Так что считайте вполне обычным, что исследователь в течение года несколько раз выедет в Красноярск и Тарту, в Одессу и Кишинев, где он встретится со всеми своими соратниками. И пусть на конференции будет много москвичей. Право же, среди будней, заполненных работой, никогда москвичу не удается так спокойно и так детально поговорить с другим московским коллегой, как в чужом городе.
Читатель вряд ли удовлетворен моим объяснением. При чем тут беседы, скажет он, конференция-то делается, чтобы доклады послушать. Да, это, конечно, более или менее справедливо. Без докладов конференции нет. Но если бы не возможность встреч с коллегами, если бы не соблазн неторопливых бесед с людьми, близкими по духу, если бы не желание подраться с научным противником, показать окружающим его несостоятельность и свое превосходство – без всего этого конференции начисто лишились бы своей притягательной силы и польза от них была бы минимальной.
Я уже давно думал, что научные доклады – это еще не конференция, так же как овощи – это еще не суп, но не решался выскааывать сию крамольную мысль до тех пор, пока не попал в первый раз на международный съезд. Это было в 1956 году; до этого мало кому приходилось ездить «по заграницам». Конференция проходила в Монреале – одном из лучших городов Канады.
Через четверть часа после посадки самолета я уже сидел в американской машине рядом с водителем – своим собратом по профессии. Переход от самолетного покоя к лихому автомобильному движению Нового Света был довольно резким. Я еще не оценил качества тормозов и преимущества сильных американских автомашин, и в течение получасовой езды от аэродрома к зданию университета, где проходил конгресс, я не один раз зажмуривал глаза – автомобильная катастрофа, в которой сам принимаешь участие, малопривлекательное зрелище.
Однако оживленная болтовня моего спутника не помешала ему доставить меня в целости и сохранности к студенческому общежитию университета. Подстегиваемый нетерпением оказаться поскорее в центре событий, я уже через четверть часа попал в аудиторию, где шел доклад. (На конференцию я, конечно, опоздал. Но, я забыл об этом упомянуть, – увы – опоздание русских ученых на международные конгрессы стало национальным признаком.) В аудитории было человек двести (а ведь на конгрессе должно быть около 800 человек, мелькнуло у меня в голове, где же они?), свет был погашен, докладчик демонстрировал схемы своих опытов с помощью эпидиаскопа. Я присел, но через минуту почувствовал, что не в состоянии сосредоточиться на речи моего иностранного коллеги. За последние часы я уже так привык к быстрой смене впечатлений, что, настроенный на этот ритм, не мог усидеть на месте. Выйдя из аудитории и спустившись по лестнице, попал в парк, к которому примыкал университет.
Под деревьями на траве, на раскладных стульях, на перевернутых ящиках из-под апельсинов, на ступеньках лестниц маленькими группами, а то и по двое проводили время в оживленной беседе те самые шестьсот человек, которых не хватало в аудитории. Мне не потребовалось много времени, чтобы оценить всю прелесть и пользу этих непринужденных бесед.
Оказалось вполне принятым, а не неприличным переходить от группы к группе, вслушиваясь в обрывки разговора, и присоединяться к беседе, если она оказывалась интересной. Чтобы облегчить задачу нахождения нужного собеседника, каждому участнику конференции пришпиливается на грудь табличка с его фамилией и страной. Был очень занятен процесс сопряжения внешнего вида с хорошо знакомой фамилией. Как интересно, что Захариасен так молодо выглядит, а я думал, он глубокий старик. А Вильсон-то, оказывается, здоровый рыжий верзила. Но кто же этот высокий, с ласковым доброжелательным взглядом? Подойдя поближе, узнаешь, что это Харкер. Удивительно приятное занятие. Как жаль, что первый раз не повторяется.
В последующие дни этого конгресса и на других больших конференциях я понял, что большинство участников относится к съездам так же, как и я. Какой-то процент интересных для себя докладов (не очень большой), разумеется, заслушивается, но большую часть времени исследователь проводит в беседах со своими товарищами по профессии и, пользуясь случаем, проверяет свои взгляды на науку, пропагандирует свою точку зрения на тот или иной предмет, узнает подробности о характере и направлении работы своих далеких соратников.
Очень нужны и полезны всяческие научные собрания на любом уровне, и мне совершенно непонятны те немногие «заважничавшие ученые», которые жалуются, «что конференции отнимают у них время». От чего отнимают? Разговор о своей науке с умным собеседником? Да ведь это важный элемент научной деятельности!
Двери в науку
Немного истории
Читатель вряд ли удовлетворен моим объяснением. При чем тут беседы, скажет он, конференция-то делается, чтобы доклады послушать. Да, это, конечно, более или менее справедливо. Без докладов конференции нет. Но если бы не возможность встреч с коллегами, если бы не соблазн неторопливых бесед с людьми, близкими по духу, если бы не желание подраться с научным противником, показать окружающим его несостоятельность и свое превосходство – без всего этого конференции начисто лишились бы своей притягательной силы и польза от них была бы минимальной.
Я уже давно думал, что научные доклады – это еще не конференция, так же как овощи – это еще не суп, но не решался выскааывать сию крамольную мысль до тех пор, пока не попал в первый раз на международный съезд. Это было в 1956 году; до этого мало кому приходилось ездить «по заграницам». Конференция проходила в Монреале – одном из лучших городов Канады.
Через четверть часа после посадки самолета я уже сидел в американской машине рядом с водителем – своим собратом по профессии. Переход от самолетного покоя к лихому автомобильному движению Нового Света был довольно резким. Я еще не оценил качества тормозов и преимущества сильных американских автомашин, и в течение получасовой езды от аэродрома к зданию университета, где проходил конгресс, я не один раз зажмуривал глаза – автомобильная катастрофа, в которой сам принимаешь участие, малопривлекательное зрелище.
Однако оживленная болтовня моего спутника не помешала ему доставить меня в целости и сохранности к студенческому общежитию университета. Подстегиваемый нетерпением оказаться поскорее в центре событий, я уже через четверть часа попал в аудиторию, где шел доклад. (На конференцию я, конечно, опоздал. Но, я забыл об этом упомянуть, – увы – опоздание русских ученых на международные конгрессы стало национальным признаком.) В аудитории было человек двести (а ведь на конгрессе должно быть около 800 человек, мелькнуло у меня в голове, где же они?), свет был погашен, докладчик демонстрировал схемы своих опытов с помощью эпидиаскопа. Я присел, но через минуту почувствовал, что не в состоянии сосредоточиться на речи моего иностранного коллеги. За последние часы я уже так привык к быстрой смене впечатлений, что, настроенный на этот ритм, не мог усидеть на месте. Выйдя из аудитории и спустившись по лестнице, попал в парк, к которому примыкал университет.
Под деревьями на траве, на раскладных стульях, на перевернутых ящиках из-под апельсинов, на ступеньках лестниц маленькими группами, а то и по двое проводили время в оживленной беседе те самые шестьсот человек, которых не хватало в аудитории. Мне не потребовалось много времени, чтобы оценить всю прелесть и пользу этих непринужденных бесед.
Оказалось вполне принятым, а не неприличным переходить от группы к группе, вслушиваясь в обрывки разговора, и присоединяться к беседе, если она оказывалась интересной. Чтобы облегчить задачу нахождения нужного собеседника, каждому участнику конференции пришпиливается на грудь табличка с его фамилией и страной. Был очень занятен процесс сопряжения внешнего вида с хорошо знакомой фамилией. Как интересно, что Захариасен так молодо выглядит, а я думал, он глубокий старик. А Вильсон-то, оказывается, здоровый рыжий верзила. Но кто же этот высокий, с ласковым доброжелательным взглядом? Подойдя поближе, узнаешь, что это Харкер. Удивительно приятное занятие. Как жаль, что первый раз не повторяется.
В последующие дни этого конгресса и на других больших конференциях я понял, что большинство участников относится к съездам так же, как и я. Какой-то процент интересных для себя докладов (не очень большой), разумеется, заслушивается, но большую часть времени исследователь проводит в беседах со своими товарищами по профессии и, пользуясь случаем, проверяет свои взгляды на науку, пропагандирует свою точку зрения на тот или иной предмет, узнает подробности о характере и направлении работы своих далеких соратников.
Очень нужны и полезны всяческие научные собрания на любом уровне, и мне совершенно непонятны те немногие «заважничавшие ученые», которые жалуются, «что конференции отнимают у них время». От чего отнимают? Разговор о своей науке с умным собеседником? Да ведь это важный элемент научной деятельности!
Двери в науку
Глава 5
…ознакомившись с нею, родители, имеющие взрослых детей, сумеют твердо решить, стоит ли их наследникам поступать в аспирантуру и готовить себя к научной будущности.
Молекулярная генетика делает колоссальные успехи, и можно помечтать о том времени – право, превосходная тема для научно-фантастического рассказа, – когда, рассмотрев в сверхмикроскоп клетку ткани, отщипнутую от молодого человека, можно будет по характеру расположения атомов сделать точную оценку всех его врожденных склонностей и таким образом смело определить, какое воспитание будет для него наиболее подходящим.
Воспитание играет огромную роль. Но одно дело, когда, формируя человека, приходится действовать наперекор его врожденному характеру (это все равно, что научить коня ходить на двух ногах: труд наставника огромен, но радость, которую животное получит от этого неестественного уменья, весьма сомнительна). Другое дело – труд, затраченный на развитие врожденных склонностей: его результатом будут радость воспитателя, счастье воспитанника и польза для общества.
Врожденные склонности бывают очень и очень разными. В суждениях о наилучшем будущем для молодого человека пока что приходится довольствоваться внимательным наблюдением за его поведением. Вероятно, не бесполезны и психологические тесты, к которым у нас почему-то не любят прибегать.
– Из моего Коли, – сообщает мать, – будет научный работник. Его от книги оторвать невозможно.
Это заключение поверхностное: из пристрастия к чтению еще мало что следует.
– Мой Володя, – говорит другая родительница, – очень общителен. Терпеть не может одиночества, все с товарищами да с товарищами.
Что ж, из этого можно сделать кое-какие выводы. Может быть, даже с этого стоит начать. Я беру на себя смелость попробовать обрисовать те черты характера, те природные склонности, которые, как мне кажется, важны как сырье для воспитания научного работника.
В психологии я не специалист, и мои замечания, наверное, будут носить дилетантский характер. Так вот, первое, по-моему, нужное свойство – мальчик или девочка должны любить оставаться наедине со своими мыслями. Разумеется, ребенок есть ребенок, и будущий научный деятель так же способен радоваться участию в спортивной игре и танцах, как и будущие инженеры или летчики. Но все же тот ребенок, который нас интересует, должен любить оставаться наедине, может быть, с книгой, может быть, с испорченным радиоприемником, а то и просто так. Без ничего. Один со своими мыслями.
Но эта любовь сама по себе еще не говорит ничего. Она может быть свойственна и будущему бездельнику. Это, как говорят математики, условие необходимое, но не достаточное.
Второе важное свойство – это любознательность. В дошкольном возрасте она присуща всем детям без исключения. Бесконечные «почему» есть лишь та необходимая доля любознательности, которая нужна каждому человеку, чтобы научиться жить в мире. Однако достаточно часто эта любознательность удовлетворяется поверхностными вещами и быстро отмирает после того, как ребенок научился безболезненно общаться с окружающим. Но если она сохранилась и продолжает развиваться, то это уже важный знак, мимо которого проходить нельзя. При этом хорошо, если любознательность настойчивая. Желание получить ответ на возникший вопрос должно быть упорным и непреходящим: родители не смогли ответить – есть посторонние; никто толком не объяснил – поищу в книгах; книг не оказалось под боком – попытаюсь сам додумать, проверить, испытать.
Эти два качества достаточны, чтобы рискнуть на воспитание научного деятеля. Но в какой области?
Думаю, что никакие тесты не ответят на вопрос: кем лучше стать – химиком или биологом, геологом или гидрологом, юристом или историком. Выбор узкий профессии – дело случая. Но некоторое грубое подразделение, основывающееся на характере интеллекта, представляется все же возможным. Есть любознательность, но к чему? Интерес к человеческим судьбам, к взаимоотношению людей, к положению человека в обществе, к духовной жизни своих ближних если приводит молодого человека к наукам; то к гуманитарным. Интерес к устройству вещей, к тому, как они служат людям, приведет его в стан ученых-прикладников. Интерес к природе обращает научные склонности к естествознанию.
Иной раз родители сомневаются – стоит ли сыну идти в науку. Способности у него средние, учится так себе, а стремление есть, имеется упорное желание. В этом случае надо приложить силы к тому, чтобы юноша пошел в науку. Возможно, способности проявятся позднее, но даже если они невелики, то преданность любимому делу всегда позволит найти
для человека его место в науке, и радости от своего научного творчества он будет получать вовсе не в соответствии с тем вкладом, который он вносит в науку, а во сто крат большем.
Хорошие данные к науке – ясность, логика мышления, память – могут так и не раскрыться, если ребенок учится в плохой школе, да еще вдобавок в семье никому и в голову не приходит научная карьера. Тогда редкое сочетание названных качеств может так и не сыграть своей роли. Это очень обидно, и потому замечательным является почин наших сибирских математиков, которые поставили перед собой цель – выискивать наиболее талантливую молодежь для привлечения ее в науку.
Напротив, если ребенок воспитывается в семье, где наука является профессией, да и вдобавок вращается в соответствующем кругу товарищей, то путь его в науку оказывается предрешенным. Правда, очень часто, к сожалению, без необходимых к этому оснований.
В наши высшие учебные заведения идет огромный поток молодежи, и их судьбы решаются в основном в стенах вуза. Воспитание словом и примером играет здесь большую роль. Плохой и равнодушный к науке лектор может оттолкнуть студента от научной карьеры. Напротив, вдохновенное преподавание, интенсивная научная работа, ведущаяся в вузе, помогают раскрытию врожденных научных склонностей студента, прививают любовь к науке.
Затем наступает момент, когда принимается решение и молодой человек говорит: наука должна стать моей профессией. Но не все зависит от его решения. Судьба студента может сложиться по-разному. Он может поступить в аспирантуру, может быть зачислен сотрудником научного учреждения, и, наконец, перед осуществлением его желаний может встать преградой направление на производство, в школу или в больницу.
Познакомимся с самой прямой дорогой в науку – аспирантурой.
Телефонный звонок из дирекции:
– Вы будете в этом году принимать аспирантов?
– Буду.
– Сколько человек?
Я задумываюсь: двух… нет, пожалуй, трех.
Не думайте, что мне так уж хочется увеличивать число своих учеников. Неблагодарной возни с аспирантами хватает. А ответственность? Взял в аспирантуру, значит дал обязательство: через три года подготовить нового ученого. Не вышло – твоя вина. Если аспирант оказался малоспособным – зачем брал? А если про аспиранта ничего плохого сказать нельзя, то сто процентов твоей вины: плохо организовал работу аспиранта, не предоставил в его распоряжение нужной аппаратуры и, самая тяжелая вина (это без всякой иронии), дал аспиранту не диссертабельную – не ищите в словаре этого слова, там его нет – тему. Дать тему, из которой диссертация не получилась, это все равно, что взять за руку ребенка, завести его в тупик лабиринта и там бросить: мало кто выберется.
Так что, кажется, чем меньше аспирантов, тем лучше. Однако не надо забывать про необъективную жадность, которая свойственна каждому ученому. Как в весело и широко живущей семье всегда не хватает зарплаты, сколько ее ни прибавляй, так и в хорошей исследовательской лаборатории всегда не хватает помещения, аппаратуры и прежде всего людей. Родилась блестящая мысль, надо ее проверить, а поручить некому, все заняты такими же интересными делами. Просить дополнительные штаты почти безнадежно и, во всяком случае, более хлопотно и утомительно, чем возиться с аспирантом.
Итак, делается заявка на столько человек аспирантов, сколько есть места для впритык поставленных столов.
Начинают появляться молодые люди.
– Откуда вы узнали, что я собираюсь принимать аспирантов?
– А я уже давно мечтаю попасть к вам в лабораторию и слежу за ващими трудами (врет, конечно, самым нахальным образом), а теперь узнал о приеме от Нины (это наша аспирантка).
– Гм… Ну хорошо, когда окончили?
– Да вот сейчас.
– А кафедра даст рекомендацию?
– Да, наверное. Я учился вроде бы не плохо.
– А почему вас не оставили в аспирантуре при кафедре?
На это возможны два варианта ответа.
– Да было только два места. Попали только круглые отличники.
Или:
– Да мне не хотелось работать в том направлении, которое развивается на кафедре.
Надеюсь, вам ясно, какому ответу придать цену. Надо сказать, что исследовательские лаборатории при кафедре наших лучших университетов находятся в наилучшем положении. Они могут отбирать самых успевающих студентов.
Приходят и молодые люди, проработавшие два года после окончания вуза. Каждого я расспрашиваю о том, что он читал, понимает ли, что надо свободно владеть английским языком, понимает ли, что аспирантура – это не веселая прогулка, а учеба и работа с четырнадцатичасовым рабочим днем.
– Кроме того, – добавляю я, – забудьте на три года об отпуске. Недели на две, может быть, еще буду отпускать, и то посмотрим, как будет идти работа.
Моя задача – запугать трудностями. Слабые духом должны отпасть.
– Ну что ж, – заканчиваю я беседу, – подавайте документы и готовьтесь к экзаменам.
А теперь буду каяться. Все было бы неплохо, если бы число желающих превосходило число мест. В жизни же бывает так, что претендентов как раз столько, сколько мест. А работники в лабораторию ох как нужны. В таких случаях экзамен принимается с полузакрытыми глазами.
Жадность, как известно еще из детских книжек, никогда к хорошему не приводит. Попадаются и слабые аспиранты, которых приходится использовать только как лаборантов при научном сотруднике. Удается научить их технике работы, но самостоятельного ученого из них не сделаешь. Такой аспирант выпускается из лаборатории, так сказать, в таком же качестве, в каком и пришел. А если руководитель излишне совестлив, и чувствует свою вину, что втравил молодого человека в дело, которое ему не по плечу, то он, чертыхаясь, пишет диссертацию за него.
Впрочем, такие случаи редки.
Если пребывание в аспирантуре не привило любви к науке, то молодой кандидат наук на этом свою научную деятельность и заканчивает. Дело в том, что заниматься на самостоятельных ролях наукой, не любя ее, нереально. Он будет белой вороной и в конце концов предпочтет уйти на другую работу, чтобы быть равным в среде сослуживцев. Однако огорчаться по этому поводу не стоит, аспирантов у нас не мало. По окончании аспирантского срока преданные остаются в науке, другие возвращаются в промышленность или обращаются к преподаванию. Очень хорошо, что аспирантура подготовила и этих людей. Разумеется, трехлетнее пребывание в ней не может не сказаться благотворно на дальнейшей практической деятельности окончивших. Так что все в порядке: от аспирантуры выигрывают и наука, и промышленность, и высшее образование.
К защите кандидатской степени приходят не только через аспирантуру. Не раз я сталкивался с судьбами, заслуживающими глубокого уважения.
После окончания вуза молодой человек попал в заводскую лабораторию или в отраслевой институт, выполняющий срочные правительственные задания. Работа сложная, ответственная, требующая полной отдачи. Но содержание ее не сделаешь предметом диссертации. Нет элемента, считающегося для диссертации необходимым, – установления новых для науки фактов. Работа не всегда ладится. Действуя по спущенным сверху прописям, работник наталкивается на непонятное, встречается с противоречиями, заходит в тупик. Появляются свои собственные мысли, начинаются пробы, искания. В план учреждения они не входят. Поиски ведутся вечерами, ночами. Приходится много читать, рыться в книгах и журналах.
Настойчивый и способный человек добивается успеха. Он выполнил настоящую научную работу. Естественно, почти без дополнительного отпуска пишется научная диссертация. Не приходится и говорить, что такая работа представляет особую ценность и стоит намного выше работы, сделанной диссертантом, держащимся за руку своего руководителя.
Защита диссертации является либо итогом образования, либо необходимой вехой на пути в науку.
В зависимости от способностей и темперамента научного работника дальнейшая судьба его может складываться по-разному. Место есть для всех – и для скромных исполнителей и для тех, кто выходит на передний край; для энергичных и спокойных; для честолюбивых и равнодушных к успеху.
Разумеется, в науке работает много и лаборантов любого ранга, относящихся к делу достаточно честно, но не чувствующих своей неразрывной связи с наукой. Но не о них речь. А о тех, для кого наука – дело жизни.
Преданность науке щедро оплачивается. Жизнь становится полной и интересной. Каждый день несет что-то новое. Поэтому вы живете в нетерпеливом ожидании – удастся ли произвести вычисление до конца, какую цифру даст экспериментальное измерение, сойдется ли опыт с развитой вами теорией.
Сама работа исследователя бесконечно увлекательна. Вы наткнулись на что-то непонятное и неясное, получили эксперимент, результат которого непонятен. Перепробованы все объяснения – ни одно из них не годится. Загадка все время с вами, она не отпускает вас ни на работе, ни дома, ни в поезде метро. Мысль ощупывает, осматривает, обволакивает непонятное со всех сторон. Вы ищете подступы к проблеме с настойчивостью куда большей, чем альпинист к недоступной вершице. И вот, наконец, мелькает что-то похожее на истину, намечается путь рассуждений – сначала он в тумане, затем туман начинает рассеиваться; дорога уже видна, по крайней мере видны первые сотни метров. Можно браться за карандаш и бумагу и пытаться с помощью математических формул или логических рассуждений начать движение. Вы не оторветесь от этой работы, пока не доберетесь до конца.
Логика не привела нас к решению загадки. Значит, исходные позиции неверны. Начнем все сначала. Еще дни, недели, месяцы работы – и, наконец, победа. Все улеглось в стройную схему. Нет никакой загадки: явление объяснено. Радость, удовлетворение, и притом самое бескорыстное, какое есть в мире.
По окончании работы возникает непреодолимое желание рассказать, поделиться успехом, услышать признание ее важности и полезности.
Так как исследователю доставляет огромное удовлетворение говорить о своем труде, то он охотно пойдет навстречу любым просьбам рассказать о своей работе. Поедет куда угодно, не считаясь со своей усталостью или занятостью.
Разумеется, хочется говорить о себе, о своей роли в науке. Но такой разговор интересен небольшому числу людей. Однако исследователь влюблен не только в свою работу, но и в свою профессию. Ему не менее приятно давать разъяснения по любым вопросам своей науки, а не только по тем, над которыми он сам работает. Не бойтесь оторвать его от занятий дельным вопросом; ответ будет дан пространный, исчерпывающий, вы поймете в конце свидания, что научный работник сам получил удовольствие от беседы с вами – он смог оказать пользу своими знаниями и опытом. Такая бескорыстная помощь, естественна для ученого, как дыхание. Ведь речь идет о его деле, о деле его жизни. Значит, смешно и говорить, что на это жалко времени.
Совсем другое дело, когда жене хочется вытащить мужа в театр или на день рождения любимой тети. Никак не объяснишь, что работать сто раз интереснее, чем пить водку и обсуждать московские театральные новости. Но, вспомнив, что на этой неделе раньше 10 вечера он домой не возвращался, научный деятель жалеет жену, с тяжелым вздохом сдается и идет в гости. В гостях тоже не все слава богу.
– Юра, – дергает жена мужа за рукав, – ведь Анна Ивановна тебя уже второй раз спрашивает, понравился ли тебе Гамлет у Охлопкова.
– Гамлет? Ах, да… ну, конечно, великолепно. – Юра с трудом возвращается в этот странный мир, где люди интересуются какими-то пустяками и мешают ему додумать совершенно необычное поведение дихлорбензола при фазовом превращении.
Да, надо признаться, далеко не всегда чужое общество получит удовольствие от присутствия научного работника. Оторвать его от работы можно только формально. Тело в гостях, а голова все равно в лаборатории. Это не значит, что ученые всегда скучны в гостях. Совсем нет – бывают же и в работе естественные перерывы. Тогда пожалуйста – они могут и шутить, и плясать, и водку пить.
Жизнь послушника науки не чужда мук и радостей честолюбия. Кто-то работал над той же темой, что и вы. Он получил более точные результаты и опубликовал их раньше вас. Ваша работа теперь никому не нужна. До чего болезненно это переживается, даже не могу дать представления читателю. А зато какая радость и торжество в обратном случае.
Вышел из печати ваш труд, в него вложено столько мысли, столько энергии. А соратники прошли мимо него в молчании. Так никто и не заметил. Очень неприятное и гложущее чувство. А зато… Когда через два-три года после опубликования вашей работы начинают учащаться ссылки на нее, ее читают, используют… Значит, работа сыграла существенную роль в движении всего научного фронта. Вас охватывает огромная радость, глубокое чувство удовлетворения, ощущение своей полезности.
Если вы посвятите себя науке, то пред вами предстанет жизнь, заполненная радостями и унынием, надеждами и разочарованиями! С моей точки зрения нет лучшего существования, и если слово «счастье» имеет смысл, то это оно и есть.
Молекулярная генетика делает колоссальные успехи, и можно помечтать о том времени – право, превосходная тема для научно-фантастического рассказа, – когда, рассмотрев в сверхмикроскоп клетку ткани, отщипнутую от молодого человека, можно будет по характеру расположения атомов сделать точную оценку всех его врожденных склонностей и таким образом смело определить, какое воспитание будет для него наиболее подходящим.
Воспитание играет огромную роль. Но одно дело, когда, формируя человека, приходится действовать наперекор его врожденному характеру (это все равно, что научить коня ходить на двух ногах: труд наставника огромен, но радость, которую животное получит от этого неестественного уменья, весьма сомнительна). Другое дело – труд, затраченный на развитие врожденных склонностей: его результатом будут радость воспитателя, счастье воспитанника и польза для общества.
Врожденные склонности бывают очень и очень разными. В суждениях о наилучшем будущем для молодого человека пока что приходится довольствоваться внимательным наблюдением за его поведением. Вероятно, не бесполезны и психологические тесты, к которым у нас почему-то не любят прибегать.
– Из моего Коли, – сообщает мать, – будет научный работник. Его от книги оторвать невозможно.
Это заключение поверхностное: из пристрастия к чтению еще мало что следует.
– Мой Володя, – говорит другая родительница, – очень общителен. Терпеть не может одиночества, все с товарищами да с товарищами.
Что ж, из этого можно сделать кое-какие выводы. Может быть, даже с этого стоит начать. Я беру на себя смелость попробовать обрисовать те черты характера, те природные склонности, которые, как мне кажется, важны как сырье для воспитания научного работника.
В психологии я не специалист, и мои замечания, наверное, будут носить дилетантский характер. Так вот, первое, по-моему, нужное свойство – мальчик или девочка должны любить оставаться наедине со своими мыслями. Разумеется, ребенок есть ребенок, и будущий научный деятель так же способен радоваться участию в спортивной игре и танцах, как и будущие инженеры или летчики. Но все же тот ребенок, который нас интересует, должен любить оставаться наедине, может быть, с книгой, может быть, с испорченным радиоприемником, а то и просто так. Без ничего. Один со своими мыслями.
Но эта любовь сама по себе еще не говорит ничего. Она может быть свойственна и будущему бездельнику. Это, как говорят математики, условие необходимое, но не достаточное.
Второе важное свойство – это любознательность. В дошкольном возрасте она присуща всем детям без исключения. Бесконечные «почему» есть лишь та необходимая доля любознательности, которая нужна каждому человеку, чтобы научиться жить в мире. Однако достаточно часто эта любознательность удовлетворяется поверхностными вещами и быстро отмирает после того, как ребенок научился безболезненно общаться с окружающим. Но если она сохранилась и продолжает развиваться, то это уже важный знак, мимо которого проходить нельзя. При этом хорошо, если любознательность настойчивая. Желание получить ответ на возникший вопрос должно быть упорным и непреходящим: родители не смогли ответить – есть посторонние; никто толком не объяснил – поищу в книгах; книг не оказалось под боком – попытаюсь сам додумать, проверить, испытать.
Эти два качества достаточны, чтобы рискнуть на воспитание научного деятеля. Но в какой области?
Думаю, что никакие тесты не ответят на вопрос: кем лучше стать – химиком или биологом, геологом или гидрологом, юристом или историком. Выбор узкий профессии – дело случая. Но некоторое грубое подразделение, основывающееся на характере интеллекта, представляется все же возможным. Есть любознательность, но к чему? Интерес к человеческим судьбам, к взаимоотношению людей, к положению человека в обществе, к духовной жизни своих ближних если приводит молодого человека к наукам; то к гуманитарным. Интерес к устройству вещей, к тому, как они служат людям, приведет его в стан ученых-прикладников. Интерес к природе обращает научные склонности к естествознанию.
Иной раз родители сомневаются – стоит ли сыну идти в науку. Способности у него средние, учится так себе, а стремление есть, имеется упорное желание. В этом случае надо приложить силы к тому, чтобы юноша пошел в науку. Возможно, способности проявятся позднее, но даже если они невелики, то преданность любимому делу всегда позволит найти
для человека его место в науке, и радости от своего научного творчества он будет получать вовсе не в соответствии с тем вкладом, который он вносит в науку, а во сто крат большем.
Хорошие данные к науке – ясность, логика мышления, память – могут так и не раскрыться, если ребенок учится в плохой школе, да еще вдобавок в семье никому и в голову не приходит научная карьера. Тогда редкое сочетание названных качеств может так и не сыграть своей роли. Это очень обидно, и потому замечательным является почин наших сибирских математиков, которые поставили перед собой цель – выискивать наиболее талантливую молодежь для привлечения ее в науку.
Напротив, если ребенок воспитывается в семье, где наука является профессией, да и вдобавок вращается в соответствующем кругу товарищей, то путь его в науку оказывается предрешенным. Правда, очень часто, к сожалению, без необходимых к этому оснований.
В наши высшие учебные заведения идет огромный поток молодежи, и их судьбы решаются в основном в стенах вуза. Воспитание словом и примером играет здесь большую роль. Плохой и равнодушный к науке лектор может оттолкнуть студента от научной карьеры. Напротив, вдохновенное преподавание, интенсивная научная работа, ведущаяся в вузе, помогают раскрытию врожденных научных склонностей студента, прививают любовь к науке.
Затем наступает момент, когда принимается решение и молодой человек говорит: наука должна стать моей профессией. Но не все зависит от его решения. Судьба студента может сложиться по-разному. Он может поступить в аспирантуру, может быть зачислен сотрудником научного учреждения, и, наконец, перед осуществлением его желаний может встать преградой направление на производство, в школу или в больницу.
Познакомимся с самой прямой дорогой в науку – аспирантурой.
Телефонный звонок из дирекции:
– Вы будете в этом году принимать аспирантов?
– Буду.
– Сколько человек?
Я задумываюсь: двух… нет, пожалуй, трех.
Не думайте, что мне так уж хочется увеличивать число своих учеников. Неблагодарной возни с аспирантами хватает. А ответственность? Взял в аспирантуру, значит дал обязательство: через три года подготовить нового ученого. Не вышло – твоя вина. Если аспирант оказался малоспособным – зачем брал? А если про аспиранта ничего плохого сказать нельзя, то сто процентов твоей вины: плохо организовал работу аспиранта, не предоставил в его распоряжение нужной аппаратуры и, самая тяжелая вина (это без всякой иронии), дал аспиранту не диссертабельную – не ищите в словаре этого слова, там его нет – тему. Дать тему, из которой диссертация не получилась, это все равно, что взять за руку ребенка, завести его в тупик лабиринта и там бросить: мало кто выберется.
Так что, кажется, чем меньше аспирантов, тем лучше. Однако не надо забывать про необъективную жадность, которая свойственна каждому ученому. Как в весело и широко живущей семье всегда не хватает зарплаты, сколько ее ни прибавляй, так и в хорошей исследовательской лаборатории всегда не хватает помещения, аппаратуры и прежде всего людей. Родилась блестящая мысль, надо ее проверить, а поручить некому, все заняты такими же интересными делами. Просить дополнительные штаты почти безнадежно и, во всяком случае, более хлопотно и утомительно, чем возиться с аспирантом.
Итак, делается заявка на столько человек аспирантов, сколько есть места для впритык поставленных столов.
Начинают появляться молодые люди.
– Откуда вы узнали, что я собираюсь принимать аспирантов?
– А я уже давно мечтаю попасть к вам в лабораторию и слежу за ващими трудами (врет, конечно, самым нахальным образом), а теперь узнал о приеме от Нины (это наша аспирантка).
– Гм… Ну хорошо, когда окончили?
– Да вот сейчас.
– А кафедра даст рекомендацию?
– Да, наверное. Я учился вроде бы не плохо.
– А почему вас не оставили в аспирантуре при кафедре?
На это возможны два варианта ответа.
– Да было только два места. Попали только круглые отличники.
Или:
– Да мне не хотелось работать в том направлении, которое развивается на кафедре.
Надеюсь, вам ясно, какому ответу придать цену. Надо сказать, что исследовательские лаборатории при кафедре наших лучших университетов находятся в наилучшем положении. Они могут отбирать самых успевающих студентов.
Приходят и молодые люди, проработавшие два года после окончания вуза. Каждого я расспрашиваю о том, что он читал, понимает ли, что надо свободно владеть английским языком, понимает ли, что аспирантура – это не веселая прогулка, а учеба и работа с четырнадцатичасовым рабочим днем.
– Кроме того, – добавляю я, – забудьте на три года об отпуске. Недели на две, может быть, еще буду отпускать, и то посмотрим, как будет идти работа.
Моя задача – запугать трудностями. Слабые духом должны отпасть.
– Ну что ж, – заканчиваю я беседу, – подавайте документы и готовьтесь к экзаменам.
А теперь буду каяться. Все было бы неплохо, если бы число желающих превосходило число мест. В жизни же бывает так, что претендентов как раз столько, сколько мест. А работники в лабораторию ох как нужны. В таких случаях экзамен принимается с полузакрытыми глазами.
Жадность, как известно еще из детских книжек, никогда к хорошему не приводит. Попадаются и слабые аспиранты, которых приходится использовать только как лаборантов при научном сотруднике. Удается научить их технике работы, но самостоятельного ученого из них не сделаешь. Такой аспирант выпускается из лаборатории, так сказать, в таком же качестве, в каком и пришел. А если руководитель излишне совестлив, и чувствует свою вину, что втравил молодого человека в дело, которое ему не по плечу, то он, чертыхаясь, пишет диссертацию за него.
Впрочем, такие случаи редки.
Если пребывание в аспирантуре не привило любви к науке, то молодой кандидат наук на этом свою научную деятельность и заканчивает. Дело в том, что заниматься на самостоятельных ролях наукой, не любя ее, нереально. Он будет белой вороной и в конце концов предпочтет уйти на другую работу, чтобы быть равным в среде сослуживцев. Однако огорчаться по этому поводу не стоит, аспирантов у нас не мало. По окончании аспирантского срока преданные остаются в науке, другие возвращаются в промышленность или обращаются к преподаванию. Очень хорошо, что аспирантура подготовила и этих людей. Разумеется, трехлетнее пребывание в ней не может не сказаться благотворно на дальнейшей практической деятельности окончивших. Так что все в порядке: от аспирантуры выигрывают и наука, и промышленность, и высшее образование.
К защите кандидатской степени приходят не только через аспирантуру. Не раз я сталкивался с судьбами, заслуживающими глубокого уважения.
После окончания вуза молодой человек попал в заводскую лабораторию или в отраслевой институт, выполняющий срочные правительственные задания. Работа сложная, ответственная, требующая полной отдачи. Но содержание ее не сделаешь предметом диссертации. Нет элемента, считающегося для диссертации необходимым, – установления новых для науки фактов. Работа не всегда ладится. Действуя по спущенным сверху прописям, работник наталкивается на непонятное, встречается с противоречиями, заходит в тупик. Появляются свои собственные мысли, начинаются пробы, искания. В план учреждения они не входят. Поиски ведутся вечерами, ночами. Приходится много читать, рыться в книгах и журналах.
Настойчивый и способный человек добивается успеха. Он выполнил настоящую научную работу. Естественно, почти без дополнительного отпуска пишется научная диссертация. Не приходится и говорить, что такая работа представляет особую ценность и стоит намного выше работы, сделанной диссертантом, держащимся за руку своего руководителя.
Защита диссертации является либо итогом образования, либо необходимой вехой на пути в науку.
В зависимости от способностей и темперамента научного работника дальнейшая судьба его может складываться по-разному. Место есть для всех – и для скромных исполнителей и для тех, кто выходит на передний край; для энергичных и спокойных; для честолюбивых и равнодушных к успеху.
Разумеется, в науке работает много и лаборантов любого ранга, относящихся к делу достаточно честно, но не чувствующих своей неразрывной связи с наукой. Но не о них речь. А о тех, для кого наука – дело жизни.
Преданность науке щедро оплачивается. Жизнь становится полной и интересной. Каждый день несет что-то новое. Поэтому вы живете в нетерпеливом ожидании – удастся ли произвести вычисление до конца, какую цифру даст экспериментальное измерение, сойдется ли опыт с развитой вами теорией.
Сама работа исследователя бесконечно увлекательна. Вы наткнулись на что-то непонятное и неясное, получили эксперимент, результат которого непонятен. Перепробованы все объяснения – ни одно из них не годится. Загадка все время с вами, она не отпускает вас ни на работе, ни дома, ни в поезде метро. Мысль ощупывает, осматривает, обволакивает непонятное со всех сторон. Вы ищете подступы к проблеме с настойчивостью куда большей, чем альпинист к недоступной вершице. И вот, наконец, мелькает что-то похожее на истину, намечается путь рассуждений – сначала он в тумане, затем туман начинает рассеиваться; дорога уже видна, по крайней мере видны первые сотни метров. Можно браться за карандаш и бумагу и пытаться с помощью математических формул или логических рассуждений начать движение. Вы не оторветесь от этой работы, пока не доберетесь до конца.
Логика не привела нас к решению загадки. Значит, исходные позиции неверны. Начнем все сначала. Еще дни, недели, месяцы работы – и, наконец, победа. Все улеглось в стройную схему. Нет никакой загадки: явление объяснено. Радость, удовлетворение, и притом самое бескорыстное, какое есть в мире.
По окончании работы возникает непреодолимое желание рассказать, поделиться успехом, услышать признание ее важности и полезности.
Так как исследователю доставляет огромное удовлетворение говорить о своем труде, то он охотно пойдет навстречу любым просьбам рассказать о своей работе. Поедет куда угодно, не считаясь со своей усталостью или занятостью.
Разумеется, хочется говорить о себе, о своей роли в науке. Но такой разговор интересен небольшому числу людей. Однако исследователь влюблен не только в свою работу, но и в свою профессию. Ему не менее приятно давать разъяснения по любым вопросам своей науки, а не только по тем, над которыми он сам работает. Не бойтесь оторвать его от занятий дельным вопросом; ответ будет дан пространный, исчерпывающий, вы поймете в конце свидания, что научный работник сам получил удовольствие от беседы с вами – он смог оказать пользу своими знаниями и опытом. Такая бескорыстная помощь, естественна для ученого, как дыхание. Ведь речь идет о его деле, о деле его жизни. Значит, смешно и говорить, что на это жалко времени.
Совсем другое дело, когда жене хочется вытащить мужа в театр или на день рождения любимой тети. Никак не объяснишь, что работать сто раз интереснее, чем пить водку и обсуждать московские театральные новости. Но, вспомнив, что на этой неделе раньше 10 вечера он домой не возвращался, научный деятель жалеет жену, с тяжелым вздохом сдается и идет в гости. В гостях тоже не все слава богу.
– Юра, – дергает жена мужа за рукав, – ведь Анна Ивановна тебя уже второй раз спрашивает, понравился ли тебе Гамлет у Охлопкова.
– Гамлет? Ах, да… ну, конечно, великолепно. – Юра с трудом возвращается в этот странный мир, где люди интересуются какими-то пустяками и мешают ему додумать совершенно необычное поведение дихлорбензола при фазовом превращении.
Да, надо признаться, далеко не всегда чужое общество получит удовольствие от присутствия научного работника. Оторвать его от работы можно только формально. Тело в гостях, а голова все равно в лаборатории. Это не значит, что ученые всегда скучны в гостях. Совсем нет – бывают же и в работе естественные перерывы. Тогда пожалуйста – они могут и шутить, и плясать, и водку пить.
Жизнь послушника науки не чужда мук и радостей честолюбия. Кто-то работал над той же темой, что и вы. Он получил более точные результаты и опубликовал их раньше вас. Ваша работа теперь никому не нужна. До чего болезненно это переживается, даже не могу дать представления читателю. А зато какая радость и торжество в обратном случае.
Вышел из печати ваш труд, в него вложено столько мысли, столько энергии. А соратники прошли мимо него в молчании. Так никто и не заметил. Очень неприятное и гложущее чувство. А зато… Когда через два-три года после опубликования вашей работы начинают учащаться ссылки на нее, ее читают, используют… Значит, работа сыграла существенную роль в движении всего научного фронта. Вас охватывает огромная радость, глубокое чувство удовлетворения, ощущение своей полезности.
Если вы посвятите себя науке, то пред вами предстанет жизнь, заполненная радостями и унынием, надеждами и разочарованиями! С моей точки зрения нет лучшего существования, и если слово «счастье» имеет смысл, то это оно и есть.
Немного истории
Глава 6
…где рассказывается, как познание природы методом словесного жонглирования заменилось экспериментом.
Читатель узнает также, что великолепные успехи науки придали излишнюю самоуверенность физикам XIX века: они думали, что нам осталось лишь пожинать плоды их трудов.
Человеческии зародыш повторяет в своем развитии весь тот путь, который за сотни миллионов лет проделала эволюция, преобразовавшая лягушку в царя природы. Напрашивается заманчивая мысль сопоставить эволюцию идей от древних греков до нашего времени с развитием взглядов на мир у современного ребенка.
Но тут же приходится отказаться от такого намерения. Среди древнегреческих мудрецов мы находим Аристотеля и Демокрита. Простые, ясные рассуждения Демокрита близки по духу нашим современникам. Что же касается Аристотеля, то доверие к внутреннему смыслу слова, на котором построены его рассуждения, в известной степени свойственно и наивному мышлению ребенка. Сегодня «Физика» Аристотеля не более, чем забавное чтение. А вот взгляды на устройство вселенной Демокрита с небольшой переделкой годятся для популярного изложения основ науки и сейчас.
Но аристотелева смесь наивности и мистики пришлась полностью ко двору христианства. Напротив, учение об атомах Демокрита явно вело к безбожию. Поэтому в конце XIII века Аристотель провозглашается предшественником Христа в объяснении природы. Вплоть до XVII века выступления против Аристотеля рассматривались как посягательства на учение отцов церкви. До нас дошло решение парламента Парижа от 24 августа 1624 года, в котором под страхом смертной казни запрещено «придерживаться, а тем более преподавать истины, которые находятся в противоречии с учением Аристотеля».
С негодованием отвергавшиеся безбожные мысли Демокрита, вероятно, пропали бы для потомства, если бы римский поэт Тит Лукреций Кар не выбрал бы их в качестве предмета для большой поэмы «О природе вещей». Прочитайте, если вы этого еще не сделали, эту великолепную книгу. Искреннее восхищение поэта простотой и ясностью атомной теории, укладывающей в стройную систему самые различные наблюдения над миром, передается читателю, несмотря на наивность поэмы.
Желая получить представление о строе мыслей ученого древних и средних веков, мы должны обратиться к Аристотелю.
С трудом вчитываясь в туманные нагромождения слов, мы найдем в конце концов, в чем заключается принцип объяснения явлений природы по Аристотелю. В то время как атомисты древности, так же как и современные физики, предполагали, что природу надо объяснять количественными категориями: пространственным протяжением, геометрической формой, движением тел и телец, – Аристотель «объяснял» природу, приписывая каждому свойству мистического носителя. Это и есть как раз путь объяснения на уровне психологии пятилетнего ребенка. Почему сладко? Потому что много сладости. Почему тепло? Потому что много теплоты, и т. д. Объяснить можно все, что угодно, никаких трудностей не возникнет.
Читатель узнает также, что великолепные успехи науки придали излишнюю самоуверенность физикам XIX века: они думали, что нам осталось лишь пожинать плоды их трудов.
Человеческии зародыш повторяет в своем развитии весь тот путь, который за сотни миллионов лет проделала эволюция, преобразовавшая лягушку в царя природы. Напрашивается заманчивая мысль сопоставить эволюцию идей от древних греков до нашего времени с развитием взглядов на мир у современного ребенка.
Но тут же приходится отказаться от такого намерения. Среди древнегреческих мудрецов мы находим Аристотеля и Демокрита. Простые, ясные рассуждения Демокрита близки по духу нашим современникам. Что же касается Аристотеля, то доверие к внутреннему смыслу слова, на котором построены его рассуждения, в известной степени свойственно и наивному мышлению ребенка. Сегодня «Физика» Аристотеля не более, чем забавное чтение. А вот взгляды на устройство вселенной Демокрита с небольшой переделкой годятся для популярного изложения основ науки и сейчас.
Но аристотелева смесь наивности и мистики пришлась полностью ко двору христианства. Напротив, учение об атомах Демокрита явно вело к безбожию. Поэтому в конце XIII века Аристотель провозглашается предшественником Христа в объяснении природы. Вплоть до XVII века выступления против Аристотеля рассматривались как посягательства на учение отцов церкви. До нас дошло решение парламента Парижа от 24 августа 1624 года, в котором под страхом смертной казни запрещено «придерживаться, а тем более преподавать истины, которые находятся в противоречии с учением Аристотеля».
С негодованием отвергавшиеся безбожные мысли Демокрита, вероятно, пропали бы для потомства, если бы римский поэт Тит Лукреций Кар не выбрал бы их в качестве предмета для большой поэмы «О природе вещей». Прочитайте, если вы этого еще не сделали, эту великолепную книгу. Искреннее восхищение поэта простотой и ясностью атомной теории, укладывающей в стройную систему самые различные наблюдения над миром, передается читателю, несмотря на наивность поэмы.
Желая получить представление о строе мыслей ученого древних и средних веков, мы должны обратиться к Аристотелю.
С трудом вчитываясь в туманные нагромождения слов, мы найдем в конце концов, в чем заключается принцип объяснения явлений природы по Аристотелю. В то время как атомисты древности, так же как и современные физики, предполагали, что природу надо объяснять количественными категориями: пространственным протяжением, геометрической формой, движением тел и телец, – Аристотель «объяснял» природу, приписывая каждому свойству мистического носителя. Это и есть как раз путь объяснения на уровне психологии пятилетнего ребенка. Почему сладко? Потому что много сладости. Почему тепло? Потому что много теплоты, и т. д. Объяснить можно все, что угодно, никаких трудностей не возникнет.