Кейбелл Джеймс Брэнч. Юрген (Сказания о Мануэле - 2)

   - Ты выразила, - сказал Юрген, - целую философскую систему. Давай же во что бы то ни стало пойдем к Югатину и поженимся.
   Так их и поженил Югатин с церемонией, согласно которой Югатин всегда женил Лесной Народ. Сначала Вирго в своей обычной манере развязала Хлориде пояс, а Хлорида, посидев гораздо дольше, чем хотелось Юргену, на коленях Мутуна (который находился в таком состоянии, которого требовал от него обычай), была приведена обратно к Юргену Домидуком в соответствии с древним обычаем; свою роль сыграла Субиго; затем Према схватила невесту за пухлые ручки, и все стало совершенно законным.
   После Юрген распорядился своим посохом так, как указал Терсит, а потом Юрген зажил с Хлоридой на опушке леса, подчиняясь обычаям Левки. Деревом Хлориды был очень большой дуб, так как ей сейчас было двести шестьдесят шесть лет, и поначалу им дал прибежище его просторный ствол. Но позднее Юрген построил себе маленькую хижину, крытую птичьими перышками, и устроился более уютно.
   - Для тебя вполне достаточно, моя милая, - по сути, этого от тебя и ждут - жить в стволе дерева. Но у меня это вызывает неприятное чувство, будто я - червь, и без необходимости подчеркивает ограничения семейной жизни. Кроме того, ты же не хочешь, чтобы я все время находился у тебя под башмаком, а я не хочу обратного. Нет, давай взращивать здравое воздержание от фамильярности; таков один из секретов прочного брака. Но почему ты за все эти годы ни разу не выходила замуж?
   Она ему рассказала. Сначала Юрген ей не поверил, но вскоре он убедился, по крайней мере, с помощью двух своих органов чувств, что Хлорида рассказала ему о гамадриадах чистую правду.
   - Иначе ты совсем бы походила на женщин Евбонии, - сказал Юрген.
   Теперь Юрген встретился со многими представителями Лесного Народа. Но так как дерево Хлориды стояло на краю чащи, он увидел и Полевой Народ, живший между лесом и городом Псевдополом. Они стали соседями и товарищами Хлориды и Юргена.
   Хотя время от времени в лесу, конечно же, происходили семейные сборища, но Юрген вскоре нашел достаточную причину не доверять Лесному Народу и не ходил ни на одно из них.
   - В Евбонии, - сказал он, - нас учат, что родственники жены никогда не обвиняют тебя прямо в лицо, пока ты держишься от них в отдалении. И чего-то большего ни один здравомыслящий человек не ждет.
   Между тем король Юрген был сбит с толку и Полевым Народом, жившим по соседству. Они все до единого занимались своими обычными делами. Так, Рунцина присматривала за тем, чтобы поля были прополоты; Сея заботилась о зернах, пока они покоятся в земле; Нодоса устраивала завязывание колосьев; Волусия оборачивала лист вокруг колоса; у каждой была некая древняя обязанность. И едва ли был день, когда кто-нибудь не работал в полях - или боронящий Оккатор, или Сатор и Саритор, сеющий и жнущий, или Стеркутий, унавоживающий почву; а Гиппона вечно суетилась то здесь то там, ухаживая за лошадьми, а к скоту была приставлена Бубона. На полях никогда не было ни малейшего покоя.
   - И зачем вы занимаетесь этим из года в год?
   - Как же, король Евбонийский, мы всегда этим занимались, - отвечали они в крайнем изумлении.
   - Да, но почему бы вам вдруг не остановиться?
   - Потому что в таком случае остановится вся работа. Хлеба пропадут, скот подохнет, а поля зарастут сорной травой.
   - Но, насколько я понимаю, это не ваши хлеба, не ваш скот и не ваши поля. Вы с этого ничего не имеете. И ничто не может помешать вам прекратить нескончаемую работу и жить, как живет Лесной Народ, который никогда не занимался тяжелым трудом.
   - По-моему, нет! - сказал Аристей, крутя масличный пресс, и его зубы блеснули в улыбке, которая была очень приятна на вид. - Слыхано ли, чтобы Лесной Народ занимался чем-нибудь полезным!
   - Да, но, - терпеливо сказал Юрген, - по-вашему, совершенно справедливо всегда заниматься утомительной и трудной работой, когда никто не вынуждает вас это делать? Почему бы вам иногда не устраивать выходной?
   - Король Юрген, - ответила Форнакс, подняв голову от небольшой печи, в которой сушилось зерно, - вы говорите ерунду. У Полевого Народа никогда не бывает выходных. Никто о подобном и не слыхивал.
   - Мы в самом деле о таком и не думали, - глубокомысленно сказали все остальные.
   - Ох-хо-хо! - сказал Юрген. - Таковы, значит, ваши доводы. Я расспрошу об, этом Лесной Народ, ибо он наверняка более рассудителен.
   Тут Юрген, уже входя в лес, столкнулся с Термином, который стоял как вкопанный, умащенный благовониями и увенчанный розами.
   - Ага, - сказал Юрген, - вот один из людей Леса, собирающийся выйти в Поля. Но на твоем месте, мой друг, я держался бы подальше от таких идиотов.
   - Я никогда не выхожу в Поля, - сказал Термин.
   - Значит, ты возвращаешься в Лес.
   - Конечно же, нет. Кто когда-либо слышал, чтобы я входил в Лес?
   - На самом деле, как я сейчас вижу, ты просто стоишь здесь.
   - Я всегда стою здесь, - сказал Термин.
   - И никогда не двигаешься?
   - Нет, - ответил Термин.
   - А по какой причине?
   - Потому что я всегда стою здесь не двигаясь, - сказал Термин. Сдвинуться с места для меня было бы чем-то неслыханным.
   Юрген оставил его и вошел в лес. Там он повстречал улыбающегося малого, ехавшего верхом на крупном баране. У этого юноши левый указательный палец был поднесен к губам, а в правой его руке находился предмет, который демонстрировать людям довольно неприлично.
   - О, Боже мой! Сударь, на самом-то деле!.. - воскликнул Юрген.
   - Бе! - отозвался баран.
   Но улыбающийся малый вообще ничего не сказал, проехав мимо Юргена, потому что не в обычае Гарпократа разговаривать.
   "Этого вполне достаточно, - размышлял Юрген, - если он привык приводить окружающих в смущение и остолбенение".
   После чего Юрген стал свидетелем значительной суматохи, вызванной игрой в кустах сатира с ореадой.
   - Но этот лес просто несносен! - сказал Юрген. - Есть ли у вас, люди Леса, хоть какая-то этика и мораль? Есть ли у вас чувство приличия, разве можно резвиться в рабочий день?
   - Нет, - ответил Сатир, - конечно же, нет. Ни у кого из моего народа ничего такого нет, а естественным занятием всех сатиров является то, что ты сейчас прервал.
   - Вероятно, ты говоришь правду, - сказал Юрген. - Все же тебе следует стыдиться того, что ты не лжешь.
   - На самом деле, стыд для сатира что-то неслыханное! Слушай, ты, в блестящей рубахе, убирайся прочь! Мы изучаем эвдемонизм, а ты несешь чушь; и я занят, а ты мне мешаешь, - сказал Сатир.
   - Кстати, на Кокаине, - сказал Юрген, - эвдемонизмом занимаются в помещении при закрытых дверях.
   - А ты когда-нибудь слыхал, чтобы сатир находился в помещении?
   - Спаси нас от зла и вреда! Но какое это имеет отношение к моим словам?
   - Не пытайся увильнуть, ты, блестящий идиот! Сейчас ты сам видишь, что несешь чушь. И повторяю, что такая неслыханная чушь меня раздражает, сказал Сатир.
   Ореада вообще ничего не говорила. Но она тоже выглядела рассерженной, и Юрген подумал, что, вероятно, ореад не принято спасать от эвдемонизма сатиров.
   И Юрген их оставил. И еще дальше в лесу он нашел лысого коренастого человека с большим пузом, толстым красным носом и очень маленькими мутными глазками. Сейчас этот старик был до такой степени пьян, что даже не мог идти: он сидел на земле, прислонившись к стволу дерева.
   - Весьма недостойно находиться в таком состоянии с раннего утра, заметил Юрген.
   - Но Силен всегда пьян, - ответил лысый человек, с достоинством икнув.
   - Так, значит, ты еще один из местных! Ну, и почему же ты всегда пьян, Силен?
   - Потому что Силен - мудрейший из Лесного Народа.
   - Ах, прошу прощения. Наконец-то нашелся хоть один, чьи извинения за свои ежедневные занятия внушают доверие. Тогда, Силен, раз ты так мудр, расскажи мне, неужели действительно для человека наилучшая судьба - вечно быть пьяным?
   - Вообще-то нет. Пьянство - радость, уготованная богам, а люди разделяют ее совершенно нечестиво, и их соответственно наказывают за такую наглость. Людям лучше вообще не рождаться. А уж родившись, умереть как можно быстрее.
   - О да! А если не удастся!
   - Третья наилучшая вещь для человека - делать то, что от него ожидают, - ответил Силен.
   - Но это же Закон Филистии, а с Филистией, как мне сообщили, Псевдополь находится в состоянии войны.
   Силен задумался. Юрген обнаружил, что в этом старике весьма неприятным являлось то, что его мутные глазки не моргали, а веки вообще не шевелились. Его глаза двигались, словно волшебные глаза раскрашенного изваяния, под совершенно неподвижными красными веками. Поэтому было неприятно, когда эти глаза смотрели на тебя.
   - Я скажу тебе, малый в блестящей рубахе, одну тайну: филистеры сотворены по образу Кощея, который создал все таким, какое оно есть. Подумай об этом! Так что филистеры делают то, что от них ожидают. А жители Левки сотворены по образу Кощея, который создал еще и многое другое таким, какое оно есть. Поэтому народ Левки делает то, что принято, оставаясь верным классической традиции. Подумай также и об этом! А потом выбери себе в этой войне какую-нибудь сторону, помня, что ты все равно на стороне глупости. А когда произойдет то, что произойдет, вспомни, как Силен точно предсказал тебе все, что произойдет, задолго до того, как это произошло, поскольку Силен так стар, так мудр и так непристойно пьян, и ему очень-очень хочется спать.
   - Да, конечно, Силен. Но как закончится эта война?
   - Тупость победит тупость, но это неважно.
   - О да! Но что станет в этой битве с Юргеном?
   - И это неважно, - утешающе произнес Силен. - Никто о тебе не побеспокоится. - И на этом он закрыл свои жуткие мутные глаза и заснул.
   И Юрген, покинув старого пьяницу, собрался покинуть и этот лес. "Несомненно, что весь народ Левки решил делать то, что принято, - размышлял Юрген, - по бесспорной причине, таков их обычай, и он всегда будет таковым. И они воздержатся от этих занятий только тогда, когда кошка начнет есть желуди. Так что достаточно мудро будет не вдаваться дальше в этот вопрос. В конце концов, эти люди, возможно, правы. И, определенно, я не могу зайти так далеко, чтобы утверждать обратное. - Юрген пожал плечами. - Но все же, в то же самое время!.."
   Возвращаясь к своей хижине, Юрген услышал страшный вой и ор, словно вопили сумасшедшие.
   - Привет тебе, дочь многоискусного Протогона, получающая удовольствие в горах и битвах и в барабанном бое! Привет тебе, лживая спасительница, матерь всех богов, что спешит теперь, удовлетворенная долгими скитаниями, чтобы благоприятствовать нам!
   Но шум становился все более неприятным, и Юрген на всякий случай отошел в кусты. И тут он стал свидетелем прохождения по лесу весьма примечательной процессии. У этой процессии были достаточно необычные особенности, которые заставили Юргена поклясться, что тот желанный миг, когда он, целый и невредимый, выйдет из леса, отметит собой окончание его последнего визита туда. Затем изумление переросло в ужас: ибо теперь мимо него двигалась Матушка Середа, или, как ее назвала Анайтида, Асред. В этот раз вместо полотенца на голове у нее была своего рода корона в виде венка из падающих башен; она держала в руке большой ключ, а ее колесницу везли два льва. Ее сопровождали бритоголовые поющие мужчины, и было очевидно, что эти люди расстались с собственностью, которую весьма ценил Юрген.
   - Несомненно, - сказал он, - это самый что ни на есть опасный лес.
   Юрген спросил позднее об этой процессии и получил от Хлориды сведения, удивившие его.
   - И это существа, которые, как я думал, являются поэтическим украшением речи! Но что в таком почтенном обществе делает эта старушка?
   Он описал Матушку Середу, и Хлорида рассказала, кто она такая. Тут Юрген покачал своей головой с прилизанными черными волосами.
   - Вот еще одна тайна! Однако, в конце концов, меня не волнует, если эта старушка предпочитает дополнительную анаграмму. Я должен критиковать ее в последнюю очередь, поскольку по отношению ко мне она была более чем щедра. Я сохраню ее дружбу с помощью безотказного средства: уйду с ее дороги. О, я определенно уйду с ее дороги сейчас, когда понял, что сделали с мужчинами, которые ей служат.
   А после этого Юрген и Хлорида жили вместе весьма счастливо, хотя Юрген и стал находить, что его гамадриада чуточку непонятлива, если вообще не бестолкова.
   "Она меня не понимает и не всегда относится к моей мудрости с должным уважением. Это несправедливо, но кажется неизбежной чертой семейной жизни. Кроме того, если б какая-нибудь женщина понимала меня, она бы из чувства самосохранения отказалась выйти за меня замуж. В любом случае, Хлорида милая, загорелая, пухленькая, сладенькая куропаточка. А ум в женщине, в конце концов, совершенно неуместная добродетель".
   И Юрген не вернулся в Лес, но не пошел и в город. Ни Полевой Народ, ни, конечно же, Лесной не входил никогда в городские ворота.
   - Но, по-моему, тебе бы понравились красоты Псевдополя, - говорит Хлорида. - И их красавица-царица, - добавила она почти так, словно говорила без задней мысли.
   - Милая моя женушка, - говорит Юрген, - я не хочу показаться хвастуном. Но в Евбонии!.. В общем, когда-нибудь мы действительно должны вернуться в мое королевство, и ты сама посмотришь на пару дюжин моих городов - Зиф, Эглингтон, Пуассье, Газден, Берембург. И тогда ты согласишься со мной, что эта деревушка Псевдополь, хотя по-своему и достаточно хороша... и Юрген пожал плечами. - Но чтобы сказать больше!..
   - Порой, - говорит Хлорида, - я гадаю, есть ли такое место, как твое прекрасное королевство Евбония. Определенно, оно становится больше и великолепнее с каждым разом, когда ты о нем рассказываешь.
   - Так, может быть, - спрашивает Юрген, скорее задетый, чем рассерженный, - ты подозреваешь меня в неискренности или, точнее, в самозванстве?
   - Какая разница? Ты же Юрген, - радостно отвечает она.
   И мужчина был тронут, когда она улыбнулась ему, оторвавшись от сверкающего причудливого вышивания, над которым Хлорида, похоже, трудилась бесконечно. Он ощущал нежность по отношению к ней, странным образом граничащую с угрызениями совести. И ему казалось, что если б он знал более прелестных женщин, он бы определенно никогда не нашел среди них более милую, чем его пухленькая, трудолюбивая, жизнерадостная женушка.
   - Дорогая моя, мне не хочется снова видеть царицу Елену - это факт. Я доволен здесь, с женой, соответствующей моему положению, достойной моих способностей и бесконечно превосходящей мои заслуги.
   - А ты очень часто думаешь о той светловолосой дылде, король Юрген?
   - Это несправедливо, и ты, Хлорида, обижаешь меня незаслуженными подозрениями. Мне больно думать, моя милая, что ты оцениваешь связывающие нас узы как слишком непрочные, если считаешь, что я способен разорвать их хотя бы в мыслях.
   - Говорить о честности очень мило, но это не ответ на конкретный вопрос.
   Юрген посмотрел ей прямо в глаза и засмеялся.
   - Вы, женщины, так бессовестно практичны. Моя милая, я видел царицу Елену лицом к лицу. Но ведь тебя я люблю так, как мужчина обычно любит женщину.
   - Это ни о чем не говорит.
   - Нет, ибо я пытаюсь выражаться в соответствии со своей значительностью. Ты забываешь, что я также видел и Ахилла.
   - Но ты же восхищался Ахиллом! Ты мне сам так сказал.
   - Я восхищался совершенствами Ахилла, но мне искренне не нравится мужчина, владеющий ими. Поэтому я буду сторониться и царя и царицы Псевдополя.
   - Однако ты не войдешь и в Лес, Юрген...
   - Только не после того, чему я стал свидетелем, - сказал Юрген с преувеличенной дрожью, которая была не так уж преувеличена.
   Тут Хлорида рассмеялась и, отложив свое причудливое вышивание, взъерошила ему волосы.
   - И ты находишь Полевой Народ нестерпимо глупым и неинтересным по сравнению с твоими Зоробасиями, Птолемопитерами и многими другими, так что держишься в стороне и от него. О, глупенький мой муженек, решив стать ни рыбой, ни зверем, ни птицей, нигде ты не будешь счастлив.
   - Не я определяю свою природу, Хлорида. А что касается счастья, я не жалуюсь. На самом деле мне сегодня не на что жаловаться. Поэтому я вполне доволен своей милой женой и своим образом жизни на Левке, - со вздохом сказал Юрген.
   ГЛАВА XXIX
   Касающаяся сказанного Горвендилом вздора
   Ясным спокойным ноябрьским днем, в то время года, которое Полевой Народ называл Летом Алкионы, Юрген вышел из леса. Пройдя мимо рвов Псевдополя и избежав встречи с кем-либо из удручающе славных жителей города, Юрген оказался на берегу моря.
   Хлорида предложила ему прогуляться, чтобы она могла прибраться у него в хижине, пока она приводит в порядок к зиме свое дерево, и таким образом за один день выполнить двойную работу. Ибо у гамадриады дуба огромная ответственность в течение всей зимы в отношении палой листвы, и желудей, сдуваемых с ветвей и разбрасываемых по всей земле, и ствола, треснувшего так, что он начал выглядеть совсем скверно. А от Юргена в любой подобной работе больше помех, чем помощи. Так что Хлорида дала ему узелок с едой, подарила небрежный поцелуй и велела идти на берег моря, где к нему придет вдохновение, и сложить о ней какое-нибудь милое стихотворение.
   - И возвращайся к ужину, Юрген, - сказала она, - но ни минутой раньше.
   И так вот получилось, что Юрген в задумчивости и одиночестве съел свой обед, рассматривая Евксин. Солнце находилось высоко в небе, и странная тень, следовавшая за Юргеном, почти сошла на нет.
   "Это действительно вдохновляющее зрелище, - размышлял Юрген. - Каким слабым кажется человеческий род по сравнению с этим могучим морем. - Тут Юрген пожал плечами. - Хотя в действительности, когда я сейчас думаю об этом, у меня нет никакого желания отдаться традиционным эмоциям. Все это выглядит как огромное скопление воды и ничто иное. И я не могу не согласиться, что вода ведет себя весьма бестолково".
   Так он сидел в сонном созерцании моря. Вдали на воде образовалась некая тень, наподобие тени от широкой доски, плывущей к берегу, и при приближении она удлинялась и темнела. Вскоре она стала длиной в несколько футов и приобрела твердость, гладкость и черный цвет нефрита: то была внутренняя сторона волны. Затем ее верхушка застыла, и южный край волны рухнул вниз, и с чрезвычайной быстротой эта белая легкая кромка нырнула, бросилась, рванулась на север по всей протяженности волны. Нужна была особая точность и искусность, чтобы вся волна перевернулась вот так целиком. Плеск и бултыхание, похожие на кипящее молоко, вырвались на коричневый, прилизанный песок. И, пока весь этот беспорядок распространялся вдоль берега, волна утончалась до сетчатой белизны, вроде кружев, а потом струек дыма, исходивших от песка. Очевидно, наступал прилив.
   Или, возможно, отлив. У Юргена были смутные представления о подобных явлениях. Но, в любом случае, море затевало серьезную суматоху с весьма приятным и подбадривающим ароматом.
   А потом все это повторилось еще раз, а потом опять и опять. Это произошло сотни раз с того момента, как Юрген впервые сел поесть: и что этим достигнуто? Море вело себя глупо. Не было никакого смысла в этом постоянном окатыванье, шлепанье, хлопанье, шипенье и брызганье.
   Юрген клевал носом над остатками своего обеда. - Пустым растрачиванием сил вынужден я это назвать, - сказал Юрген вслух, как раз тогда, когда заметил, что на побережье находятся еще два человека.
   Один шел с севера, а другой с юга, так что они встретились не очень далеко от того места, где сидел Юрген, и по невероятному стечению обстоятельств оказалось, что Юрген был знаком с этими людьми во времена своей первой юности. Он поприветствовал их, и они тотчас же его узнали. Одним из этих путников являлся Горвендил, служивший кем-то вроде секретаря графа Эммерика, когда Юрген был еще мальчишкой; а другим был Перион де ла Форэ, тот разбойник, что появился давным-давно в Бельгарде под видом виконта де Пизанжа. И трое старых знакомых удивительным образом сохранили свою молодость.
   Теперь Горвендил и Перион дивились прекрасной рубахе, которую носил Юрген.
   - Вы должны знать, - скромно сказал он, - что я недавно стал королем Евбонийским и должен одеваться согласно своему положению.
   Они сказали, что всегда верили, что ему выпадет такая высокая честь, а затем втроем повели оживленную беседу. И Перион рассказал, как он проходил через Псевдополь на пути к королю Теодорету в Лакре-Кай и как на рыночной площади Псевдополя видел царицу Елену.
   - Это прелестная дама, - сказал Перион, - и я поражаюсь ее сходству с прекрасной сестрой графа Эммерика, которую мы все помним.
   - Я это сразу же заметил, - сказал Горвендил и странно улыбнулся, когда тоже проходил по городу.
   - Как же, этого никто не может не заметить, - сказал Юрген.
   - Конечно, я не считаю ее такой же прелестной, как госпожа Мелицента, - продолжил Перион, - поскольку, как я заявлял во всех концах земли, никогда не жила и не будет жить женщина, сравнимая по красоте с Мелицентой. Но вы, господа, кажется, удивлены тем, что, по-моему, является просто очевидным утверждением. Ваше настроение заставляет меня указать, что это утверждение я никому не позволю отрицать. - И честные глаза Периона неприятно сузились, а его загорелое лицо нехорошо напряглось.
   - Милостивый государь, - поспешно сказал Юрген, - просто мне показалось, что дама, которую здесь называют царицей Еленой, вероятнее всего является сестрой графа Эммерика Доротеей ла Желанэ.
   - Тогда как я сразу же распознал в ней, - добавил Горвендил, - третью сестру графа Эммерика - Ла Беаль Эттарру.
   И тут они уставились друг на друга, потому что, несомненно, три сестры не были особо похожи.
   - Оставляя в стороне вопрос зрительного восприятия, - заметил Перион, - бесспорно, что вы оба извращаете факты. Один из вас говорит, что это госпожа Доротея, а другой говорит, что это госпожа Эттарра, тогда как всем известно, что эта самая царица Елена, кого бы она ни напоминала, не кто иная, как царица Елена.
   - Для вас, всегда являющегося одним и тем же человеком, - ответил Юрген, - это может звучать разумно. Что касается меня, я являюсь несколькими людьми сразу и не нахожу ничего удивительного в том, что другие люди напоминают меня.
   - Не было бы ничего удивительного, - предположил Горвендил, - если бы царица Елена была женщиной, которую мы тщетно любили. Ибо женщина, которую мы в юности тщетно любили, есть женщина, которую мы никогда не увидим больше совершенно отчетливо, такою, какой она была, что бы ни случилось. Так что, полагаю, мы легко могли перепутать ее с какой-то другой женщиной.
   - Но дамой, которую я тщетно любил, является Мелицента, - сказал Перион, - и меня не волнует царица Елена. С какой стати? А что вы имеете в виду, Горвендил, намекая, что я заколебался в своей верности госпоже Мелиценте, узрев царицу Елену? Мне не нравятся подобные намеки.
   - Тем не менее, я люблю Эттарру, и любил не совсем тщетно, и любил не колеблясь, - продолжал Горвендил со спокойной улыбкой, - и уверен, что когда смотрел на царицу Елену, то лицезрел Эттарру.
   - Могу признаться, - сказал Юрген, откашлявшись, - что всегда относился к госпоже Доротее с особым уважением и восхищением. Что касается остального, я женат. Но даже при этом, думаю, что госпожа Доротея и есть царица Елена.
   Они стали гадать над этой тайной. И вскоре Перион сказал, что единственный способ добиться истины состоит в том, чтобы оставить решение этого вопроса за самой царицей Еленой.
   - Она, в любом случае, должна знать, кто она такая. Поэтому один из вас вернется в город и обнимет ей колени, что соответствует обычаю этой страны в случае, когда кто-то умоляет царя или царицу о милости. А затем честно обо всем ее спросит.
   - Только не я, - сказал Юрген. - Я нахожусь в настоящее время в некоторой близости с одной гамадриадой. Я доволен своей гамадриадой. И не намерен больше оказываться в присутствии царицы Елены, чтобы сохранить свое благоденствие.
   - Что ж, а я не могу пойти, - сказал Перион, - поскольку у госпожи Мелиценты на левой щеке маленькая родинка. А у царицы Елены щека чистая. Вы, конечно, понимаете, в чем я уверен: эта родинка безмерно усиливает красоту госпожи Мелиценты, - преданно добавил он. - Тем не менее, я не собираюсь поддерживать каких-либо отношений с царицей Еленой.
   - А у меня причина не ходить туда такова, - сказал Горвендил: - Если я попытаюсь обнять колени Эттарры, которую здесь называют Еленой, она мгновенно исчезнет. Оставляя в стороне другие вопросы, я не хочу навлекать такую беду на остров Левку.
   - Но это же вздор, - сказал Перион.
   - Конечно, - сказал Горвендил. - Вот, вероятно, почему это и произойдет.
   Таким образом, ни один из них туда не пошел. И все трое остались при своем мнении о царице Елене. А вскоре Перион сказал, что они теряют попусту как время, так и слова. Тут он попрощался со своими собеседниками и пошел дальше на юг, в Лакре-Кай. А в пути он пел песнь в честь госпожи Мелиценты, которую прославлял как Сердце Сердца своего; а двое, слышавшие его, согласились, что Перион де ла Форэ, вероятно, худший поэт на свете.
   - Тем не менее, это действительно рыцарь и достойный господин, сказал Горвендил, - намеревающийся доиграть остаток своего романа. Интересно, получает ли Автор большое удовольствие от таких простодушных действующих лиц. По крайней мере, ими наверняка легко манипулировать.
   - Я накапливаю в себе разумную меру галантности. - сказал Юрген. - Я больше не стремлюсь быть рыцарем. И на самом деле, Горвендил, мне кажется бесспорным, что каждый из нас - герой своего собственного романа и не может понять роман другого человека, а все в нем истолковывает неверно, так же как мы втроем поссорились по пустяковому поводу о женском лице.