Страница:
— Почему в Арберт? Потому что Кьяртен Видурсон в Хлегесте готов стать королем и должен владеть мечом Вольгана. Он или кто-нибудь другой.
Он немного помедлил после последней фразы, в меру подчеркнул ее. Он не планировал упоминать Видурсона, но это сработало, сработало. Он это чувствовал. В таких вещах существует ритм, по мере того, как приходят идеи, это танец, как каждый поединок с оружием.
— Меч? — тупо повторил Бранд.
— Меч моего деда, захваченный, когда его убил ап Хиул. Его смерть так и осталась неотомщенной, к моему стыду — и к стыду нашего народа.
— Это было двадцать пять лет назад! Мы наемники, ради великих богов!
Ивар поднял голову и позволил своим светлым глазам вспыхнуть при свете факелов.
— Как ты думаешь, какая слава достанется тебе, Бранд Леофсон, тебе и каждому из твоих людей, всему Йормсвику, если именно вы вернете этот меч?
На палубе и над водой воцарилась тишина, к его удовлетворению. На этот раз он говорил громко, чтобы его голос донесся до других приближающихся кораблей и на них тоже услышали. Он настойчиво продолжал, приступив к следующей части песни:
— И это еще не все: ты не подумал, что это может дать тебе и всем нам некоторую власть и защиту от Видурсона, если он окажется… не тем, кем его считают некоторые?
Этого он тоже не планировал. Ему очень понравились собственные слова.
— А это что значит? — рявкнул Леофсон, который теперь ходил взад-вперед по палубе, как медведь.
Ивар позволил себе выпрямиться, теперь равный разговаривал с равным. Необходимо было вернуть себе этот статус.
— Что это значит? Скажите мне, воины Йормсвика, будет ли человек с севера, объявивший себя королем всех эрлингов — первым за время жизни четырех поколений, — терпеть у себя под носом крепость, которая подчиняется только самой себе? — Это было похоже на музыку, на поэму, он сочинял…
— Если это так, — снова перебил его чей-то голос, — ты мог бы обсудить это с нами и дать нам посоветоваться дома. Ты ни слова не сказал о Кьяртене Видурсоне. Или об Арберте и о мече Вольгана. Вместо этого выманил нас в море откровенной ложью, и шестьдесят добрых воинов погибли. — Это снова заговорил парень, тот у которого едва начала расти борода. Он фыркнул. — Разве тот дозорный, которого вы, по твоим словам захватили весной, не сказал вам о новой ярмарке, которая начинается в этом году?
Вспыхнувший гнев Ивара быстро утих. Это так легко. Они так облегчали ему задачу. Ему хотелось смеяться. Они были глупцами, даже те, кто не был глуп.
— Он действительно так сказал, — ответил Рагнарсон, стараясь говорить мягко. Второй вопрос так удачно увел его от более трудного первого вопроса. — Но он сказал, что, поскольку эта ярмарка только начинается — как ты говоришь, — король поручил ее своим управляющим. Вот почему я подумал, что там можно будет ограбить купцов, у них будет мало охраны и храбрые люди могут взять богатую добычу.
— Только начинается?
— Как ты сказал, — пробормотал Ивар. Молодой человек, не такой могучий, как Леофсон, но довольно хорошо сложенный, рассмеялся. Он смеялся над Иваром. А остальные смотрели и слушали. Этого нельзя позволять. Он убил свою сестру за то, что она вот так же смеялась, когда ей было двенадцать лет, а ему девять.
— Я не позволю над собой насмехаться, — рявкнул Ивар, горячая волна захлестнула его.
— Нет? — переспросил парень. Его смех умолк. Прежде он отвел глаза; теперь он смотрел на него в упор. Фонари висели на поручнях кораблей, всех пяти, на носу и на корме. Они светились, эти корабли на воде, отмечая присутствие смертных людей в широком, темнеющем море. — Собственно говоря, я над тобой насмехаюсь. Или не только насмехаюсь.
— Что ты хочешь сказать, Берн? — тихо спросил Леофсон.
Берн. Имя. Надо запомнить.
— Он продолжает лгать. Даже сейчас. Ты знаешь крестьянскую пословицу: “Чтобы поймать лису, дай ей самой загнать себя в ловушку”. Он только что это сделал. Слушай: ярмарка в Эсферте проводится третий год, а не первый. Все люди, которых мы встречали по дороге, это знали. Город был полон, Бранд, под завязку. В поле стояли шатры. Повсюду стража и войска. Я сказал “первый год”, чтобы посмотреть, что будет делать этот лис. И ты слышал. Не называй его слизняком. Он слишком опасен.
Ивар прочистил горло:
— Значит, тот невежественный крестьянин, которого мы захватили, ошибся насчет…
— Нет, — возразил парень по имени Берн. — Я вложил эту мысль в твою голову, Рагнарсон. Ты не захватывал никакого дозорного. Ты никогда не ступал на этот берег. Ты отправился прямо в Бринфелл в Арберте и потерпел неудачу. Поэтому ты хотел вернуться — туда, и больше никуда, — ради собственной жажды крови. Слепой глаз Ингавина, шестьдесят человек погибли потому, что ты нам солгал.
— И он убил графа, которого мы взяли в плен, — крикнул кто-то с ближнего корабля. — Графа! — Другие голоса повторили возглас.
“Жадность”, — подумал Ивар. Ими руководит жадность. И тщеславие. И то и другое можно использовать всегда. Но охвативший его жар мешал думать ясно, снова взять все под контроль. Если бы этот парень по имени Берн замолчал. Если бы он был на одном из других кораблей… такая маленькая перемена в мире.
Ивар пристальнее вгляделся в этого человека. Теперь с каждой стороны от них стояло по кораблю, люди скрепили их вместе с привычной легкостью. Становилось все темнее. Его глаза в этих сумерках при фонарях видели лучше. Слепой глаз Ингавина.
С этой фразой что-то встало на место.
— Кто твой отец? — резко спросил он, гнев прорвался наружу вместе с пониманием. — Думаю, я знаю…
— Он викинг из Йормсвика! — рявкнул Бранд, его тяжелый голос обрушился, как молот кузнеца. — Мы рождаемся, когда приходим в стены города, вступаем в наше братство. Наша прежняя жизнь не имеет значения, мы ее отбрасываем. Даже такие слизняки, как ты, знают это.
— Да, да! Но мне кажется, я знаю… То, как он говорит… Думаю, его отец был с…
Бранд ударил его, второй раз, сильнее, чем раньше, по губам. Ивар рухнул на спину, выплюнул кровь, потом зуб. Кто-то рассмеялся. Жар стал красным. Он потянулся к кинжалу в сапоге, потом остановился, сдержал себя, чтобы не потерять контроль над людьми. Его могут тут убить, если он возьмется за оружие. Лежа на спине, он посмотрел снизу на стоящего над ним мощного человека, снова сплюнул красным в сторону. Развел руки в стороны, чтобы показать, что они пусты.
Увидел меч, потом другой, оба сверкающие, словно горящие, они отражали свет факелов. Там он и умер — изумленный, можно сказать, — когда тяжелый клинок Леофсона пронзил его и глубоко воткнулся в палубу под его телом.
Берн вспомнил о необходимости дышать. Он все еще сжимал в руке меч. Бранд отбил его клинок в сторону своим мечом перед тем, как прикончил Ивара выпадом, в который вложил весь вес своего тела.
Леофсон с трудом высвободил клинок. Среди фонарей, под первыми звездами, стояла тишина. Бранд повернулся к Берну, со странным выражением на покрытом шрамами лице.
— Ты слишком молод, — неожиданно произнес он. — Каким бы он ни был, он был последним из Вольганов. Слишком тяжкий груз, чтобы носить его всю жизнь. Лучше пусть он достанется мне.
Берн обнаружил, что ему трудно заговорить. Ему удалось кивнуть головой, хотя он не был уверен, что правильно понял то, что сказал пожилой воин. Но их всех придавила тишина, навалилась тяжесть. То была не обычная смерть.
— Бросьте его за борт с кормы, — приказал Бранд. — Аттор, спой “Последнюю песнь”, и как следует. Нам ни к чему гневить сегодня богов.
Люди задвигались, выполняя его приказы. Эрлингов бросали в море, если они умирали в плавании. “Последний из Вольганов”, — думал Берн. Эта фраза снова и снова звучала в его голове.
— Он… он убил сегодня шестьдесят человек. Все равно что сделал это своими руками.
— Это правда, — согласился Бранд почти равнодушно.
Он уже шел дальше, осознал Берн. Он вождь, ему надо обдумывать другие вещи, принимать решения. Он услышал плеск и голос Аттора. На других кораблях его тоже смогут услышать.
Берн почувствовал, что у него дрожат руки. Он посмотрел на меч, который продолжал сжимать в руке, и вложил его в ножны. Пошел к борту корабля, к своему веслу и к привязанной рядом с ним другой ладье, и стоял там, слушая низкий голос Аттора, поющего в темноте:
Несколько минут назад его охватил такой гнев, когда он смотрел сверху на Ивара Рагнарсона, наблюдая — понимая! — что делает этот человек. На него обрушилось желание убить, такое сильное, как никогда в жизни, он выхватил меч и бросился на него раньше, чем успел осознать, что делает.
Не так ли случилось с Торкелом — дважды, с промежутком в десять лет, в двух тавернах? Не отцовская ли ярость проснулась в нем? А Берн был сейчас трезв как стеклышко; у него кружилась голова от усталости, но он всего лишь выпил кувшин эля накануне вечером в таверне Эсферта. И все равно его охватила ярость.
Если бы Бранд не оказался быстрее, Берн убил бы этого человека на палубе, он это понимал. Его отец сделал это дважды, и во второй раз его за это отправили в ссылку. “Погубил их жизни” — вот что Берн всегда думал, и сердце его было холодным, как зимнее море, и полным горечи.
Отец погубил свою собственную жизнь — так правильнее сказать, думал он сейчас. Торкел в одно мгновение превратил себя из оседлого землевладельца на острове, где у него было положение в обществе, в изгнанника, уже немолодого, без дома и семьи. Что он чувствовал в тот день, покидая остров? И на следующий день, и по ночам после, когда спал среди чужих людей или один? Может, он ложился и вставал с хеймтрой, мучительной тоской души по дому? Берн никогда об этом не задумывался.
“Ты пьян?” — спросил он Торкела в реке. И получил за это удар. Открытой ладонью, вспомнил он, отцовское порицание.
Ветер улегся было, но теперь снова налетел бриз с востока. Под его порывами корабли закачались, запрыгали фонари. Моряки Йормсвика, лучшие в мире. Он был одним из них. Новый дом для него. Теперь он увидел, что небо потемнело.
Песня подошла к концу. Руки у Берна больше не дрожали. Торкел был где-то на севере, в ночи, он снова пересек море, давным-давно, когда уже считал, что с пиратством покончено. Пора сидеть дома, у очага, колоть дрова и складывать их в поленницы на зиму для защиты от ветра и снега. Собственная земля, изгороди и вспаханные поля, очаги в тавернах городка и ночные компании. Все унеслось в одно мгновение в приступе пьяной ярости. И его юность тоже давно унеслась. Неподходящее время жизни, чтобы начинать сначала. Что должен думать обо всем этом сын — взрослый сын? “Ни одной души заблудшей без приюта не оставь”.
Берн полез в мешочек у пояса и достал молот на серебряной цепочке. Поколебался, потом надел цепочку на шею. Медленно покачал головой. Торкел, в сущности, спас всех этих людей, отправив Берна на юг с предостережением против Ивара.
Нужно быть достаточно сильным, чтобы сказать самому себе такое, признаться, пусть даже с горечью. И это еще не все, теперь кое-что начало проясняться, как начинаешь видеть бледные звезды на фоне потемневшего неба. “Рагнарсон не должен узнать, что ты — мой сын”.
Он тогда не понял. Он спросил, но отец не ответил. Он не из тех, кто отвечает. Но бледные глаза Рагнарсона увидели что-то здесь, на палубе, на лице Берна, при свете факелов, или он угадал по его словам. Какое-то сходство. Он угадал правду — лисий ум — о Берне и Торкеле. И собирался произнести обвинение, но тут взлетели мечи, и он умер. “Я думаю, его отец был с…”
Берн подумал, что только один ключ подходит к замку этого тяжелого сундука. Торкел действительно участвовал в том походе весной.
— Бранд! Нам надо грести, определи курс. — Это крикнул Изольф, стоящий у руля ладьи, привязанной с правого борта.
— Я предлагаю сначала на юг, использовать ветер, плыть к берегам Фериереса или Карша, кто там владеет ими в этом году. — Это произнес Карстен с другого борта.
— Фериерес, — рассеянно ответил Бранд. Он прошел мимо Берна к корме. Аттор следовал за ним.
— Элдред уже должен был спустить корабли на воду, это так же верно, как то, что Ингавин носит молот, — снова заговорил Изольф.
Кто-то презрительно рассмеялся.
— Они не понимают, что делают. Англсины в море? — Его поддержали другие голоса.
— Он использует эрлингов, — сказал Бранд. Веселье утихло. — Поверьте. Ингемар Свидрирсон — его союзник здесь, в Эрлонде, помните? Платит ему дань.
— Так покажем ему! — крикнул кто-то.
Это предложение получило всеобщую поддержку в еще более грубых выражениях. Берн стоял на месте и слушал. Он здесь слишком недавно и понятия не имел, какой курс лучше. Они потеряли почти треть людей, могли управлять пятью ладьями, но если придется сражаться в море…
— Сделаем это в следующий раз, — крикнул Карстен Фридсон. — А сейчас просто давайте доберемся до дома с оставшимися людьми и кораблями. Лучше всего на юг, говорю я, к другому берегу, потом повернем вдоль него на восток. Элдред не рискнет отойти так далеко от собственного берега просто ради того, чтобы найти нас в море.
Это разумно, подумал Берн. Пусть новые корабли англсинов у Дренгеста готовы, но моряки еще не успели набраться опыта. И эти корабли, если они даже спущены на воду, — это все, что стоит между ними и домом. Наверняка они сумеют проскользнуть мимо них.
Перед его глазами внезапно, неожиданно, возник яркий образ Йормсвика. Его стены, ворота, казармы, каменистый берег, на который обрушиваются волны, кособокий поселок рядом с крепостью, где он чуть не погиб в ночь перед тем, как завоевал право войти в город. Он вспомнил о Тире. Теперь она стала его шлюхой. Он убил Гурда, который прежде предъявлял на нее права.
Вот так это бывает в Йорсмвике. Ты покупаешь себе тепло зимой так или иначе. Шлюхи, не жены, в порядке вещей. Но тепло найти можно, очаг, компанию: он не один, он не раб, у него может появиться шанс, если он научится убивать и оставаться в живых, сделать себе имя в этом мире. Торкел этого добился.
И едва Берн подумал об отце, он услышал, как Бранд Леофсон произнес неестественно четким, далеко слышным голосом:
— Мы пока не поплывем домой.
Снова молчание, потом:
— Что это значит, во имя Тюнира? — крикнул Гар Ходсон с четвертой ладьи.
Бранд посмотрел на него через другие корабли. В темноте они все выглядели смутными тенями, всего лишь голосами, если не стояли рядом с фонарями. Берн сделал шаг от поручней.
— Это значит, что тот змей сказал одну правильную вещь. Слушайте. Этот поход самый худший за многие годы для всех нас. Сейчас плохое время для неудач, когда Видурсон строит планы на севере.
— Видурсон? Ну и что? — крикнул Гар. — Бранд, мы потеряли команду целой ладьи…
— Я знаю, что мы потеряли! Теперь я хочу найти! Нам это необходимо. Послушайте меня. Мы поплывем на запад, чтобы вернуть меч Вольгана. Или убить человека, который его захватил. Или и то и другое. Мы отправимся в то поселение, как оно там называется.
— Бринфелл, — услышал Берн свой голос. Он звучал глухо.
— Вот именно, — сказал Бранд Леофсон, кивая головой. — Поместье ап Хиула. Мы сойдем на берег с достаточным количеством людей, оставим часть людей у ладей, найдем это место, сожжем его, захватим заложников.
— Как мы потом попадем домой? — спросил Карстен. Берн услышал в его голосе новую нотку: Карстен заинтересован, увлечен. Это был неудачный поход, после него нечего предъявить, кроме собственных потерь. Ни одному из участников не хотелось провести зиму, слушая рассказы об этом.
— Решим, когда закончим. Обратно тем же путем или по южному маршруту…
— Слишком поздно в этом году, — сказал Гар Ходсон. Берн увидел, как он перешагнул на ладью Карстена.
— Тогда вернемся этим же путем. К тому времени Элдред уже высадится на берег. Или перезимуем на западе, если понадобится. Мы это тоже раньше проделывали. Но мы сделаем что-нибудь до того, как покажемся дома. А если вернем этот меч, то нам будет что показать Кьяртену Видурсону, если у этого северянина возникнут идеи, которые нам не понравятся. Кстати, кто-нибудь из вас здесь считает, что нам нужен король?
Гневные крики. У Йормсвика на этот счет было свое мнение. Короли ограничивают права, устанавливают налоги, любят сносить городские стены, если они им не принадлежат.
— Карстен? — Голос Бранда перекрыл крики.
— Я — за.
— Гар?
— Сделаем. Нам надо отомстить за товарищей.
“Но не на западе, — подумал Берн. — Не там”. Это не имело значения. Он почувствовал, с искренним удивлением, как быстрее забилось его сердце. Его отец не хотел, чтобы они отправились на запад, но Ивар мертв, они не пляшут под его музыку, не должны слушать и Торкела тоже.
Отнять утраченный меч Вольгана у сингаэлей. В первом же его набеге. Это запомнят, об этом всегда будут помнить. Берн прикоснулся к молоту Ингавина, молоту отца на своей груди.
У того стихотворения, которое он процитировал отцу в реке, была еще одна строфа, они все ее знали, во всех землях эрлингов:
ЧАСТЬ III
Глава 12
Он немного помедлил после последней фразы, в меру подчеркнул ее. Он не планировал упоминать Видурсона, но это сработало, сработало. Он это чувствовал. В таких вещах существует ритм, по мере того, как приходят идеи, это танец, как каждый поединок с оружием.
— Меч? — тупо повторил Бранд.
— Меч моего деда, захваченный, когда его убил ап Хиул. Его смерть так и осталась неотомщенной, к моему стыду — и к стыду нашего народа.
— Это было двадцать пять лет назад! Мы наемники, ради великих богов!
Ивар поднял голову и позволил своим светлым глазам вспыхнуть при свете факелов.
— Как ты думаешь, какая слава достанется тебе, Бранд Леофсон, тебе и каждому из твоих людей, всему Йормсвику, если именно вы вернете этот меч?
На палубе и над водой воцарилась тишина, к его удовлетворению. На этот раз он говорил громко, чтобы его голос донесся до других приближающихся кораблей и на них тоже услышали. Он настойчиво продолжал, приступив к следующей части песни:
— И это еще не все: ты не подумал, что это может дать тебе и всем нам некоторую власть и защиту от Видурсона, если он окажется… не тем, кем его считают некоторые?
Этого он тоже не планировал. Ему очень понравились собственные слова.
— А это что значит? — рявкнул Леофсон, который теперь ходил взад-вперед по палубе, как медведь.
Ивар позволил себе выпрямиться, теперь равный разговаривал с равным. Необходимо было вернуть себе этот статус.
— Что это значит? Скажите мне, воины Йормсвика, будет ли человек с севера, объявивший себя королем всех эрлингов — первым за время жизни четырех поколений, — терпеть у себя под носом крепость, которая подчиняется только самой себе? — Это было похоже на музыку, на поэму, он сочинял…
— Если это так, — снова перебил его чей-то голос, — ты мог бы обсудить это с нами и дать нам посоветоваться дома. Ты ни слова не сказал о Кьяртене Видурсоне. Или об Арберте и о мече Вольгана. Вместо этого выманил нас в море откровенной ложью, и шестьдесят добрых воинов погибли. — Это снова заговорил парень, тот у которого едва начала расти борода. Он фыркнул. — Разве тот дозорный, которого вы, по твоим словам захватили весной, не сказал вам о новой ярмарке, которая начинается в этом году?
Вспыхнувший гнев Ивара быстро утих. Это так легко. Они так облегчали ему задачу. Ему хотелось смеяться. Они были глупцами, даже те, кто не был глуп.
— Он действительно так сказал, — ответил Рагнарсон, стараясь говорить мягко. Второй вопрос так удачно увел его от более трудного первого вопроса. — Но он сказал, что, поскольку эта ярмарка только начинается — как ты говоришь, — король поручил ее своим управляющим. Вот почему я подумал, что там можно будет ограбить купцов, у них будет мало охраны и храбрые люди могут взять богатую добычу.
— Только начинается?
— Как ты сказал, — пробормотал Ивар. Молодой человек, не такой могучий, как Леофсон, но довольно хорошо сложенный, рассмеялся. Он смеялся над Иваром. А остальные смотрели и слушали. Этого нельзя позволять. Он убил свою сестру за то, что она вот так же смеялась, когда ей было двенадцать лет, а ему девять.
— Я не позволю над собой насмехаться, — рявкнул Ивар, горячая волна захлестнула его.
— Нет? — переспросил парень. Его смех умолк. Прежде он отвел глаза; теперь он смотрел на него в упор. Фонари висели на поручнях кораблей, всех пяти, на носу и на корме. Они светились, эти корабли на воде, отмечая присутствие смертных людей в широком, темнеющем море. — Собственно говоря, я над тобой насмехаюсь. Или не только насмехаюсь.
— Что ты хочешь сказать, Берн? — тихо спросил Леофсон.
Берн. Имя. Надо запомнить.
— Он продолжает лгать. Даже сейчас. Ты знаешь крестьянскую пословицу: “Чтобы поймать лису, дай ей самой загнать себя в ловушку”. Он только что это сделал. Слушай: ярмарка в Эсферте проводится третий год, а не первый. Все люди, которых мы встречали по дороге, это знали. Город был полон, Бранд, под завязку. В поле стояли шатры. Повсюду стража и войска. Я сказал “первый год”, чтобы посмотреть, что будет делать этот лис. И ты слышал. Не называй его слизняком. Он слишком опасен.
Ивар прочистил горло:
— Значит, тот невежественный крестьянин, которого мы захватили, ошибся насчет…
— Нет, — возразил парень по имени Берн. — Я вложил эту мысль в твою голову, Рагнарсон. Ты не захватывал никакого дозорного. Ты никогда не ступал на этот берег. Ты отправился прямо в Бринфелл в Арберте и потерпел неудачу. Поэтому ты хотел вернуться — туда, и больше никуда, — ради собственной жажды крови. Слепой глаз Ингавина, шестьдесят человек погибли потому, что ты нам солгал.
— И он убил графа, которого мы взяли в плен, — крикнул кто-то с ближнего корабля. — Графа! — Другие голоса повторили возглас.
“Жадность”, — подумал Ивар. Ими руководит жадность. И тщеславие. И то и другое можно использовать всегда. Но охвативший его жар мешал думать ясно, снова взять все под контроль. Если бы этот парень по имени Берн замолчал. Если бы он был на одном из других кораблей… такая маленькая перемена в мире.
Ивар пристальнее вгляделся в этого человека. Теперь с каждой стороны от них стояло по кораблю, люди скрепили их вместе с привычной легкостью. Становилось все темнее. Его глаза в этих сумерках при фонарях видели лучше. Слепой глаз Ингавина.
С этой фразой что-то встало на место.
— Кто твой отец? — резко спросил он, гнев прорвался наружу вместе с пониманием. — Думаю, я знаю…
— Он викинг из Йормсвика! — рявкнул Бранд, его тяжелый голос обрушился, как молот кузнеца. — Мы рождаемся, когда приходим в стены города, вступаем в наше братство. Наша прежняя жизнь не имеет значения, мы ее отбрасываем. Даже такие слизняки, как ты, знают это.
— Да, да! Но мне кажется, я знаю… То, как он говорит… Думаю, его отец был с…
Бранд ударил его, второй раз, сильнее, чем раньше, по губам. Ивар рухнул на спину, выплюнул кровь, потом зуб. Кто-то рассмеялся. Жар стал красным. Он потянулся к кинжалу в сапоге, потом остановился, сдержал себя, чтобы не потерять контроль над людьми. Его могут тут убить, если он возьмется за оружие. Лежа на спине, он посмотрел снизу на стоящего над ним мощного человека, снова сплюнул красным в сторону. Развел руки в стороны, чтобы показать, что они пусты.
Увидел меч, потом другой, оба сверкающие, словно горящие, они отражали свет факелов. Там он и умер — изумленный, можно сказать, — когда тяжелый клинок Леофсона пронзил его и глубоко воткнулся в палубу под его телом.
Берн вспомнил о необходимости дышать. Он все еще сжимал в руке меч. Бранд отбил его клинок в сторону своим мечом перед тем, как прикончил Ивара выпадом, в который вложил весь вес своего тела.
Леофсон с трудом высвободил клинок. Среди фонарей, под первыми звездами, стояла тишина. Бранд повернулся к Берну, со странным выражением на покрытом шрамами лице.
— Ты слишком молод, — неожиданно произнес он. — Каким бы он ни был, он был последним из Вольганов. Слишком тяжкий груз, чтобы носить его всю жизнь. Лучше пусть он достанется мне.
Берн обнаружил, что ему трудно заговорить. Ему удалось кивнуть головой, хотя он не был уверен, что правильно понял то, что сказал пожилой воин. Но их всех придавила тишина, навалилась тяжесть. То была не обычная смерть.
— Бросьте его за борт с кормы, — приказал Бранд. — Аттор, спой “Последнюю песнь”, и как следует. Нам ни к чему гневить сегодня богов.
Люди задвигались, выполняя его приказы. Эрлингов бросали в море, если они умирали в плавании. “Последний из Вольганов”, — думал Берн. Эта фраза снова и снова звучала в его голове.
— Он… он убил сегодня шестьдесят человек. Все равно что сделал это своими руками.
— Это правда, — согласился Бранд почти равнодушно.
Он уже шел дальше, осознал Берн. Он вождь, ему надо обдумывать другие вещи, принимать решения. Он услышал плеск и голос Аттора. На других кораблях его тоже смогут услышать.
Берн почувствовал, что у него дрожат руки. Он посмотрел на меч, который продолжал сжимать в руке, и вложил его в ножны. Пошел к борту корабля, к своему веслу и к привязанной рядом с ним другой ладье, и стоял там, слушая низкий голос Аттора, поющего в темноте:
Берн смотрел вниз, на воду, потом на медленно появляющиеся звезды, стараясь ни о чем не думать, а просто слушать. Но потом оказалось, что он снова думает об отце — не может не думать. Торкел здесь, на земле англсинов. Он стоял вместе с ним в реке прошлой ночью под этими самыми звездами.
Труден путь наш, тяжки волны, ветер холоден и лют.
Кратко наше пребыванье и на суше, и на море.
Ингавин, не покидай нас, приведи в свои чертоги.
Не забудь, Тюнир великий, почитающих тебя.
Ни одной души смятенной благосклонно не покинь.
Ни одной души заблудшей без приюта не оставь.
Солона морская пена перед носом корабля.
Белы волны перед нами, белы волны позади.
Несколько минут назад его охватил такой гнев, когда он смотрел сверху на Ивара Рагнарсона, наблюдая — понимая! — что делает этот человек. На него обрушилось желание убить, такое сильное, как никогда в жизни, он выхватил меч и бросился на него раньше, чем успел осознать, что делает.
Не так ли случилось с Торкелом — дважды, с промежутком в десять лет, в двух тавернах? Не отцовская ли ярость проснулась в нем? А Берн был сейчас трезв как стеклышко; у него кружилась голова от усталости, но он всего лишь выпил кувшин эля накануне вечером в таверне Эсферта. И все равно его охватила ярость.
Если бы Бранд не оказался быстрее, Берн убил бы этого человека на палубе, он это понимал. Его отец сделал это дважды, и во второй раз его за это отправили в ссылку. “Погубил их жизни” — вот что Берн всегда думал, и сердце его было холодным, как зимнее море, и полным горечи.
Отец погубил свою собственную жизнь — так правильнее сказать, думал он сейчас. Торкел в одно мгновение превратил себя из оседлого землевладельца на острове, где у него было положение в обществе, в изгнанника, уже немолодого, без дома и семьи. Что он чувствовал в тот день, покидая остров? И на следующий день, и по ночам после, когда спал среди чужих людей или один? Может, он ложился и вставал с хеймтрой, мучительной тоской души по дому? Берн никогда об этом не задумывался.
“Ты пьян?” — спросил он Торкела в реке. И получил за это удар. Открытой ладонью, вспомнил он, отцовское порицание.
Ветер улегся было, но теперь снова налетел бриз с востока. Под его порывами корабли закачались, запрыгали фонари. Моряки Йормсвика, лучшие в мире. Он был одним из них. Новый дом для него. Теперь он увидел, что небо потемнело.
Песня подошла к концу. Руки у Берна больше не дрожали. Торкел был где-то на севере, в ночи, он снова пересек море, давным-давно, когда уже считал, что с пиратством покончено. Пора сидеть дома, у очага, колоть дрова и складывать их в поленницы на зиму для защиты от ветра и снега. Собственная земля, изгороди и вспаханные поля, очаги в тавернах городка и ночные компании. Все унеслось в одно мгновение в приступе пьяной ярости. И его юность тоже давно унеслась. Неподходящее время жизни, чтобы начинать сначала. Что должен думать обо всем этом сын — взрослый сын? “Ни одной души заблудшей без приюта не оставь”.
Берн полез в мешочек у пояса и достал молот на серебряной цепочке. Поколебался, потом надел цепочку на шею. Медленно покачал головой. Торкел, в сущности, спас всех этих людей, отправив Берна на юг с предостережением против Ивара.
Нужно быть достаточно сильным, чтобы сказать самому себе такое, признаться, пусть даже с горечью. И это еще не все, теперь кое-что начало проясняться, как начинаешь видеть бледные звезды на фоне потемневшего неба. “Рагнарсон не должен узнать, что ты — мой сын”.
Он тогда не понял. Он спросил, но отец не ответил. Он не из тех, кто отвечает. Но бледные глаза Рагнарсона увидели что-то здесь, на палубе, на лице Берна, при свете факелов, или он угадал по его словам. Какое-то сходство. Он угадал правду — лисий ум — о Берне и Торкеле. И собирался произнести обвинение, но тут взлетели мечи, и он умер. “Я думаю, его отец был с…”
Берн подумал, что только один ключ подходит к замку этого тяжелого сундука. Торкел действительно участвовал в том походе весной.
— Бранд! Нам надо грести, определи курс. — Это крикнул Изольф, стоящий у руля ладьи, привязанной с правого борта.
— Я предлагаю сначала на юг, использовать ветер, плыть к берегам Фериереса или Карша, кто там владеет ими в этом году. — Это произнес Карстен с другого борта.
— Фериерес, — рассеянно ответил Бранд. Он прошел мимо Берна к корме. Аттор следовал за ним.
— Элдред уже должен был спустить корабли на воду, это так же верно, как то, что Ингавин носит молот, — снова заговорил Изольф.
Кто-то презрительно рассмеялся.
— Они не понимают, что делают. Англсины в море? — Его поддержали другие голоса.
— Он использует эрлингов, — сказал Бранд. Веселье утихло. — Поверьте. Ингемар Свидрирсон — его союзник здесь, в Эрлонде, помните? Платит ему дань.
— Так покажем ему! — крикнул кто-то.
Это предложение получило всеобщую поддержку в еще более грубых выражениях. Берн стоял на месте и слушал. Он здесь слишком недавно и понятия не имел, какой курс лучше. Они потеряли почти треть людей, могли управлять пятью ладьями, но если придется сражаться в море…
— Сделаем это в следующий раз, — крикнул Карстен Фридсон. — А сейчас просто давайте доберемся до дома с оставшимися людьми и кораблями. Лучше всего на юг, говорю я, к другому берегу, потом повернем вдоль него на восток. Элдред не рискнет отойти так далеко от собственного берега просто ради того, чтобы найти нас в море.
Это разумно, подумал Берн. Пусть новые корабли англсинов у Дренгеста готовы, но моряки еще не успели набраться опыта. И эти корабли, если они даже спущены на воду, — это все, что стоит между ними и домом. Наверняка они сумеют проскользнуть мимо них.
Перед его глазами внезапно, неожиданно, возник яркий образ Йормсвика. Его стены, ворота, казармы, каменистый берег, на который обрушиваются волны, кособокий поселок рядом с крепостью, где он чуть не погиб в ночь перед тем, как завоевал право войти в город. Он вспомнил о Тире. Теперь она стала его шлюхой. Он убил Гурда, который прежде предъявлял на нее права.
Вот так это бывает в Йорсмвике. Ты покупаешь себе тепло зимой так или иначе. Шлюхи, не жены, в порядке вещей. Но тепло найти можно, очаг, компанию: он не один, он не раб, у него может появиться шанс, если он научится убивать и оставаться в живых, сделать себе имя в этом мире. Торкел этого добился.
И едва Берн подумал об отце, он услышал, как Бранд Леофсон произнес неестественно четким, далеко слышным голосом:
— Мы пока не поплывем домой.
Снова молчание, потом:
— Что это значит, во имя Тюнира? — крикнул Гар Ходсон с четвертой ладьи.
Бранд посмотрел на него через другие корабли. В темноте они все выглядели смутными тенями, всего лишь голосами, если не стояли рядом с фонарями. Берн сделал шаг от поручней.
— Это значит, что тот змей сказал одну правильную вещь. Слушайте. Этот поход самый худший за многие годы для всех нас. Сейчас плохое время для неудач, когда Видурсон строит планы на севере.
— Видурсон? Ну и что? — крикнул Гар. — Бранд, мы потеряли команду целой ладьи…
— Я знаю, что мы потеряли! Теперь я хочу найти! Нам это необходимо. Послушайте меня. Мы поплывем на запад, чтобы вернуть меч Вольгана. Или убить человека, который его захватил. Или и то и другое. Мы отправимся в то поселение, как оно там называется.
— Бринфелл, — услышал Берн свой голос. Он звучал глухо.
— Вот именно, — сказал Бранд Леофсон, кивая головой. — Поместье ап Хиула. Мы сойдем на берег с достаточным количеством людей, оставим часть людей у ладей, найдем это место, сожжем его, захватим заложников.
— Как мы потом попадем домой? — спросил Карстен. Берн услышал в его голосе новую нотку: Карстен заинтересован, увлечен. Это был неудачный поход, после него нечего предъявить, кроме собственных потерь. Ни одному из участников не хотелось провести зиму, слушая рассказы об этом.
— Решим, когда закончим. Обратно тем же путем или по южному маршруту…
— Слишком поздно в этом году, — сказал Гар Ходсон. Берн увидел, как он перешагнул на ладью Карстена.
— Тогда вернемся этим же путем. К тому времени Элдред уже высадится на берег. Или перезимуем на западе, если понадобится. Мы это тоже раньше проделывали. Но мы сделаем что-нибудь до того, как покажемся дома. А если вернем этот меч, то нам будет что показать Кьяртену Видурсону, если у этого северянина возникнут идеи, которые нам не понравятся. Кстати, кто-нибудь из вас здесь считает, что нам нужен король?
Гневные крики. У Йормсвика на этот счет было свое мнение. Короли ограничивают права, устанавливают налоги, любят сносить городские стены, если они им не принадлежат.
— Карстен? — Голос Бранда перекрыл крики.
— Я — за.
— Гар?
— Сделаем. Нам надо отомстить за товарищей.
“Но не на западе, — подумал Берн. — Не там”. Это не имело значения. Он почувствовал, с искренним удивлением, как быстрее забилось его сердце. Его отец не хотел, чтобы они отправились на запад, но Ивар мертв, они не пляшут под его музыку, не должны слушать и Торкела тоже.
Отнять утраченный меч Вольгана у сингаэлей. В первом же его набеге. Это запомнят, об этом всегда будут помнить. Берн прикоснулся к молоту Ингавина, молоту отца на своей груди.
У того стихотворения, которое он процитировал отцу в реке, была еще одна строфа, они все ее знали, во всех землях эрлингов:
Ладьи отвязывали друг от друга. Берн пошел помогать. Поднявшийся ветер дул с востока, в этом был какой-то смысл. Ветер Ингавина, уносящий в ночь ладьи с драконами на носу в летнем море.
Скот умирает, и человек умирает
Каждый рожденный будто свеча в ночи догорает
Станет пеплом огонь и камнем остывшая лава
Никогда не умрет однажды добытая слава
ЧАСТЬ III
Глава 12
Оглядываясь назад, Ядвина не могла точно вспомнить, получили ли они известие о смерти графа (она вечно путала его имя, ведь трудно запомнить такие давние события) и о гибели разбойников-эрлингов до или после того вечера, когда ее жизнь изменилась. Или же это случилось в ту самую ночь, хотя ей казалось, что это не так. Она считала, что это случилось после. Для нее это было плохое время, но она была почти уверена, что запомнила бы, если бы это произошло той самой ночью.
Неприятности начались за четырнадцать дней до того, как Эдин потерял руку. Несчастный случай, глупейшая случайность, он расчищал лесной участок вместе с отцом и пригнул ветку для Оски, чтобы тот срубил ее топором. Топор начисто отрезал кисть у запястья. Это погубило его жизнь, всякая надежда на благосостояние вытекла вместе с кровью. Рука на траве, пальцы согнуты, совершенно отдельная вещь. Ненужная вещь. Молодой парень, широкоплечий, светловолосый, выбранный ей в мужья и которого она сама выбрала (просто милость Джада!), превратился в калеку из-за секундной невнимательности.
Он выжил. Вызвали священника, который больше остальных разбирался в искусстве исцеления. Эдин несколько дней лежал в лихорадке, кисть руки перебинтовали, и его мать меняла повязку на рассвете и на закате. Оска не сидел у его постели и даже не остался дома. Он проводил эти дни за выпивкой, бранился, рыдал, проклинал бога и оскорблял всех, кто пытался его утешить. Какое утешение можно найти под небесами? У него выжил только один сын, и хозяйство нуждается в силе Эдина, так как его собственные силы слабеют.
Это бедствие. Жизни меняют течение, жизни кончаются в такие моменты. Священник благоразумно держался на расстоянии, пока Оска не допился до рвоты, впал в ступор и проснулся через сутки пепельно-бледный, с обожженным сердцем. Таким создал этот мир бог в своей непознаваемой мудрости, сказал священник жителям деревни в их маленькой церкви. Но жить в нем тяжело, признал он. Может быть, невыносимо тяжело.
Ядвина тоже так думала. Ее отец мрачно покачал головой, услышав эту новость. Он вежливо ждал, чтобы посмотреть, не умрет ли Эдин, что было бы удобно, потом отменил намеченную свадьбу. Что еще ему оставалось? Калека не годится в мужья. Он никогда не сможет как следует махать топором, ходить за плугом, чинить ограду в одиночку, убить волка или дикого пса. Не может даже тренироваться в стрельбе из лука в соответствии с новым приказом короля.
Для Эдина и его семьи это было настоящим горем и уроком всем остальным, как сказал священник, но не обязательно превращать их горе в свое. В их деревне найдутся здоровые парни или в соседних деревнях. Нужно выдавать дочерей замуж с пользой. Это вопрос выживания. Мир здесь, на севере, а возможно, и во всех других местах не собирается облегчать тебе жизнь.
В это самое время в один из дней кузнец Грин пришел к ним домой и попросил разрешения поговорить с отцом Ядвины. Бевин вышел с ним прогуляться, а когда вернулся, сказал, что принял предложение от ее имени.
Младший сын деревенского кузнеца не шел ни в какое сравнение с Эдином, сыном Оски. Ядвина выслушала это известие и — насколько помнила — уронила на пол кувшин. Возможно, она это сделала нарочно, она не могла вспомнить. Отец колотил ее по спине и плечам под одобрительные возгласы матери. Они только недавно купили этот кувшин.
Рауд, сын кузнеца, теперь помолвленный с ней, никогда даже не разговаривал с Ядвиной. По крайней мере, до того.
Несколько дней спустя, однако, ближе к сумеркам, когда она гнала домой корову с самого северного поля, Рауд вышел из-за кустов у тропинки. И остановился перед ней. Он пришел прямо из кузницы; его лицо и одежда были в саже.
— Мы поженимся после сбора урожая, — сказал он, ухмыляясь. У него были щеки в оспинах и длинные, худые голени.
— Не по моей воле, — ответила Ядвина, вскинув голову.
Он рассмеялся.
— Какая разница? Ты раздвинешь ноги по своей воле или нет.
— Эдин в два раза больше мужчина, чем ты! — сказала она. — И ты это знаешь.
Он опять рассмеялся.
— У него одна рука, у меня две. Он даже этого не сможет теперь сделать. — Он схватил ее. Она не успела увернуться, как он вцепился ей в волосы, сбросив платок, а второй рукой зажал ей рот с такой силой, что она не могла ни укусить его, ни закричать. От него пахло золой и дымом. Он быстро поднял руку и ударил ее в висок, так сильно, что мир вокруг зашатался и поплыл. Потом ударил еще раз.
Солнце заходило. Конец лета. Она это помнила. Никого не было на тропинке, до дома еще далеко идти от того места, где они находились. Она даже не видела крайних домов деревни.
— Я сейчас возьму то, что теперь мое, — сказал Рауд. — Сделаю тебе ребенка, и им придется заставлять меня на тебе жениться, правда? Какая разница? — Она лежала на земле у тропинки, под ним. Он сжал ее с двух боков ногами в сапогах и начал развязывать веревку на штанах, от спешки путаясь в узлах. Она набрала воздуху, чтобы крикнуть. Он пнул ее ногой под ребра.
Ядвина ахнула и расплакалась. Ей было больно дышать. Он стянул штаны вниз, на грязные сапоги. Встал на колени, потом лег сверху. Начал неуклюже дергать ее нижнюю одежду. Она ударила его, расцарапала ему лицо. Он выругался, потом рассмеялся и больно сжал ее внизу.
Затем все его тело дернулось в сторону, главным образом голова. Ядвина испугалась и растерялась, почувствовав что-то мокрое. Ей было больно и страшно. Потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что случилось. Она вся была в крови Рауда. Его ударили по шее сверху, сзади, топором. Она подняла глаза.
Удар топором нанесла одна рука.
Тело Рауда, с обнаженным, все еще восставшим членом, со штанами на лодыжках, лежало на боку рядом с ней в неглубокой канаве, куда Эдин его столкнул. Инстинктивно она отпрянула от него. Ядвина видела, что он уже мертв. Она испугалась, что ее сейчас стошнит. Приложила руку к виску, где болело больше всего, потом поднесла ее к лицу. Рука стала красной от крови Рауда.
Эдин, с лицом бледным, как у призрака, стоял над ней. Она попыталась сесть. Ей было так больно, словно у нее в боку застрял кинжал, словно что-то сломалось и сместилось внутри. Он немного отступил назад. Корова паслась у него за спиной, в траве по другую сторону от тропинки, щипала траву. Никаких других звуков. Птицы слетались к веткам деревьев в конце дня; поля и деревья, темно-зеленая трава; солнце почти село.
— Я тут тренировался, — в конце концов произнес Эдин, махнув топором. — Проверял, смогу ли рубить. Понимаешь? Увидел тебя.
Кажется, ей удалось кивнуть головой.
— Ничего у меня не получается, — сказал он, снова приподнял слегка топор и опустил его. — Никуда не годится.
Ядвина осторожно перевела дух, прижав к боку ладонь. Она была вся залита кровью.
— Но ты только начал. У тебя потом лучше получится.
Он покачал головой.
— Бесполезный я человек. — Она старалась не смотреть на забинтованный обрубок его правой руки. Его рабочей руки.
— Ты… ты сумел меня спасти, — возразила она. Он пожал плечами.
— Я подошел сзади.
— Какая разница? — сказала она. К ней возвращалась способность говорить, думать. И ей пришла в голову одна мысль. Она испугалась, поэтому заговорила быстро, чтобы страх не успех укорениться. — Ложись со мной сейчас, — сказала она. — Дай мне ребенка. Никто другой тогда меня не захочет. Тебе придется жениться.
Неприятности начались за четырнадцать дней до того, как Эдин потерял руку. Несчастный случай, глупейшая случайность, он расчищал лесной участок вместе с отцом и пригнул ветку для Оски, чтобы тот срубил ее топором. Топор начисто отрезал кисть у запястья. Это погубило его жизнь, всякая надежда на благосостояние вытекла вместе с кровью. Рука на траве, пальцы согнуты, совершенно отдельная вещь. Ненужная вещь. Молодой парень, широкоплечий, светловолосый, выбранный ей в мужья и которого она сама выбрала (просто милость Джада!), превратился в калеку из-за секундной невнимательности.
Он выжил. Вызвали священника, который больше остальных разбирался в искусстве исцеления. Эдин несколько дней лежал в лихорадке, кисть руки перебинтовали, и его мать меняла повязку на рассвете и на закате. Оска не сидел у его постели и даже не остался дома. Он проводил эти дни за выпивкой, бранился, рыдал, проклинал бога и оскорблял всех, кто пытался его утешить. Какое утешение можно найти под небесами? У него выжил только один сын, и хозяйство нуждается в силе Эдина, так как его собственные силы слабеют.
Это бедствие. Жизни меняют течение, жизни кончаются в такие моменты. Священник благоразумно держался на расстоянии, пока Оска не допился до рвоты, впал в ступор и проснулся через сутки пепельно-бледный, с обожженным сердцем. Таким создал этот мир бог в своей непознаваемой мудрости, сказал священник жителям деревни в их маленькой церкви. Но жить в нем тяжело, признал он. Может быть, невыносимо тяжело.
Ядвина тоже так думала. Ее отец мрачно покачал головой, услышав эту новость. Он вежливо ждал, чтобы посмотреть, не умрет ли Эдин, что было бы удобно, потом отменил намеченную свадьбу. Что еще ему оставалось? Калека не годится в мужья. Он никогда не сможет как следует махать топором, ходить за плугом, чинить ограду в одиночку, убить волка или дикого пса. Не может даже тренироваться в стрельбе из лука в соответствии с новым приказом короля.
Для Эдина и его семьи это было настоящим горем и уроком всем остальным, как сказал священник, но не обязательно превращать их горе в свое. В их деревне найдутся здоровые парни или в соседних деревнях. Нужно выдавать дочерей замуж с пользой. Это вопрос выживания. Мир здесь, на севере, а возможно, и во всех других местах не собирается облегчать тебе жизнь.
В это самое время в один из дней кузнец Грин пришел к ним домой и попросил разрешения поговорить с отцом Ядвины. Бевин вышел с ним прогуляться, а когда вернулся, сказал, что принял предложение от ее имени.
Младший сын деревенского кузнеца не шел ни в какое сравнение с Эдином, сыном Оски. Ядвина выслушала это известие и — насколько помнила — уронила на пол кувшин. Возможно, она это сделала нарочно, она не могла вспомнить. Отец колотил ее по спине и плечам под одобрительные возгласы матери. Они только недавно купили этот кувшин.
Рауд, сын кузнеца, теперь помолвленный с ней, никогда даже не разговаривал с Ядвиной. По крайней мере, до того.
Несколько дней спустя, однако, ближе к сумеркам, когда она гнала домой корову с самого северного поля, Рауд вышел из-за кустов у тропинки. И остановился перед ней. Он пришел прямо из кузницы; его лицо и одежда были в саже.
— Мы поженимся после сбора урожая, — сказал он, ухмыляясь. У него были щеки в оспинах и длинные, худые голени.
— Не по моей воле, — ответила Ядвина, вскинув голову.
Он рассмеялся.
— Какая разница? Ты раздвинешь ноги по своей воле или нет.
— Эдин в два раза больше мужчина, чем ты! — сказала она. — И ты это знаешь.
Он опять рассмеялся.
— У него одна рука, у меня две. Он даже этого не сможет теперь сделать. — Он схватил ее. Она не успела увернуться, как он вцепился ей в волосы, сбросив платок, а второй рукой зажал ей рот с такой силой, что она не могла ни укусить его, ни закричать. От него пахло золой и дымом. Он быстро поднял руку и ударил ее в висок, так сильно, что мир вокруг зашатался и поплыл. Потом ударил еще раз.
Солнце заходило. Конец лета. Она это помнила. Никого не было на тропинке, до дома еще далеко идти от того места, где они находились. Она даже не видела крайних домов деревни.
— Я сейчас возьму то, что теперь мое, — сказал Рауд. — Сделаю тебе ребенка, и им придется заставлять меня на тебе жениться, правда? Какая разница? — Она лежала на земле у тропинки, под ним. Он сжал ее с двух боков ногами в сапогах и начал развязывать веревку на штанах, от спешки путаясь в узлах. Она набрала воздуху, чтобы крикнуть. Он пнул ее ногой под ребра.
Ядвина ахнула и расплакалась. Ей было больно дышать. Он стянул штаны вниз, на грязные сапоги. Встал на колени, потом лег сверху. Начал неуклюже дергать ее нижнюю одежду. Она ударила его, расцарапала ему лицо. Он выругался, потом рассмеялся и больно сжал ее внизу.
Затем все его тело дернулось в сторону, главным образом голова. Ядвина испугалась и растерялась, почувствовав что-то мокрое. Ей было больно и страшно. Потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что случилось. Она вся была в крови Рауда. Его ударили по шее сверху, сзади, топором. Она подняла глаза.
Удар топором нанесла одна рука.
Тело Рауда, с обнаженным, все еще восставшим членом, со штанами на лодыжках, лежало на боку рядом с ней в неглубокой канаве, куда Эдин его столкнул. Инстинктивно она отпрянула от него. Ядвина видела, что он уже мертв. Она испугалась, что ее сейчас стошнит. Приложила руку к виску, где болело больше всего, потом поднесла ее к лицу. Рука стала красной от крови Рауда.
Эдин, с лицом бледным, как у призрака, стоял над ней. Она попыталась сесть. Ей было так больно, словно у нее в боку застрял кинжал, словно что-то сломалось и сместилось внутри. Он немного отступил назад. Корова паслась у него за спиной, в траве по другую сторону от тропинки, щипала траву. Никаких других звуков. Птицы слетались к веткам деревьев в конце дня; поля и деревья, темно-зеленая трава; солнце почти село.
— Я тут тренировался, — в конце концов произнес Эдин, махнув топором. — Проверял, смогу ли рубить. Понимаешь? Увидел тебя.
Кажется, ей удалось кивнуть головой.
— Ничего у меня не получается, — сказал он, снова приподнял слегка топор и опустил его. — Никуда не годится.
Ядвина осторожно перевела дух, прижав к боку ладонь. Она была вся залита кровью.
— Но ты только начал. У тебя потом лучше получится.
Он покачал головой.
— Бесполезный я человек. — Она старалась не смотреть на забинтованный обрубок его правой руки. Его рабочей руки.
— Ты… ты сумел меня спасти, — возразила она. Он пожал плечами.
— Я подошел сзади.
— Какая разница? — сказала она. К ней возвращалась способность говорить, думать. И ей пришла в голову одна мысль. Она испугалась, поэтому заговорила быстро, чтобы страх не успех укорениться. — Ложись со мной сейчас, — сказала она. — Дай мне ребенка. Никто другой тогда меня не захочет. Тебе придется жениться.