Кольер Джон. Сборник новелл "На полпути в ад"

   Но одним пасмурным сентябрьским днем с нашей юной дамой стало твориться что-то неладное. Не говоря худого слова, она подожгла шторы в гостиной, а когда ее попытались урезонить, принялась топать ногами, кусаться и сквернословить.
   Родители, разумеется, решили, что девушка лишилась рассудка, и ужасно расстроились; жених же был просто безутешен. Однако знаменитый психиатр, за которым немедленно послали, нашел Анджелу в здравом уме; обычные в этом случае тесты, которым была подвергнута больная, симптомов умопомешательства не выявили.
   Когда же обследование подошло к концу, Анджела внезапно разразилась грубым смехом и, обозвав почтенного эскулапа старым ослом, заявила ему, что он не придал значения двум-трем весьма существенным симптомам. Симптомы эти были столь туманны и противоречивы, что юная девица, абсолютно не сведущая ни в психоанализе, ни в жизни, знать их при всем желании не могла.
   Потрясенный до глубины души, психиатр, однако, вынужден был признать, что, хотя знания Анджелы свидетельствуют о серьезных нарушениях в ее психике, а слова, с которыми она к нему обратилась, – о невоспитанности и дурном вкусе, отправить ее в сумасшедший дом лишь на этом основании он не вправе.
   – Неужели вы не можете увезти ее в психиатрическую клинику хотя бы на том основании, что она подожгла мои шторы? – удивилась миссис Брэдшо.
   – Без явных признаков умопомешательства не могу, – стоял на своем врач. – Впрочем, вы имеете полное право предъявить ей обвинение в поджоге.
   – Чтобы моя дочь попала за решетку?! – взвилась мать. – Нет уж!
   – Я мог бы защищать ее на суде, причем бесплатно, – вызвался мистер Факсфер. – И, уверяю вас, Анджелу признали бы невиновной.
   – А про то, что об этом процессе будут писать газеты, вы не подумали? – покачав головой, сказал полковник. – Что ж, прискорбно, что вы ничем не смогли нам помочь, – обратился он к знаменитому психиатру, протянув ему конверт и смерив его недовольным взглядом. Психиатр пожал плечами и удалился.
   Стоило врачу скрыться за дверью, как Анджела, задрав на стол ноги (и какие ноги!), принялась декламировать наспех сочиненные куплеты, где во всех, самых пикантных подробностях описывались события этого дня, чем повергла родителей и жениха в глубокую тоску. Не будь стишки эти до крайности неприличными, я бы, разумеется, их здесь привел.
   В течение последующих нескольких дней Анджела продолжала выкидывать скандальные и малопристойные номера; больше же всего ей нравилось сочинять стихи, что она, надо сказать, делала с большой прытью и находчивостью. За это время в доме перебывало немало врачей, однако все они сходились на том, что недостойное поведение Анджелы Брэдшо к психическому расстройству никакого отношения не имеет.
   Отчаявшись, родители прибегли к услугам знахарей, которые, будучи не в силах положить Анджелу в сумасшедший дом, оказались также не в состоянии вылечить ее своими снадобьями. В конце концоврешено было показать девушку одной небезызвестной, весьма сомнительной особе преклонного возраста.
   – Мне все ясно, – и глазом не моргнув, заявила сомнительная особа. – В вашу дочь вселился дьявол. С вас две гинеи.
   Полковник с супругой обратились к сомнительной особе с просьбой изгнать незваного гостя, но эта процедура, как выяснилось, стоила десять гиней, и родители Анджелы, а также Агнец Факсфер сели в такси и повезли девушку домой, сказав старухе, что им надо подумать.
   – Чем таскаться по врачам, спросили бы лучше меня, что со мной, – я бы вам сразу ответила, – с улыбкой заявила Анджела на обратном пути.
   Хорошенько отчитав дочь за то, что та ввела их в расход, и немалый, родители поинтересовались, каким же образом Анджела обо всем догадалась.
   – Очень просто, – ответила девушка. – Я же его часто вижу.
   – Когда?! – вскричал полковник.
   – Где?! – вскричала мать.
   – Как он выглядит?! – вскричал жених.
   – Он молод и очень недурен собой, – ответила Анджела. – К тому же он прекрасный собеседник. Обычно он вселяется в меня, когда я одна, а одна я бываю лишь у себя в спальне – поэтому обыкновенно я вижусь с ним с одиннадцати вечера до семи утра.
   – Что он тебе говорит?! – вскричал отец, вцепившись зубами в набалдашник своей трости.
   – Он негр?! – вскричала мать.
   – Что он…? Откуда ты знаешь, что это дьявол, а не дьяволица?! – вскричал жених.
   – Расскажи, как он в тебя вселяется? – спросила мать.
   – Когда я ложусь в постель, он часто оказывается рядом, – ответила Анджела, сохраняя поразительное спокойствие.
   – Сколько раз я тебе говорила, что в спальню Анджелы давно пора заказать кровать пошире, – упрекнула мужа миссис Брэдшо.
   – Дьявола следует изгнать – и немедленно! – воскликнул Агнец Факсфер. – Какой бы ни была широкой кровать, втроем мы на ней все равно не уместимся.
   – Между прочим, я вовсе не уверена, что он захочет из меня выйти, – предположила Анджела. – В любом случае сначала я должна спросить об этом его самого.
   – Полковник Брэдшо! – заявил Агнец Факсфер. – Надеюсь, вы понимаете мое положение? С учетом всего вышесказанного, а также того, что подразумевалось, я вынужден расторгнуть помолвку с вашей дочерью.
   – Подумаешь, напугал, – буркнул дьявол, впервые подавший голос.
   – Тише, любимый, – шепнула ему Анджела. Постучав по стеклянной перегородке, мистер Факсфер велел таксисту остановиться и выскочил измашины.
   – Надеюсь, вы слышали, что сказала ваша дочь, и понимаете, что подать на меня в суд за расторжение помолвки у вас нет никакого права, – сказал он родителям Анджелы.
   – Не в моих правилах обращаться в суд по таким пустякам, – возразил полковник. – И вашу долю за проезд на такси мы тоже по суду требовать не будем, не беспокойтесь.
   Пока поверенный торопливо шарил в карманах в поисках денег, дьявол прочел вслух прощальное четверостишие, рифмуя «Факсфер» с одним очень неприличным словом.
   Вернемся, однако, к нашей истории. Придя домой, мистер Брэдшо, не мешкая ни минуты, позвонил по телефону сомнительной особе преклонных лет и попросил ее за любые деньги изгнать из Анджелы дьявола.
   – Сегодня, голубушка, – сказал дочери полковник, – он уж к тебе в одиннадцать вечера не заявится, не надейся.
   Анджела только рассмеялась.
   Сомнительная особа преклонных лет ждать себя не заставила: она явилась, держа под мышкой огромную коробку с всевозможными порошками, травами, костями, мазями и бог знает чем еще. Первым делом старуха задернула шторы на окнах, отсоединила на всякий случай антенну от радиоприемника и, спохватившись, отправила полковника с банкой сардин на улицу, чтобы тот заманил домой кошку.
   – Почему-то черти любят вселяться в кошек, – пояснила она.
   Затем Анджелу посадили на стул посреди комнаты, почистили камин – черти ведь, как известно, имеют обыкновение убегать через дымоход, – после чего старуха зажгла несколько пахучих палочек, какими пользуются в своих храмах китайцы, и стала что-то истово бормотать себе под нос.
   Сказав все, что подобает в таких случаях, она зажгла бенгальский огонь и во весь голос крикнула: «Изыди, Асмодей!» – Ошибочка вышла, – хмыкнул дьявол.
   – Черт побери! – в ужасе воскликнула сомнительная особа, увидев при свете пламени, как кошка грызет кость, которую старуха принесла с собой. – Это же были мощи святой Евлалии, которых сатана боится еще больше, чем слабительного, и которые обошлись мне в целых двадцать гиней! Теперь, – запричитала она, – дьявол уже не вселится в эту кошку, придется полковнику идти за другой, что же касается останков святой Евлалии, то я попрошу мне их возместить.
   С появлением новой кошки сомнительная особа начала все сначала. «Изыди, Вельзевул!» – крикнула она, когда вновь вспыхнул бенгальский огонь.
   – Опять мимо, – расхохотался дьявол.
   – Им никогда не догадаться, милый, – шепнула ему Анджела.
   Чего только старая карга не делала: сожгла весь имевшийся в наличии бенгальский огонь, вызывала и Велиара, и Бельфегора, и Мохамеда, и Радаманта, и Миноса, словом, всех дьяволов, какие только существовали в природе, но ничего, кроме издевательств и хохота, не добилась.
   – Кто же ты, черт возьми, такой?! – вскричал наконец, потеряв терпение, полковник.
   – Я? Уильям Уэйкфилд Уолл, – с достоинством ответил дьявол.
   – Ты бы сразу его спросил, – спокойно сказала отцу Анджела.
   – Уильям Уэйкфилд Уолл? – недоумевала миссис Брэдшо. – Первый раз слышу. Надеюсь, дорогой, он не из иностранцев? – обратилась она к мужу.
   – Наверняка какой-то шарлатан, – буркнула сомнительная особа преклонных лет. – Никогда не слышала этого имени.
   – Типично обывательская логика, – хладнокровно заметил дьявол. – Если в вашем кругу – в чем, поправде говоря, я сильно сомневаюсь – найдется хотя бы один человек, интересующийся современной поэзией, советую обратиться к нему.
   – Вы что же, поэт?! – оторопел полковник.
   – Да, именно поэт, а не рифмоплет, как вы, по-видимому, предполагаете. Если под словом «поэзия» вы подразумеваете слащавые куплеты в календарях, то с такой, с позволения сказать, «поэзией» я не имею ничего общего. Если же под поэзией понимать точность, глубину и ясность…
   – Он поэт, папа, – перебила Уильяма Уолла Анджела. – И очень хороший. В одном парижском журнале напечатано его стихотворение. Правда, Уильям?
   – Если этот мерзавец-поэт, – вскричал полковник, – принесите бутылку виски. Уж тогда-то он сразу выскочит! Знаю я этих писак!
   – Все солдафоны одинаковы, – процедил поэт. – Ничего более остроумного, я вижу, вам в голову не приходит. Нет, полковник, пейте ваше виски сами, а меня увольте. И пожалуйста, избавьте меня от общества этой несносной старой ведьмы, ничего, кроме смеха, она у меня своими фокусами не вызывает. Имейте в виду, либо вы выполните мои условия, либо я не выйду из Анджелы вообще.
   – И каковы же ваши условия? – поинтересовался полковник.
   – Во-первых, вы не станете противиться нашему браку. И во-вторых, вы дадите за Анджелой приданое, соответствующее той чести, какую профессиональный литератор оказывает семье полковника, вступая в брак с его дочерью.
   – А если я откажусь? – трясясь от бешенства, проревел полковник.
   – Ради бога. Мне и здесь неплохо, – ответил Уильям Уолл. – Анджела ест за двоих, и мы оба совершенно счастливы. Правда, малютка?
   – Да, любимый, – согласилась Анджела. – Ой, как тебе не стыдно, прекрати немедленно!
   – Разумеется, мы с Анджелой будем и впредь получать от жизни все удовольствия, – с улыбкой добавил поэт.
   – Полагаю, дорогая, – сказал полковник жене, – нам следует обдумать его условия.
   – И, по возможности, до одиннадцати вечера, дорогой, – глубокомысленно заметила миссис Брэдшо.
   Поскольку выхода у родителей Анджелы не было, пришлось принять условия поэта, который не замедлил материализоваться, оказавшись вполне симпатичным, хотя и несколько развязным, молодым человеком. Как выяснилось, он был вполне благородного происхождения, что, естественно, чету Брэдшо не могло не обрадовать.
   Уильям Уолл объяснил, что впервые увидел Анджелу в фойе театра во время антракта и, заглянув ей в глаза (а глаза у Анджелы были поистине бездонными), к своему удивлению и восторгу, почувствовал, что вселяется в нее. Выслушав рассказ молодого человека, миссис Брэдшо задала ему один, довольно нескромный вопрос, на который Уолл вынужден был ответить утвердительно, – ничего не поделаешь, у современной молодежи свои представления о жизни. В самом скором времени молодые люди поженились, а поскольку Уолл перестал сочинять стихи и взялся за романы, жизнь супругов сложилась вполне благополучно: на Ривьеру они ездят каждую зиму.

ВСЕ ОТМЕНЯЕТСЯ

   Перевод. Ливергант А., 1991 г.

   Дорогу весне! Ибо там, где среди скал и лесов теснятся белые стены, первый нарцисс – самое невероятное чудо; ибо среди приветливых крыш все больше платанов, разноцветной сирени, слив и розовых кустов, на которых тает, блестит и испаряется последний иней. Ради капели, звенящей в голосах детей, их прелестных маленьких галошек; ради еще неправдоподобно синего неба над Территауном и восточного ветра, еще внезапно налетающего на равнины; ради нескончаемых споров за завтраком и налогового векселя у прибора – дайте дорогу Весне!
   Генри Сэнфорд – младший, смуглый, стройный, с впалым животом, но с покатыми плечами, облаченный в свободно сидящий серый, под твид костюм – притом видавший виды костюм, – имел возможность сполна насладиться этим прелестным временем года. Лес, вплотную обступивший сад с двух сторон, дымился и пылал в прозрачном утреннем воздухе; почки лопались, ветки искрились на солнце, птицы порхали с дерева на дерево, их пение мелодично разносилось над просыпающимся лесом. На верхней ступеньке появилась нога Эдны. Сегодня она тоже очень рано спустилась к завтраку.
   Вернувшись из Калифорнии накануне вечером, она так устала от утомительной дороги – маленькая Джойс ни на минуту не сходила с рук, – что ей казалось, будто она приехала домой только теперь, после сна, и весеннее утро приветливо встречает ее. «После завтрака, – подумал Генри, – мы еще успеем до моего отъезда вместе погулять по саду».
   В саду уже была маленькая Джойс, которая встала раньше всех. Прелестное, волшебное дитя с золотой, как у нарцисса, головкой, с развевающимися кудрями, она, визжа, носилась от свежепосаженной яблони к свежепосаженным груше и сливе и, вытянув голову, смотрела на их хрупкие веточки, как будто надеясь найти цветы. Коль скоро молодые фруктовые деревья своими нестройными, наивными очертаниями напоминали детский рисунок, казалось также, будто она, словно маленькая Прозерпина, вернулась, чтобы вдохнуть в них жизнь. На самом же деле девочка, как существо более жизнерадостное, чем полагал ее отец, и куда менее восторженное, просто искала фрукты.
   Когда Эдна спустилась, девочка прибежала в дом, и они втроем сели завтракать, улыбаясь, как семья на рекламной фотографии. Новостей было столько, будто они получили огромную пачку писем. Эдна гостила у своих родителей в Лос-Анджелесе, ее отец был профессором Калифорнийского университета.
   – Он отложил свой очередной творческий отпуск, – сказала Эдна. – Хочет дождаться конца войны. Может, возьмет его перед самой пенсией. Тогда уж как следует поездит по Китаю.
   – Везет же старику! – воскликнул Генри. – Нам бы в музее годичный отпуск! Боже, в такое утро, да еще когда ты вернулась, мне бы отпуск совсем не помешал. Жаль, что ты так устала вчера вечером. Проклятый музей!
   – Кстати, – сказала Эдна, – я ужасно провинилась, дорогой.
   – Провинилась? Недеюсь, не потратила лишнего? Мы и так жмемся.
   – Нет, совсем не это. Может, еще хуже. Надо же быть такой дурой! Но ведь сам знаешь, в Калифорнии все не так, как здесь.
   – Так в чем же дело? К чему ты клонишь?
   – Джойс, – сказала Эдна, – ты допила молоко? Ступай в сад, девочка. Пойди посмотри, как там твои стол и стульчик.
   – Мамочка, я хочу послушать, что ты такое глупое натворила.
   – Нельзя, моя девочка. Ты еще маленькая.
   – Ну, мамочка, пожалуйста!
   – Джойс, – сказал Генри, – ведь мама сказала «Ступай в сад». Иди сейчас же. Без разговоров. Вот молодец. Итак, Эдна, в чем же все-таки дело?
   – Понимаешь, это произошло, когда я неделю жила у Дикинсонов. Однажды у них обедал один человек.
   – И что же?
   – Он из кино.
   – Актер? – вскричал Генри. – Неужели актер?!
   – Нет, не актер. А впрочем, какая разница? Работает в одной из крупных кинокомпаний. Вполне славный человек. И я… ты знаешь, я так себя глупо повела…
   – Не тяни.
   – Он увидел Джойс. Она немножко рисовалась… знаешь, как у нее это бывает. Вот он и выпросил у меня разрешение на кинопробу.
   – Чью? Джойс? Так-так-так! И это все? Ха! Ха! Ха!
   – Но я согласилась, я возила ее на киностудию.
   – Что ж, почему бы и нет в конце концов? Раз это доставило тебе удовольствие. Другое дело, дорогая, что ты, как всегда, совершенно не считаешься с чужим временем и деньгами. То же самое – в магазинах. Тебе дали копию пленки?
   – Нет, копию они не дают. Сама не знаю, что меня дернуло. Ужасно глупо. Боялась отстать от жизни.
   – Напрасно ты это сделала. Кино портит детей. Она и так достаточно самонадеянна. Просто не понимаю, Эдна, как ты могла. По отношению к детям глупые, как ты выражаешься, поступки непозволительны.
   Некоторое время он продолжал в том же духе.
   – Ты совершенно прав, – сказала Эдна, – только не надо так горячиться. Я же сказала, что повела себя глупо. Мне стыдно. Чего же еще? Уже поздно. Мы не успеем пойти в сад. У тебя скоро поезд.
   – И все-таки нельзя было водить ребенка на киностудию – бог знает куда! Сад подождет. До свидания, я пошел.
   Генри сел в поезд и не отрываясь любовался пейзажем до самого города, а Там – весенняя дымка сгустилась и посерела, а день потерял свою свежесть. По сравнению с окрестностями Территауна парк вокруг музея, где работал Генри, выглядел голым, жалкими безотрадным. Утренние часы тянулись долго, обед был скучным. После обеда в кабинете Генри раздался телефонный звонок.
   – Мистер Сэнфорд? С вами говорят из нью-йоркского отделения голливудской кинокомпании «Космос».
   – Слушаю вас.
   – Мистер Сэнфорд, вы слышали о кинопробе вашей прелестной дочки? Я пытался дозвониться вам домой, но никто не брал трубку. По счастью, нам удалось узнать ваш рабочий телефон.
   – Это я заметил. А в чем, собственно, дело?
   – Прекрасные новости, мистер Сэнфорд. Примите мои самые искренние поздравления. Скажите, не могли бы мы встретиться и поговорить?
   – Говорите сейчас, – сказал Генри, предчувствуя, что его ожидает. – К сожалению, у меня срочная работа.
   – Понимаете, в Голливуде очень заинтересовались результатами кинопробы. При встрече я мог бы сообщить весьма любопытные для вас подробности.
   – Сомневаюсь, – сказал Генри, упиваясь собственным садизмом. – Очень вам благодарен. Всего доброго.
   – Мистер Сэнфорд, мистер Сэнфорд, – заторопился голос на другом конце провода, – вы меня не поняли. Пожалуйста, не кладите трубку.
   – Насколько я понимаю, вы предлагаете моей дочери… киноконтракт?
   – Именно так, мистер Сэнфорд. Беру на себя смелость гарантировать его вам.
   – А я беру на себя смелость отказаться от него.
   – Но, мистер Сэнфорд, что вы говорите? Вы понимаете, какие это деньги? Такой контракт – путь к славе. Это имя, карьера… Мистер Сэнфорд, прошу вас, подумайте хорошенько.
   – Уже подумал, уважаемый. Подумал и решил, что все это очень дурная шутка.
   – Да нет же! – взмолился абонент, обиженный в лучших чувствах. – Это «Космос», уверяю вас. Перезвоните, если не верите. Меня зовут Морис Вернер. Перезвоните.
   – Под дурной шуткой я разумею славу, имя, карьеру и прочее. Моя дочь не должна иметь ничего общего с вашим делом. Не переношу кривляющихся детей. А теперь я должен с вами проститься.
   И с этими словами он повесил трубку, прервав тем самым бурные протесты своего абонента.
   Он сел за работу: как раз сегодня надо было составить смету на установку электропроводки для освещения музейных стендов. Удовольствие, которое он только что испытал, дав отпор силам тьмы, заметно уменьшилось перед лицом цифр, излучавших свет истины. Он теребил в руке осколок кремня, который использовал в качестве пресс-папье. Всю зиму кремень испускал в его сумрачном кабинете малую толику света, накопившегося в нем за четыре тысячи лет. Сегодня, однако, он казался обыкновенным камнем. И все же в сумраке скрывалось что-то смутное, неуловимое, не более чем мимолетный проблеск былого.
   И тут он вспомнил про желтый жилет. Вернее, увидел его. Увидел жилет и себя в жилете на ступеньках небольшого, но солидного загородного дома – повесой, ученым, джентльменом.
   Этот такой зримый и вместе таинственный желтый жилет, пшеничный по интенсивности, канареечный по нежности тонов, вовсе не был всецело плодом его воображения. Семь лет назад Генри и Эдна проводили медовый месяц в Европе, побывали и в Англии, а в Англии – на скачках. В паддоке Генри обратил внимание на старика с красным лицом и белыми волосами. В этот момент он услышал, как кто-то говорит: «Посмотрите на старика с красным лицом и белыми волосами. Это лорд Лонсдейл. Вон тот, в желтом жилете».
   Генри не спускал с него глаз: его краснолицая светлость показалась ему куда интереснее лошадей. Больше всего его поразила необъятных размеров светло-серая твидовая куртка, в которой старикан с баками и розовыми щечками был похож на добродушного старого фермера, по чистой случайности затесавшегося в модно разодетой толпе. Генри, которого всегда отличал безупречный вкус, понял, что его буколическая наружность – верный признак знатного рода.
   Однако венцом творения, безусловно, был желтый жилет. «Надо быть принцем, – думал Генри, – чтобы при такой полноте носить жилет желтого цвета. Но смуглый, стройный человек, будь он очень богат и живи он как надо… " – Кого это ты рассматриваешь? – спросила его Эдна.
   – Тебе показалось… – ответила он. – Видишь вон того старика с красным лицом? По-моему, кто-то сказал, что это лорд Лонсдейл.
   – Какой славный старичок.
   С тех пор перед глазами Генри, когда он задумывался или отвлекался от дел, не раз возникал роскошный желтый жилет, по силе воздействия сравнимый разве что с нарциссами Вордсворта. Узнав из газет о смерти лорда Лонсдейла, он испытал чувство человека, потерявшего близкого родственника.
   Однажды, увидев в витрине универмага «Эберком-би и Фитч» жилет почти такого же немыслимого цвета, он задумался о долгой истории человека и о короткой истории своей жизни – жизни без желтого жилета.
   Кому, как не ему, носить его? Генри перебрал в памяти банальные биографий и заурядную внешность самых богатых. Трудно себе представить, чтобы мистер Форд, к примеру, надел такой жилет. Его душа взывала к жилету, а жилет взывал к нему. Они не могли друг без друга. Их разделяли стеклянная витрина и какие-нибудь жалкие два миллиона.
   «Видите вон того стройного человека с блестящими темными волосами? Это Генри Сэнфорд, археолог-миллионер». – «Какой славный».
   Никогда еще желтый жилет так настойчиво не овладевал самыми потаенными мыслями Генри; никогда прежде не олицетворял он собой так явственно, как сегодня, независимость, положение в обществе, обеспеченную жизнь, умение нравиться. Прошел целый час, а работа почти не сдвинулась с места. Но тут опять зазвонил телефон.
   – Мистер Сэнфорд? Пожалуйста, не кладите трубку. Это «Космос», Голливуд. С вами будет говорить мистер Фишбейн.
   «А, черт!» – сказал про себя Генри.
   – Мистер Сэнфорд, звоню, чтобы лично принести вам свои самые искренние извинения.
   – А в чем дело? Да нет, не стоит…
   – Представитель нашего нью-йоркского филиала, как я понял, мешает вам, отрывает от работы.
   – Ну что вы. Это был всего лишь телефонный звонок.
   – Мы-то знаем, что такое музей, мистер Сэнфорд. Всякий раз, когда наши кинозвезды оказываются в Нью-Йорке, они первым делом идут в музеи. Где, как же в Голливуде, умеют ценить музеи за их основательность, приверженность истине: Боюсь, наш нью-йоркский представитель вел себя излишне настырно.
   – Нисколько. Ни в коей мере.
   – Меня всегда интересовало, что думали люди, когда первый грек изваял первую статую, – невозмутимо говорил Фишбейн тем поставленным, неотразимым голосом, каким читает оратор по бумажке послеобеденную речь. – Полагаю, они относились к своему искусству как к чему-то преходящему, недолговечному. Едва ли греческому аристократу понравилось, если бы с его детей писали нимф или херувимов. Но, мистер Сэнфорд, существует огромная разница между избалованным вундеркиндом викторианского театра и естественным, простым, нравственно чистым юным киноактером, который и не подозревает, что стоит перед объективом кинокамеры.
   – Конечно, конечно.
   – Как жаль, что вам не приходилось видеть наших юных голливудских звезд, – продолжал мистер Фишбейн. – Эти талантливые дети находятся под постоянным надзором родителей, к ним приставлен опытный психиатр. С такими чудными, неиспорченными ребятками возиться одно удовольствие! Мистер Сэнфорд, вы никогда не задумывались над тем, что в любой современной школе вашей дочери все равно придется участвовать в спектаклях, цель которых – развитие элементарных театральных навыков у подростков?
   – Это большая разница.
   – Согласен, разница есть. В два-три миллиона долларов. Не хотел говорить с вами о деньгах, мистер Сэнфорд, но как раз сейчас мы запускаем картину, открывающую огромные возможности для одаренных ребят. Такого фильма, пожалуй, еще не было в истории кино. Вы подумали, какие игрушки будут у вашей дочери, какие вещи? Впрочем, человека вашего положения все это вряд ли заинтересует. Я знаю, вы боитесь, как бы шумиха и реклама не испортили девочку. Если бы вы видели мамаш наших юных кинозвезд, то поняли бы, кто их портит. С такими интеллигентными родителями, как вы, ваша дочь после съемок может смело поступать в Брин Мор {Брин Мор – привилегированный женский колледж в г. Пасадена, штат Калифорния; основан в 1885 г.}, где она ничем, кроме нарядов, не будет отличаться от самых добропорядочных студенток. Ну что ж, очень приятно было поговорить с вами, мистер Сэнфорд. Надеюсь, в следующий раз, когда буду в ваших краях, вы разрешите заглянуть к вам в музей, полюбоваться великолепными полотнами и статуями. Кстати, интересно, что думаете вы, люди искусства, о современной кинематографии?