Кейбелл Джеймс Брэнч. Юрген

   Юрген посмотрел на зеркальце.
   – Я знал женщину из рода Леших. Она не так давно показала мне одно занятие, для которого нужна была кровь белых голубей. И она тоже пользовалась таким зеркалом. Я видел, что именно за этим последовало, но откровенно должен вам сказать, что ничего не понял в тонкостях этого дела.
   Мерлин кивнул.
   – Я подозревал нечто подобное. Поэтому и решил поговорить с вами в комнате, где, как вы чувствуете, нет теней.
   – По правде говоря, – сказал Юрген, – наконец-то есть кто-то, кто может видеть мою спутницу! Скажите, почему же никто другой этого не может?
   – К вашему эскорту привлекла мое внимание моя собственная тень, потому что она тоже была дана мне. То был подарок отца, о котором вы, вероятно, слышали.
   Наступил черед Юргена кивнуть. Все знали, кто породил Мерлина Амброзия, и благоразумные люди предпочитали об этом не говорить. Затем Мерлин продолжил.
   – Вот так, – проговорил Мерлин, – я потакаю своей тени. И вот так моя тень мне служит. Это взаимные уступки, которые всегда и везде необходимы.
   – Понятно, – сказал Юрген, – но разве никто другой никогда не различал вашей тени?
   – Лишь раз моя тень на некоторое время покинула меня, – ответил Мерлин. – Однажды в воскресенье тень оставила меня, и я шел без сопровождения под открытыми лучами солнца. Моя тень обняла шпиль церкви, а прихожане преклоняли под ней колени. Прихожане были смутно встревожены, не подозревая почему, и лишь переглядывались. Только священник да я видели ее совершенно отчетливо – священник потому, что она являлась злом, а я потому, что она принадлежала мне.
   – Интересно, что же священник сказал вашей своевольной тени?
   – «Изыди!» – бесстрашно изрек священник. Почему они всегда кажутся такими бесстрашными, эти скучные и застенчивые священники? «Такое поведение невиданно. Ибо это дом Верховного Бога, и его непоколебимый шпиль убеждает людей, пришедших издалека, что это место свято», – сказал священник. А моя тень ответила: «Но я лишь знаю, что шпиль фаллического происхождения». И моя тень заплакала, нелепо заплакала, уцепившись за шпиль, а прихожане преклонили под ней колени.
   – Это на самом деле должно было привести в замешательство, мессир Мерлин. Все же, когда вы вернули тень, большого вреда не было причинено. Но почему подобные спутницы сопровождают некоторых людей, тогда как другим позволено жить в скромном одиночестве? Это не кажется совершенно справедливым.
   – Вероятно, я мог бы объяснить вам кое-что, мой друг, но определенно не буду этого делать. Вы и так знаете слишком много. Вы, похоже, в этом вашем ярком одеянии пришли из страны и времени, которые даже такой искусный волшебник, как я, может лишь смутно предчувствовать и вообще не может понять. Однако меня смущает… – И Мерлин поднял указательный палец. – Сколько футов росту было в первом владельце вашей рубахи? И были ли вы когда-нибудь стариком? – поинтересовался он.
   – В общем, четыре фута, и я был в пожилом возрасте, – ответил Юрген.
   – А я и не догадался! Но, несомненно, это так – старый поэт взял взаймы тело молодого мужчины и рубаху Кентавра. Адерес, по собственным соображениям, отпустила в мир новую шутку…
   – Но вы все ставите с ног на голову. Это же Середа, которую я так мило обхаживал.
   – В подобном случае имена, которые дают люди, значат очень мало. Тень, сопровождающую вас, я распознаю – и чту – как дар Адерес, ужасной Матери Малых Богов. Без сомнения, у нее есть множество других имен. И вы считаете, что вы ее обхаживали! Я бы неохотно разгуливал в рубахе любого человека, считающего так. Но она просветит вас, мой друг, в назначенное ей время.
   – Она поступает по справедливости, – сказал Юрген и пожал плечами.
   Тут Мерлин отложил зеркало.
   – Между тем мы с госпожой Анайтидой обсуждали совершенно другой вопрос, и о нем я хотел бы с вами поговорить. Гогирван посылает королю Артуру вместе с дочерью тот Круглый Стол, что дал Гогирвану Утер Пендрагон, и сотню рыцарей, чтоб усадить их за этот стол. Гогирван, который, при всем уважении к нему, обладает скверным чувством юмора, назвал среди этих рыцарей и вас. Сейчас ходят слухи, что принцесса очень много беседует с вами частным образом, а Артур никогда не одобрял болтливость. Поэтому предупреждаю, что для вас отправиться вместе с нами в Лондон было бы весьма неудобно.
   – По-моему, это едва ли так, – сказал Юрген с наигранной меланхолией в голосе. – Для меня дальнейшее занятие этим имело бы результатом женитьбу на той, кто иначе навсегда станет идеальным воспоминанием о всевозможных, очень приятных беседах.
   – Старый поэт, вы весьма рассудительны, – сказал Мерлин, – особенно сейчас, когда известная нам маленькая принцесса вот-вот станет королевой и символом. Мне жаль ее. Ее будут почитать как откровение Небесного великолепия, а поскольку она человек из плоти и крови, ей это не понравится. И я безуспешно предупреждал короля Артура, так как то, чему суждено произойти, всегда случается, пока мудрость бессильна перед человеческой глупостью. Поэтому мудрость может лишь делать то, что в ее силах, и с удовольствием встречаться лицом к лицу с таинственными обстоятельствами.
   Вслед за этим Мерлин встал и приподнял висевший за спиной гобелен, а Юрген увидел то, что гобелен скрывал.

* * *

   – Вы меня ужасно смутили, – сказал Юрген, – и я ощущаю, что все еще краснею, вплоть до лодыжек. Я не прав, поэтому давайте не будем больше об этом говорить.
   – Я хотел вам показать, – ответил Мерлин, – что знаю, о чем говорю. Однако моя цель в данную минуту – выкинуть из вашей головы Гиневру, потому что я думаю, что в вашем сердце ее никогда и не было, старый поэт, расхаживающий как ни в чем ни бывало в рубахе Кентавра. Расскажите-ка мне! Неужели мысль о ее приближающейся свадьбе вас беспокоит?
   – Я несчастнейший человек на свете, – сказал с пылом Юрген. – Всю ночь я лежал без сна на своей смятой постели и думал о том горестном дне, который прошел, и о том, что же случится в равно горестный день, чей рассвет я наблюдаю с болью в сердце. И закричал вслух бессмертными словами Аполлония Миронида…
   – Кого? – спросил Мерлин.
   – Я ссылаюсь на автора «Миросиса», – объяснил Юрген, – которого многие поспешно отождествляют с Аполлонием Герофилеем.
   – О да, конечно! Ваша цитата весьма уместна. Что ж, ваше состояние плачевно, но излечимо. Я собираюсь дать вам эту фигурку, с которой вы, при достаточной смелости, сделаете то-то и то-то.
   – На самом деле, это до некоторой степени странная фигурка, а руки и ноги, да и голова этого человечка удивительно похожи!.. И вы говорите мне то-то и то-то. Но как получилось, мессир Мерлин, что вы никогда не воспользовались ею так, как предлагаете мне?
   – Потому что боюсь. Вы забываете, что я лишь волшебник, чье колдовство не вызывает чего-то более отвратительного, нежели дьяволы. Но это кусочек Старой Магии, которая уже не понятна, и я предпочитаю с ней не связываться. Вы же, наоборот, поэт, а Старая Магия всегда была к поэтам благосклонна…
   – Я подумаю, – сказал Юрген. – Если это действительно выкинет госпожу Гиневру из моей головы…
   – Будьте уверены, – сказал Мерлин. – Не без основания заявляет «Диргхагама»: «Яркость светляка нельзя сравнивать с яркостью лампы».
   – Очень приятное произведение эта «Диргхагама», – толерантно произнес Юрген, – хотя, конечно, довольно поверхностное.
   Затем Мерлин Амброзии дал Юргену фигурку и один совет.
   И ночью Юрген сказал Гиневре, что он не поедет на ее свадебном поезде в Лондон. Он откровенно сказал ей, что Мерлин подозревает об их отношениях.
   – И поэтому для того, чтобы защитить вас и вашу честь, моя дражайшая и дорогая, – сказал Юрген, – необходимо, чтобы я принес в жертву себя и все, что ценю в жизни. Я буду ужасно страдать, но утешением мне будет то, что я обращался с вами честно – с той, которую люблю всем сердцем и сохраню в своих душевных страданиях.
   Но Гиневра, казалось, не заметила, сколь благородный поступок совершает Юрген. Вместо этого она очень тихо заплакала, да так душераздирающе, что Юрген нашел это невыносимым.
   – Ни один человек, будь то император или крестьянин, – сказала Гиневра, – не был любим более нежно, верно и без какой бы то ни было задней мысли или расчета наперед, чем вы, мой дорогой, были любимы мной. Все, что у меня было, я отдавала вам. Все, что у меня было, вы взяли и использовали. А теперь вы покидаете меня, и мне нечего вам дать, даже гнева или презрения, в тот миг, когда вы оставляете меня на произвол судьбы. Во мне нет ничего, кроме любви к вам, который ее недостоин.
   – Но я умираю множеством смертей, – сказал Юрген, – когда вы говорите мне такое. – И, в действительности, он чувствовал себя весьма неуютно.
   – Однако я говорю правду. У вас было все, и вы немного устали и, вероятно, немного испугались того, что может произойти, если вы со мной не порвете.
   – Вы неверно обо мне судите, милая.
   – Нет, я правильно о вас сужу, Юрген. Как раз наоборот. В первый раз я сужу нас обоих, но себя я не прощаю и не смогу никогда простить, так как была расточительной дурой.
   А Юрген нашел такие речи неудобными, скучными и весьма несправедливыми по отношению к нему.
   – Я ничего не могу поделать, – сказал Юрген. – Что от меня можно ожидать? И почему нам не быть счастливыми, пока мы в состоянии? Словно у нас есть время, которое можно терять.
   Это была последняя ночь перед днем, на который было назначено отбытие Гиневры.

Глава XIX
Загорелый человек со странными ногами

   На следующий день, рано утром, Юрген вышел из Камельяра, отправившись по дороге на Кароэз, вступил в Друидский лес и выполнил указания Мерлина.
   – Не то чтобы я хоть на миг поверил в такой вздор, – сказал Юрген, – но будет забавно посмотреть, что из этого выйдет, и несправедливо отрицать даже вздор без честного испытания.
   А вскоре он заметил загорелого жилистого малого, сидящего на берегу ручья, болтающего ногами в воде и извлекающего музыкальные звуки из свирели, сделанной из семи тростников различной длины. Юрген показал ему, как было предписано, фигурку, которую дал ему Мерлин. Человек сделал своеобразный жест и встал. Юрген увидел, что ноги у этого человека довольно необычны.
   Юрген низко поклонился и сказал, как велел Мерлин:
   – Хвала тебе, властелин двух истин! Я пришел к тебе, о мудрейший, дабы научиться твоей тайне. Я узнал бы тебя и узнал бы сорок двух могущественных, что пребывают вместе с тобой в чертоге двух истин, каждый день питаются грешниками и пьют нечистую кровь. Я узнал бы тебя по тому, кто ты такой.
   Загорелый мужчина ответил:
   – Я есмь все, что было и будет. Еще никогда ни один смертный не был в силах открыть, кто я такой.
   Затем этот загорелый мужчина провел Юргена на поляну в глубине леса.
   – Мерлин не смеет прийти сам, – заметил загорелый, – потому что Мерлин мудр. Но ты – поэт… Посему вскоре забудешь то, что собираешься увидеть, или, на худой конец, расскажешь об этом какую-нибудь приятную ложь, в частности, самому себе.
   – Не знаю, – ответил Юрген, – но я готов отведать любой напиток. Что ты собираешься мне показать? Загорелый ответил:
   – Все.
   Уже близился вечер, когда они ушли с поляны. Было темно, поскольку начиналась буря. Загорелый человек улыбался, а Юргена колотило.
   – Это неправда, – заявил Юрген. – Ты показал мне уйму всякого вздора. Это помешательство так называемого выродившегося Реалиста. Это колдовство, ребячество и отвратительное кощунство. Одним словом, это нечто, во что я верить не хочу. Тебе должно быть стыдно!
   – Даже при этом ты мне веришь, Юрген.
   – Я верю, что ты честный человек и что я твой кузен: вот тебе еще две лжи.
   Загорелый человек, по-прежнему улыбаясь, сказал:
   – Да, ты, несомненно, поэт, тот, который взял на время одежду моего кузена. Ты ушел с поляны и от моей беспристрастности таким же здравомыслящим, каким и пришел. Это, разумеется, не говорит многого в похвалу здравомыслия поэта. Но Мерлин бы умер, и Мерлин умер бы без сожаления, если б увидел то, что увидел ты, потому что Мерлин воспринимает все разумом.
   – Факты! Здравомыслие! Да еще разум! – разозлился Юрген. – Что за вздор ты несешь! Если б в твоем дурацком кукольном театре была хоть чуточка правды, этот мир времени, пространства и сознания стал бы пузырем – пузырем, содержащим в себе солнце, луну и далекие звезды, и все же лишь пузырем в забродившем пойле! Мне нужно пойти очистить свою голову от всей этой гадости. Ты хотел бы, чтоб я поверил, что люди, все люди, которые когда-либо жили или будут жить на свете, включая меня, совершенно неважны! Что ж, в любом таком мироустройстве не было бы никакой справедливости, нигде не было бы справедливости!
   – Это сердит тебя, не так ли? Это порой сердит меня, даже меня, который по воле Кощея один неизменен.
   – Я ничего не знаю о твоем непостоянстве, но придерживаюсь собственного мнения о твоей правдивости, – сказал Юрген, находясь из-за всего этого на грани истерики. – Да, если б ложь могла душить людей, эта шершавая глотка определенно была бы воспалена.
   Тут загорелый малый топнул ногой, и удар подошвой по мху вызвал новый шум, какого Юрген никогда не слышал: ибо шум, казалось, раздавался со всех сторон, поначалу так, словно в лесу каждый листок тихонечко, но безудержно хохотал. А затем этот шум разросся за счет веселья более крупных существ, и этим шумом играло эхо до тех пор, пока отзвуки отовсюду не стали напоминать раскаты грома. Земля двигалась под ногами так, как у зверя, раздраженного мухами, подергивается кожа. Юрген заметил еще одну необычайную вещь, а именно то, что деревья вокруг поляны искривили и изогнули стволы и поэтому наклонились так, как под действием жара наклоняются свечи, и опустили верхушки крон к ногам загорелого человека. А его внешний вид, пока он стоял на месте, ужасным образом изменялся в постоянном бронзовом сверкании среди нависших туч, при повсеместном содрогании и смехе, в этом лесу, кланяющемся до земли.
   – Ответствуй, ты, кто болтает о справедливости! А что если б я тебя сейчас убил, – спросил загорелый человек, – будучи таким, какой я есмь?
   – Тогда убей меня! – сказал Юрген с закрытыми глазами, так как ему вообще не нравился внешний вид всего окружающего. – Да, ты можешь меня убить, если хочешь, но не в твоих силах заставить меня поверить, что нигде нет справедливости и что я неважен. Мне хочется, чтоб ты понял, что я чудовищно умный малый. Что касается тебя, ты либо обман чувств, либо бог, либо выродившийся Реалист. Но кем бы ты ни был, ты солгал мне, и я знаю, что ты солгал, и не поверю в незначительность Юргена.
   Послышался пронизывающий холодом шепот загорелого человека:
   – Бедный дурак! Дрожащий, жестоковыйный дурак! Разве ты минуту назад не видел того, чего никогда не сможешь полностью забыть?
   – Тем не менее я думаю, что во мне есть нечто непреходящее. Я скован трусостью, ослаблен жуткими воспоминаниями и искалечен древней глупостью. И все же, мне кажется, я обнаруживаю в себе нечто постоянное и весьма прекрасное. Вместе со всем этим и вопреки всему, мне кажется, я действительно обнаруживаю это нечто. Какую роль это нечто должно сыграть после смерти моего тела и на какой сцене, я не могу предположить. Когда судьба постучится, я отворю дверь. Между тем я откровенно говорю тебе, загорелый человек: в Юргене есть нечто, слишком восхитительное, чтобы какой-то рассудительный третейский судья выкинул это на свалку. Я, по крайней мере, чудовищно умный малый, и, по-моему, весь я не умру. Да, как говорится, с протянутой рукой пройду весь край родной. И я верю, что смогу придумать какой-нибудь фокус и обмануть забвение, когда в этом возникнет нужда, – сказал Юрген, дрожа и задыхаясь, с плотно закрытыми глазами, но даже при этом полный решимости. – Конечно, ты, возможно, прав. И, несомненно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное: но все же, в то же самое время…
   – Но перед мнением дурака о самом себе, – воскликнул загорелый человек, – боги бессильны. О да, и к тому же ему завидуют!
   А когда Юрген очень осторожно открыл глаза, загорелый человек уже оставил его, не причинив телесных повреждений. Но состояние нервной системы у Юргена было весьма плачевным.

Глава XX
Действенность молитвы

   Юрген, дрожа, направился в Собор Святого Терновника в Камельяре и всю ночь молился там – не от раскаяния, а от страха. Он молился за умерших, чтобы их не стерли в ничто, – за умерших своих родственников, которых любил в детстве, и только за них. О людях, которых узнал позднее, он, похоже, не волновался или, по крайней мере, волновался не так сильно. Но он сложил своего рода молитву за госпожу Лизу. «Где бы ни была моя дорогая жена, Боже, прошу, чтобы я наконец смог прийти к ней и получить прощение!» – завывал он и гадал, действительно ли имеет это в виду.
   Он забыл о Гиневре. И никто не знает ни того, каковы были в ту ночь мысли юной принцессы, ни того, читала ли она какие-либо молитвы в пустынном Судном Зале.
   Утром на раннюю обедню пришло очень мало народа. Юрген усердно отстоял ее и вместе с остальными направился к выходу. Как раз перед ним остановился какой-то лавочник, чтобы вынуть камешек из башмака, а жена лавочника подошла к купели со святой водой.
   – Сударыня, разрешите вас обслужить? – сказал привлекательный молодой помещик и предложил ей святую воду.
   – В одиннадцать, – сказала жена лавочника, понизив голос. – Его не будет весь день.
   – Моя дорогая, – проговорил ее муж, догоняя ее, – а кто этот молодой господин?
   – Не знаю, милый. Никогда прежде его не видела.
   – Он, определенно, очень учтив. Хотелось бы, чтобы побольше было таких, как он. И к тому же, весьма приятной внешности!
   – Он? Не заметила, – безразлично произнесла жена лавочника.
   А Юрген все видел, и слышал, и с жалостью рассматривал уходящую троицу. Ему казалось невероятным, что мир продолжает быть таким же, каким был до его приключения в Друидском лесу.
   Он приостановился у распятия, преклонил колени и тоскливо поднял глаза.
   – Если б можно было узнать, – говорил Юрген, – что на самом деле случилось в Иудее! Насколько бы все упростилось, если б все знали правду про Тебя, Человек на Кресте!
   Тут мимо него проходил отслуживший обедню епископ Мерионский.
   – Ваше высокопреосвященство, – по-простому сказал Юрген, – можете ли вы мне рассказать правду про этого Христа?
   – На самом деле, мессир де Логрей, – отвечал епископ, – нельзя не посочувствовать Пилату при мысли, что правды про Него очень трудно добиться, даже теперь. Был ли Он Мельхиседеком, или Симом, или Адамом? Или Он поистине Логос? А в таком случае, что такое Логос? Если допустить, что Он – некий бог, – были ли правы ариане и сабиллиане? Всегда ли Он существовал, единосущный с Отцом и Святым Духом, или Он явился творением Отца, своего рода израильским Загреем? Был ли Он мужем Ахамот, той выродившейся Софии, как утверждают валентиниане? Или сыном Пантера, как говорят евреи? Или Калакау, как заявляет Василид? Или это всего лишь, как учили докеты, слегка окрашенное облако в виде человека, прошедшее от Иордана до Голгофы? Или правы меринтиане? Вот лишь несколько вопросов, мессир де Логрей, которые естественно возникают. И не все из них должны разрешаться впопыхах.
   Сказав это, галантный священнослужитель поклонился, затем поднял три пальца в благословении и оставил Юргена, по-прежнему стоявшего на коленях перед распятием.
   «Ох-хо-хо! – сказал Юрген самому себе. – Какое разнообразие интересных проблем, по сути дела, предлагает религия. И какое упоительное занятие предоставит разрешение этих проблем, раз и навсегда, мозгу чудовищно умного малого! Что ж, может, для меня принятие сана будет самым подходящим делом. Возможно, это зов».
   А на улице кричали люди. Юрген встал и отряхнул пыль с колен. А когда он вышел из Собора Святого Терновника, мимо проезжала кавалькада, увозившая госпожу Гиневру в объятия и на трон назначенного ей супруга. Юрген стоял на паперти Собора, и его мозг отчасти был занят теологией, но он по-прежнему не мог не замечать, как прекрасна эта юная принцесса в зеленом костюме и короне, ехавшая верхом на белой лошади, вся блистающая драгоценными каменьями. Проезжая мимо него, она улыбалась и поворачивала свое нежного цвета личико то в одну, то в другую сторону к ликующему народу и вообще не видела Юргена.
   Так она ехала на свою свадьбу – та Гиневра, которая для рыцарственного народа Глатиона являлась символом красоты и непорочности. Толпа ее обожала, и все говорили о ней так, словно она была ангелом.
   – Наша прекрасная юная принцесса!
   – О, нигде нет ей подобной!
   – И, говорят, никому ни одного грубого слова!..
   – Ах, она самая восхитительная из дам!..
   – И к тому же, так отважно это прелестное улыбающееся дитя, покидающее навсегда отчий дом!
   – И так мила!
   – …Так благородна!
   – Королю Артуру трудно быть достойным ее! Юрген же сказал:
   – Забавно, что к этим истинам мне пришлось бы добавить лишь еще одну – для того, чтобы бросить в принцессу большой булыжник! А самому быть разорванным на куски этими неприятными потными людьми, которые, слава Богу, больше меня не толкают!
   Ибо паперть Собора внезапно опустела, потому что, пока проезжала процессия, герольды бросали зрителям серебро.
   – У Артура будет прелестная королева, – говорит нежный, ленивый голос.
   Юрген обернулся и увидел рядом с собой госпожу Анайтиду, которую люди называли Хозяйкой Озера.
   – Да, ему можно позавидовать, – вежливо говорит Юрген. – Но разве вы не отправляетесь вместе с ними в Лондон?
   – Нет, – говорит Хозяйка Озера, – потому что мое участие в этой свадьбе закончилось, когда я сегодня утром замешала прощальный кубок, из которого выпили принцесса и юный Ланселот. Он – сын короля Бана Бенвикского, вон тот высокий молодой человек в синих доспехах. Я неравнодушна к Ланселоту, ибо воспитала его на дне принадлежавшего мне озера и считаю, что этим он оказал мне честь. Также полагаю, что к этому времени госпожа Гиневра согласится со мной. Итак, мое участие в служении моему творцу закончилось, и я отправляюсь на Кокаин.
   – А что такое Кокаин?
   – Остров, которым я правлю.
   – Я не знал, сударыня, что вы – королева.
   – На самом деле существует множество вещей, неведомых вам, мессир де Логрей, в мире, где никто не имеет достоверного знания относительно чего угодно. Это мир, где люди живут лишь очень недолго, и никто не знает свою дальнейшую судьбу. Так что человек не обладает ничем, кроме крохотного, данного ему взаймы тела. Однако человеческое тело способно на множество любопытных удовольствий.
   – Я считаю, – говорит Юрген, тогда как его сознание содрогнулось от того, что он видел и слышал в Друидском лесу, – что вы говорите мудрые слова.
   – Значит, на Кокаине мы все мудрецы, потому что такова наша религия. Но о чем вы думаете, герцог Логрейский?
   – Я думал, – говорит Юрген, – что ваши глаза не похожи на глаза любой другой женщины, которую я когда-либо видел.
   С улыбкой эта темная женщина спросила его, в чем же разница, и он с улыбкой ответил, что не знает. Они осторожно рассматривали друг друга. Во взглядах друг друга испытанные игроки признавали достойных соперников.
   – Значит, вы должны отправиться со мной на Кокаин, – говорит Анайтида, – и увидеть, если не можете обнаружить сейчас, в чем заключена разница.
   Это не тот вопрос, который я хотела бы оставить неразрешенным.
   – С вашей стороны это кажется довольно справедливым, – говорит Юрген. – Да, несомненно, я должен обращаться с вами честно.
   Затем они вдвоем покинули Собор Святого Терновника. Отправлявшихся в Лондон сейчас уже было не видно и не слышно, что, возможно, объяснялось тем, что Юрген больше не занимался мудрыми размышлениями о Гиневре, которая на некоторое время исчезла из жизни Юргена. А она в это время беседовала с Ланселотом.

Глава XXI
Как путешествовала Анайтида

   Дальше история рассказывает, что Юрген и Хозяйка Озера вскоре достигли причалов Камельяра и взошли на борт корабля, доставившего Анайтиду и Мерлина в Глатион. Этот корабль, по всем признакам, был пуст, однако его шафрановые паруса были подняты, словно готовые к отплытию корабля.
   – Команда, наверно, борется за щедрые дары и дерется из-за серебряных монет Гогирвана, – говорит Анайтида, – но, думаю, они вскоре вернутся. А мы сядем здесь, на носу, и подождем, пока они развлекаются.
   – Но судно уже движется, – говорит Юрген, – и я слышу позади стук серебряных цепей и хлопанье шафрановых парусов.
   – Они большие проказники, – улыбнулась Анайтида. – Очевидно, они спрятались от нас, делая вид, что на борту никого нет. Теперь они хотят удивить нас тем, что корабль выйдет в море будто бы сам по себе. Но мы разочаруем этих веселых мошенников, притворившись, что не замечаем ничего необычного.
   Поэтому Юрген и Анайтида сели в два высоких кресла, стоявших на носу корабля под балдахином из малиновой ткани, расшитой золотыми драконами, как раз у ростры, представлявшей собой дракона, раскрашенного тридцатью цветами; а судно вышло из гавани и направилось в открытое море. Так они миновали Энисгарт.

   – Странная вам служит команда, Анайтида, королева Кокаина: я слышу их разговоры у нас за спиной, но их язык – сплошной писк и щебетанье, словно переговариваются крысы и летучие мыши.