрут они на этой
неделе. И вот они отплыли к Уарсе получить последнее
напутствие, умереть и быть "развоплощенными". Тела их, в прямом
смысле, просуществуют лишь несколько минут; гробов нет на
Малакандре, ни могильщиков, ни кладбищ. Долина торжественно
провожает их, но я не вижу печали и слез. Они уверены в своем
бессмертии, и друзья-ровесники остаются неразлучны. Одногодки
покидают этот мир, как и появились в нем -- вместе. Смерти не
предшествует страх, и за ней не следует разложение.
Другая сцена -- ночная. Я вижу, как купаюсь с Хьои в
теплом озере. Он смеется надо мной: я привык к более тяжелому
миру, и не могу достаточно погрузиться в воду, чтобы плыть
вперед. И тут я вижу ночное небо. Оно очень похоже на наше,
только глубже и темнее, а звезды -- ярче; но на западе творится
такое, чего никакая земная аналогия не поможет вам представить.
Вообразите себе увеличенный Млечный Путь -- Млечный Путь через
самый мощный телескоп в самую ясную ночь. А теперь представьте,
что он не пересекает небо, а восходит, как созвездие над
вершинами гор. Ослепительное ожерелье огней медленно
поднимается, заполняя пятую часть небосвода, и между ним и
горизонтом ложится длинный черный пояс. Над харандрой светло,
как при полной луне; света так много, что долго смотреть
невозможно. И все-таки это только предчувствие, ожидание
чего-то еще. "Ахихра!" -- кричит Хьои, и из темноты вокруг ему
вторят отрывистые вскрики. И вот, встает истинный царь,
осторожно прокладывая путь через дивную западную галактику, и
свет ее тонет в его сверкании. Я отвожу взгляд, потому что
маленький диск гораздо ярче, чем самое сильное лунное сиянье.
Весь хандрамит купается в бесцветном свете; я могу сосчитать
все стебли в лесу на той стороне озера; я вижу, что ногти у
меня обломанные и грязные. И вот, я догадываюсь, что передо
мной -- Юпитер, восходящий за поясом астероидов, на сорок
миллионов миль ближе, чем когда-либо видели глаза человека. Но
малакандрийцы сказали бы "внутри астероидов", у них странная
привычка иногда выворачивать наизнанку Солнечную систему. Они
называют астероиды "танцорами на пороге Великих Миров". Великие
Миры -- это планеты, как мы говорим, "за", "по ту сторону"
пояса астероидов. Глундандра (Юпитер) из них самая большая и
очень важна для малакандрийцев, но почему -- я не понял. Она --
"центр", "великий Мельдилорн", "трон" и "праздник". Им,
конечно, прекрасно известно, что она необитаема; по крайней
мере, там нет животных планетарного типа; и они не выдумывают,
как язычники, что там живет Малельдил. Однако кто-то или что-то
очень важное связано с Юпитером; как всегда, "серони знают". Но
мне они никогда не рассказывали. Наверное, лучшее объяснение --
у автора, которого я вам цитировал: "Ибо верно сказано о
великом Африканусе, что он никогда не был менее одинок, чем
когда был одинок; потому, по нашей философии, нет места во
Вселенной менее уединенного, чем то, которое именует уединенным
чернь, ибо отсутствие людей и зверей означает лишь полноту
пребывания более высших существ".
Подробнее об этом, когда вы приедете. Я стараюсь
прочитывать все старые книги на эту тему, о которых узнаю.
Теперь, когда "Уэстон" захлопнул дверь, путь к планетам лежит
через прошлое; и если предстоят еще космические путешествия,
это будут также и путешествия во времени.
За пределы Безмолвной планеты (1938)
стр.23 -- Наддерби, Стерк, Стоук Андервуд: в тридцатые
годы Льюис увлекался длительными пешими прогулками по
Оксфордширу, откуда и декорации, на фоне которых начинается
роман, и выбор названий местечек, представляющих собой слегка
измененные названия деревень, где бывал Льюис.
стр.26-- красота летнего неба: Действие происходит,
видимо, в августе, а почему-- см. примечание к стр. 146.
стр. 28 -- Шредингер, Эрвин (1887-1961): австрийский
физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, автор
знаменитого уравнения Шредингера, описывающего все материальные
тела и Вселенную в целом как волновую функцию.
Есперсен, Отто (1860-1943): датский языковед, автор
фундаментального труда "Философия грамматики". Оба ученых
упоминаются Дивайном как показатели высшего уровня сложности в
соответствующих науках.
стр. 30 -- Лестерский колледж -- один из колледжей
Кембриджского университета.
стр. 42 -- Корабль имеет форму сферы...: Здесь Уэстон (и
Льюис) грешат против законов физики. Если даже допустить что
корабль Уэстона имел при диаметре в 100 метров вес в 1000 тонн
(а из текста романа видно, что он был гораздо меньше), то
среднего человека (70 кг) притягивало бы к его центру с
практически неощутимой силой в 0,007 миллиграмма. В космических
кораблях может, действительно, существовать искусственная сила
тяжести в случае, если корабль вращается вокруг своей оси, но
направлена она от центра корабля, а не наоборот.
стр. 46 -- Мильтон, Джон (1608-74): английский поэт, автор
поэм "Потерянный рай" и "Возвращенный рай".
стр. 53 -- ... провалы, разрывы в живой ткани небес:
параллель к этим рассуждениям Рэнсома можно усмотреть как в
понятиях гностиков, считавших материальный мир злом, возникшим
по воле и вследствие вмешательства Демиурга,который сотворил
вещество и пленил в нем Эннойю (Мировую Душу и порождение
эфира), так и в теориях современной физики, представляющих
материальные образования как гравитационные сгустки в
пространстве-времени.
стр. 55 -- ...Они слишком крутые...: при силе тяготения на
Марсе, составляющей меньше половины земной, высота волны при
равной силе ветра должна быть больше, чем на Земле.
стр. 79 -- ...Малельдил Юный...: здесь, как и далее (см.
"Переландра" стр.201), Льюис разумеет христианскую Пресвятую
Троицу: Бога-Отца (Древний), Бога-Сына (Малельдил Юный) и
Святого Духа (Третий).
стр. 104 -- ...высшая форма тела...: приведенные здесь
суждения Льюиса о гиперсветовых скоростях полностью оригинальны
и не имеют источников в современной ему физике. В воззрениях на
"ангелов"-эльдилов Льюис отступает от традиционных воззрений
христианской ангелологии на них как на "тварных, высших
человека, бесплотных, духовных существ", придавая им, кроме
духовности, и вещественность, но иной физической природы, чем у
обычной "посюсторонней" твари. Этим он сближается со многими
оригинальными мыслителями нашего века (приведем, хотя бы,
Даниила Андреева), которые, под влиянием современных достижений
физики и математики отказываются от понимания
сверхъестественного как "внефизического", не подчиненного
природным законам, а видят его как недоступное нам измерение
единого Существования.
стр. 120 -- ...крылатую фигуру, похожую на Уарсу...: Льюис
связывает привычные со времен Вавилонии человекоподобные
символы, связанные с планетами Солнечной системы (известные и
ныне всем любителям астрологии), как сохраненные народной
мифологией подлинные зримые обличья ангелов-покровителей
(Престолов). То же самое см. "Переландра" стр. 312 и далее.
стр. 146-- Земля теперь не в противостоянии: В
противостоянии Марс оказывается в среднем через 780 дней.
"Великие противостояния" (когда расстояние от него до Земли
сокращается до 56 млн. км.) бывают в августе раз в 15-17 лет.
стр. 156 -- Бернардус Сильвестрис: вымышленный Льюисом
автор.
стр. 156-- "Усиарх"-- имя составлено из ousia -- сущность,
первоначало; и arches-- верховный (др.-греч,).
стр. 158 температура у хросса-- 103 . исчисление по
Фаренгейту; по Цельсию-- 39 .
стр. 160 -- Чосер, Джефри (1340-1400); великий английский
поэт.
стр. 162-- Глундандра (Юпитер) из них самая большая:.
Юпитер не только значительно превышает размерами все другие
планеты Солнечной системы, но и единственный из них излучает
тепло (вдвое больше, чем получает от Солнца). Кроме того,
приборы периодически фиксируют и радиоизлучения. Видимо, не зря
народы древности давали ему имя своего верховного божества
("Звезда Зевса"-- греки, "Асирис"-- египтяне, "Аурамазда"--
персы, "Мардук" чавилоняне и т. д.).
обычно крепко зажмуривался, приоткрывая глаза только в те
короткие промежутки времени, когда двигался. Он знал, что если
вернется на Землю, зрение его будет неизлечимо нарушено. Но
все-таки это было ничто по сравнению с пыткой жарой. Все трое
бодрствовали двадцать четыре часа в сутки и терпели мучительную
жажду, с глазами навыкате, с почерневшими губами, покрытые
потом. Увеличивать скудный рацион воды было бь: безрассудно, и
даже тратить воздух на обсуждение этого вопроса было
безрассудством.
Он прекрасно понимал, что происходит. Совершая свой
последний рывок к жизни, Уэстон вошел вовнутрь земной орбиты, и
они сейчас были ближе к солнцу, чем когда-либо находился
человек, а может быть, и жизнь вообще. Это было неизбежно:
нельзя догнать ускользающую Землю, двигаясь по ее собственной
орбите. Они пытались идти ей навстречу, перерезать ей путь --
сумасшествие! Но этот вопрос его не очень занимал; невозможно
было подолгу думать ни о чем, кроме жажды. Думалось о воде;
затем думалось о жажде; затем -- о мыслях про жажду; затем
опять о воде. А температура все росла. К стенам корабля нельзя
было притронуться. Было ясно, что наступает кризис. За
следующие несколько часов жара убьет их, если не спадет.
Она спала. Настало время им лежать, измученным и дрожащим
от того, что казалось холодом, хотя было все еще жарче, чем в
любой точке Земли. Итак, Уэстон добился своего: он отважился
пройти через самую высокую температуру, при которой
теоретически возможна человеческая жизнь, и они выжили. Но это
были уже не те люди. До сих пор Уэстон очень мало спал, даже
если снимал часы; заставив себя отдохнуть часок, он возвращался
к своим картам и бесконечным, почти безнадежным вычислениям.
Видно было, что он борется с отчаяньем, опять и опять с ужасом
погружаясь в цифры. Теперь же он на цифры и не глядел, казался
даже рассеянным. А Дивайн двигался, как сомнамбула. Рэнсом все
чаще сидел на темной стороне и часами ни о чем не думал.
Несмотря на то, что главная опасность была позади, никто из них
серьезно не надеялся на благополучный исход. Пятьдесят дней
провели они в своей стальной скорлупе, не разговаривая, и
воздух был уже очень нехорош.
Уэстон сделался так не похож на самого себя, что даже
позволил Рэнсому участвовать в управлении кораблем. Большей
частью знаками, несколько слов прошептав, он научил его делать
все, что требовалось на этом отрезке пути. Понятно стало, что
они спешат домой -- хотя и мало шансов поспеть в срок, --
пользуясь чем-то вроде космического пассата. Несколько простых
приемов управления позволяли Рэнсому держать курс на звезду в
центре верхнего смотрового стекла, но левую руку он не снимал с
кнопки звонка в каюту Уэстона.
Звездой этой была не Земля. Количество дней -- чисто
теоретических "дней", важных для наших путешественников --
возросло до пятидесяти восьми, и тогда Уэстон изменил курс,
поставив в центр смотрового стекла другое светило. Шестьдесят
дней -- и стала различима какая-то планета. Шестьдесят шесть --
и она стала видна, как в полевой бинокль. Семьдесят -- и она
стала не похожей ни на что из того, что Рэнсому доводилось
видеть -- маленький сверкающий диск размером больше любой
планеты, но гораздо меньше Луны. Теперь, когда он управлял
кораблем, его благоразумие пошатнулось. В нем пробудилась
дикая, животная жажда жить и томительная тоска по свежему
воздуху, запаху земли, по траве, мясу, пиву, чаю, человеческому
голосу. Сначала самым трудным на дежурстве было преодолеть
дремоту; теперь, хотя воздух стал хуже, лихорадочное
возбуждение делало его бдительным. Часто после дежурства правая
рука у него немела от напряжения: часами он, сам того не
сознавая, давил ею на пульт управления, будто мог этим добавить
скорости кораблю.
Оставалось двадцать дней пути. Девятнадцать, восемнадцать
-- и на белом земном диске, который был уже немного больше
шестипенсовика, он мог различить, как ему казалось, Австралию и
юго-восточный угол Азии. Проходил час за часом, и, хотя эти
очертания медленно перемещались по диску в соответствии с
суточным оборотом Земли, сам диск не увеличивался. "Скорее!
Скорее!" -- шептал Рэнсом кораблю. Осталось десять суток. Земля
стала как Луна, и сделалась такой яркой, что они не могли
больше смотреть на нее неотрывно. Воздух в их маленькой сфере
был уже угрожающе плохим, но Рэнсом и Дивайн отваживались на
шепот, когда сменяли друг друга на дежурстве.
-- Успеем, -- говорили они. -- Еще успеем.
Когда на восемьдесят седьмой день Рэнсом сменил Дивайна,
ему показалось, что с Землей что-то не так, и он уверился в
этом еще до окончания дежурства. Земля больше не была
правильным кругом -- с одной стороны появилась выпуклость, она
стала напоминать грушу. Когда в рубку вошел Уэстон и взглянул в
верхнее смотровое стекло, он побледнел, как мел, и неистово
зазвонил в звонок Дивайну. Оттолкнув Рэнсома, он сел за пульт
управления и, видимо, попытался что-то сделать, но лишь
бессильно развел руками, с отчаянием посмотрел на вошедшего
Дивайна и уткнулся головой в пульт.
Рэнсом и Дивайн обменялись взглядами. Они подняли Уэстона
-- он плакал, как ребенок, -- и его место занял Дивайн. Теперь
наконец Рэнсом разгадал загадку. То, что казалось выпуклостью,
все более походило на второй диск, почти такой же большой и
закрывавший уже больше половины Земли. Это была Луна -- между
ними и Землей, и на двести сорок тысяч миль ближе. Рэнсом не
знал, что это означало; Дивайн, очевидно, знал и никогда еще не
выглядел так великолепно. Он был бледен, как Уэстон, но ясные
глаза его дико сияли. Как зверь перед прыжком, он припал к
пульту, и тихо насвистывал сквозь зубы.
Рэнсом понял, что он делает, только через несколько часов,
когда увидел, что оба диска уменьшаются в размерах. Космический
корабль уже не приближался ни к Земле, ни к Луне; он был от них
дальше, чем полчаса назад -- вот в чем был смысл лихорадочных
действий Дивайна. Беда не только в том, что Луна пересекла им
путь и отрезала от Земли; видимо, по какой-то причине --
наверное, гравитационной -- было опасно слишком приближаться к
Луне, и Дивайн отодвинулся дальше в космос. Уже видя бухту, они
снова повернули в открытое море. Рэнсом взглянул на хронометр.
Было утро восемьдесят восьмого дня. Два дня, чтобы успеть на
Землю, а они удалялись от нее.
-- Видно, нам конец? -- прошептал он.
-- Думаю, да, -- прошептал Дивайн не оборачиваясь.
Уэстон уже оправился и встал рядом с Дивайном. Дела для
Рэнсома не было. Теперь он был уверен, что им скоро умирать. И
когда он это осознал, мучительное беспокойство вдруг исчезло.
Перед ним стояла смерть, и было неважно, наступит она сейчас,
или тридцатью годами позже, на Земле. Человек должен быть
готов. Рэнсом ушел в одно из помещений на солнечной стороне, в
невозмутимость неподвижного света, в тепло, в тишину и резкие
тени. Спать он не собирался. Должно быть, это недостаток
воздуха навел на него дрему. Он заснул.
Проснулся он почти в полной темноте от громкого
непонятного шума. Что-то в нем было знакомое -- что-то из
прошлой жизни... Монотонный барабанящий стук прямо над головой.
Сердце его вдруг сжалось.
-- О, Боже, -- зарыдал он. -- О, Боже! Это дождь.
Он был на земле. Несмотря на тяжелый спертый воздух,
ощущение мучительного удушья прошло. Он понял, что находится
еще в космическом корабле. Остальные, похоже, испугавшись
"развоплощения", покинули корабль сразу, как он приземлился, и
оставили его на произвол судьбы. В темноте трудно было найти
выход. Но ему удалось. Он нашел люк, соскользнул по внешней
стороне сферы и упал в грязь, благословляя ее запах. Подняв
наконец на ноги непривычно тяжелое тело, он стоял в кромешной
тьме под проливным дождем, огромными глотками пил свежий
воздух, впитывал запах поля всем сердцем -- это был клочок
земли, его родной планеты, где росла трава, бродили коровы, где
вскоре он наткнется на плетень и калитку.
Он шел около получаса, когда яркий свет позади и сильный
короткий порыв ветра дали ему знать, что космического корабля
больше нет. Ему было все равно. Он видел впереди тусклые
огоньки -- там были люди. Ему удалось найти тропинку, потом
дорогу, потом деревенскую улицу. Освещенная дверь была открыта.
Внутри слышались голоса, говорили по-английски. Знакомый запах.
Он ввалился внутрь и, не обращая внимания на изумленные
взгляды, подошел к стойке бара.
-- Пинту горького, пожалуйста, -- сказал Рэнсом.
Если бы я руководствовался соображениями чисто
литературными, то на этом месте поставил бы точку, но настало
время снять маску и раскрыть истинные цели, ради которых
написана эта книга. Кроме того, читатель узнает, как я вообще
получил возможность ее написать.
Доктор Рэнсом -- вы уже, конечно, догадались, что это имя
не настоящее -- вскоре отказался от мысли составить
малакандрийский словарь и вообще делиться с миром своей
историей. Несколько месяцев он был болен, а когда выздоровел,
сам засомневался, действительно ли произошло то, что ему
вспоминается, и не примерещилось ли в бреду во время болезни.
Он подумал, что большую часть его приключений можно объяснить
психоаналитически. Само по себе это не очень его смущало --
сколько раз он убеждался, что "реальность" разных свойств флоры
и фауны в нашем собственном мире можно счесть иллюзией. Поэтому
он решил, что если сам не вполне уверен в своих рассказах, то
уж весь остальной мир и подавно назовет их небылицами. Он решил
молчать, и на этом бы дело и кончилось, если бы не одно
совпадение, весьма любопытное.
Вот здесь как раз вступаю в рассказ я. Мы были знакомы с
доктором Рэнсомом несколько лет и переписывались на
литературные и филологические темы, однако встречались очень
редко. За несколько месяцев до этого я, как обычно, написал ему
письмо, из которого процитирую относящиеся к делу абзацы. Вот
что я писал:
"Сейчас я занимаюсь платонической школой в двенадцатом
веке, и между прочим, латынь их просто чудовищна. У одного из
них, Бернардуса Сильвестриса, есть слово, о котором я хотел бы
узнать Ваше мнение -- слово Уарсес. Он употребляет его,
описывая путешествия по небесам; по-видимому, Уарсес -- это
"интеллект" или дух-хранитель какой-то из небесных сфер, т.е.,
на нашем языке, какой-то планеты. Я спросил об этом у С.Дж., и
он сказал, что, должно быть, имеется в виду Усиарх. Это имеет
некоторый смысл, но все же не совсем меня удовлетворяет. Не
встречалось ли Вам случайно слово, похожее на Уарсес, или,
может быть, Вы рискнете предположить, из какого языка оно
происходит?"
В ответ я незамедлительно получил приглашение провести у
доктора Рэнсома выходные. Он рассказал мне всю свою историю, и
с тех пор мы непрерывно размышляем над разгадкой тайны.
Обнаружилось множество фактов, которые в настоящее время я не
считаю нужным публиковать; фактов о планетах вообще и, в
частности, о Марсе, о средневековой школе платоников и (что не
менее важно) о профессоре, которому я дал вымышленное имя
Уэстон. Конечно, можно было бы обнародовать систематическое
изложение этих фактов, но почти наверняка нас ждет недоверие, а
"Уэстон" подаст на нас в суд за клевету. В то же время оба мы
полагаем, что молчать невозможно. С каждым днем мы все больше
убеждаемся, что марсианский уарсес был прав, говоря, что
нынешний "небесный год" должен быть поворотным, что длительная
изоляция нашей планеты близится к концу, что мы перед лицом
великих перемен. У нас есть основания полагать, что
средневековые платоники жили в том же небесном году, что и мы,
и начался он в двенадцатом веке нашей эры, а Бернардус
Сильвестрис говорит об Уарсе (по-латыни "Уарсес") не случайно.
И еще у нас есть сведения -- с каждым днем их все больше, --
что "Уэстон", либо сила или силы, стоящие за ним, сыграют в
событиях следующих веков роль очень важную и притом
губительную, если этого не предотвратить. Мы не думаем, что они
собираются вторгнуться на Марс, это не просто призыв: "Руки
прочь от Малакандры". Нам угрожает опасность в масштабе
космоса, а не планеты, по меньшей мере -- в масштабе солнечной
системы, и не преходящая, а вечная. Сказать больше, чем
сказано, было бы неразумно.
Доктору Рэнсому первому пришла в голову мысль, что
достоверные факты, которые в чистом виде вряд ли воспримут,
можно изложить в художественной форме. Он даже полагал --
сильно переоценивая мои литературные способности, -- что в этом
будут и свои преимущества: более широкий круг читателей и,
конечно, возможность обратиться сразу ко многим людям раньше,
чем это сделает "Уэстон". Я возражал, что беллетристика -- и
есть не более чем выдумка, а он ответил, что найдутся читатели,
которым всерьез важны эти вещи, и уж они-то нам поверят.
-- Им, -- сказал он, -- будет нетрудно найти вас или меня,
и они без труда распознают Уэстона. Во всяком случае, --
продолжал он, -- сейчас нужно не столько убедить людей поверить
нам, сколько ознакомить их с определенными идеями. Если бы нам
удалось хотя бы для одного процента наших читателей сменить
понятие Космоса на понятие Небес, это было бы неплохим началом.
Никто из нас не мог предвидеть, что события развернутся
так стремительно и книга устареет еще до публикации. Эти
события сделали ее уже не рассказом, а скорее прологом к
рассказу. Но не будем забегать вперед. Что касается дальнейших
приключений, еще задолго до Киплинга Аристотель одарил нас
своею формулой: "Это другая история".
(Выдержки из письма, написанного автору прототипом
"доктора Рэнсома")
...Думаю, вы правы, и если внести две-три поправки, М.Ист.
пойдет. Не скрою, я разочарован. Но как ни пытайся рассказать
такое, человек, действительно там побывавший, непременно
разочаруется. Я уж не говорю о том, как вы безжалостно
обкорнали всю филологическую часть (мы даем читателю прямо
карикатуру на малакандрийский язык); важнее другое, но не знаю,
смогу ли это выразить. Как можно "выбросить" запахи Малакандры?
Ничто так живо не возвращается ко мне в мечтах... особенно
запах лиловых лесов рано поутру; причем, само упоминание
"раннего утра" и "лесов" только вводит в заблуждение, потому
что сразу представляешь что-то земное -- мхи, паутину, запахи
нашей планеты, а я думаю о совсем не похожем. Больше
"ароматов"... -- да, но там не жарко, не пышно, не экзотично,
как подразумевает это слово. Что-то ароматное, пряное, но очень
холодное, тонкое, зудящее в носу -- для обоняния то же, что
высокие, резкие звуки скрипки для уха. И одновременно мне
всегда слышится пение -- громкая глухая неотвязная музыка,
насыщеннее, чем шаляпинский "теплый, темный звук". Когда
вспоминаю о ней, я начинаю тосковать по малакандрийской долине;
но знает Бог, когда я слушал все это там, я тосковал по Земле.
Вы, конечно, правы: в рассказе вам приходится сократить
время, которое я провел в деревне, потому что "ничего не
случалось". Но мне жаль. Эти тихие недели, просто жизнь среди
хроссов -- для меня самое важное из всего, что произошло. Я их
узнал, Льюис, -- как это втиснуть в ваш рассказ?
К примеру, я всегда беру с собой на выходные термометр (и
это спасло многих от беды) и потому знаю, что нормальная
температура у хросса -- 103 . Я знаю, хотя не помню, откуда,
что живут они около 80 марсианских лет, или 160 земных, женятся
примерно в 20 (40); что испражнения у них, как у лошадей,
безвредны и для них самих, и для меня, и используются в
сельском хозяйстве; что они не проливают слез и не моргают; что
в праздники, которых у них очень много, они (как сказали бы у
нас) "пьянеют", хотя не напиваются. Но что можно извлечь из
этой отрывочной информации? Это просто живые воспоминания, их
трудно выразить словами, разве в этом мире кто-нибудь сможет
представить верную картину по таким фрагментам? Например, как
мне вам объяснить, откуда я знаю без всяких сомнений, почему
малакандрийцы не держат домашних животных и вообще не
испытывают к своим "меньшим братьям" тех чувств, что мы? То
есть это те вещи, о которых они сами никогда мне не
рассказывали. Когда видишь их всех вместе, просто понимаешь,
почему. Каждый из них для другого -- одновременно и то, что для
нас человек, и то, что для нас животное. Они могут друг с
другом разговаривать, могут сотрудничать, у них общая этика; в
этом смысле сорн и хросс общаются как два человека. И при этом
каждый прекрасно сознает, что другой отличается от него самого,
и кажется забавным и привлекательным, как бывает привлекательно
животное. В нас дремлет какой-то неудовлетворенный инстинкт,
который мы пытаемся насытить, обращаясь с неразумными
существами почти как с разумными; на Малакандре этот инстинкт
удовлетворяется. Домашние животные им не нужны.
Кстати, к вопросу о видах -- мне очень жаль, что
особенности жанра так упростили биологию. Разве мой рассказ
создал у вас впечатление, что каждый из трех видов абсолютно
гомогенен внутри себя? Тогда я ввел вас в заблуждение. Возьмем
хроссов. Я дружил с черными хроссами, но бывают еще серебристые
хроссы, а где-то в западных хандрамитах обитает большой
гребешковый хросс -- десяти футов ростом, чаще танцор, чем
певец, и самое благородное животное, которое я встречал после
человека. Гребешки есть только у мужчин. Еще я видел в
Мельдилорне чисто белого хросса, но, по глупости, не выяснил,
представлял ли он подвид, или же это просто какое-то
отклонение, как наши земные альбиносы. И еще существует по
меньшей мере один вид сорнов, кроме тех, что я видел --
сороборн, или красный сорн пустыни, живущий в песках севера. По
рассказам, это что-то потрясающее.
Мне тоже жаль, что я никогда не видел пфифльтриггов у них
дома. Я знаю о них достаточно и мог бы "сочинить" такой визит,
чтобы вставить в повествование, но думаю, мы не должны вводить
уж совсем полный вымысел. "Правильно по существу" -- на земле
звучит отлично, но не представляю, как объяснил бы это Уарсе;
кстати, я серьезно опасаюсь (см. мое предыдущее письмо), что не
дослушал его до конца. И вообще, почему наши "читатели"
(похоже, вы о них знаете все) о языке не хотят слышать ничего,
а о пфифльтриггах -- как можно больше? Что ж, поработайте над
этой темой; тогда неплохо бы рассказать, что они откладывают
яйца, что у них матриархат и живут они недолго по сравнению с
другими видами. Обширные равнины, где они обитают, очевидно,
были когда-то дном малакандрийского океана. Хроссы, бывавшие у
них, рассказывали, что шли в глубине лесов через пески, "а
вокруг -- окостенения (окаменелости) древних волнорезов". Нет
сомнения, это те темные пятна, которые мы видим на марсианском
диске с Земли. И это напомнило мне "карты" Марса, которые я
смотрел после возвращения -- они так сильно друг с другом не
согласуются, что я оставил все попытки найти тот, свой
хандрамит. Если вы хотите попробовать, надо искать в районе
"канала" северо-восток -- юго-запад, пересекающего северный и
южный "канал" не более чем в двадцати милях от экватора. Но
разные астрономы видят разное.
Теперь -- к тому из ваших вопросов, который раздражает
меня больше всего: "Может быть, Эликан, описывая эльдилов,
смешивает понятия тонкой материи и высшего существа?" Нет.
Смешиваете вы. Он сказал две вещи: что у эльдилов тела иные,
чем у остальных животных планеты, и что они превосходят всех
разумом. Ни он, ни кто другой на Малакандре никогда не смешивал
одно утверждение с другим и никогда не выводил одно из другого.
На самом деле у меня есть основания думать, что существуют еще
иррациональные животные с эльдиловым типом тела (помните
"воздушных зверей" Чосера?).
Интересно, сумеете ли вы благоразумно обойти проблему речи
эльдилов. Я согласен, что если вы начнете рассуждать об этом в
сцене суда (Мельдилорн), это перегрузит повествование, но ведь
сообразительные читатели спросят: как же эльдилы, которые, по
всей видимости, не дышат, могут разговаривать? Мы действительно
этого не знаем, почему бы не признаться в этом читателю? Я
изложил Дж. -- единственному из ученых, кому доверяю, -- вашу
теорию, что у них могут быть инструменты или даже органы,
Бездействующие на воздух и таким образом извлекающие звук, но
он, кажется, не слишком этим воодушевился. Ему представляется
более вероятным, что они непосредственно воздействуют на уши
тех, с кем "говорят". Конечно, все это очень сложно, но не
забывайте, что мы фактически ничего не знаем ни о форме, ни о
размерах эльдила, ни как они соотносятся с пространством (нашим
пространством). Мы вообще почти ничего не знаем о них. Как и
вам, мне трудно удержаться, чтобы не привязать их к чему-то в
земной традиции -- богам, ангелам, феям. Но у нас нет данных.
Когда я пытался изложить Уарсе нашу христианскую ангелологию,
он, мне показалось, воспринял наших "ангелов" как нечто
отличное от себя. Но что он имел в виду -- другие это существа,
или какая-то особая каста воинов (ведь наша бедная старушка
земля оказалась чем-то вроде полигона во Вселенной), -- я не
знаю.
Почему вы опускаете мой рассказ о том, как заело заслонку
перед нашим приземлением на Малакандру? Если без этого
описывать, как мы страдали от обилия света на обратном пути,
возникнет законный вопрос: "Что ж они не закрыли заслонку?". Я
не разделяю вашу теорию, что "читатели никогда не замечают
таких вещей". Уверен, что я бы заметят.
Я бы хотел, чтобы вы включили в книгу две сцены -- так или
иначе, они живут во мне. Едва я закрываю глаза, передо мной
всегда встает либо одна, либо другая.
Первая -- это малакандрийское небо поутру: бледно-голубое
небо, такое бледное, что теперь, когда я все больше привыкаю к
земному небу, оно кажется мне почти белым. На его фоне верхушки
гигантских растений (вы назвали бы их "деревьями") кажутся
вблизи черными, а там, вдали, за ослепительно синими просторами
вод, -- акварельно-багровые леса. Тени на бледной траве вокруг
моих ног, как тени на снегу. Мимо идут существа, стройные,
несмотря на гигантский рост, черные и гладкие, как цилиндр;
большие круглые головы на гибком стебле тела похожи на черные
тюльпаны. Они поют, спускаясь к берегу озера, музыка наполняет
лес тихим трепетом, словно далекие звуки органа; я едва ее
слышу. Кто-то отплывает, остальные остаются. Все происходит
очень медленно -- это не просто отплытие, это какая-то
церемония. Да, это похороны хросса. Те трос в серых масках
уплыли в Мельдилорн умирать. Потому что в этом мире никто не
умирает до времени, кроме тех, кого взяла хнакра. Каждому роду
отмерен свой срок, и смерть можно предсказать, как у нас --
рождение. Вся деревня знала, что эти трое умрут в этом году, в
этом месяце; легко было предвидеть даже, что умрут они на этой
неделе. И вот они отплыли к Уарсе получить последнее
напутствие, умереть и быть "развоплощенными". Тела их, в прямом
смысле, просуществуют лишь несколько минут; гробов нет на
Малакандре, ни могильщиков, ни кладбищ. Долина торжественно
провожает их, но я не вижу печали и слез. Они уверены в своем
бессмертии, и друзья-ровесники остаются неразлучны. Одногодки
покидают этот мир, как и появились в нем -- вместе. Смерти не
предшествует страх, и за ней не следует разложение.
Другая сцена -- ночная. Я вижу, как купаюсь с Хьои в
теплом озере. Он смеется надо мной: я привык к более тяжелому
миру, и не могу достаточно погрузиться в воду, чтобы плыть
вперед. И тут я вижу ночное небо. Оно очень похоже на наше,
только глубже и темнее, а звезды -- ярче; но на западе творится
такое, чего никакая земная аналогия не поможет вам представить.
Вообразите себе увеличенный Млечный Путь -- Млечный Путь через
самый мощный телескоп в самую ясную ночь. А теперь представьте,
что он не пересекает небо, а восходит, как созвездие над
вершинами гор. Ослепительное ожерелье огней медленно
поднимается, заполняя пятую часть небосвода, и между ним и
горизонтом ложится длинный черный пояс. Над харандрой светло,
как при полной луне; света так много, что долго смотреть
невозможно. И все-таки это только предчувствие, ожидание
чего-то еще. "Ахихра!" -- кричит Хьои, и из темноты вокруг ему
вторят отрывистые вскрики. И вот, встает истинный царь,
осторожно прокладывая путь через дивную западную галактику, и
свет ее тонет в его сверкании. Я отвожу взгляд, потому что
маленький диск гораздо ярче, чем самое сильное лунное сиянье.
Весь хандрамит купается в бесцветном свете; я могу сосчитать
все стебли в лесу на той стороне озера; я вижу, что ногти у
меня обломанные и грязные. И вот, я догадываюсь, что передо
мной -- Юпитер, восходящий за поясом астероидов, на сорок
миллионов миль ближе, чем когда-либо видели глаза человека. Но
малакандрийцы сказали бы "внутри астероидов", у них странная
привычка иногда выворачивать наизнанку Солнечную систему. Они
называют астероиды "танцорами на пороге Великих Миров". Великие
Миры -- это планеты, как мы говорим, "за", "по ту сторону"
пояса астероидов. Глундандра (Юпитер) из них самая большая и
очень важна для малакандрийцев, но почему -- я не понял. Она --
"центр", "великий Мельдилорн", "трон" и "праздник". Им,
конечно, прекрасно известно, что она необитаема; по крайней
мере, там нет животных планетарного типа; и они не выдумывают,
как язычники, что там живет Малельдил. Однако кто-то или что-то
очень важное связано с Юпитером; как всегда, "серони знают". Но
мне они никогда не рассказывали. Наверное, лучшее объяснение --
у автора, которого я вам цитировал: "Ибо верно сказано о
великом Африканусе, что он никогда не был менее одинок, чем
когда был одинок; потому, по нашей философии, нет места во
Вселенной менее уединенного, чем то, которое именует уединенным
чернь, ибо отсутствие людей и зверей означает лишь полноту
пребывания более высших существ".
Подробнее об этом, когда вы приедете. Я стараюсь
прочитывать все старые книги на эту тему, о которых узнаю.
Теперь, когда "Уэстон" захлопнул дверь, путь к планетам лежит
через прошлое; и если предстоят еще космические путешествия,
это будут также и путешествия во времени.
За пределы Безмолвной планеты (1938)
стр.23 -- Наддерби, Стерк, Стоук Андервуд: в тридцатые
годы Льюис увлекался длительными пешими прогулками по
Оксфордширу, откуда и декорации, на фоне которых начинается
роман, и выбор названий местечек, представляющих собой слегка
измененные названия деревень, где бывал Льюис.
стр.26-- красота летнего неба: Действие происходит,
видимо, в августе, а почему-- см. примечание к стр. 146.
стр. 28 -- Шредингер, Эрвин (1887-1961): австрийский
физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, автор
знаменитого уравнения Шредингера, описывающего все материальные
тела и Вселенную в целом как волновую функцию.
Есперсен, Отто (1860-1943): датский языковед, автор
фундаментального труда "Философия грамматики". Оба ученых
упоминаются Дивайном как показатели высшего уровня сложности в
соответствующих науках.
стр. 30 -- Лестерский колледж -- один из колледжей
Кембриджского университета.
стр. 42 -- Корабль имеет форму сферы...: Здесь Уэстон (и
Льюис) грешат против законов физики. Если даже допустить что
корабль Уэстона имел при диаметре в 100 метров вес в 1000 тонн
(а из текста романа видно, что он был гораздо меньше), то
среднего человека (70 кг) притягивало бы к его центру с
практически неощутимой силой в 0,007 миллиграмма. В космических
кораблях может, действительно, существовать искусственная сила
тяжести в случае, если корабль вращается вокруг своей оси, но
направлена она от центра корабля, а не наоборот.
стр. 46 -- Мильтон, Джон (1608-74): английский поэт, автор
поэм "Потерянный рай" и "Возвращенный рай".
стр. 53 -- ... провалы, разрывы в живой ткани небес:
параллель к этим рассуждениям Рэнсома можно усмотреть как в
понятиях гностиков, считавших материальный мир злом, возникшим
по воле и вследствие вмешательства Демиурга,который сотворил
вещество и пленил в нем Эннойю (Мировую Душу и порождение
эфира), так и в теориях современной физики, представляющих
материальные образования как гравитационные сгустки в
пространстве-времени.
стр. 55 -- ...Они слишком крутые...: при силе тяготения на
Марсе, составляющей меньше половины земной, высота волны при
равной силе ветра должна быть больше, чем на Земле.
стр. 79 -- ...Малельдил Юный...: здесь, как и далее (см.
"Переландра" стр.201), Льюис разумеет христианскую Пресвятую
Троицу: Бога-Отца (Древний), Бога-Сына (Малельдил Юный) и
Святого Духа (Третий).
стр. 104 -- ...высшая форма тела...: приведенные здесь
суждения Льюиса о гиперсветовых скоростях полностью оригинальны
и не имеют источников в современной ему физике. В воззрениях на
"ангелов"-эльдилов Льюис отступает от традиционных воззрений
христианской ангелологии на них как на "тварных, высших
человека, бесплотных, духовных существ", придавая им, кроме
духовности, и вещественность, но иной физической природы, чем у
обычной "посюсторонней" твари. Этим он сближается со многими
оригинальными мыслителями нашего века (приведем, хотя бы,
Даниила Андреева), которые, под влиянием современных достижений
физики и математики отказываются от понимания
сверхъестественного как "внефизического", не подчиненного
природным законам, а видят его как недоступное нам измерение
единого Существования.
стр. 120 -- ...крылатую фигуру, похожую на Уарсу...: Льюис
связывает привычные со времен Вавилонии человекоподобные
символы, связанные с планетами Солнечной системы (известные и
ныне всем любителям астрологии), как сохраненные народной
мифологией подлинные зримые обличья ангелов-покровителей
(Престолов). То же самое см. "Переландра" стр. 312 и далее.
стр. 146-- Земля теперь не в противостоянии: В
противостоянии Марс оказывается в среднем через 780 дней.
"Великие противостояния" (когда расстояние от него до Земли
сокращается до 56 млн. км.) бывают в августе раз в 15-17 лет.
стр. 156 -- Бернардус Сильвестрис: вымышленный Льюисом
автор.
стр. 156-- "Усиарх"-- имя составлено из ousia -- сущность,
первоначало; и arches-- верховный (др.-греч,).
стр. 158 температура у хросса-- 103 . исчисление по
Фаренгейту; по Цельсию-- 39 .
стр. 160 -- Чосер, Джефри (1340-1400); великий английский
поэт.
стр. 162-- Глундандра (Юпитер) из них самая большая:.
Юпитер не только значительно превышает размерами все другие
планеты Солнечной системы, но и единственный из них излучает
тепло (вдвое больше, чем получает от Солнца). Кроме того,
приборы периодически фиксируют и радиоизлучения. Видимо, не зря
народы древности давали ему имя своего верховного божества
("Звезда Зевса"-- греки, "Асирис"-- египтяне, "Аурамазда"--
персы, "Мардук" чавилоняне и т. д.).