Страница:
В девять утра он впервые въехал в Рим. В кармане было семь паоли. Он пошел к Монте-Маньяпополи, где получил адрес епископа в Неаполе и деньги на дорогу. Он спал до самого отъезда. В монастыре миноритов в Неаполе он узнал, что епископ отбыл в Мартирано, не оставив указаний для Казановы. С восемью карлино он остался в пятидесяти милях от Мартирано, не зная здесь ни души. Мог ли он добраться туда попрашайничая, как брат Стефано?
Уже в Портичи «его ноги» против воли привели его в гостиницу, где он хорошо поел, а на следующее утро уверил хозяина, что поедет осмотреть замок и вернется к обеду.
У входа в замок он встретил человека в восточном костюме из тафты, который провел его по замку и спросил, не желает ли он купить мускатное вино. Казанова пожелал, и был приглашен к обеду, чтобы вино оценить. На продажу были также минералы, например, в Неаполе — сто центнеров ртути, и Казанова пожелал купить и ртуть.
Казанова, который хвастает грехами, а многие ошибки выдает за достоинства, часто не видит необходимости в оправданиях перед читателями за определенные деяния. Он говорит, что ему не нравилась ужасная бедность и он выступил в роли купца не как сознательный лжец, но и не как попрошайка, а только из тщеславия.
В самом деле, Казанова был тщеславнейший человек. Тщеславие было его движущим мотивом. Еще за обедом он вспомнил, что ртуть смешанная со свинцом и висмутом, вырастает в объеме на четверть, и эту «тайну» он смог немедленно продать человеку из тафты. Такие маленькие надувательства он совершал в основном больше из остроумия, чем для выгоды. Обман конечно грех, но честная хитрость — только мудрость, которая, выйдя на свет, разумеется, часто слегка напоминает жульничество
Казанова купил у человека в тафте бутыль с десятью фунтами ртути, у аптекаря — два с половиной фунта свинца и столько же висмута, и смешал все в одной большой бутыли. При греке он процедил смесь, вновь наполнил бутыль грека и получил на четверть ртути больше, через слугу он вновь продал ее аптекарю, за что тот отсчитал пятнадцать карлино. На прогулке после обеда они наслаждались видом Везувия. Вечером грек пригласил его на ужин и спросил, не желает ли он получить еще 45 карлино от трех других бутылей со ртутью. Казанова вежливо возразил, что он всего лишь хотел поделиться с ним опытом.
«Вы богаты?», спросил грек. «Нет», ответил Казанова; он работал со своим дядей над размножением золота, но это оказалось слишком дорого. Казанова расплатился с хозяином и заказал коляску на утро.
Грек пришел рано утром, чтобы выпить с ним кофе и купить другие «тайны» Казановы. Казанова потребовал две тысячи унций, грек дал ему задаток: чек на пятьдесят унций в банке рядом с гостиницей. Казанова немедленно получил деньги. Грек выставил ему вексель на две тысячи цехинов, подлежащий оплате в течении восьми дней. За это Казанова научил его своим «тайнам». Грек был опьянен надеждой, но вечером вернулся печальным. Операция удалась, но ртуть больше не была чистой.
Казанова закричал, что грек его обманывает, что его «тайны» он хочет выжулить ни за что. Он пожалуется на него в Неаполе, он сделает его всеобщим посмешищем. Он высокомерно предложил забрать пятьдесят цехинов и был счастлив, когда грек их не взял. Вечером в гостинице они ужинали за разными столами. Утром грек предложил еще пятьдесят цехинов в обмен на вексель. После двух часов переговоров Казанова согласился и получил вдобавок расписку на бочку мускатного вина в Неаполе и роскошный футлярчик с дюжиной серебряных опасных бритв. Они расстались в полной дружбе.
В Салерно Казанова приоделся. В Козенце он нанял легкую повозку и въехал в Мартирано как молодой благородный господин. По пути он думал о цветущих колониях древних греков. Здесь Пифагор обучал послушников гармонии сфер, переселению душ, глубокому смыслу чисел, ключам к природе и миру. Как странно выглядела голая нищета этих мест, которые славились в древности своим плодородием.
Бернардо де Бернардис, епископ Мартирано, неудобно сидел за убогим столом и писал, когда вошел Казанова и преклонил колени для благословения. Епископ обнял его, вздохнул и трогательно извинился за бедность. Он приказал слуге поставить третий прибор. Ко двору епископа принадлежали лишь женщина канонического возраста и неграмотный священник. Просторный дом был так плохо построен и так убого обставлен, что для постели Казановы епископ был вынужден отдать один из двух своих матрацев. Трапезы были из постной пищи на прогорклом масле.
Приход давал пятьсот дукатов в год, а у епископа было долгов на шестьсот дукатов. Вздыхая, он сказал, что его единственная мечта это избавление от каракулей монахов, которые последние пятнадцать лет доводят его до адского бешенства. Казанова был потрясен.
Во всей округе не было ни литераторов, ни хороших книг, ни настоящего книготорговца, ни литературного общества, никакого общения с научно образованными людьми, и едва ли один обыкновенный читатель газет. Должен ли Казанова в восемнадцать лет жить далеко от культуры, без духовного соперничества?
Глядя на сокрушения Казановы, епископ грустно улыбнулся и обещал все, что может сделать его счастливым.
На другой день во время службы Казанова увидел весь клир и большую часть общины. Люди таращились на его тонкую одежду и выглядели настоящими быками и коровами, женщины были безобразны, мужчины глупы.
Тогда Казанова заявил епископу, что в этом городе он за несколько месяцев определенно умрет от тоски.
«Дайте мне ваше благословение и отпустите меня! Или лучше уедем вместе! Я обещаю, что мы оба найдем наше счастье!» Над этим предложением епископ смеялся целый день.
Потом во искупление греха он сказал Казанове, что отпускает его и, так как у него нет наличных, он дает ему рекомендацию к неаполитанцу Дженнаро Поло, который должен будет отсчитать Казанове шестьдесят дукатов на путевые расходы. Казанова с трудом уговорил епископа принять в дар дюжину серебряных бритв; святые братья оценили их в шестьдесят дукатов.
Пять его спутников выглядели бандитами, и он вел себя, как у него нет денег; в постели не раздевался и рекомендует это всем молодым людям на дорогах южной Италии, классической стране любви к мальчикам.
16 сентября 1743 года (одна из немногих точных дат Казановы, который слишком часто не придерживается абсолютной истины) он приехал в Неаполь. Господин Дженнаро Поло, которому епископ представил Казанову как превосходного молодого поэта, пригласил его в свой дом, так как его сын тоже был поэтом.
Во всех превратностях жизни Казанова выступает дилетантом. Без всяких необходимых средств или талантов он сразу хватался за самое трудное. Быстро удовлетворенный, от так же быстро разочаровывается и мигом отвлекается. Он хотел сделать из своей жизни большой роман и ублажал себя мириадами мелких эпизодов. С бесконечными усилиями он добрался до Мартирано, первой ступени его большой церковной карьеры, и при первом же плохом впечатлении отступил. Неверная цель! Излишние усилия! Какой мрачный поворот для возвращения назад!
Он вскоре понял свой экстравагантный характер экстремиста, который с колоссальными затратами добивается простейшего и так драматизирует обыденное, как будто это чудовищное. Он был авантюристом по складу характера и внутренней склонности, из страха перед привязанностью и из жажды свободы, человек, который не только сделал из авантюризма профессию, но и мчался за любыми приключениями, сам из всего творил приключения, даже там, где для них не было повода.
При всем при том он был, вообще говоря, практическим человеком. Как только он чувствовал безнадежность или неблагоприятность дела, он без долгих приготовлений и без больших жертв все прерывал и с новой энергией решительно устремлялся к новым целям.
Ничто не устрашало его больше, чем перспектива здоровой, нормальной, тихой жизни, и не то чтобы он сомневался в реальности таковой, наоборот, он был слишком в ней убежден. Такой нормальной жизни, которую он представлял себе и которой страшился, в действительности не было вовсе.
Едва появившись в Мартирано и представив себе такую перспективу нормального существования, он убежал в паническом ужасе. Равным образом он содрогался перед постоянной профессией, постоянным домом, перед нормальным браком с детьми и с адресом на земле.
В Неаполе началась его удача. Рекомендательное письмо, один сонет и сказки о своих предках привели его из деревенских трактиров и пригородных борделей в дома богачей, в салон герцогини, к великим ученым.
Друг-хозяин Казановы доктор Дженнаро Поло смеялся сердечно, но слишком часто. Казанова изображал нищету Калабрии. Доктор Дженнаро рассыпался в смехе. Его красивый четырнадцатилетний сын Паоло написал оду своей родственнице герцогине де Бовино, которая назавтра должна была надеть покров монахини. Казанова тотчас написал сонет для молодой послушницы. Паоло отнес оду и сонет в печатню. На следующий день оба получили наивысшую похвалу.
Неаполитанец дон Антонио Казанова пришел увидеть поэта Казанову. Джакомо рассказал, что он правнук знаменитого поэта Маркантонио Казановы, умершего в 1528 году в Риме от чумы; неаполитанец заключил своего венецианского «двоюродного брата» в объятия, а доктор Дженнаро так бешено смеялся над этой «сценой узнавания», что его жена боялась самого худшего, так как дядя Дженнаро уже когда-то умер от смеха.
Дон Антонио Казанова пригласил обоих поэтов на ужин, у своего портного заказал для Джакомо элегантный костюм и голубой сюртук с золочеными пуговицами, чтобы представить его герцогине де Бовино, и подарил трость с золотым набалдашником ценой в двадцать золотых унций. Казанова знал точный денежный эквивалент всех подарков, так как рано или поздно относил их в ломбард.
У доктора Дженнаро Казанова познакомился с маркизой Галиани, сестрой аббата Галиани, знаменитого противника Иоганна Иоахима Винкельмана; у герцогини де Бовино — с ярким доном Лелио Караффа, который предложил ему стать воспитателем племянника, десятилетнего герцога де Маддалони.
Казанова верил, что может найти свое счастье в Неаполе, но судьба позвала его в Рим. Он попросил у Караффы рекомендательное письмо и получил два: к кардиналу Аквавива, и к отцу Джорджи.
Чтобы избежать аудиенции у неаполитанской королевы, саксонской принцессы, он ускорил отъезд: ведь она знала, «что моя мать была в Дрездене».
Он уже знал силу предрассудков. Страх осмеяния преследовал его, как и многих других юмористов, которые лучше знают, как смешны могут быть люди.
От одного насмешливого взгляда донны на свой новый костюм Казанова потерял все самообладание и весь вечер просидел, проглотив язык. Этот замечательный проходимец, который всю жизнь в любом обществе чувствовал себя как дома (но нигде дома не был), признается читателям, что в любом обществе ему было не по себе, когда кто-нибудь пристально его разглядывал. Таким неуверенным был человек, построивший всю свою карьеру на наигранной уверенности.
Дон Антонио подарил ему золотые часы, доктор Дженнаро Поло среди непрерывного смеха — шестьдесят дукатов, его сын Паоло — обещание вечной дружбы. У почтовой кареты «их слезы смешались с моими».
В почтовой карете он нашел господина лет сорока-пятидесяти, который на неаполитанском диалекте болтал с двумя красивыми молодыми дамами, отвечавшими ему на римском диалекте. Казанова молчал пять часов подряд.
В Капуе по старому итальянскому обычаю все четверо получили одну комнату с двумя постелями. Неаполитанец объявил, что будет иметь честь спать в одной постели с господином аббатом. Казанова с серьезной миной ответил, что господин может делать все по своему желанию. Дамы засмеялись: Казанова ответил лучше. Он увидел в этом хороший знак. К чему? Так быстро бежали его мысли к единственной цели. Кучер шепнул ему, что адвокат Кастелли едет с женой и невесткой.
В Террачине они получили три постели, жена адвоката, спавшая с сестрой на средней постели, лежала на расстоянии протянутой руки от постели Казановы. Весь день он шутил со всеми и смеялся. Но как только он отважился скользнуть к ним в постель, она встала и легла с мужем. Ревнивый Казанова на следующий день дулся на нее. В Сермонетте, идя к обеду, она взяла его под руку. Адвокат и невестка следовали в отдалении. Казанова и супруга объяснились намеками, он поцеловал ее руку, а когда она засмеялась — ее губы, пьяный от счастья.
В Велетри, где кишели солдаты, они получили комнату с альковом для дам и с отдельно стоящей постелью. Когда адвокат захрапел, Казанова направился в альков, но адвокат проснулся и начал его искать, заснул снова и полчаса спустя повторил ту же игру при новой попытке Казановы.
Вдруг они услышали ружейные выстрелы, шум на лестнице, крики на улицах, в дверь застучали. Адвокат затряс Казанову, испуганно говоря: «Что такое?» Дамы громко просили света. Казанова перевернулся на другой бок. Адвокат выбежал из комнаты за светом. Казанова запер дверь, защелкнув замок так, что его нельзя было открыть без ключа. Чтобы успокоить дам, он пробрался в альков и уже было начал использовать удобный случай, так как у супруги нашел лишь слабое сопротивление, но вдруг от тройной тяжести постель развалилась. Тут постучал адвокат. Сестра побрела к двери. Казанова, уступив просьбам супруги, нащупал дверь и закричал, что нужен ключ. Когда адвокат ушел за ключом, Казанова перед дверью дерзнул схватиться с обоими, и был немилосердно отвергнут одной, но весьма дружественно принят другой. Наконец заскрипел ключ, все трое пошли в свои постели, адвокат вошел со светом и с облегчением засмеялся, когда увидел дам в развалившейся постели.
Он позвал Казанову посмотреть на беспорядок и рассказал, что немецкие солдаты напали в местечке на испанские войска, что привело к обмену пулями. Все уже было тихо. Адвокат поблагодарил Казанову за хладнокровие и улегся рядом с ним.
(Нападение на Велетри произошло на самом деле, однако в другом году, чем нападение Казановы на супругу адвоката, из чего многие критики заключили, что он приделал исторические украшения к эротическому приключению, которое либо запомнилось ему не таким приятным, либо было хуже на самом деле. По своему обыкновению, рассказывая историю, он бросил на нее сияющий глянец.)
За завтраком сестра дулась, а супруга смеялась. Казанова насмешливо называл адвоката папашкой, пророчил ему сына, а сестре прекрасной Лукреции делал множество комплиментов с намеками; она ехала в Рим, чтобы выйти замуж за служащего банка Святого Духа, адвокат ехал на процесс, Лукреция, бывшая замужем уже два года, ехала к матери, в чьем доме они остановятся и куда пригласили Казанову.
В Риме Казанова остановился в гостинице на площади Испании. Наконец он был в Риме, восемнадцатилетний, с рекомендательными письмами, украшениями, опытом, хорошо снабженный одеждой, так себе — деньгами, свободный, в возрасте когда каждый пытается построить свое счастье, даже если имеет только приятное выражение лица. Он чувствовал себя способным ко всему. В Риме каждый из ничего мог достичь всего.
Конечно, говорит старый Казанова, каждый должен «быть в Риме хамелеоном, протеем, Тартюфом, непроницаемым комедиантом, должен поступать подло, все скрывать и в страшном пекле выглядеть холодным». Кто презирает лицемерие, должен ехать в Англию, считает Казанова.
Он разыскал отца Джорджи, врага иезуитов, которые устроили на него покушение. Патер пригласил заходить регулярно, чтобы все объяснить, советовал больше молчать в кофейнях, учить французский и не ходить к кардиналу Аквавиве в костюме франта.
Дон Гаспаро Вивальди, которому Казанова принес рекомендательное письмо от дона Антонио Казановы, по его поручению отсчитал сто римских дукатов. Казанова «не мог их отклонить, да и не хотел». Римляне и чужаки ругали в кофейнях папу и иностранные войска дерзко, как нигде, и в постный день ели мясо. Римляне боялись только инквизиции, как парижане своих lettres de cachet.
1 октября 1743 года Казанова впервые в жизни побрился и отметил в воспоминаниях день и час.
Кардинал Аквавива осмотрел его и не прочитав рекомендательного письма отправил к аббату Гама.
Траяно Аквавива из старой неаполитанской семьи был тогда сорока семи лет и уже двенадцать лет кардиналом, самым могущественным и великолепным господином в Риме и, как писал Шарль де Броссе, «un grand debrideur des filles» (большим любителем девушек), был директором испанских дел при курии, владел епископатом Монреаля и другими большими доходами.
Аббат Гама, веселый сорокалетний португалец, сказал Казанове, что он будет жить в Испанском дворце и обедать вместе с двенадцатью аббатами, сплошь секретарями. Для занятий французским он рекомендовал адвоката Далакуа, живущего напротив палаццо ди Спанья. Домоправитель выплатил ему содержание за три месяца, шестьдесят талеров, и показал, где входная дверь. Лакей провел в отведенную красивую комнату на третьем этаже.
Однажды утром после мессы Казанова встретил молодого человека, который вместе с ним брал уроки у Далакуа и ухаживал за его красивой дочерью Барбарой, часто заменявшей отца.
В крытой галерее близлежащего монастыря молодой человек рассказал, что уже шесть месяцев любит Барбару, уже три месяца обладает ею, но пять дней назад Далакуа застал их в постели, его выгнал, а дочь запер. Написать он ей не может, к мессе она не пришла ни разу. Он не может к ней посвататься, у него нет доходов, у нее тоже нет ничего. Казанова посоветовал забыть ее. На мосту через Тибр юноша подозрительным образом уставился в поток.
На другой день Барбара, уходя после занятий, уронила письмо. Казанова поднял, оно предназначалось любовнику. Он решил, что на следующий день вернет письмо, но она не пришла. Однако в своей комнате он нашел любовника, образ подлинного горя, и отдал ему письмо. Из сентиментальности он совершил первую ошибку. Любовник попеременно целовал то Казанову, то письмо, и попросил передать совершенно невинный ответ. Так Казанова стал postillon d'amur (почтальоном любви).
В воскресенье Казанова повел свою Лукрецию с семейством на прогулку к вилле Лудовичи. Перед обедом они гуляли в саду. Адвокат сопровождал тещу, Анжелика — жениха, Лукреция взяла под руку Казанову.
Он признался: «Ты первая женщина, которую я люблю».
«В самом деле? О, несчастье, ты меня покинешь! Ты — первая любовь моего сердца.»
Они сели на траву и поцелуями стирали слезы друг друга. «Как сладки слезы любви!», вздыхает старый Казанова.
Она лежала перед ним «в восхитительном беспорядке». Он спросил, не подозревает ли кто об их любви?
Муж — конечно нет, мать — может быть. Анжелика знает все с тех пор, как постель развалилась под ними, и жалеет ее. Без него Лукреция никогда не узнала бы настоящей любви. К супругу она чувствует лишь ту любезность, к которой ее обязывают супружеские узы.
Все утро они сотни раз говорили друг другу, как велика их любовь и как она обоюдна.
После еды они снова ходили парами в лабиринте виллы Альдобрандини. Ему казалось, что он видит Лукрецию в первый раз. Ее глаза сверкали любовью к жизни. «Бессознательное желание привело нас в уединенное место.» Посреди широкой лужайки за густыми кустами высоко росла трава. Они окинули взглядом большую открытую лужайку, которую не мог незаметно пересечь даже заяц. Пешком до них нельзя было дойти даже за четверть часа.
Безмолвно они совлекли друг с друга все покровы. Они любили друг друга два часа подряд. В едином порыве под конец они радостно воскликнули: «Любовь! Благодарю тебя!»
Смешно, что Казанова хуже всего пишет там, где изображает любовь, острое и краткое наслаждение или (иногда) любовь продолжительную. Тогда он хватается за первые попавшиеся фразы. Он теряет всю наглядность. Его язык становится сдавленным. Возможно, разумеется, что эти места были в оригинале ясными и прозрачными, а мы читаем только плохую перезапись добродетельного обработчика.
Возвращаясь, Лукреция и Казанова провели два сладких часа визави в двухместной коляске. Они вызвали природу на соревнование и должны были прервать пьесу перед заключительным актом уже в Риме. («Я вернулся домой немного уставшим.»)
Далакуа был болен, и две недели подряд уроки французского давала Барбара. Казанова открыл в себе новое чувство к юным и красивым девушкам: сострадание. Он начал побаиваться любовной истории Барбары. Но было поздно.
По совету своего кардинала как-то утром он поехал в Монте-Кавальо, летнюю резиденцию папы, и вошел в комнату, где в одиночестве сидел Бенедикт XIV — Просперо Ламбертини, друг литературы. Казанова поцеловал крест на туфле его преосвященства.
«Кто ты?», спросил Бенедикт. «Я слышал о тебе. Как ты попал в дом такого высокопоставленного кардинала?»
И вот Казанова уже посреди рассказа, у папы от смеха выступают слезы, а Казанова все рассказывает одну историю за другой так живо, что святой отец просит его приходить снова и дает ему разрешение читать любые запрещенные книги (к досаде Казановы лишь устное).
Во второй раз он увидел папу на вилле Медичи, Бенедикт подозвал его, с удовольствием слушал его остроты, и освободил (опять устно) от запрета скоромной пищи во все постные дни.
В конце ноября жених Анжелики пригласил всю семью и Казанову в свой дом в Тиволи. Лукреция сумела устроить так, что вместе с сестрой Анжеликой они провели ночь в комнате рядом со спальней Казановы. Адвокат спал с пятнадцатилетним братом Лукреции, донна Чечилия со своей младшей двенадцатилетней дочерью. Жених Анжелики, дон Франческо, взяв свечу, проводил Казанову в его спальню и торжественно пожелал доброй ночи. Всю свою жизнь Казанова любил комедию.
Анжелика не знала, что Казанова был их соседом, но он и Лукреция с проницательностью влюбленных тотчас поняли все. Его первым порывом было поглядеть на них через замочную скважину. Он увидел жениха с фонарем, сопроводившего сестер. Тот зажег ночник, пожелал спокойной ночи и ушел. Обе красавицы сели на софу и начали вечерний туалет. В этом счастливом климате спят нагими. Лукреция велела сестре лечь к окну. Поэтому девушка нагой прошла через всю комнату и Казанова насладился ее видом.
Лукреция погасила свет. Казанова мгновенно разделся. Он открыл дверь и нырнул в объятия Лукреции. Она прошептала: «Мой ангел! — Спи, Анжелика!»
Казанова любил зрителей своей радости. Позже он пригласил читателей в театр своих воспоминаний.
Наконец любовная пара уснула, чтобы с рассветом «ринуться в новую битву». Тут Казанова вспомнил о свидетельнице и попросил Лукрецию взглянуть на нее. Не могла ли Анжелика невольно увидеть и рассмотреть то, что ей не следовало видеть?
Лукреция была уверена в сестре. «Обернись», сказала она, «посмотри, какое счастье ожидает тебя, когда ты впервые полюбишь.»
Семнадцатилетняя девушка, достаточно натерпевшаяся ночью, обняла сестру и среди множества поцелуев сказала, что не сердится.
Лукреция сказала: «Обними ее, милый друг!» Она толкнула его к Анжелике, которая неподвижно замерла в его объятиях. Из приличия, так как он не хотел ничего отнимать у Лукреции, он дал ей новое доказательство своего пыла, лишь подстегнутого возбуждением от Анжелики. Анжелика впервые видела любовную борьбу. Изнемогающая Лукреция умоляла его закончить. Он был неумолим и она уклонилась от него. В тот же миг он обнял Анжелику, которая принесла Венере свою первую жертву. Лукреция восхищенно целовала любовника и воспламененную сестру, которая трижды изнемогла в объятиях Казановы.
Согласно всегда самодовольному Казанове, Анжелика в его объятиях была столь же счастлива, как и ее сестра. Он быстро процитировал ряд классических стихов, полных мифологической игривости, и ускользнул в свою комнату. Вскоре он услышал рядом жизнерадостный голос адвоката, который смеялся над сестрами-засонями, он постучал и в дверь Казановы и весело грозил, что пошлет к дамам делать им прическу.
После завтрака Казанова ласково упрекал Лукрецию: не надо так гордиться тем, что она посвятила сестру. После ее отъезда он должен унаследовать Анжелику. Муж вряд ли в течении недели закончит дела. Казанова был опечален и утешался тем, что жениха ждут свадебные разочарования.
Возвращаясь с Лукрецией в коляске визави Казанова три часа подряд доказывал ей свои чувства. После ее отъезда он занялся делом. В своей комнате он усердно делал выписки из дипломатической корреспонденции.
Вместо морального Казанова всегда видел лишь комическое. В восемнадцать лет его поведение не выглядит необычным. Но он оставался таким же и в пятьдесят и в шестьдесят.
Когда он желал женщину, а это случалось часто и быстро, он действовал так, как будто на земле есть только он и эта женщина, как будто есть только его внимание и чувство, причем широкое именно настолько, насколько нужно для ее завоевания. Физическая любовь казалась ему исключительным делом двух индивидуумов, которое направляется лишь по их теперешнему страстному желанию.
Уже в Портичи «его ноги» против воли привели его в гостиницу, где он хорошо поел, а на следующее утро уверил хозяина, что поедет осмотреть замок и вернется к обеду.
У входа в замок он встретил человека в восточном костюме из тафты, который провел его по замку и спросил, не желает ли он купить мускатное вино. Казанова пожелал, и был приглашен к обеду, чтобы вино оценить. На продажу были также минералы, например, в Неаполе — сто центнеров ртути, и Казанова пожелал купить и ртуть.
Казанова, который хвастает грехами, а многие ошибки выдает за достоинства, часто не видит необходимости в оправданиях перед читателями за определенные деяния. Он говорит, что ему не нравилась ужасная бедность и он выступил в роли купца не как сознательный лжец, но и не как попрошайка, а только из тщеславия.
В самом деле, Казанова был тщеславнейший человек. Тщеславие было его движущим мотивом. Еще за обедом он вспомнил, что ртуть смешанная со свинцом и висмутом, вырастает в объеме на четверть, и эту «тайну» он смог немедленно продать человеку из тафты. Такие маленькие надувательства он совершал в основном больше из остроумия, чем для выгоды. Обман конечно грех, но честная хитрость — только мудрость, которая, выйдя на свет, разумеется, часто слегка напоминает жульничество
Казанова купил у человека в тафте бутыль с десятью фунтами ртути, у аптекаря — два с половиной фунта свинца и столько же висмута, и смешал все в одной большой бутыли. При греке он процедил смесь, вновь наполнил бутыль грека и получил на четверть ртути больше, через слугу он вновь продал ее аптекарю, за что тот отсчитал пятнадцать карлино. На прогулке после обеда они наслаждались видом Везувия. Вечером грек пригласил его на ужин и спросил, не желает ли он получить еще 45 карлино от трех других бутылей со ртутью. Казанова вежливо возразил, что он всего лишь хотел поделиться с ним опытом.
«Вы богаты?», спросил грек. «Нет», ответил Казанова; он работал со своим дядей над размножением золота, но это оказалось слишком дорого. Казанова расплатился с хозяином и заказал коляску на утро.
Грек пришел рано утром, чтобы выпить с ним кофе и купить другие «тайны» Казановы. Казанова потребовал две тысячи унций, грек дал ему задаток: чек на пятьдесят унций в банке рядом с гостиницей. Казанова немедленно получил деньги. Грек выставил ему вексель на две тысячи цехинов, подлежащий оплате в течении восьми дней. За это Казанова научил его своим «тайнам». Грек был опьянен надеждой, но вечером вернулся печальным. Операция удалась, но ртуть больше не была чистой.
Казанова закричал, что грек его обманывает, что его «тайны» он хочет выжулить ни за что. Он пожалуется на него в Неаполе, он сделает его всеобщим посмешищем. Он высокомерно предложил забрать пятьдесят цехинов и был счастлив, когда грек их не взял. Вечером в гостинице они ужинали за разными столами. Утром грек предложил еще пятьдесят цехинов в обмен на вексель. После двух часов переговоров Казанова согласился и получил вдобавок расписку на бочку мускатного вина в Неаполе и роскошный футлярчик с дюжиной серебряных опасных бритв. Они расстались в полной дружбе.
В Салерно Казанова приоделся. В Козенце он нанял легкую повозку и въехал в Мартирано как молодой благородный господин. По пути он думал о цветущих колониях древних греков. Здесь Пифагор обучал послушников гармонии сфер, переселению душ, глубокому смыслу чисел, ключам к природе и миру. Как странно выглядела голая нищета этих мест, которые славились в древности своим плодородием.
Бернардо де Бернардис, епископ Мартирано, неудобно сидел за убогим столом и писал, когда вошел Казанова и преклонил колени для благословения. Епископ обнял его, вздохнул и трогательно извинился за бедность. Он приказал слуге поставить третий прибор. Ко двору епископа принадлежали лишь женщина канонического возраста и неграмотный священник. Просторный дом был так плохо построен и так убого обставлен, что для постели Казановы епископ был вынужден отдать один из двух своих матрацев. Трапезы были из постной пищи на прогорклом масле.
Приход давал пятьсот дукатов в год, а у епископа было долгов на шестьсот дукатов. Вздыхая, он сказал, что его единственная мечта это избавление от каракулей монахов, которые последние пятнадцать лет доводят его до адского бешенства. Казанова был потрясен.
Во всей округе не было ни литераторов, ни хороших книг, ни настоящего книготорговца, ни литературного общества, никакого общения с научно образованными людьми, и едва ли один обыкновенный читатель газет. Должен ли Казанова в восемнадцать лет жить далеко от культуры, без духовного соперничества?
Глядя на сокрушения Казановы, епископ грустно улыбнулся и обещал все, что может сделать его счастливым.
На другой день во время службы Казанова увидел весь клир и большую часть общины. Люди таращились на его тонкую одежду и выглядели настоящими быками и коровами, женщины были безобразны, мужчины глупы.
Тогда Казанова заявил епископу, что в этом городе он за несколько месяцев определенно умрет от тоски.
«Дайте мне ваше благословение и отпустите меня! Или лучше уедем вместе! Я обещаю, что мы оба найдем наше счастье!» Над этим предложением епископ смеялся целый день.
Потом во искупление греха он сказал Казанове, что отпускает его и, так как у него нет наличных, он дает ему рекомендацию к неаполитанцу Дженнаро Поло, который должен будет отсчитать Казанове шестьдесят дукатов на путевые расходы. Казанова с трудом уговорил епископа принять в дар дюжину серебряных бритв; святые братья оценили их в шестьдесят дукатов.
Пять его спутников выглядели бандитами, и он вел себя, как у него нет денег; в постели не раздевался и рекомендует это всем молодым людям на дорогах южной Италии, классической стране любви к мальчикам.
16 сентября 1743 года (одна из немногих точных дат Казановы, который слишком часто не придерживается абсолютной истины) он приехал в Неаполь. Господин Дженнаро Поло, которому епископ представил Казанову как превосходного молодого поэта, пригласил его в свой дом, так как его сын тоже был поэтом.
Во всех превратностях жизни Казанова выступает дилетантом. Без всяких необходимых средств или талантов он сразу хватался за самое трудное. Быстро удовлетворенный, от так же быстро разочаровывается и мигом отвлекается. Он хотел сделать из своей жизни большой роман и ублажал себя мириадами мелких эпизодов. С бесконечными усилиями он добрался до Мартирано, первой ступени его большой церковной карьеры, и при первом же плохом впечатлении отступил. Неверная цель! Излишние усилия! Какой мрачный поворот для возвращения назад!
Он вскоре понял свой экстравагантный характер экстремиста, который с колоссальными затратами добивается простейшего и так драматизирует обыденное, как будто это чудовищное. Он был авантюристом по складу характера и внутренней склонности, из страха перед привязанностью и из жажды свободы, человек, который не только сделал из авантюризма профессию, но и мчался за любыми приключениями, сам из всего творил приключения, даже там, где для них не было повода.
При всем при том он был, вообще говоря, практическим человеком. Как только он чувствовал безнадежность или неблагоприятность дела, он без долгих приготовлений и без больших жертв все прерывал и с новой энергией решительно устремлялся к новым целям.
Ничто не устрашало его больше, чем перспектива здоровой, нормальной, тихой жизни, и не то чтобы он сомневался в реальности таковой, наоборот, он был слишком в ней убежден. Такой нормальной жизни, которую он представлял себе и которой страшился, в действительности не было вовсе.
Едва появившись в Мартирано и представив себе такую перспективу нормального существования, он убежал в паническом ужасе. Равным образом он содрогался перед постоянной профессией, постоянным домом, перед нормальным браком с детьми и с адресом на земле.
Глава пятая
Секретарь кардинала
Любая профессия — предрассудок…
Предпосылка совершенства — праздность…
Если вообще существует цель в жизни, то это: всегда ввергаться в новые искушения… Единственный способ не поддаться искушению это уступить ему…
Нет другого греха, кроме глупости.
Оскар Уайльд
В Неаполе началась его удача. Рекомендательное письмо, один сонет и сказки о своих предках привели его из деревенских трактиров и пригородных борделей в дома богачей, в салон герцогини, к великим ученым.
Друг-хозяин Казановы доктор Дженнаро Поло смеялся сердечно, но слишком часто. Казанова изображал нищету Калабрии. Доктор Дженнаро рассыпался в смехе. Его красивый четырнадцатилетний сын Паоло написал оду своей родственнице герцогине де Бовино, которая назавтра должна была надеть покров монахини. Казанова тотчас написал сонет для молодой послушницы. Паоло отнес оду и сонет в печатню. На следующий день оба получили наивысшую похвалу.
Неаполитанец дон Антонио Казанова пришел увидеть поэта Казанову. Джакомо рассказал, что он правнук знаменитого поэта Маркантонио Казановы, умершего в 1528 году в Риме от чумы; неаполитанец заключил своего венецианского «двоюродного брата» в объятия, а доктор Дженнаро так бешено смеялся над этой «сценой узнавания», что его жена боялась самого худшего, так как дядя Дженнаро уже когда-то умер от смеха.
Дон Антонио Казанова пригласил обоих поэтов на ужин, у своего портного заказал для Джакомо элегантный костюм и голубой сюртук с золочеными пуговицами, чтобы представить его герцогине де Бовино, и подарил трость с золотым набалдашником ценой в двадцать золотых унций. Казанова знал точный денежный эквивалент всех подарков, так как рано или поздно относил их в ломбард.
У доктора Дженнаро Казанова познакомился с маркизой Галиани, сестрой аббата Галиани, знаменитого противника Иоганна Иоахима Винкельмана; у герцогини де Бовино — с ярким доном Лелио Караффа, который предложил ему стать воспитателем племянника, десятилетнего герцога де Маддалони.
Казанова верил, что может найти свое счастье в Неаполе, но судьба позвала его в Рим. Он попросил у Караффы рекомендательное письмо и получил два: к кардиналу Аквавива, и к отцу Джорджи.
Чтобы избежать аудиенции у неаполитанской королевы, саксонской принцессы, он ускорил отъезд: ведь она знала, «что моя мать была в Дрездене».
Он уже знал силу предрассудков. Страх осмеяния преследовал его, как и многих других юмористов, которые лучше знают, как смешны могут быть люди.
От одного насмешливого взгляда донны на свой новый костюм Казанова потерял все самообладание и весь вечер просидел, проглотив язык. Этот замечательный проходимец, который всю жизнь в любом обществе чувствовал себя как дома (но нигде дома не был), признается читателям, что в любом обществе ему было не по себе, когда кто-нибудь пристально его разглядывал. Таким неуверенным был человек, построивший всю свою карьеру на наигранной уверенности.
Дон Антонио подарил ему золотые часы, доктор Дженнаро Поло среди непрерывного смеха — шестьдесят дукатов, его сын Паоло — обещание вечной дружбы. У почтовой кареты «их слезы смешались с моими».
В почтовой карете он нашел господина лет сорока-пятидесяти, который на неаполитанском диалекте болтал с двумя красивыми молодыми дамами, отвечавшими ему на римском диалекте. Казанова молчал пять часов подряд.
В Капуе по старому итальянскому обычаю все четверо получили одну комнату с двумя постелями. Неаполитанец объявил, что будет иметь честь спать в одной постели с господином аббатом. Казанова с серьезной миной ответил, что господин может делать все по своему желанию. Дамы засмеялись: Казанова ответил лучше. Он увидел в этом хороший знак. К чему? Так быстро бежали его мысли к единственной цели. Кучер шепнул ему, что адвокат Кастелли едет с женой и невесткой.
В Террачине они получили три постели, жена адвоката, спавшая с сестрой на средней постели, лежала на расстоянии протянутой руки от постели Казановы. Весь день он шутил со всеми и смеялся. Но как только он отважился скользнуть к ним в постель, она встала и легла с мужем. Ревнивый Казанова на следующий день дулся на нее. В Сермонетте, идя к обеду, она взяла его под руку. Адвокат и невестка следовали в отдалении. Казанова и супруга объяснились намеками, он поцеловал ее руку, а когда она засмеялась — ее губы, пьяный от счастья.
В Велетри, где кишели солдаты, они получили комнату с альковом для дам и с отдельно стоящей постелью. Когда адвокат захрапел, Казанова направился в альков, но адвокат проснулся и начал его искать, заснул снова и полчаса спустя повторил ту же игру при новой попытке Казановы.
Вдруг они услышали ружейные выстрелы, шум на лестнице, крики на улицах, в дверь застучали. Адвокат затряс Казанову, испуганно говоря: «Что такое?» Дамы громко просили света. Казанова перевернулся на другой бок. Адвокат выбежал из комнаты за светом. Казанова запер дверь, защелкнув замок так, что его нельзя было открыть без ключа. Чтобы успокоить дам, он пробрался в альков и уже было начал использовать удобный случай, так как у супруги нашел лишь слабое сопротивление, но вдруг от тройной тяжести постель развалилась. Тут постучал адвокат. Сестра побрела к двери. Казанова, уступив просьбам супруги, нащупал дверь и закричал, что нужен ключ. Когда адвокат ушел за ключом, Казанова перед дверью дерзнул схватиться с обоими, и был немилосердно отвергнут одной, но весьма дружественно принят другой. Наконец заскрипел ключ, все трое пошли в свои постели, адвокат вошел со светом и с облегчением засмеялся, когда увидел дам в развалившейся постели.
Он позвал Казанову посмотреть на беспорядок и рассказал, что немецкие солдаты напали в местечке на испанские войска, что привело к обмену пулями. Все уже было тихо. Адвокат поблагодарил Казанову за хладнокровие и улегся рядом с ним.
(Нападение на Велетри произошло на самом деле, однако в другом году, чем нападение Казановы на супругу адвоката, из чего многие критики заключили, что он приделал исторические украшения к эротическому приключению, которое либо запомнилось ему не таким приятным, либо было хуже на самом деле. По своему обыкновению, рассказывая историю, он бросил на нее сияющий глянец.)
За завтраком сестра дулась, а супруга смеялась. Казанова насмешливо называл адвоката папашкой, пророчил ему сына, а сестре прекрасной Лукреции делал множество комплиментов с намеками; она ехала в Рим, чтобы выйти замуж за служащего банка Святого Духа, адвокат ехал на процесс, Лукреция, бывшая замужем уже два года, ехала к матери, в чьем доме они остановятся и куда пригласили Казанову.
В Риме Казанова остановился в гостинице на площади Испании. Наконец он был в Риме, восемнадцатилетний, с рекомендательными письмами, украшениями, опытом, хорошо снабженный одеждой, так себе — деньгами, свободный, в возрасте когда каждый пытается построить свое счастье, даже если имеет только приятное выражение лица. Он чувствовал себя способным ко всему. В Риме каждый из ничего мог достичь всего.
Конечно, говорит старый Казанова, каждый должен «быть в Риме хамелеоном, протеем, Тартюфом, непроницаемым комедиантом, должен поступать подло, все скрывать и в страшном пекле выглядеть холодным». Кто презирает лицемерие, должен ехать в Англию, считает Казанова.
Он разыскал отца Джорджи, врага иезуитов, которые устроили на него покушение. Патер пригласил заходить регулярно, чтобы все объяснить, советовал больше молчать в кофейнях, учить французский и не ходить к кардиналу Аквавиве в костюме франта.
Дон Гаспаро Вивальди, которому Казанова принес рекомендательное письмо от дона Антонио Казановы, по его поручению отсчитал сто римских дукатов. Казанова «не мог их отклонить, да и не хотел». Римляне и чужаки ругали в кофейнях папу и иностранные войска дерзко, как нигде, и в постный день ели мясо. Римляне боялись только инквизиции, как парижане своих lettres de cachet.
1 октября 1743 года Казанова впервые в жизни побрился и отметил в воспоминаниях день и час.
Кардинал Аквавива осмотрел его и не прочитав рекомендательного письма отправил к аббату Гама.
Траяно Аквавива из старой неаполитанской семьи был тогда сорока семи лет и уже двенадцать лет кардиналом, самым могущественным и великолепным господином в Риме и, как писал Шарль де Броссе, «un grand debrideur des filles» (большим любителем девушек), был директором испанских дел при курии, владел епископатом Монреаля и другими большими доходами.
Аббат Гама, веселый сорокалетний португалец, сказал Казанове, что он будет жить в Испанском дворце и обедать вместе с двенадцатью аббатами, сплошь секретарями. Для занятий французским он рекомендовал адвоката Далакуа, живущего напротив палаццо ди Спанья. Домоправитель выплатил ему содержание за три месяца, шестьдесят талеров, и показал, где входная дверь. Лакей провел в отведенную красивую комнату на третьем этаже.
Однажды утром после мессы Казанова встретил молодого человека, который вместе с ним брал уроки у Далакуа и ухаживал за его красивой дочерью Барбарой, часто заменявшей отца.
В крытой галерее близлежащего монастыря молодой человек рассказал, что уже шесть месяцев любит Барбару, уже три месяца обладает ею, но пять дней назад Далакуа застал их в постели, его выгнал, а дочь запер. Написать он ей не может, к мессе она не пришла ни разу. Он не может к ней посвататься, у него нет доходов, у нее тоже нет ничего. Казанова посоветовал забыть ее. На мосту через Тибр юноша подозрительным образом уставился в поток.
На другой день Барбара, уходя после занятий, уронила письмо. Казанова поднял, оно предназначалось любовнику. Он решил, что на следующий день вернет письмо, но она не пришла. Однако в своей комнате он нашел любовника, образ подлинного горя, и отдал ему письмо. Из сентиментальности он совершил первую ошибку. Любовник попеременно целовал то Казанову, то письмо, и попросил передать совершенно невинный ответ. Так Казанова стал postillon d'amur (почтальоном любви).
В воскресенье Казанова повел свою Лукрецию с семейством на прогулку к вилле Лудовичи. Перед обедом они гуляли в саду. Адвокат сопровождал тещу, Анжелика — жениха, Лукреция взяла под руку Казанову.
Он признался: «Ты первая женщина, которую я люблю».
«В самом деле? О, несчастье, ты меня покинешь! Ты — первая любовь моего сердца.»
Они сели на траву и поцелуями стирали слезы друг друга. «Как сладки слезы любви!», вздыхает старый Казанова.
Она лежала перед ним «в восхитительном беспорядке». Он спросил, не подозревает ли кто об их любви?
Муж — конечно нет, мать — может быть. Анжелика знает все с тех пор, как постель развалилась под ними, и жалеет ее. Без него Лукреция никогда не узнала бы настоящей любви. К супругу она чувствует лишь ту любезность, к которой ее обязывают супружеские узы.
Все утро они сотни раз говорили друг другу, как велика их любовь и как она обоюдна.
После еды они снова ходили парами в лабиринте виллы Альдобрандини. Ему казалось, что он видит Лукрецию в первый раз. Ее глаза сверкали любовью к жизни. «Бессознательное желание привело нас в уединенное место.» Посреди широкой лужайки за густыми кустами высоко росла трава. Они окинули взглядом большую открытую лужайку, которую не мог незаметно пересечь даже заяц. Пешком до них нельзя было дойти даже за четверть часа.
Безмолвно они совлекли друг с друга все покровы. Они любили друг друга два часа подряд. В едином порыве под конец они радостно воскликнули: «Любовь! Благодарю тебя!»
Смешно, что Казанова хуже всего пишет там, где изображает любовь, острое и краткое наслаждение или (иногда) любовь продолжительную. Тогда он хватается за первые попавшиеся фразы. Он теряет всю наглядность. Его язык становится сдавленным. Возможно, разумеется, что эти места были в оригинале ясными и прозрачными, а мы читаем только плохую перезапись добродетельного обработчика.
Возвращаясь, Лукреция и Казанова провели два сладких часа визави в двухместной коляске. Они вызвали природу на соревнование и должны были прервать пьесу перед заключительным актом уже в Риме. («Я вернулся домой немного уставшим.»)
Далакуа был болен, и две недели подряд уроки французского давала Барбара. Казанова открыл в себе новое чувство к юным и красивым девушкам: сострадание. Он начал побаиваться любовной истории Барбары. Но было поздно.
По совету своего кардинала как-то утром он поехал в Монте-Кавальо, летнюю резиденцию папы, и вошел в комнату, где в одиночестве сидел Бенедикт XIV — Просперо Ламбертини, друг литературы. Казанова поцеловал крест на туфле его преосвященства.
«Кто ты?», спросил Бенедикт. «Я слышал о тебе. Как ты попал в дом такого высокопоставленного кардинала?»
И вот Казанова уже посреди рассказа, у папы от смеха выступают слезы, а Казанова все рассказывает одну историю за другой так живо, что святой отец просит его приходить снова и дает ему разрешение читать любые запрещенные книги (к досаде Казановы лишь устное).
Во второй раз он увидел папу на вилле Медичи, Бенедикт подозвал его, с удовольствием слушал его остроты, и освободил (опять устно) от запрета скоромной пищи во все постные дни.
В конце ноября жених Анжелики пригласил всю семью и Казанову в свой дом в Тиволи. Лукреция сумела устроить так, что вместе с сестрой Анжеликой они провели ночь в комнате рядом со спальней Казановы. Адвокат спал с пятнадцатилетним братом Лукреции, донна Чечилия со своей младшей двенадцатилетней дочерью. Жених Анжелики, дон Франческо, взяв свечу, проводил Казанову в его спальню и торжественно пожелал доброй ночи. Всю свою жизнь Казанова любил комедию.
Анжелика не знала, что Казанова был их соседом, но он и Лукреция с проницательностью влюбленных тотчас поняли все. Его первым порывом было поглядеть на них через замочную скважину. Он увидел жениха с фонарем, сопроводившего сестер. Тот зажег ночник, пожелал спокойной ночи и ушел. Обе красавицы сели на софу и начали вечерний туалет. В этом счастливом климате спят нагими. Лукреция велела сестре лечь к окну. Поэтому девушка нагой прошла через всю комнату и Казанова насладился ее видом.
Лукреция погасила свет. Казанова мгновенно разделся. Он открыл дверь и нырнул в объятия Лукреции. Она прошептала: «Мой ангел! — Спи, Анжелика!»
Казанова любил зрителей своей радости. Позже он пригласил читателей в театр своих воспоминаний.
Наконец любовная пара уснула, чтобы с рассветом «ринуться в новую битву». Тут Казанова вспомнил о свидетельнице и попросил Лукрецию взглянуть на нее. Не могла ли Анжелика невольно увидеть и рассмотреть то, что ей не следовало видеть?
Лукреция была уверена в сестре. «Обернись», сказала она, «посмотри, какое счастье ожидает тебя, когда ты впервые полюбишь.»
Семнадцатилетняя девушка, достаточно натерпевшаяся ночью, обняла сестру и среди множества поцелуев сказала, что не сердится.
Лукреция сказала: «Обними ее, милый друг!» Она толкнула его к Анжелике, которая неподвижно замерла в его объятиях. Из приличия, так как он не хотел ничего отнимать у Лукреции, он дал ей новое доказательство своего пыла, лишь подстегнутого возбуждением от Анжелики. Анжелика впервые видела любовную борьбу. Изнемогающая Лукреция умоляла его закончить. Он был неумолим и она уклонилась от него. В тот же миг он обнял Анжелику, которая принесла Венере свою первую жертву. Лукреция восхищенно целовала любовника и воспламененную сестру, которая трижды изнемогла в объятиях Казановы.
Согласно всегда самодовольному Казанове, Анжелика в его объятиях была столь же счастлива, как и ее сестра. Он быстро процитировал ряд классических стихов, полных мифологической игривости, и ускользнул в свою комнату. Вскоре он услышал рядом жизнерадостный голос адвоката, который смеялся над сестрами-засонями, он постучал и в дверь Казановы и весело грозил, что пошлет к дамам делать им прическу.
После завтрака Казанова ласково упрекал Лукрецию: не надо так гордиться тем, что она посвятила сестру. После ее отъезда он должен унаследовать Анжелику. Муж вряд ли в течении недели закончит дела. Казанова был опечален и утешался тем, что жениха ждут свадебные разочарования.
Возвращаясь с Лукрецией в коляске визави Казанова три часа подряд доказывал ей свои чувства. После ее отъезда он занялся делом. В своей комнате он усердно делал выписки из дипломатической корреспонденции.
Вместо морального Казанова всегда видел лишь комическое. В восемнадцать лет его поведение не выглядит необычным. Но он оставался таким же и в пятьдесят и в шестьдесят.
Когда он желал женщину, а это случалось часто и быстро, он действовал так, как будто на земле есть только он и эта женщина, как будто есть только его внимание и чувство, причем широкое именно настолько, насколько нужно для ее завоевания. Физическая любовь казалась ему исключительным делом двух индивидуумов, которое направляется лишь по их теперешнему страстному желанию.