Страница:
– Иди сюда, Джорджи, – позвал он. – Ку-ку! Сюда, Джорджи!
Из коробки высунула голову самая заурядная небольшая откормленная мышь, посмотрела во все стороны своими розовыми глазками-бусинками, побежала по пальцу Дэвиса, затем по рукаву к воротничку рубашки и стала тыкаться мордочкой ему в нос и в мочку уха.
Коридорный издал восторженный вопль.
– Ну я вам скажу, сэр! Здорово вы ее приручили!
– Она меня знает. Эта мышь вообще все знает.
– Точно! – согласился коридорный.
– Она своего рода показательная мышь. Показывает Механическую кошку. Смотрите. На крючок насаживается приманка. Мистер Джордж шагает по центральному стержню. Тянется к приманке. Под его весом стержень опускается, и мышь падает в банку. С водой, разумеется.
– Так его зовут Джорджи? – спросил коридорный, не спуская глаз с мыши.
– Да, я его так зову.
– Знаете что? – задумчиво сказал коридорный. – Если бы у меня была такая мышь, мистер, я бы, наверное, назвал его Симпсон.
– Рассказать, как я встретился с этой мышью? Это было в Покипси – я оттуда родом. Как-то вечером прошлой зимой наливал я себе ванну и, зачитавшись, напрочь забыл о ней. А потом вдруг чувствую, надо в ванную зайти. Вхожу, а там воды полно, и в ней мистер Джордж барахтается, уже три раза захлебнулся.
– Ну и дела! – ахнул коридорный. – Не может быть, чтобы президент Симпсон – и три раза тонул.
– Что вы! Его личная охрана вовремя подоспела на помощь. Я вытащил его из воды, вытер и посадил в коробку.
– Бывает же такое! – крякнул коридорный. – Ничего, если я дам ему кусочек сыра?
– Нельзя, это показательный сыр. Кстати, мыши совсем не так любят сыр, как принято думать. После опытов он получает специальную пищу. Строгая диета. Так вот, через пару дней мы с ним подружились.
– Еще бы. Ведь он знает, кто спас ему жизнь.
– Сами понимаете, после таких происшествий поневоле начинаешь задумываться. Вот я и придумал Механическую кошку.
– Так вы придумали Механическую кошку, когда увидели мышь в ванне? – вскричал коридорный, потрясенный непредсказуемым ходом научной мысли.
– Вот именно. Это Джорджи меня надоумил. Я набросал чертеж. Одолжил денег. Заказал светокопию. И вот результат. А теперь мы с Джорджем ездим по стране, демонстрируем наше изобретение. Были в Кливленде, Акроне, Толедо – везде. Сейчас здесь.
– Выходит, всю страну исколесили. Да, повезло вам с этой мышью. Находка, одно слово. Нет, его надо называть Симпсоном, уж вы мне поверьте.
– Главное, чтобы нашим проектом заинтересовалась крупная фирма. А там дело пойдет. Потому мы и приехали в Чикаго. Знаете, кто придет сюда сегодня днем? Мистер Хартпик из «Ли и Уолдрон». Они не только производители, но и крупные коммерсанты.
– Им принадлежат шестьсот пятьдесят магазинов по всей стране. Не какая-нибудь мелкая сошка, скажу я вам. Если только они дадут ход нашему проекту, тогда держись!
– Тогда держись! – с энтузиазмом подхватил коридорный.
– Скоро он явится. В три часа. Как договорились. И Джорджи покажет ему, как работает наш аппарат.
– У вас он не того – не упрямится? Утонуть не боится?
– Только не Джорджи. Он в меня верит.
– Ну да, – согласился коридорный. – Он в вас верит.
– Разумеется, я подогреваю ему воду в банке. И все-таки, согласитесь, не всякая мышь захочет каждый раз бросаться в воду, как мой Джорджи. Ну ничего, если только дело выгорит, справим ему воротничок.
– Вот что, мистер, я хочу посмотреть на эту мышь в воротничке! Вам надо ее сфотографировать. Пусть все видят. Пусть посылают карточки домой, чтобы родные порадовались. Представляете, они умрут со смеху, когда увидят мышку в воротничке.
– А это идея, – улыбнулся Дэвис.
– Сделайте это, мистер. Ну, я пошел. До свидания, Джорджи. – Он вышел, но тут же опять просунул голову в дверь. – И все же, будь моя воля, сэр, я обязательно назвал бы его Симпсоном.
Оставшись один, Дэвис привел аппарат в боевую готовность, умылся, даже побрился и припудрил лицо тальком. Покончив с этим, он достал бумажник и, выложив на бюро одну за другой шесть банкнот по доллару каждая, пересчитал их, как будто надеялся найти седьмую. Сюда же он добавил тридцать пять центов из одного кармана и медную монетку из другого.
– На этот раз мы должны добиться своего, – сказал он мышке, которая весело смотрела на него с крышки коробки. – Только не падай духом, Джорджи! Чего стоят все эти мелкие, тупые, прижимистые лавочники. Другое дело – мистер Хартпик. Он – наш последний шанс. Потрудись на славу, старина, и мы еще с тобой будем самыми богатыми людьми на свете, вот увидишь!
В это время зазвонил телефон. Дэвис схватил трубку.
– К вам мистер Хартпик, – сказал администратор.
– Скажите мистеру Хартпику, что я жду его. Он убрал деньги, сунул Джорджи обратно в коробку и вытер влажные ладони носовым платком. Как только в дверь постучали, на его озабоченном лице заиграла широкая улыбка.
Мистер Хартпик оказался крупным квадратным мужчиной с пальцами вдвое толще обычных, покрытыми густым рыжим волосом.
– Очень благодарен вам, мистер Хартпик, – сказал Дэвис, – что нашли для меня время.
– И я вам буду благодарен, если не потрачу его зря, – парировал мистер Хартпик. – Показывайте товар. Из письма я толком не разобрал, что там у вас.
Дэвис поставил коробку на стол. Теперь в его голосе звучали бодрые, зазывные нотки энергичного коммерсанта.
– Вы, разумеется, знаете, мистер Хартпик, как велик спрос на усовершенствованные мышелорки. Коль скоро вы оказали мне честь, проложив тропу к моей двери, позволю себе…
– Выкладывайте вашу идею, и я проложу к ней тропу, какой бы бредовой эта идея ни оказалась.
– … позволю себе, – продолжал Дэвис, – предложить вам Механическую кошку. – И с этими словами он сорвал крышку с коробки.
– Название ходовое. Оно-то уж точно сгодится.
– Мистер Хартпик, идея этого аппарата в следующем, – говорил Дэвис, загибая пальцы. – Большемышей. Больше гуманности. Без увечья, как в мышеловках низкого качества. Никакой пачкотни. Никаких пружин, в которые попадают пальцы. Есть женщины, которые до смерти боятся этих пружин. Никаких семейных ссор, мистер Хартпик. Это тоже немаловажно. С психологией приходится считаться.
Все это время гость, уставившись на Дэвиса, молча ковырял в зубах.
– С чем? – переспросил он.
– С психологией. У женщин одна психология, у мужчин другая. Женщины, например, не любят, когда кошка играет с мышью.
– Мышей можно отравить, – возразил Хартпик.
– Вот именно, – подхватил Дэвис. – В этом и заключается женская психология. Женщины во все времена широко пользовались ядом. Лукреция Борджиа и так далее. Уверен, если провести общенациональный опрос, то окажется, что большинство мужчин предпочитают кошек. Помните, еще Нерон-мужчина – бросал христиан на съедение львам. С этого все и началось. Кроме того, кто будет выпускать кошку на улицу и кормить ее, когда вы в отъезде?
– Моя хозяйка если поймает мышь, то спускает ее в унитаз, – сказал мистер Хартпик, пожимая плечами.
– Опять женская психология. Клеопатра бросала своих рабов на съедение крокодилам. Только, к сожалению, многим женщинам не хватает хладнокровия миссис Хартпик, чтобы вынуть мышь из мышеловки и избавиться от нее таким образом.
– Какая разница, – сказал мистер Хартпик без малейшего интереса.
– В известном смысле мой аппарат не представляет собой ничего нового, – затараторил Дэвис, – он лишь более усовершенствован и рационален. Видите, я наливаю в этот сосуд воды, подогретой воды. На показательной модели это стеклянная банка. В товарной продукции в целях экономии это будет жестянка, как я указывал в письме. Хромированный корпус также необязателен. Так вот, наполнив банку, устанавливаем ее здесь в соответствующем положении. Обратите внимание, как все просто. Беру кусок самого обыкновенного сыра и насаживаю приманку на крюк. Многие ученые-рационализаторы, кстати сказать, считают кусок хлеба с салом приманкой не менее, а то и более эффективной. Теперь смотрите! Смотрите же, мистер Хартпик! Показываю, что делает мышь. Джорджи, пошел!
– Живая? – не без некоторого интереса спросил Хартпик.
– Mus domesticus, домашняя мышь, – пояснил Дэвис. – Водится в любом доме. Итак, следите за ним. Сам забрался в аппарат! Смотрите, идет по центральному стержню! Видите – прямо к приманке. Под его весом…
– Бултых! – вскричал Хартпик, явно оживившись.
– А мышеловки тем временем, – торжествующе воскликнул Дэвис, – автоматически переключилась на следующую мышь. Утром вам остается только выбросить утонувших мышей.
– Неплохо! Смотри-ка, он пытается плыть. В этом что-то есть.
– Что я вам говорил, мистер Хартпик, – улыбнулся Дэвис. – Усовершенствованная мышеловка!
– Ничего подобного! Чушь собачья! Впрочем, я всегда говорю, на всякую чушь найдется свой покупатель. Сыграть на человеческих чувствах… Какая-нибудь старая дева… глядишь, и клюнет.
– Вот и прекрасно! – оживился Дэвис. – А то я уж думал… Не важно! Извините, я только вытащу его.
– Минуту, – сказал Хартпик, сжав запястье Дэвиса своими толстыми пальцами.
– Боюсь, он уже немного выдохся…
– Так вот, – сказал Хартпик, по-прежнему не сводя глаз с мыши. – У нас есть типовой контракт на такие патенты. Стандартные расценки. Можете, если хотите, запросить своего адвоката. Он вам скажет то же самое.
– Это не важно, не беспокойтесь, позвольте мне только….
– Успеете, ведь у нас с вами серьезный деловой разговор, не так ли? – Да, конечно, – неуверенно сказал Дэвис, – но он устал. Понимаете, это показательная мышь.
Дэвису почудилось, что пальцы мистера Хартпика еще крепче сдавили его руку.
– А у нас сейчас что? – грозно спросил тот. – Не показ, что ли?
– Показ? Ну да, – подчинился Дэвис.
– Или вы пытаетесь что-то скрыть от меня? Откуда я знаю, что мышь в конце концов не вылезет из воды? Я хотел предложить вам зайти завтра утром к нам в контору, мы бы подписали контракт. Если, конечно, это вас интересует.
– Естественно, интересует, – сказал Дэвис. Он весь дрожал. – Но…, – Ну а раз интересует, оставьте свою мышь в покое. – Боже, но ведь он тонет! – закричал Дэвис, пытаясь вырвать руку.
Мистер Хартпик повернулся к нему своим массивным лицом – и Дэвис перестал вырываться.
– Заплыв продолжается, – гаркнул Хартпик. – Ну вот, смотрите, смотрите! Захлебнулся! – Он выпустил руку Дэвиса. – Захлебнулся раз! Захлебнулся два! Готов!!! Бедняжка. О'кей, мистер Дэвис, итак, завтра утром, скажем, в половине одиннадцатого. Идет?
И он огромными шагами вышел из комнаты. Некоторое время Дэвис стоял совершенно неподвижно, потом подошел к Механической кошке. Он было протянул руку к банке с водой, но порывисто отвернулся и зашагал по комнате. Когда через некоторое время опять раздался стук в дверь, он все еще ходил из угла в угол. Сам того не замечая, Дэвис, должно быть, сказал «Войдите», потому что в номер вошел коридорный с прикрытым тарелкой блюдом в руках.
– Простите, – сказал он, широко улыбнувшись. – Это бесплатно, сэр. Кукуруза в масле для президента Джорджа Симпсона!
Из коробки высунула голову самая заурядная небольшая откормленная мышь, посмотрела во все стороны своими розовыми глазками-бусинками, побежала по пальцу Дэвиса, затем по рукаву к воротничку рубашки и стала тыкаться мордочкой ему в нос и в мочку уха.
Коридорный издал восторженный вопль.
– Ну я вам скажу, сэр! Здорово вы ее приручили!
– Она меня знает. Эта мышь вообще все знает.
– Точно! – согласился коридорный.
– Она своего рода показательная мышь. Показывает Механическую кошку. Смотрите. На крючок насаживается приманка. Мистер Джордж шагает по центральному стержню. Тянется к приманке. Под его весом стержень опускается, и мышь падает в банку. С водой, разумеется.
– Так его зовут Джорджи? – спросил коридорный, не спуская глаз с мыши.
– Да, я его так зову.
– Знаете что? – задумчиво сказал коридорный. – Если бы у меня была такая мышь, мистер, я бы, наверное, назвал его Симпсон.
– Рассказать, как я встретился с этой мышью? Это было в Покипси – я оттуда родом. Как-то вечером прошлой зимой наливал я себе ванну и, зачитавшись, напрочь забыл о ней. А потом вдруг чувствую, надо в ванную зайти. Вхожу, а там воды полно, и в ней мистер Джордж барахтается, уже три раза захлебнулся.
– Ну и дела! – ахнул коридорный. – Не может быть, чтобы президент Симпсон – и три раза тонул.
– Что вы! Его личная охрана вовремя подоспела на помощь. Я вытащил его из воды, вытер и посадил в коробку.
– Бывает же такое! – крякнул коридорный. – Ничего, если я дам ему кусочек сыра?
– Нельзя, это показательный сыр. Кстати, мыши совсем не так любят сыр, как принято думать. После опытов он получает специальную пищу. Строгая диета. Так вот, через пару дней мы с ним подружились.
– Еще бы. Ведь он знает, кто спас ему жизнь.
– Сами понимаете, после таких происшествий поневоле начинаешь задумываться. Вот я и придумал Механическую кошку.
– Так вы придумали Механическую кошку, когда увидели мышь в ванне? – вскричал коридорный, потрясенный непредсказуемым ходом научной мысли.
– Вот именно. Это Джорджи меня надоумил. Я набросал чертеж. Одолжил денег. Заказал светокопию. И вот результат. А теперь мы с Джорджем ездим по стране, демонстрируем наше изобретение. Были в Кливленде, Акроне, Толедо – везде. Сейчас здесь.
– Выходит, всю страну исколесили. Да, повезло вам с этой мышью. Находка, одно слово. Нет, его надо называть Симпсоном, уж вы мне поверьте.
– Главное, чтобы нашим проектом заинтересовалась крупная фирма. А там дело пойдет. Потому мы и приехали в Чикаго. Знаете, кто придет сюда сегодня днем? Мистер Хартпик из «Ли и Уолдрон». Они не только производители, но и крупные коммерсанты.
– Им принадлежат шестьсот пятьдесят магазинов по всей стране. Не какая-нибудь мелкая сошка, скажу я вам. Если только они дадут ход нашему проекту, тогда держись!
– Тогда держись! – с энтузиазмом подхватил коридорный.
– Скоро он явится. В три часа. Как договорились. И Джорджи покажет ему, как работает наш аппарат.
– У вас он не того – не упрямится? Утонуть не боится?
– Только не Джорджи. Он в меня верит.
– Ну да, – согласился коридорный. – Он в вас верит.
– Разумеется, я подогреваю ему воду в банке. И все-таки, согласитесь, не всякая мышь захочет каждый раз бросаться в воду, как мой Джорджи. Ну ничего, если только дело выгорит, справим ему воротничок.
– Вот что, мистер, я хочу посмотреть на эту мышь в воротничке! Вам надо ее сфотографировать. Пусть все видят. Пусть посылают карточки домой, чтобы родные порадовались. Представляете, они умрут со смеху, когда увидят мышку в воротничке.
– А это идея, – улыбнулся Дэвис.
– Сделайте это, мистер. Ну, я пошел. До свидания, Джорджи. – Он вышел, но тут же опять просунул голову в дверь. – И все же, будь моя воля, сэр, я обязательно назвал бы его Симпсоном.
Оставшись один, Дэвис привел аппарат в боевую готовность, умылся, даже побрился и припудрил лицо тальком. Покончив с этим, он достал бумажник и, выложив на бюро одну за другой шесть банкнот по доллару каждая, пересчитал их, как будто надеялся найти седьмую. Сюда же он добавил тридцать пять центов из одного кармана и медную монетку из другого.
– На этот раз мы должны добиться своего, – сказал он мышке, которая весело смотрела на него с крышки коробки. – Только не падай духом, Джорджи! Чего стоят все эти мелкие, тупые, прижимистые лавочники. Другое дело – мистер Хартпик. Он – наш последний шанс. Потрудись на славу, старина, и мы еще с тобой будем самыми богатыми людьми на свете, вот увидишь!
В это время зазвонил телефон. Дэвис схватил трубку.
– К вам мистер Хартпик, – сказал администратор.
– Скажите мистеру Хартпику, что я жду его. Он убрал деньги, сунул Джорджи обратно в коробку и вытер влажные ладони носовым платком. Как только в дверь постучали, на его озабоченном лице заиграла широкая улыбка.
Мистер Хартпик оказался крупным квадратным мужчиной с пальцами вдвое толще обычных, покрытыми густым рыжим волосом.
– Очень благодарен вам, мистер Хартпик, – сказал Дэвис, – что нашли для меня время.
– И я вам буду благодарен, если не потрачу его зря, – парировал мистер Хартпик. – Показывайте товар. Из письма я толком не разобрал, что там у вас.
Дэвис поставил коробку на стол. Теперь в его голосе звучали бодрые, зазывные нотки энергичного коммерсанта.
– Вы, разумеется, знаете, мистер Хартпик, как велик спрос на усовершенствованные мышелорки. Коль скоро вы оказали мне честь, проложив тропу к моей двери, позволю себе…
– Выкладывайте вашу идею, и я проложу к ней тропу, какой бы бредовой эта идея ни оказалась.
– … позволю себе, – продолжал Дэвис, – предложить вам Механическую кошку. – И с этими словами он сорвал крышку с коробки.
– Название ходовое. Оно-то уж точно сгодится.
– Мистер Хартпик, идея этого аппарата в следующем, – говорил Дэвис, загибая пальцы. – Большемышей. Больше гуманности. Без увечья, как в мышеловках низкого качества. Никакой пачкотни. Никаких пружин, в которые попадают пальцы. Есть женщины, которые до смерти боятся этих пружин. Никаких семейных ссор, мистер Хартпик. Это тоже немаловажно. С психологией приходится считаться.
Все это время гость, уставившись на Дэвиса, молча ковырял в зубах.
– С чем? – переспросил он.
– С психологией. У женщин одна психология, у мужчин другая. Женщины, например, не любят, когда кошка играет с мышью.
– Мышей можно отравить, – возразил Хартпик.
– Вот именно, – подхватил Дэвис. – В этом и заключается женская психология. Женщины во все времена широко пользовались ядом. Лукреция Борджиа и так далее. Уверен, если провести общенациональный опрос, то окажется, что большинство мужчин предпочитают кошек. Помните, еще Нерон-мужчина – бросал христиан на съедение львам. С этого все и началось. Кроме того, кто будет выпускать кошку на улицу и кормить ее, когда вы в отъезде?
– Моя хозяйка если поймает мышь, то спускает ее в унитаз, – сказал мистер Хартпик, пожимая плечами.
– Опять женская психология. Клеопатра бросала своих рабов на съедение крокодилам. Только, к сожалению, многим женщинам не хватает хладнокровия миссис Хартпик, чтобы вынуть мышь из мышеловки и избавиться от нее таким образом.
– Какая разница, – сказал мистер Хартпик без малейшего интереса.
– В известном смысле мой аппарат не представляет собой ничего нового, – затараторил Дэвис, – он лишь более усовершенствован и рационален. Видите, я наливаю в этот сосуд воды, подогретой воды. На показательной модели это стеклянная банка. В товарной продукции в целях экономии это будет жестянка, как я указывал в письме. Хромированный корпус также необязателен. Так вот, наполнив банку, устанавливаем ее здесь в соответствующем положении. Обратите внимание, как все просто. Беру кусок самого обыкновенного сыра и насаживаю приманку на крюк. Многие ученые-рационализаторы, кстати сказать, считают кусок хлеба с салом приманкой не менее, а то и более эффективной. Теперь смотрите! Смотрите же, мистер Хартпик! Показываю, что делает мышь. Джорджи, пошел!
– Живая? – не без некоторого интереса спросил Хартпик.
– Mus domesticus, домашняя мышь, – пояснил Дэвис. – Водится в любом доме. Итак, следите за ним. Сам забрался в аппарат! Смотрите, идет по центральному стержню! Видите – прямо к приманке. Под его весом…
– Бултых! – вскричал Хартпик, явно оживившись.
– А мышеловки тем временем, – торжествующе воскликнул Дэвис, – автоматически переключилась на следующую мышь. Утром вам остается только выбросить утонувших мышей.
– Неплохо! Смотри-ка, он пытается плыть. В этом что-то есть.
– Что я вам говорил, мистер Хартпик, – улыбнулся Дэвис. – Усовершенствованная мышеловка!
– Ничего подобного! Чушь собачья! Впрочем, я всегда говорю, на всякую чушь найдется свой покупатель. Сыграть на человеческих чувствах… Какая-нибудь старая дева… глядишь, и клюнет.
– Вот и прекрасно! – оживился Дэвис. – А то я уж думал… Не важно! Извините, я только вытащу его.
– Минуту, – сказал Хартпик, сжав запястье Дэвиса своими толстыми пальцами.
– Боюсь, он уже немного выдохся…
– Так вот, – сказал Хартпик, по-прежнему не сводя глаз с мыши. – У нас есть типовой контракт на такие патенты. Стандартные расценки. Можете, если хотите, запросить своего адвоката. Он вам скажет то же самое.
– Это не важно, не беспокойтесь, позвольте мне только….
– Успеете, ведь у нас с вами серьезный деловой разговор, не так ли? – Да, конечно, – неуверенно сказал Дэвис, – но он устал. Понимаете, это показательная мышь.
Дэвису почудилось, что пальцы мистера Хартпика еще крепче сдавили его руку.
– А у нас сейчас что? – грозно спросил тот. – Не показ, что ли?
– Показ? Ну да, – подчинился Дэвис.
– Или вы пытаетесь что-то скрыть от меня? Откуда я знаю, что мышь в конце концов не вылезет из воды? Я хотел предложить вам зайти завтра утром к нам в контору, мы бы подписали контракт. Если, конечно, это вас интересует.
– Естественно, интересует, – сказал Дэвис. Он весь дрожал. – Но…, – Ну а раз интересует, оставьте свою мышь в покое. – Боже, но ведь он тонет! – закричал Дэвис, пытаясь вырвать руку.
Мистер Хартпик повернулся к нему своим массивным лицом – и Дэвис перестал вырываться.
– Заплыв продолжается, – гаркнул Хартпик. – Ну вот, смотрите, смотрите! Захлебнулся! – Он выпустил руку Дэвиса. – Захлебнулся раз! Захлебнулся два! Готов!!! Бедняжка. О'кей, мистер Дэвис, итак, завтра утром, скажем, в половине одиннадцатого. Идет?
И он огромными шагами вышел из комнаты. Некоторое время Дэвис стоял совершенно неподвижно, потом подошел к Механической кошке. Он было протянул руку к банке с водой, но порывисто отвернулся и зашагал по комнате. Когда через некоторое время опять раздался стук в дверь, он все еще ходил из угла в угол. Сам того не замечая, Дэвис, должно быть, сказал «Войдите», потому что в номер вошел коридорный с прикрытым тарелкой блюдом в руках.
– Простите, – сказал он, широко улыбнувшись. – Это бесплатно, сэр. Кукуруза в масле для президента Джорджа Симпсона!
СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА
В этой жизни Эдвард Лекстон не был обделен ничем, кроме возлюбленной, невесты или жены. У него был небольшой, очень изящный дом эпохи Регентства, который отражался белым фасадом в миниатюрном искусственном водоеме. Вокруг дома, под сенью ухоженных деревьев, раскинулся небольшой ярко-зеленый парк. За парком его владения простирались по густо заросшим холмам, каких не было во всей южной Англии. Небольшие пахотные поля были окружены громадными лесами. Над фермой и коттеджами вился в вечернем небе голубой дымок.
Вместе с тем доход его был невелик, зато природа наградила его хорошим вкусом, а потому он умел довольствоваться малым. Его обед состоял из свежезажаренной куропатки, бутылки «Эрмитажа», яблочного пирога и ломтика стилтонского сыра. Его коллекция картин – из крохотного пейзажа кисти Констебля, оставшегося ему от двоюродного дедушки. Его коллекция оружия – из старого отцовского охотничьего ружья «Холланд энд Холланд», которое казалось ему верхом совершенства. Его псарня – из двух охотничьих псов с вьющейся шерстью, одного – темно-каштанового, другого – черного. Такие собаки теперь давно вышли из моды, равно как – если верить близко его знавшим – и их хозяин. Сейчас ему было за тридцать, с недавнего времени он заказывал своему портному костюмы исключительно прошлогоднего покроя, а когда его старые друзья уезжали за границу, ему не приходило в голову обзавестись новыми.
С годами он все больше и больше предавался мирной красоте своего дома и пышной, грубой красоте окрестностей. Такого рода безоглядное увлечение порой бывает весьма опасным, ибо неодушевленная красота может быть ничуть не менее притягательной, чем любая другая. Представьте себе, что стоило Эдварду встретить девушку, которая ему приглянулась, как какой-нибудь поросший вековыми дубами холм, словно ревнивый пес, просовывал между ними свое огромное плечо. И сразу же становилось совершенно ясно, что девушка слишком легкомысленна и вдобавок злоупотребляет косметикой. На фоне простого, грубо сколоченного сруба, смотревшего неодобрительным взглядом старого слуги, веселая девушка могла показаться чересчур разбитной, а смутные воспоминания о какой-нибудь давно не существующей маленькой детской преображали всякую современную молодую женщину в кинозвезду.
В результате Эдварду ничего не оставалось, как в одиночестве коротать вечера, уговаривая себя, что он самый счастливый человек на свете. В один из таких «счастливых» вечеров он получил письмо от своего старинного друга, в котором тот приглашал его пожить у себя на ранчо в Нью-Мексико. Эдвард подумал, что никогда прежде ему не приходилось испытывать удовольствие видеть свой дом после долгого, томительного отсутствия. Он дал телеграмму, собрался и пустился в путь.
Он приехал в Нью-Мексико, и бескрайние просторы этого штата крайне ему приглянулись. Тем не менее вскоре он вдруг мучительно затосковал по какому-то повороту на какой-то проселочной дороге у себя дома – ничем не примечательному повороту, на который он раньше никогда не обращал внимания. Он попрощался со своим хозяином и отправился в Нью-Йорк, но не поездом, а на подержанной машине, которую купил, чтобы напоследок посмотреть страну. Путь его лежал по северной границе области, известной под названием «Район пыльных бурь», и спустя несколько часов он ехал уже совершенно вслепую, что может быть чревато серьезными последствиями, особенно если водитель замечтается в этот момент о далекой проселочной дороге. Дорога, находившаяся в четырех тысячах миль от него, плавно повернула, и Эдвард неожиданно обнаружил, что машина его – в узком проулке, рядом с ним на сиденье арбуз, у него острая боль в ребрах и чувство, будто он въехал в маленькую сельскую лавчонку. «Я попал в беду», – подумал Эдвард. Попал он, как вскоре выяснилось, еще и в Хиберс-Блафф, штат Арканзас, где ему предстояло, чтобы выплатить убытки и починить машину, задержаться на несколько дней.
В выжженных прериях Запада нет, пожалуй, городка безотраднее, чем Хиберс-Блафф. Хилые деревца, покосившиеся столбы, ржавая проволока никак не вяжутся с величием бескрайней равнины. Земля – голая от засухи, поля – сплошная глина, из которой кое-где торчит скелет лошади или коровы. В ложбине, заваленной консервными банками, бежит обмелевшая речушка, по берегам ее разбросано несколько сот домишек, убогих как размером, так и материалом, из которого они выстроены. У городских лавочников лица аллигаторов, а все прочие жители лицом и голосом смахивают на лягушек.
Эдвард расположился в гостинице Мерглера, что напротив похоронного бюро. Оставив вещи в номере, он вышел на улицу почитать вывески. Потом пошел в гостиничную столовую, где его ожидало рагу из солонины, которое произвело на него впечатление еще более тягостное, чем сам город, ведь город, по крайней мере, не надо было класть в рот. Несколько оживившись от этой мысли, он решил пройтись по главной улице.
Но не прошел он и нескольких ярдов, как ему отчетливо показалось, что он теряет рассудок, и он вернулся в гостиницу. Там он вскоре поймал себя на том, что кусает пальцы от непреодолимого желания вновь вырваться наружу. Но стоило ему шагнуть за порог, как его начало трясти от ужаса. «В таких местах, как это, – подумалось ему, – человек страдает одновременно клаустрофобией и агорафобией. Теперь я понимаю назначение крыльца или кресла-качалки».
Чем он и поспешил воспользоваться и каждые несколько секунд прикидывал, где хуже: в гостинице или на улице. На третий день часов в одиннадцать утра избранная им терапия перестала оказывать действие и что-то внутри его надломилось. «Надо отсюда выбираться, – сказал он себе. – И как можно скорее».
Деньги его пришли. Штраф был оплачен, а грудь перебинтована. Ему – еще предстояло рассчитаться с владельцем лавки, но грозный иск о возмещении убытков обернулся ничтожной денежной компенсацией. Эдвард расплатился и мог ехать на все четыре стороны. Он пошел забрать машину из гаража, где ее ремонтировали, но там его поджидало небольшое разочарование. Он вернулся в гостиницу, уложил чемодан и послал за хозяином.
– В котором часу уходит отсюда следующий поезд? – спросил он.
– В восемь, – спокойно ответил хозяин гостиницы.
Эдвард посмотрел на часы, они показывали полдень. Он взглянул на хозяина гостиницы, потом в окно на похоронное бюро напротив.
– Восемь часов! – произнес он тихим, срывающимся от отчаяния голосом. – Что же мне делать?
– Если хотите убить время, – сказал хозяин гостиницы, – можете сходить на аттракционы. Они открываются в час.
Ровно в час Эдвард уже стоял у турникета и с первыми тактами бравурной музыки прошел внутрь.
«Не буду торопиться смотреть все подряд, – решил он. – В половине второго посмотрю на теленка, в два – на толстую женщину, в половине третьего – на мальчика с хвостом, а в цирк пойду в три. В половине пятого не откажу себе в удовольствии посмотреть на зажигательный танец с веером, воспоминание о котором скрасит зрелище гигантской крысы в половине шестого, а в половине седьмого посмотрю на спящую красавицу, какой бы она ни была. В результате у меня останется полчаса, чтобы забрать из гостиницы вещи, а еще один, самый счастливый час, проведу на перроне, если таковой имеет место. Будем надеяться, что поезд придет вовремя».
Ровно в назначенное время Эдвард с мрачным видом изучил обе головы двухглавого теленка, ноги толстой женщины и спину хвостатого мальчика. Когда дело дошло до танцев с веером, он полюбовался красочными веерами. Посмотрел на гигантскую крысу, а гигантская крыса посмотрела на Эдварда.
– Уезжаю сегодня, – сказал Эдвард, – восьмичасовым поездом. – Гигантская крыса опустила голову и отвернулась.
Когда Эдвард подошел к балагану, где находилась спящая красавица, туда уже валил народ.
– Поторопитесь! – кричал зазывала. – Сейчас подымется занавес и вы увидите обворожительное личико и формы девушки, которая не может проснуться. В ночной рубашке. Спит уже пять лет. В постели! В постели! В постели!
Эдвард заплатил двадцать пять центов и вошел в переполненный балаган. Как раз в это время по сигналу гнусного типа в белом халате, со стетоскопом на груди, занавес поднялся.
На низком помосте рядом с больничной койкой стояла зловещего вида шлюха, наряженная в форму медицинской сестры.
– Вы являетесь свидетелями чуда, – объявил псевдодоктор, – перед которым бессильна современная наука. – Он продолжал молоть вздор в том же духе. Эдвард впился глазами в лицо девушки. Ничего более восхитительного он, безусловно, никогда в своей жизни не видел. – Итак, господа, – говорил импресарио, – дабы не опорочить доброе имя современной науки, я хочу, чтобы вы воочию убедились, что мы вас не обманывали, утверждая, что юная дама, во-первых, спит и, во-вторых, хороша собой. Чтобы вы не подумали, будто лежачее положение, в котором находится больная днем и ночью на протяжении пяти лет, привело к деформации фигуры или атрофии конечностей, – сестра, будьте любезны, откиньте одеяло.
Сестра, по-бульдожьи осклабившись, стянула захватанное хлопчатобумажное одеяло, и под ним открылось тело этого прелестного создания в прозрачной ночной рубашке, лежащего в самом изящном и трогательном положении, какое только можно вообразить.
«Если бы, – размышлял Эдвард, – все мои леса и поля, вместо того чтобы каждый год одеваться колокольчиками и первоцветом, дикими розами и жимолостью, веками копили в себе свое богатство, чтобы вложить его в один-единственный цветок, – этим цветком была бы она». Он сделал паузу, чтобы выслушать возражения своего обычного придирчивого genius loci {Духа местности (лат.).}, но их не последовало.
– Друзья мои, – продолжал тем временем гнусный шарлатан, – мировая наука уже пять лет не в состоянии вывести эту молодую красивую девушку из транса; позвольте напомнить одну историю, которую вам, возможно, доводилось слышать еще детьми, сидя у мамочки на коленях. Я имею в виду сказку о том, как Спящая красавица, сказав «Ах!», просыпается от поцелуя Прекрасного принца.
«Не может быть никаких сомнений, – думал Эдвард, – что если бы все поцелуи перед сном, сумеречные грезы, мечты и желания, когда-либо посетившие мою давно не существующую маленькую детскую, соткались в один-единственный ангельский образ, – этим образом была бы она».
– Поскольку, как вам хорошо известно, тщательный медицинский уход за больной стоит немалых средств, – говорил хозяин балагана, – мы готовы за скромную мзду в двадцать пять центов, которые следует опустить в вазу на столике у постели, предоставить любому из находящихся здесь джентльменов возможность испытать себя в роли прекрасного принца. Итак, занимайте очередь, друзья, и соблюдайте порядок.
Качая головой, Эдвард пробрался к выходу, вернулся в гостиницу и сел у себя в спальне, снедаемый яростью и стыдом. «Почему мне так стыдно? Потому ли, что я не нашел в себе сил воспрепятствовать этому зрелищу? Нет, это было бы нелепо. И все же во всем этом есть что-то… что-то отвратительное. Нет. Может, я хотел сам поцеловать ее! Это было бы низко, подло, гнусно! Тогда почему, во имя всего, что стыдливо, девственно, прелестно и невинно в этом мире, я опять иду на этот омерзительный спектакль?
Зайду всего на минуту. Потом заберу вещи, отправлюсь на вокзал, сяду и буду ждать поезда. Не пройдет и часа, как я поеду домой.
Но что такое мой дом?! – вскричал он почти вслух. – Зачем он мне, если в нем не найдет себе пристанища это существо, – она, и никто другой! А не она сама, так ее образ, мечта о ней, воспоминание, которое я увезу домой на своих губах и буду хранить вечно, если только поцелую ее хотя бы раз. Клянусь Богом, я так и сделаю!» С этими словами он подошел к балагану, откуда выходили довольные зрители. «Вот и хорошо, – подумал Эдвард. – Пока балаган опять не заполнится, они опустят занавес. Может, удастся недолго побыть с ней наедине».
Он отыскал задний вход и протиснулся в узкое отверстие в брезенте. В перерыве между сеансами доктор и сестра закусывали.
– Вход с другой стороны, друг, – сказал доктор. – Здесь только для прессы.
– Послушайте, – сказал Эдвард, – я хочу провести несколько минут наедине с этой девушкой.
– Да? – сказал доктор, не спуская глаз с раскрасневшегося и запинающегося Эдварда.
– Я заплачу, – сказал Эдвард.
– Шпик, из полиции, – процедила сестра.
– Слушай, приятель, – сказал доктор, – постыдился бы вязаться к нам с таким бессовестным предложением.
– Я англичанин! – вскричал Эдвард. – Как я могу служить в американской полиции, сами подумайте?!
Некоторое время сестра изучала Эдварда пристальным, опытным взглядом.
– Ладно, – сказала она наконец.
– Никаких ладно, – сказал доктор.
– Сто долларов, – сказала сестра.
– Сто долларов? – переспросил доктор. – Слушай, сынок, все мы были когда-то молоды. Может, ты и правда из газеты и хочешь встретиться с этой интересной молодой особой без свидетелей. Мы не против. Сто монет, деньги на бочку – и валяй. Времени у тебя… сколько дадим ему, сестра?..
Сестра опять уставилась на Эдварда.
– Десять минут, – сказала она.
– … десять минут, – продолжал доктор, опять обращаясь к Эдварду. – Сегодня в двенадцать, после закрытия.
– Нет, сейчас, – сказал Эдвард. – У меня поезд.
– Да? Чтобы потом какой-нибудь хмырь совал сюда нос узнать, почему мы не начинаем вовремя. Нет, сэр, увольте. В нашем деле тоже есть своя этика. Представление продолжается. Убирайся! В двенадцать. Запускай, Дейв!
Некоторое время Эдвард простоял у шатра, наблюдая, как у входа толпится народ. Когда стемнело, он ушел и сел на берегу вонючей речушки, обхватив голову руками. Время, казалось, тянется бесконечно. Под ним сочилась черная вода в обмелевшей реке. Нависшая над огромной, безжизненной равниной душная ночь обдавала его своим спертым, горячечным дыханием, вдали сверкали огни аттракционов, а у ног черной лентой по-прежнему змеилась речушка.
Наконец огни погасли. Осталось лишь несколько, да и те, словно искры на тлеющей бумаге, закатывались один за другим. Как сомнамбула, Эдвард встал и двинулся к балаганам.
Вместе с тем доход его был невелик, зато природа наградила его хорошим вкусом, а потому он умел довольствоваться малым. Его обед состоял из свежезажаренной куропатки, бутылки «Эрмитажа», яблочного пирога и ломтика стилтонского сыра. Его коллекция картин – из крохотного пейзажа кисти Констебля, оставшегося ему от двоюродного дедушки. Его коллекция оружия – из старого отцовского охотничьего ружья «Холланд энд Холланд», которое казалось ему верхом совершенства. Его псарня – из двух охотничьих псов с вьющейся шерстью, одного – темно-каштанового, другого – черного. Такие собаки теперь давно вышли из моды, равно как – если верить близко его знавшим – и их хозяин. Сейчас ему было за тридцать, с недавнего времени он заказывал своему портному костюмы исключительно прошлогоднего покроя, а когда его старые друзья уезжали за границу, ему не приходило в голову обзавестись новыми.
С годами он все больше и больше предавался мирной красоте своего дома и пышной, грубой красоте окрестностей. Такого рода безоглядное увлечение порой бывает весьма опасным, ибо неодушевленная красота может быть ничуть не менее притягательной, чем любая другая. Представьте себе, что стоило Эдварду встретить девушку, которая ему приглянулась, как какой-нибудь поросший вековыми дубами холм, словно ревнивый пес, просовывал между ними свое огромное плечо. И сразу же становилось совершенно ясно, что девушка слишком легкомысленна и вдобавок злоупотребляет косметикой. На фоне простого, грубо сколоченного сруба, смотревшего неодобрительным взглядом старого слуги, веселая девушка могла показаться чересчур разбитной, а смутные воспоминания о какой-нибудь давно не существующей маленькой детской преображали всякую современную молодую женщину в кинозвезду.
В результате Эдварду ничего не оставалось, как в одиночестве коротать вечера, уговаривая себя, что он самый счастливый человек на свете. В один из таких «счастливых» вечеров он получил письмо от своего старинного друга, в котором тот приглашал его пожить у себя на ранчо в Нью-Мексико. Эдвард подумал, что никогда прежде ему не приходилось испытывать удовольствие видеть свой дом после долгого, томительного отсутствия. Он дал телеграмму, собрался и пустился в путь.
Он приехал в Нью-Мексико, и бескрайние просторы этого штата крайне ему приглянулись. Тем не менее вскоре он вдруг мучительно затосковал по какому-то повороту на какой-то проселочной дороге у себя дома – ничем не примечательному повороту, на который он раньше никогда не обращал внимания. Он попрощался со своим хозяином и отправился в Нью-Йорк, но не поездом, а на подержанной машине, которую купил, чтобы напоследок посмотреть страну. Путь его лежал по северной границе области, известной под названием «Район пыльных бурь», и спустя несколько часов он ехал уже совершенно вслепую, что может быть чревато серьезными последствиями, особенно если водитель замечтается в этот момент о далекой проселочной дороге. Дорога, находившаяся в четырех тысячах миль от него, плавно повернула, и Эдвард неожиданно обнаружил, что машина его – в узком проулке, рядом с ним на сиденье арбуз, у него острая боль в ребрах и чувство, будто он въехал в маленькую сельскую лавчонку. «Я попал в беду», – подумал Эдвард. Попал он, как вскоре выяснилось, еще и в Хиберс-Блафф, штат Арканзас, где ему предстояло, чтобы выплатить убытки и починить машину, задержаться на несколько дней.
В выжженных прериях Запада нет, пожалуй, городка безотраднее, чем Хиберс-Блафф. Хилые деревца, покосившиеся столбы, ржавая проволока никак не вяжутся с величием бескрайней равнины. Земля – голая от засухи, поля – сплошная глина, из которой кое-где торчит скелет лошади или коровы. В ложбине, заваленной консервными банками, бежит обмелевшая речушка, по берегам ее разбросано несколько сот домишек, убогих как размером, так и материалом, из которого они выстроены. У городских лавочников лица аллигаторов, а все прочие жители лицом и голосом смахивают на лягушек.
Эдвард расположился в гостинице Мерглера, что напротив похоронного бюро. Оставив вещи в номере, он вышел на улицу почитать вывески. Потом пошел в гостиничную столовую, где его ожидало рагу из солонины, которое произвело на него впечатление еще более тягостное, чем сам город, ведь город, по крайней мере, не надо было класть в рот. Несколько оживившись от этой мысли, он решил пройтись по главной улице.
Но не прошел он и нескольких ярдов, как ему отчетливо показалось, что он теряет рассудок, и он вернулся в гостиницу. Там он вскоре поймал себя на том, что кусает пальцы от непреодолимого желания вновь вырваться наружу. Но стоило ему шагнуть за порог, как его начало трясти от ужаса. «В таких местах, как это, – подумалось ему, – человек страдает одновременно клаустрофобией и агорафобией. Теперь я понимаю назначение крыльца или кресла-качалки».
Чем он и поспешил воспользоваться и каждые несколько секунд прикидывал, где хуже: в гостинице или на улице. На третий день часов в одиннадцать утра избранная им терапия перестала оказывать действие и что-то внутри его надломилось. «Надо отсюда выбираться, – сказал он себе. – И как можно скорее».
Деньги его пришли. Штраф был оплачен, а грудь перебинтована. Ему – еще предстояло рассчитаться с владельцем лавки, но грозный иск о возмещении убытков обернулся ничтожной денежной компенсацией. Эдвард расплатился и мог ехать на все четыре стороны. Он пошел забрать машину из гаража, где ее ремонтировали, но там его поджидало небольшое разочарование. Он вернулся в гостиницу, уложил чемодан и послал за хозяином.
– В котором часу уходит отсюда следующий поезд? – спросил он.
– В восемь, – спокойно ответил хозяин гостиницы.
Эдвард посмотрел на часы, они показывали полдень. Он взглянул на хозяина гостиницы, потом в окно на похоронное бюро напротив.
– Восемь часов! – произнес он тихим, срывающимся от отчаяния голосом. – Что же мне делать?
– Если хотите убить время, – сказал хозяин гостиницы, – можете сходить на аттракционы. Они открываются в час.
Ровно в час Эдвард уже стоял у турникета и с первыми тактами бравурной музыки прошел внутрь.
«Не буду торопиться смотреть все подряд, – решил он. – В половине второго посмотрю на теленка, в два – на толстую женщину, в половине третьего – на мальчика с хвостом, а в цирк пойду в три. В половине пятого не откажу себе в удовольствии посмотреть на зажигательный танец с веером, воспоминание о котором скрасит зрелище гигантской крысы в половине шестого, а в половине седьмого посмотрю на спящую красавицу, какой бы она ни была. В результате у меня останется полчаса, чтобы забрать из гостиницы вещи, а еще один, самый счастливый час, проведу на перроне, если таковой имеет место. Будем надеяться, что поезд придет вовремя».
Ровно в назначенное время Эдвард с мрачным видом изучил обе головы двухглавого теленка, ноги толстой женщины и спину хвостатого мальчика. Когда дело дошло до танцев с веером, он полюбовался красочными веерами. Посмотрел на гигантскую крысу, а гигантская крыса посмотрела на Эдварда.
– Уезжаю сегодня, – сказал Эдвард, – восьмичасовым поездом. – Гигантская крыса опустила голову и отвернулась.
Когда Эдвард подошел к балагану, где находилась спящая красавица, туда уже валил народ.
– Поторопитесь! – кричал зазывала. – Сейчас подымется занавес и вы увидите обворожительное личико и формы девушки, которая не может проснуться. В ночной рубашке. Спит уже пять лет. В постели! В постели! В постели!
Эдвард заплатил двадцать пять центов и вошел в переполненный балаган. Как раз в это время по сигналу гнусного типа в белом халате, со стетоскопом на груди, занавес поднялся.
На низком помосте рядом с больничной койкой стояла зловещего вида шлюха, наряженная в форму медицинской сестры.
– Вы являетесь свидетелями чуда, – объявил псевдодоктор, – перед которым бессильна современная наука. – Он продолжал молоть вздор в том же духе. Эдвард впился глазами в лицо девушки. Ничего более восхитительного он, безусловно, никогда в своей жизни не видел. – Итак, господа, – говорил импресарио, – дабы не опорочить доброе имя современной науки, я хочу, чтобы вы воочию убедились, что мы вас не обманывали, утверждая, что юная дама, во-первых, спит и, во-вторых, хороша собой. Чтобы вы не подумали, будто лежачее положение, в котором находится больная днем и ночью на протяжении пяти лет, привело к деформации фигуры или атрофии конечностей, – сестра, будьте любезны, откиньте одеяло.
Сестра, по-бульдожьи осклабившись, стянула захватанное хлопчатобумажное одеяло, и под ним открылось тело этого прелестного создания в прозрачной ночной рубашке, лежащего в самом изящном и трогательном положении, какое только можно вообразить.
«Если бы, – размышлял Эдвард, – все мои леса и поля, вместо того чтобы каждый год одеваться колокольчиками и первоцветом, дикими розами и жимолостью, веками копили в себе свое богатство, чтобы вложить его в один-единственный цветок, – этим цветком была бы она». Он сделал паузу, чтобы выслушать возражения своего обычного придирчивого genius loci {Духа местности (лат.).}, но их не последовало.
– Друзья мои, – продолжал тем временем гнусный шарлатан, – мировая наука уже пять лет не в состоянии вывести эту молодую красивую девушку из транса; позвольте напомнить одну историю, которую вам, возможно, доводилось слышать еще детьми, сидя у мамочки на коленях. Я имею в виду сказку о том, как Спящая красавица, сказав «Ах!», просыпается от поцелуя Прекрасного принца.
«Не может быть никаких сомнений, – думал Эдвард, – что если бы все поцелуи перед сном, сумеречные грезы, мечты и желания, когда-либо посетившие мою давно не существующую маленькую детскую, соткались в один-единственный ангельский образ, – этим образом была бы она».
– Поскольку, как вам хорошо известно, тщательный медицинский уход за больной стоит немалых средств, – говорил хозяин балагана, – мы готовы за скромную мзду в двадцать пять центов, которые следует опустить в вазу на столике у постели, предоставить любому из находящихся здесь джентльменов возможность испытать себя в роли прекрасного принца. Итак, занимайте очередь, друзья, и соблюдайте порядок.
Качая головой, Эдвард пробрался к выходу, вернулся в гостиницу и сел у себя в спальне, снедаемый яростью и стыдом. «Почему мне так стыдно? Потому ли, что я не нашел в себе сил воспрепятствовать этому зрелищу? Нет, это было бы нелепо. И все же во всем этом есть что-то… что-то отвратительное. Нет. Может, я хотел сам поцеловать ее! Это было бы низко, подло, гнусно! Тогда почему, во имя всего, что стыдливо, девственно, прелестно и невинно в этом мире, я опять иду на этот омерзительный спектакль?
Зайду всего на минуту. Потом заберу вещи, отправлюсь на вокзал, сяду и буду ждать поезда. Не пройдет и часа, как я поеду домой.
Но что такое мой дом?! – вскричал он почти вслух. – Зачем он мне, если в нем не найдет себе пристанища это существо, – она, и никто другой! А не она сама, так ее образ, мечта о ней, воспоминание, которое я увезу домой на своих губах и буду хранить вечно, если только поцелую ее хотя бы раз. Клянусь Богом, я так и сделаю!» С этими словами он подошел к балагану, откуда выходили довольные зрители. «Вот и хорошо, – подумал Эдвард. – Пока балаган опять не заполнится, они опустят занавес. Может, удастся недолго побыть с ней наедине».
Он отыскал задний вход и протиснулся в узкое отверстие в брезенте. В перерыве между сеансами доктор и сестра закусывали.
– Вход с другой стороны, друг, – сказал доктор. – Здесь только для прессы.
– Послушайте, – сказал Эдвард, – я хочу провести несколько минут наедине с этой девушкой.
– Да? – сказал доктор, не спуская глаз с раскрасневшегося и запинающегося Эдварда.
– Я заплачу, – сказал Эдвард.
– Шпик, из полиции, – процедила сестра.
– Слушай, приятель, – сказал доктор, – постыдился бы вязаться к нам с таким бессовестным предложением.
– Я англичанин! – вскричал Эдвард. – Как я могу служить в американской полиции, сами подумайте?!
Некоторое время сестра изучала Эдварда пристальным, опытным взглядом.
– Ладно, – сказала она наконец.
– Никаких ладно, – сказал доктор.
– Сто долларов, – сказала сестра.
– Сто долларов? – переспросил доктор. – Слушай, сынок, все мы были когда-то молоды. Может, ты и правда из газеты и хочешь встретиться с этой интересной молодой особой без свидетелей. Мы не против. Сто монет, деньги на бочку – и валяй. Времени у тебя… сколько дадим ему, сестра?..
Сестра опять уставилась на Эдварда.
– Десять минут, – сказала она.
– … десять минут, – продолжал доктор, опять обращаясь к Эдварду. – Сегодня в двенадцать, после закрытия.
– Нет, сейчас, – сказал Эдвард. – У меня поезд.
– Да? Чтобы потом какой-нибудь хмырь совал сюда нос узнать, почему мы не начинаем вовремя. Нет, сэр, увольте. В нашем деле тоже есть своя этика. Представление продолжается. Убирайся! В двенадцать. Запускай, Дейв!
Некоторое время Эдвард простоял у шатра, наблюдая, как у входа толпится народ. Когда стемнело, он ушел и сел на берегу вонючей речушки, обхватив голову руками. Время, казалось, тянется бесконечно. Под ним сочилась черная вода в обмелевшей реке. Нависшая над огромной, безжизненной равниной душная ночь обдавала его своим спертым, горячечным дыханием, вдали сверкали огни аттракционов, а у ног черной лентой по-прежнему змеилась речушка.
Наконец огни погасли. Осталось лишь несколько, да и те, словно искры на тлеющей бумаге, закатывались один за другим. Как сомнамбула, Эдвард встал и двинулся к балаганам.