— Может быть, они так относятся к нему из-за Сиси, — сказала я. — Ему не нравилось, что за ним наблюдают, но ведь она была нечиста на руку. Во всяком случае так поговаривали.
Воспользуюсь подходящим моментом и скажу, что как мой Рауди никогда не наскакивает на людей, так и мы с Роном никогда не сплетничаем.
— Да? А Пит вполне похож на маменькиного сыночка, — сказал Рон. — Может быть, он подумал, что, зная про нее, они и ему не доверяют. Но тут уж ничего не поделаешь. По мне, так пусть смотрят. Бывают хозяева и похуже. И сколько таких.
— Я слышала, что Сиси прибирала к рукам только собачью амуницию, — сказала я. — Поводки, гребни, щетки. Либби говорит, что те ножницы, ну те самые, знаешь, были ее… Она говорит, что Сиси незадолго до того у нее их украла. Они как раз оказались в ее укладке. И знаешь, что странно? Либби все время спрашивает меня, когда она сможет получить их обратно. Кому они нужны после того, что случилось?
— С кровью?
— Их ничем не отмоешь. И тем не менее.
— А знаешь, у нее бывают припадки, — сказал Рон.
— У кого?
— У Либби. Мне Пит говорил.
— Приступы? Эпилепсии?
— Да.
— Но не из-за них же она хочет получить ножницы обратно. Приступы никак не отражаются на человеке. Конечно, не слишком приятно, когда это случается на людях. Но как про них узнал Пит?
— В аптеке, — сказал Рон. — Либби однажды чуть не подралась с его матерью. Как-то она зашла в аптеку, а его мать, кажется, спросила, были ли у нее в последнее время приступы или что-то в таком духе, а в аптеке кто-то был. Она не хочет, чтобы об этом знали, ну и все такое, поэтому и велела Сиси заткнуться. Пит говорит, что Либби тогда просто обезумела.
— А как об этом узнала Сиси?
— Либби покупала у них лекарство.
— Ах, ну да. Но разве это не врачебная тайна? Я имею в виду, что фармацевты не должны никому рассказывать, от каких болезней лечатся их клиенты. Я никогда об этом не думала. Какой ужас.
— Да, — сказал Рон. Ему очень понравилась эта мысль. — Да, идешь себе по улице, встречаешь аптекаря, а он этак мимоходом: «Ну как там наш геморрой? Нисколько не съежился?» Вот так-то.
— Интересно, знал ли про это ее муж. У меня такое чувство, что ему это не понравилось бы. Может быть, поэтому он ее и убил? То есть если он вообще убивал ее. Он произвел на меня впечатление человека, который очень гордится своей профессией. Он чуть ли не извинялся за то, что после такого несчастья аптека все еще торгует. Он сказал, что люди полагаются на него. Я удивилась. Не знаю почему. Может быть, потому, что снаружи место кажется таким убогим.
— Не то, что здесь. — Рон огляделся по сторонам.
— Где уж им тягаться. Но знаешь, теперь я поняла, что ты имел в виду, говоря про этот дом. Он не то чтобы непривлекательный. Просто он не рассчитан на то, чтобы производить впечатление. Наверное, я скорее ожидала бы увидеть здесь повсюду хрусталь и серебро.
— Да. Коли на то пошло, что здесь воровать?
Безделушек в доме практически не было. Самыми мелкими предметами обстановки казались подсвечники, но в них горели свечи. Чтобы незаметно стибрить их, требовалась немалая ловкость рук. На стене одной из ванных комнат первого этажа висел рисунок Поля Клея. Может быть, рама была накрепко вделана в штукатурку. Не знаю. Не трогала.
— Не знаю, — сказала я, — но хочешь услышать еще про одну странность? — И я рассказала Рону про принтер, который предлагала мне Либби. — При все этом они кажутся мне весьма странными охранниками.
— Да, — сказал он. — Реджи тоже довольно странный парень. Знаешь, он ведь из штата Мэн.
— Но не это делает его странным. Я тоже из штата Мэн. Это самое что ни на есть обыкновенное место.
Рону это показалось забавным.
— Пока я возился с трубой, здешняя горничная мне кое-что про него рассказала.
Ну не говорила ли я о хороших помощниках? Разве студент Гарварда стал бы сплетничать с сантехником? Хотя не исключено, что горничная была именно из студенток.
— И что она сказала? — спросила я.
— Мими получила его в наследство. Он начал с того, что состоял при ее муже проводником на рыбной ловле и охоте.
— Где-то я об этом слышала. А он настоящий проводник? У него есть лицензия?
Если да, то есть чему удивляться. В моем родном штате такая лицензия значит не меньше, чем в Кембридже книга, выпущенная издательством Гарвардского университета.
— Не знаю, — сказал Рон. — Как бы то ни было, он здесь обосновался. Тебе известно, что он живет в этом доме? У него здесь квартира. Он расчищает дорожки, водит машину миссис Николз, выполняет разные поручения, убирает за собаками. Предлагал мне заняться нашими дорожками, возле библиотеки, спрашивал, не надо ли присматривать за ней по ночам и когда в ней нет сотрудников и посетителей.
— Это уже на ступеньку ниже, чем быть проводником в штате Мэн.
— Но платят за это, наверное, больше, — сказал Рон. — К тому же, пока старик был жив, он не бросал своего основного занятия. Возил его на рыбалку. Был при нем, когда тот сыграл в ящик.
— Помню, — сказала я. — Укусы пчел. Моя бестактность. Аллергия. Все правильно.
Стоявший невдалеке от нас высокий седовласый мужчина повернулся ко мне и спокойно спросил:
— Прошу прощения за то, что вмешиваюсь. Вы аллергик? У вас аллергия на укусы пчел?
— Нет. Я вовсе не аллергик, — сказала я. — И меньше всего на собак.
— Извините, — сказал он. — Мне показалось, что вы упомянули аллергию.
— Мы говорили про мистера Николза, — объявил Рон и, понизив голос, добавил: — Он от этого умер.
— Я знаю, — сказал мужчина. — Он был моим пациентом. Потому я и заговорил с вами. Видите ли, на этот счет мнения расходятся. Вы встречаете на улице человека и сразу понимаете, что он страдает тем или иным заболеванием. Вы подходите к нему и говорите: «Привет, похоже, вы страдаете болезнью Аддисона?» Ну или чем-нибудь другим.
— Пожалуй, это было бы не слишком уместно, — сказала я.
— Да, возможно. Ну а что если он об этом не знает? Что, если не лечится? Это было бы еще хуже. Сам я редко так поступаю. — Он заговорил тише: — Но Эд Николз был моим другом.
Что до ремесла водопроводчика, то там все говорится впрямую. Если Рону говорят, что в ванной испортилась арматура, он спрашивает, какая именно.
— А что случилось? — спросил он.
— Эд презирал аллергию, — сказал врач. — Презирал. Считал ее болезнью, недостойной мужчины. Отрицал ее существование. Я видел его за неделю до несчастья, выписал ему новую аптечку, но он не обратил на это никакого внимания. Было лето, июнь, и я знал, что он часто ездит на рыбалку. Вот почему я иногда пристаю к людям. Если бы аптечка была при нем, он сейчас находился бы среди нас.
— Вы не виноваты, — сказала я.
— Если бы я проявил настойчивость, аптечка была бы при нем. Распространение медицинских знаний — обязанность врача. Я получил тяжелый урок.
Тут я увидела, что Реджи, временно сложив с себя обязанности охранника, просит всех пройти в гостиную, и тут же заметила, что Либби обращается с той же просьбой к гостям, стоящим в другом конце комнаты.
Все мы спокойно расположились в комнате, куда нас пригласили, если, конечно, помещение на две сотни человек можно назвать комнатой. Сидений хватило на всех, хотя кембриджцы бывают не прочь посидеть прямо на полу. Некоторые занимаются йогой. Другим доставляет удовольствие думать, будто они еще не вышли из детского возраста. Третьи считают, что это полезно для спины. Сиси была далеко не единственным ипохондриком в Кембридже, который помимо всего прочего страдает тем или иным заболеванием позвоночника по причине постоянного сидения в три погибели над книгами и компьютерами. Уж не знаю почему, но на вечеринках и сборищах в Кембридже часто половина стульев в комнате пустует, а люди в самых разнообразных позах сидят на полу. Платье Мими выглядело фантастически дорогим. Оно было темно-синее, и я, как всегда, затруднялась определить, из какого материала оно сшито. Не из хлопка и, уж конечно, не из искусственного шелка или полиэстера.
— Да! Это нечто! — вздохнул Рон.
Она представила выступающего — долговязого блондина в светло-бежевом вельветовом костюме. Джинса на всех накладывает неизгладимую печать. Проходив долгие годы в джинсах, вы будете носить все остальное как настоящий вечерний туалет. Не мне одной было тошно слушать его речь, и опять-таки не одна я была рада тому, что он избавил нас от подробностей. В своем выступлении он сосредоточил внимание на целях нашей организации. Он говорил о принципах Хармана, которые призывают сократить до минимума число опытов на животных, по возможности сведя их к исследованиям, связанным с решением серьезных медицинских проблем, и руководствоваться при их проведении соображениями гуманности. М… да, пламенный радикал! Как я поняла из брошюр, указ, хоть это и лучше, чем ничего, был довольно пресным. Если он будет принят, то организациям, проводящим исследования на животных, придется регистрироваться в городском совете, но они по-прежнему будут заниматься вивисекцией. И не будем забывать, что исследования для производства туши для ресниц или мастики для пола, в конце концов, тоже исследования. Каждый год на столе экспериментатора оказывается более пятидесяти тысяч животных. Много? А ведь это только в Кембридже.
После его выступления, разумеется, посыпались вопросы. Один из них задала я:
— Сколько из них собак?
— Хороший вопрос, — сказал он. (Уверена, что многие придерживались другого мнения. По-моему, мышей тоже не надо мучить, но это не одно и то же.) — Но я не могу на него ответить в связи с тем, что многие лаборатории не обнародуют свои исследовательские протоколы. Могу сказать одно — государственная инспекция проводится менее чем в пяти процентах лабораторий Кембриджа.
— Так что исследователи могут заниматься чем угодно, и при этом втайне от всех, — добавил чей-то голос.
— В указе об этом и говорится, — сказала Мими.
В конце концов, доклад был не так уж плох. В нем все было со знаком плюс. Подумайте о принципах Хармана. Подумайте об указе. Подумайте о будущем. Последнее не приходило мне в голову до той минуты, пока, стоя в ванной и смывая с глаз тушь, которая, возможно, была испытана на каком-нибудь кролике, я не задумалась над тем, как же мне все-таки отыскать Клайда. Если он окончил свои дни в лаборатории, то вовсе не обязательно, что эта лаборатория находится в Кембридже. А если и в Кембридже, то он один из тех пятидесяти тысяч. Пятьдесят тысяч в год, сказал тот парень. Многие из этих животных уже мертвы.
Я принялась сбрасывать с полок ванной комнаты все, что могло пройти испытание на животных, а это практически все, что выпущено не фирмой «Эйвон». Кончилось тем, что на полках остался только один флакон шампуня фирмы «Эйвон». Он не только разработан с соблюдением всех этических норм, но и, как вам подтвердит любой владелец маламута, чрезвычайно эффективен. Если его смешать пополам с водой и нанести на шерсть, он придаст ей удивительный блеск и к тому же уничтожит блох.
Глава 18
Глава 19
Глава 20
Воспользуюсь подходящим моментом и скажу, что как мой Рауди никогда не наскакивает на людей, так и мы с Роном никогда не сплетничаем.
— Да? А Пит вполне похож на маменькиного сыночка, — сказал Рон. — Может быть, он подумал, что, зная про нее, они и ему не доверяют. Но тут уж ничего не поделаешь. По мне, так пусть смотрят. Бывают хозяева и похуже. И сколько таких.
— Я слышала, что Сиси прибирала к рукам только собачью амуницию, — сказала я. — Поводки, гребни, щетки. Либби говорит, что те ножницы, ну те самые, знаешь, были ее… Она говорит, что Сиси незадолго до того у нее их украла. Они как раз оказались в ее укладке. И знаешь, что странно? Либби все время спрашивает меня, когда она сможет получить их обратно. Кому они нужны после того, что случилось?
— С кровью?
— Их ничем не отмоешь. И тем не менее.
— А знаешь, у нее бывают припадки, — сказал Рон.
— У кого?
— У Либби. Мне Пит говорил.
— Приступы? Эпилепсии?
— Да.
— Но не из-за них же она хочет получить ножницы обратно. Приступы никак не отражаются на человеке. Конечно, не слишком приятно, когда это случается на людях. Но как про них узнал Пит?
— В аптеке, — сказал Рон. — Либби однажды чуть не подралась с его матерью. Как-то она зашла в аптеку, а его мать, кажется, спросила, были ли у нее в последнее время приступы или что-то в таком духе, а в аптеке кто-то был. Она не хочет, чтобы об этом знали, ну и все такое, поэтому и велела Сиси заткнуться. Пит говорит, что Либби тогда просто обезумела.
— А как об этом узнала Сиси?
— Либби покупала у них лекарство.
— Ах, ну да. Но разве это не врачебная тайна? Я имею в виду, что фармацевты не должны никому рассказывать, от каких болезней лечатся их клиенты. Я никогда об этом не думала. Какой ужас.
— Да, — сказал Рон. Ему очень понравилась эта мысль. — Да, идешь себе по улице, встречаешь аптекаря, а он этак мимоходом: «Ну как там наш геморрой? Нисколько не съежился?» Вот так-то.
— Интересно, знал ли про это ее муж. У меня такое чувство, что ему это не понравилось бы. Может быть, поэтому он ее и убил? То есть если он вообще убивал ее. Он произвел на меня впечатление человека, который очень гордится своей профессией. Он чуть ли не извинялся за то, что после такого несчастья аптека все еще торгует. Он сказал, что люди полагаются на него. Я удивилась. Не знаю почему. Может быть, потому, что снаружи место кажется таким убогим.
— Не то, что здесь. — Рон огляделся по сторонам.
— Где уж им тягаться. Но знаешь, теперь я поняла, что ты имел в виду, говоря про этот дом. Он не то чтобы непривлекательный. Просто он не рассчитан на то, чтобы производить впечатление. Наверное, я скорее ожидала бы увидеть здесь повсюду хрусталь и серебро.
— Да. Коли на то пошло, что здесь воровать?
Безделушек в доме практически не было. Самыми мелкими предметами обстановки казались подсвечники, но в них горели свечи. Чтобы незаметно стибрить их, требовалась немалая ловкость рук. На стене одной из ванных комнат первого этажа висел рисунок Поля Клея. Может быть, рама была накрепко вделана в штукатурку. Не знаю. Не трогала.
— Не знаю, — сказала я, — но хочешь услышать еще про одну странность? — И я рассказала Рону про принтер, который предлагала мне Либби. — При все этом они кажутся мне весьма странными охранниками.
— Да, — сказал он. — Реджи тоже довольно странный парень. Знаешь, он ведь из штата Мэн.
— Но не это делает его странным. Я тоже из штата Мэн. Это самое что ни на есть обыкновенное место.
Рону это показалось забавным.
— Пока я возился с трубой, здешняя горничная мне кое-что про него рассказала.
Ну не говорила ли я о хороших помощниках? Разве студент Гарварда стал бы сплетничать с сантехником? Хотя не исключено, что горничная была именно из студенток.
— И что она сказала? — спросила я.
— Мими получила его в наследство. Он начал с того, что состоял при ее муже проводником на рыбной ловле и охоте.
— Где-то я об этом слышала. А он настоящий проводник? У него есть лицензия?
Если да, то есть чему удивляться. В моем родном штате такая лицензия значит не меньше, чем в Кембридже книга, выпущенная издательством Гарвардского университета.
— Не знаю, — сказал Рон. — Как бы то ни было, он здесь обосновался. Тебе известно, что он живет в этом доме? У него здесь квартира. Он расчищает дорожки, водит машину миссис Николз, выполняет разные поручения, убирает за собаками. Предлагал мне заняться нашими дорожками, возле библиотеки, спрашивал, не надо ли присматривать за ней по ночам и когда в ней нет сотрудников и посетителей.
— Это уже на ступеньку ниже, чем быть проводником в штате Мэн.
— Но платят за это, наверное, больше, — сказал Рон. — К тому же, пока старик был жив, он не бросал своего основного занятия. Возил его на рыбалку. Был при нем, когда тот сыграл в ящик.
— Помню, — сказала я. — Укусы пчел. Моя бестактность. Аллергия. Все правильно.
Стоявший невдалеке от нас высокий седовласый мужчина повернулся ко мне и спокойно спросил:
— Прошу прощения за то, что вмешиваюсь. Вы аллергик? У вас аллергия на укусы пчел?
— Нет. Я вовсе не аллергик, — сказала я. — И меньше всего на собак.
— Извините, — сказал он. — Мне показалось, что вы упомянули аллергию.
— Мы говорили про мистера Николза, — объявил Рон и, понизив голос, добавил: — Он от этого умер.
— Я знаю, — сказал мужчина. — Он был моим пациентом. Потому я и заговорил с вами. Видите ли, на этот счет мнения расходятся. Вы встречаете на улице человека и сразу понимаете, что он страдает тем или иным заболеванием. Вы подходите к нему и говорите: «Привет, похоже, вы страдаете болезнью Аддисона?» Ну или чем-нибудь другим.
— Пожалуй, это было бы не слишком уместно, — сказала я.
— Да, возможно. Ну а что если он об этом не знает? Что, если не лечится? Это было бы еще хуже. Сам я редко так поступаю. — Он заговорил тише: — Но Эд Николз был моим другом.
Что до ремесла водопроводчика, то там все говорится впрямую. Если Рону говорят, что в ванной испортилась арматура, он спрашивает, какая именно.
— А что случилось? — спросил он.
— Эд презирал аллергию, — сказал врач. — Презирал. Считал ее болезнью, недостойной мужчины. Отрицал ее существование. Я видел его за неделю до несчастья, выписал ему новую аптечку, но он не обратил на это никакого внимания. Было лето, июнь, и я знал, что он часто ездит на рыбалку. Вот почему я иногда пристаю к людям. Если бы аптечка была при нем, он сейчас находился бы среди нас.
— Вы не виноваты, — сказала я.
— Если бы я проявил настойчивость, аптечка была бы при нем. Распространение медицинских знаний — обязанность врача. Я получил тяжелый урок.
Тут я увидела, что Реджи, временно сложив с себя обязанности охранника, просит всех пройти в гостиную, и тут же заметила, что Либби обращается с той же просьбой к гостям, стоящим в другом конце комнаты.
Все мы спокойно расположились в комнате, куда нас пригласили, если, конечно, помещение на две сотни человек можно назвать комнатой. Сидений хватило на всех, хотя кембриджцы бывают не прочь посидеть прямо на полу. Некоторые занимаются йогой. Другим доставляет удовольствие думать, будто они еще не вышли из детского возраста. Третьи считают, что это полезно для спины. Сиси была далеко не единственным ипохондриком в Кембридже, который помимо всего прочего страдает тем или иным заболеванием позвоночника по причине постоянного сидения в три погибели над книгами и компьютерами. Уж не знаю почему, но на вечеринках и сборищах в Кембридже часто половина стульев в комнате пустует, а люди в самых разнообразных позах сидят на полу. Платье Мими выглядело фантастически дорогим. Оно было темно-синее, и я, как всегда, затруднялась определить, из какого материала оно сшито. Не из хлопка и, уж конечно, не из искусственного шелка или полиэстера.
— Да! Это нечто! — вздохнул Рон.
Она представила выступающего — долговязого блондина в светло-бежевом вельветовом костюме. Джинса на всех накладывает неизгладимую печать. Проходив долгие годы в джинсах, вы будете носить все остальное как настоящий вечерний туалет. Не мне одной было тошно слушать его речь, и опять-таки не одна я была рада тому, что он избавил нас от подробностей. В своем выступлении он сосредоточил внимание на целях нашей организации. Он говорил о принципах Хармана, которые призывают сократить до минимума число опытов на животных, по возможности сведя их к исследованиям, связанным с решением серьезных медицинских проблем, и руководствоваться при их проведении соображениями гуманности. М… да, пламенный радикал! Как я поняла из брошюр, указ, хоть это и лучше, чем ничего, был довольно пресным. Если он будет принят, то организациям, проводящим исследования на животных, придется регистрироваться в городском совете, но они по-прежнему будут заниматься вивисекцией. И не будем забывать, что исследования для производства туши для ресниц или мастики для пола, в конце концов, тоже исследования. Каждый год на столе экспериментатора оказывается более пятидесяти тысяч животных. Много? А ведь это только в Кембридже.
После его выступления, разумеется, посыпались вопросы. Один из них задала я:
— Сколько из них собак?
— Хороший вопрос, — сказал он. (Уверена, что многие придерживались другого мнения. По-моему, мышей тоже не надо мучить, но это не одно и то же.) — Но я не могу на него ответить в связи с тем, что многие лаборатории не обнародуют свои исследовательские протоколы. Могу сказать одно — государственная инспекция проводится менее чем в пяти процентах лабораторий Кембриджа.
— Так что исследователи могут заниматься чем угодно, и при этом втайне от всех, — добавил чей-то голос.
— В указе об этом и говорится, — сказала Мими.
В конце концов, доклад был не так уж плох. В нем все было со знаком плюс. Подумайте о принципах Хармана. Подумайте об указе. Подумайте о будущем. Последнее не приходило мне в голову до той минуты, пока, стоя в ванной и смывая с глаз тушь, которая, возможно, была испытана на каком-нибудь кролике, я не задумалась над тем, как же мне все-таки отыскать Клайда. Если он окончил свои дни в лаборатории, то вовсе не обязательно, что эта лаборатория находится в Кембридже. А если и в Кембридже, то он один из тех пятидесяти тысяч. Пятьдесят тысяч в год, сказал тот парень. Многие из этих животных уже мертвы.
Я принялась сбрасывать с полок ванной комнаты все, что могло пройти испытание на животных, а это практически все, что выпущено не фирмой «Эйвон». Кончилось тем, что на полках остался только один флакон шампуня фирмы «Эйвон». Он не только разработан с соблюдением всех этических норм, но и, как вам подтвердит любой владелец маламута, чрезвычайно эффективен. Если его смешать пополам с водой и нанести на шерсть, он придаст ей удивительный блеск и к тому же уничтожит блох.
Глава 18
Одна из моих любимых книг называется «Как быть лучшим другом своей собаки». Она написана монахами из Нью-Скита. Я согласна со всем, что пишут монахи, правда за двумя исключениями. Например, по монахам, ваша собака должна спать в вашей спальне, поскольку это полезно для ее душевного здоровья. В моих отношениях с Рауди все как раз наоборот. Рауди может спать где угодно. Эркер моей спальни стал его любимым местом главным образом потому, что он к нему привык, а привык он к нему потому, что мне лучше спится, когда я вдыхаю собачий запах и всем существом своим ощущаю близость моего нетребовательного пса. Время от времени я слышу, как Рауди посапывает во сне, словно гигантская кошка, но он никогда не храпит, и я всегда снимаю с него ошейник, чтобы не звенели жетоны.
В ту ночь он не сопел и не бил по мне лапами. Спать мне не давал Клайд, новоиспеченный отец пятерых щенков, что явствовало из сообщения, которое я нашла в автоответчике. Волки не похожи на кошек. На свободе вся стая, включая отца, помогает присматривать за волчатами. Кошки. Одна лаборатория по-прежнему проводит знаменитую серию экспериментов на котятах и кошках. Они существуют на деньги, которые берут с меня в качестве налогов. Несколькими годами раньше мои — и, разумеется, ваши — деньги едва не пошли на оплату еще одного великого эксперимента. Очаровательную группу человеческих существ в месте с подкупающим названием Раневая лаборатория — это недалеко от Вашингтона, округ Колумбия, — осенила восхитительная идея заняться изучением повреждений живой ткани. Как минимум, для этого нужна поврежденная живая ткань, так ведь? Вы, конечно, скажете, что у министерства обороны, которому принадлежит это заведение, что-что, а уж поврежденная живая ткань всегда найдется под рукой, но как бы не так, потому что эти ублюдки — прошу прощения, исследователи — намеревались получить ее, стреляя из ружей по кошкам и собакам. Министр обороны Каспар Уайнбергер прекратил этот эксперимент. Это подлинная история. Вы можете прочесть о ней. А что если бы Уайнбергер не остановил их? Если бы никто не остановил? Так где же Клайд? Часа в три ночи я вспомнила статью одного врача. Она была посвящена его студенческим годам. Он описал одно лабораторное занятие, на котором должен был провести вивисекцию на собаке. Ему сказали, что собаке сделана анестезия, а она никак не засыпала и все время выла. Рефлекс — объяснили ему. Но он-то знал, в чем дело. В Бостоне много медицинских школ. Где же, черт возьми, Клайд?
Около семи утра я стучала в дверь Марти и Мэта Джерсонов. Поскольку щенки просыпаются рано, я подумала, что Джейсон, или Джастин, тоже не залеживается, и не ошиблась. Он сидел на маленьком сиденье, прилаженном к кухонному столу, и бросал на пол что-то похожее на «Чириос». Правда, Марти сказала, что это вовсе не «Чириос», а какая-то полезная пища, способствующая развитию координации движений. Рауди вычистил сперва пол, потом физиономию малыша, и, пока мы ждали, когда Мэт кончит бриться, я показала младенцу, как подбрасывать кашу в воздух, чтобы Рауди ее ловил.
— Это способствует развитию зрительно-жевательной координации, — объяснила я Марти. Я нисколько не преувеличивала, ведь именно отработанной практикой схватывания пищи на лету объяснялось поразительное умение Рауди обращаться с теннисными мячами.
Наконец Мэт сел за стол. Пока он ел, я изложила ему все, что думала о Клайде:
— Его нигде нет, Мэт. Я до предела повысила обещанное вознаграждение. Везде, где только можно, развесила объявления. Дала их во все газеты. Сперва я думала, что он просто потерялся. Но он не потерялся. Такие места действительно существуют. Здесь, в Кембридже.
— Ты права, они действительно существуют.
— Но там со мной не станут разговаривать. Меня туда просто не пустят. Остановят у первой же двери.
— А почему ты думаешь, что меняони встретят с распростертыми объятиями?
— Вовсе не думаю. Но у тебя все же есть шанс проникнуть туда, разве не так? У тебя есть удостоверение. Ты сам исследователь.
— Но не такой, как они. Можешь мне поверить. Не такой.
— Конечно нет. Но дело в том, что я совсем не знаю этих людей и ума не приложу, как выяснить, что творится в этих заведениях. Разве что найти кого-нибудь, кто мог бы туда проникнуть. Может, ты хоть попробуешь позвонить?
— Конечно, но…
— Знаю, тебе это не слишком по душе, и прекрасно тебя понимаю. Но я просто в отчаянии. Иначе я не стала бы тебя просить. Возможно, это глупая затея, но больше я ничего не могу придумать.
— Не в том дело. — Он поднес ко рту ложку каши. — Послушай, мы… м-м… держим за правило не вмешиваться в чужие дела.
— Какие же это чужие дела? — прервала я его. — Разве тебе безразличны волки?
— Настолько небезразличны, что он никогда не стал бы держать волка в своем доме, — вмешалась Марти.
— Может, вы обе успокоитесь и дадите мне закончить? — спросил Мэт.
— Извини, — сказала я.
— Хорошо. Послушай, если тебе нужно, чтобы кто-нибудь позвонил им, обратись к Шейну. Попроси его позвонить. Со мной они просто не станут разговаривать. У него это скорее получится. Ему они по крайней мере ответят.
Я, конечно, знала, что Мэт имеет в виду. Он занимался работой академической и сугубо теоретической, она была престижной, но оплачивалась так себе. Иное дело Шейн. Звонить по телефону и обивать пороги лабораторий — ниже его достоинства. Он не хочет марать свои теоретические руки. Пусть этим занимается Шейн. Впрочем, это хорошо: значит, Шейн не сноб. Если я его попрошу, то, может быть, он даже сделает несколько визитов. Я знала, он мне не откажет. Ему нравятся мои волосы. Он так сказал. Ему нравлюсь я. Ему нравится мой отец. Я сделаю так, что он мне поможет.
В ту ночь он не сопел и не бил по мне лапами. Спать мне не давал Клайд, новоиспеченный отец пятерых щенков, что явствовало из сообщения, которое я нашла в автоответчике. Волки не похожи на кошек. На свободе вся стая, включая отца, помогает присматривать за волчатами. Кошки. Одна лаборатория по-прежнему проводит знаменитую серию экспериментов на котятах и кошках. Они существуют на деньги, которые берут с меня в качестве налогов. Несколькими годами раньше мои — и, разумеется, ваши — деньги едва не пошли на оплату еще одного великого эксперимента. Очаровательную группу человеческих существ в месте с подкупающим названием Раневая лаборатория — это недалеко от Вашингтона, округ Колумбия, — осенила восхитительная идея заняться изучением повреждений живой ткани. Как минимум, для этого нужна поврежденная живая ткань, так ведь? Вы, конечно, скажете, что у министерства обороны, которому принадлежит это заведение, что-что, а уж поврежденная живая ткань всегда найдется под рукой, но как бы не так, потому что эти ублюдки — прошу прощения, исследователи — намеревались получить ее, стреляя из ружей по кошкам и собакам. Министр обороны Каспар Уайнбергер прекратил этот эксперимент. Это подлинная история. Вы можете прочесть о ней. А что если бы Уайнбергер не остановил их? Если бы никто не остановил? Так где же Клайд? Часа в три ночи я вспомнила статью одного врача. Она была посвящена его студенческим годам. Он описал одно лабораторное занятие, на котором должен был провести вивисекцию на собаке. Ему сказали, что собаке сделана анестезия, а она никак не засыпала и все время выла. Рефлекс — объяснили ему. Но он-то знал, в чем дело. В Бостоне много медицинских школ. Где же, черт возьми, Клайд?
Около семи утра я стучала в дверь Марти и Мэта Джерсонов. Поскольку щенки просыпаются рано, я подумала, что Джейсон, или Джастин, тоже не залеживается, и не ошиблась. Он сидел на маленьком сиденье, прилаженном к кухонному столу, и бросал на пол что-то похожее на «Чириос». Правда, Марти сказала, что это вовсе не «Чириос», а какая-то полезная пища, способствующая развитию координации движений. Рауди вычистил сперва пол, потом физиономию малыша, и, пока мы ждали, когда Мэт кончит бриться, я показала младенцу, как подбрасывать кашу в воздух, чтобы Рауди ее ловил.
— Это способствует развитию зрительно-жевательной координации, — объяснила я Марти. Я нисколько не преувеличивала, ведь именно отработанной практикой схватывания пищи на лету объяснялось поразительное умение Рауди обращаться с теннисными мячами.
Наконец Мэт сел за стол. Пока он ел, я изложила ему все, что думала о Клайде:
— Его нигде нет, Мэт. Я до предела повысила обещанное вознаграждение. Везде, где только можно, развесила объявления. Дала их во все газеты. Сперва я думала, что он просто потерялся. Но он не потерялся. Такие места действительно существуют. Здесь, в Кембридже.
— Ты права, они действительно существуют.
— Но там со мной не станут разговаривать. Меня туда просто не пустят. Остановят у первой же двери.
— А почему ты думаешь, что меняони встретят с распростертыми объятиями?
— Вовсе не думаю. Но у тебя все же есть шанс проникнуть туда, разве не так? У тебя есть удостоверение. Ты сам исследователь.
— Но не такой, как они. Можешь мне поверить. Не такой.
— Конечно нет. Но дело в том, что я совсем не знаю этих людей и ума не приложу, как выяснить, что творится в этих заведениях. Разве что найти кого-нибудь, кто мог бы туда проникнуть. Может, ты хоть попробуешь позвонить?
— Конечно, но…
— Знаю, тебе это не слишком по душе, и прекрасно тебя понимаю. Но я просто в отчаянии. Иначе я не стала бы тебя просить. Возможно, это глупая затея, но больше я ничего не могу придумать.
— Не в том дело. — Он поднес ко рту ложку каши. — Послушай, мы… м-м… держим за правило не вмешиваться в чужие дела.
— Какие же это чужие дела? — прервала я его. — Разве тебе безразличны волки?
— Настолько небезразличны, что он никогда не стал бы держать волка в своем доме, — вмешалась Марти.
— Может, вы обе успокоитесь и дадите мне закончить? — спросил Мэт.
— Извини, — сказала я.
— Хорошо. Послушай, если тебе нужно, чтобы кто-нибудь позвонил им, обратись к Шейну. Попроси его позвонить. Со мной они просто не станут разговаривать. У него это скорее получится. Ему они по крайней мере ответят.
Я, конечно, знала, что Мэт имеет в виду. Он занимался работой академической и сугубо теоретической, она была престижной, но оплачивалась так себе. Иное дело Шейн. Звонить по телефону и обивать пороги лабораторий — ниже его достоинства. Он не хочет марать свои теоретические руки. Пусть этим занимается Шейн. Впрочем, это хорошо: значит, Шейн не сноб. Если я его попрошу, то, может быть, он даже сделает несколько визитов. Я знала, он мне не откажет. Ему нравятся мои волосы. Он так сказал. Ему нравлюсь я. Ему нравится мой отец. Я сделаю так, что он мне поможет.
Глава 19
У матери Кевина Деннеги есть гребень и щетка, однако всякий раз, использовав их по назначению, она туго стягивает свои седые волосы, оборачивает их вокруг головы и завязывает узлом, после чего вооружается молотком — своим основным парикмахерским орудием — и забивает в узел, а через него и в череп дюжину заколок. По-моему, она вколачивает туда еще несколько стальных гвоздей, хотя, возможно, и заколок достаточно, для того чтобы с ее лица не сходило страдальческое и суровое выражение. Мне всегда казалось, что оно способно удержать волосы на месте без всяких заколок и гвоздей. В прошлом католичка, а ныне убежденная адвентистка седьмого дня, она по-прежнему обожает Кевина, единственного из оставшихся при ней детей. В своем доме она не позволяет ему употреблять мясо, алкоголь или кофеин из-за вреда, который они могут причинить его здоровью. В пятницу она прибирается в доме, готовит пищу на весь следующий день и в субботу отправляется на службу. Поэтому я так удивилась, увидев ее у двери моего дома, когда вернулась в то субботнее утро от Джерсонов. Однако мое удивление объяснялось еще одной причиной: она знает, что делает Кевин в моем доме, и вдобавок подозревает, что он занимается там еще и тем, чем он вовсе не занимается.
— Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, — объявила миссис Деннеги, — чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. А вне — псы.
— Откровение Иоанна Богослова, — сказала я.
Это-то мне и надо. Миссис Деннеги чрезвычайно серьезно относится к библейским текстам, но подозреваю, что она выработала весьма изворотливую интерпретацию имеющихся там высказываний о собаках, поскольку мне всегда казалось, что она их любит. Более того, она меня не одобряет, но всегда любезна со мной, и все обитатели нашего квартала, включая владельцев собак, считают ее хорошей соседкой.
— Мой пес не вне, — добавила я. — Не вне и не без призора. Как раз сейчас я провожу его через ворота.
— Мне только что звонила моя подруга Алисия, — сказала миссис Деннеги. — Она хочет, чтобы Кевин помог ей, но дома его нет, нет и на работе, вот я и сказала себе, что сама помогу Алисии, это мой долг. Она не станет беспокоиться по пустякам, и если говорит, что кто-то должен что-то сделать, то, стало быть, так надо.
— Что случилось?
— Алисия говорит, что лает и воет собака. Обычно это хорошая собака. Она лает, но не так. А до того как убили эту несчастную женщину, их было две. Она обожала обеих, но сейчас осталась только одна, и Алисия не знает, что с ней случилось, ее почти не кормят, она живет сама по себе и не слышит ни единого доброго слова.
— Это ужасно, — сказала я. — И чего она хочет от Кевина?
— Про это я вам, кажется, и говорю. Она бы пошла и забрала бедняжку к себе, но не может, потому что Ральф не может жить в одном доме с собакой, поэтому у Алисии и нет собственной собаки. Вы не поверите, но она любит их запах, особенно во время дождя, что довольно странно, ведь Траппер был замечательной, чистой собакой, но по нему никогда нельзя было определить, что влажность повысилась. Я пошла бы и забрала ее сама, но не могу, у меня служба, я и так уже опаздываю на полчаса.
— Значит, вы с Алисией хотите, чтобы Кевин пошел и забрал собаку? Почему вы не вызовете Службу контроля за животными?
— Чтобы его забрали и бросили туда, где с ним может случиться все, что угодно? Чтобы ему стало еще хуже, чем теперь? Алисия говорит, что у него много наград, что он все время всех побеждает или, по крайней мере, побеждал.
— Значит, Кевин должен его забрать и привести сюда? Как, так сказать, частное лицо.
— Но его здесь нет, и, говорю вам, его нет в полицейском участке, где он — мне не говорят, поэтому я позвонила Алисии и сказала: «Я приведу одну женщину, которая живет по соседству и с ума сходит по собакам. Когда она услышит, то будет рада помочь, и ей не понадобится для этого много времени». А так и будет, ведь это здесь, за углом.
— Алисия живет рядом с аптекой Квигли?
— Зеленый дом с низкой живой изгородью перед фасадом. Но дома ее сейчас нет, ей пришлось отправиться на рынок, потому что Ральф ест все только самое свежее и она должна каждый день ходить за покупками, что для Алисии не так-то просто, особенно с тех пор, как у нее начались головные боли, а она не слушает меня и не парит ноги в горячей воде, но ничего не поделаешь.
Между прочим, средства миссис Деннеги от головной боли помогают лучше аспирина.
— Я схожу туда и узнаю, в чем дело, — сказала я. — Если собака в таком состоянии, как говорит Алисия, я ее заберу. Договорились?
— О чем же я вам толкую все это время? Алисия говорит, что бедная собака кричит что-то ужасное.
Мне было необходимо поговорить с Шейном, но его «мерседес», украшавший подъездную дорогу к моему дому, когда я отправлялась к Мэту и Марти, уже исчез. К тому же, как говорила миссис Деннеги, это было по соседству. Я отвела Рауди в дом и, сунув в карман поводок, отправилась к аптеке Квигли. Хоть я и забыла цвет дома с дождевателем во дворе, он оказался зеленым, и, судя по описанию, данному Алисией миссис Деннеги, так лаять и выть мог только Макс. Аптека Квигли выглядела как всегда — не то открыта, не то закрыта, — поэтому я рискнула пройти под готовой в любую минуту обрушиться вывеской. Сперва я просто хотела зайти во двор, взять Макса на поводок и увести, тем более что я обещала Кевину держаться подальше от отца и сына Квигли, но потом решила, что нет никакого смысла воровать собаку, которую Остин и так с радостью отдал бы мне или в крайнем случае попытался бы продать. Как сказала накануне вечером Либби, я все-таки человек честный.
— Мистер Квигли! — позвала я. — Остин! Пит!
В маленьком прибрежном городке штата Мэн можно войти в магазин подарков и не увидеть никого, поскольку владелец в это время занят распаковкой подушечек, набитых сосновыми иголками, или подбором баночек с настоящим мэнским черничным медом и соответствующих им бутылочек с черничным сиропом, но даже в самом маленьком городишке аптекари знают, что есть люди, для которых их товар слаще любого меда, джема или сиропа. В этом смысле аптеки гораздо более уязвимы, чем кабинеты врачей или дантистов, и ни один фармацевт никогда не оставит дверь незапертой, если в помещении никого нет.
— Мистер Квигли! Остин! Пит! Есть здесь кто-нибудь?
Конечно, они жили в задней части дома. В Кембридже большинство магазинов, хозяева которых живут здесь же, за стенкой, называется киосками: это значит, что в них продаются бакалейные товары, сигареты, бутерброды, а не ванны и унитазы. Аптека Квигли больше походила на один из таких киосков, чем на солидные фармацевтические заведения вроде аптеки Скендриана, Колониальной аптеки или аптеки Гурон. Может быть, хозяева ожидали, что местные посетители позвонят в звонок у прилавка или просто постучат в дверь их квартиры?
Сиси и Остин устояли против искушения установить у себя компьютер. В глубине торгового зала на прилавке стоял старомодный механический кассовый аппарат. Рядом с ним не было никакого звонка. Не было и объявления, что делать, если вам нужна помощь. Часть прилавка с правой стороны была отгорожена — возможно, для того чтобы видом медикаментов лишний раз не искушать местных наркоманов; слева между витринами со скудным набором расфасованных по бутылкам антигистаминных средств и еще более скудным ассортиментом диетических препаратов и витаминов находился небольшой барьер — видимо, для того чтобы держать покупателей на отведенной для них территории. Я ожидала, что Остин просунет голову в дверь за кассой и, вытирая с губ следы яйца, съеденного на завтрак, отправит меня восвояси, но царившую вокруг тишину нарушал только приглушенный вой Макса да звук моих собственных шагов.
К тому времени мне уже следовало понять, что никто не ответит, но я чувствовала настоятельную необходимость представить какое-нибудь достаточно шумное доказательство моих честных намерений тому, кто мог войти с улицы следом за мной.
— Мистер Квигли! Остин! Это Холли Винтер. Где вы? С вами все в порядке?
Он ответил на мои вопросы тем единственным способом, на какой был способен. Если вы плашмя лежите на полу среди сотен бутылок с таблетками и вороха рецептов, это достаточно красноречиво говорит, что с вами не все в порядке, особенно когда охотничий нож с деревянной ручкой торчит из вашей груди.
— Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, — объявила миссис Деннеги, — чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. А вне — псы.
— Откровение Иоанна Богослова, — сказала я.
Это-то мне и надо. Миссис Деннеги чрезвычайно серьезно относится к библейским текстам, но подозреваю, что она выработала весьма изворотливую интерпретацию имеющихся там высказываний о собаках, поскольку мне всегда казалось, что она их любит. Более того, она меня не одобряет, но всегда любезна со мной, и все обитатели нашего квартала, включая владельцев собак, считают ее хорошей соседкой.
— Мой пес не вне, — добавила я. — Не вне и не без призора. Как раз сейчас я провожу его через ворота.
— Мне только что звонила моя подруга Алисия, — сказала миссис Деннеги. — Она хочет, чтобы Кевин помог ей, но дома его нет, нет и на работе, вот я и сказала себе, что сама помогу Алисии, это мой долг. Она не станет беспокоиться по пустякам, и если говорит, что кто-то должен что-то сделать, то, стало быть, так надо.
— Что случилось?
— Алисия говорит, что лает и воет собака. Обычно это хорошая собака. Она лает, но не так. А до того как убили эту несчастную женщину, их было две. Она обожала обеих, но сейчас осталась только одна, и Алисия не знает, что с ней случилось, ее почти не кормят, она живет сама по себе и не слышит ни единого доброго слова.
— Это ужасно, — сказала я. — И чего она хочет от Кевина?
— Про это я вам, кажется, и говорю. Она бы пошла и забрала бедняжку к себе, но не может, потому что Ральф не может жить в одном доме с собакой, поэтому у Алисии и нет собственной собаки. Вы не поверите, но она любит их запах, особенно во время дождя, что довольно странно, ведь Траппер был замечательной, чистой собакой, но по нему никогда нельзя было определить, что влажность повысилась. Я пошла бы и забрала ее сама, но не могу, у меня служба, я и так уже опаздываю на полчаса.
— Значит, вы с Алисией хотите, чтобы Кевин пошел и забрал собаку? Почему вы не вызовете Службу контроля за животными?
— Чтобы его забрали и бросили туда, где с ним может случиться все, что угодно? Чтобы ему стало еще хуже, чем теперь? Алисия говорит, что у него много наград, что он все время всех побеждает или, по крайней мере, побеждал.
— Значит, Кевин должен его забрать и привести сюда? Как, так сказать, частное лицо.
— Но его здесь нет, и, говорю вам, его нет в полицейском участке, где он — мне не говорят, поэтому я позвонила Алисии и сказала: «Я приведу одну женщину, которая живет по соседству и с ума сходит по собакам. Когда она услышит, то будет рада помочь, и ей не понадобится для этого много времени». А так и будет, ведь это здесь, за углом.
— Алисия живет рядом с аптекой Квигли?
— Зеленый дом с низкой живой изгородью перед фасадом. Но дома ее сейчас нет, ей пришлось отправиться на рынок, потому что Ральф ест все только самое свежее и она должна каждый день ходить за покупками, что для Алисии не так-то просто, особенно с тех пор, как у нее начались головные боли, а она не слушает меня и не парит ноги в горячей воде, но ничего не поделаешь.
Между прочим, средства миссис Деннеги от головной боли помогают лучше аспирина.
— Я схожу туда и узнаю, в чем дело, — сказала я. — Если собака в таком состоянии, как говорит Алисия, я ее заберу. Договорились?
— О чем же я вам толкую все это время? Алисия говорит, что бедная собака кричит что-то ужасное.
Мне было необходимо поговорить с Шейном, но его «мерседес», украшавший подъездную дорогу к моему дому, когда я отправлялась к Мэту и Марти, уже исчез. К тому же, как говорила миссис Деннеги, это было по соседству. Я отвела Рауди в дом и, сунув в карман поводок, отправилась к аптеке Квигли. Хоть я и забыла цвет дома с дождевателем во дворе, он оказался зеленым, и, судя по описанию, данному Алисией миссис Деннеги, так лаять и выть мог только Макс. Аптека Квигли выглядела как всегда — не то открыта, не то закрыта, — поэтому я рискнула пройти под готовой в любую минуту обрушиться вывеской. Сперва я просто хотела зайти во двор, взять Макса на поводок и увести, тем более что я обещала Кевину держаться подальше от отца и сына Квигли, но потом решила, что нет никакого смысла воровать собаку, которую Остин и так с радостью отдал бы мне или в крайнем случае попытался бы продать. Как сказала накануне вечером Либби, я все-таки человек честный.
— Мистер Квигли! — позвала я. — Остин! Пит!
В маленьком прибрежном городке штата Мэн можно войти в магазин подарков и не увидеть никого, поскольку владелец в это время занят распаковкой подушечек, набитых сосновыми иголками, или подбором баночек с настоящим мэнским черничным медом и соответствующих им бутылочек с черничным сиропом, но даже в самом маленьком городишке аптекари знают, что есть люди, для которых их товар слаще любого меда, джема или сиропа. В этом смысле аптеки гораздо более уязвимы, чем кабинеты врачей или дантистов, и ни один фармацевт никогда не оставит дверь незапертой, если в помещении никого нет.
— Мистер Квигли! Остин! Пит! Есть здесь кто-нибудь?
Конечно, они жили в задней части дома. В Кембридже большинство магазинов, хозяева которых живут здесь же, за стенкой, называется киосками: это значит, что в них продаются бакалейные товары, сигареты, бутерброды, а не ванны и унитазы. Аптека Квигли больше походила на один из таких киосков, чем на солидные фармацевтические заведения вроде аптеки Скендриана, Колониальной аптеки или аптеки Гурон. Может быть, хозяева ожидали, что местные посетители позвонят в звонок у прилавка или просто постучат в дверь их квартиры?
Сиси и Остин устояли против искушения установить у себя компьютер. В глубине торгового зала на прилавке стоял старомодный механический кассовый аппарат. Рядом с ним не было никакого звонка. Не было и объявления, что делать, если вам нужна помощь. Часть прилавка с правой стороны была отгорожена — возможно, для того чтобы видом медикаментов лишний раз не искушать местных наркоманов; слева между витринами со скудным набором расфасованных по бутылкам антигистаминных средств и еще более скудным ассортиментом диетических препаратов и витаминов находился небольшой барьер — видимо, для того чтобы держать покупателей на отведенной для них территории. Я ожидала, что Остин просунет голову в дверь за кассой и, вытирая с губ следы яйца, съеденного на завтрак, отправит меня восвояси, но царившую вокруг тишину нарушал только приглушенный вой Макса да звук моих собственных шагов.
К тому времени мне уже следовало понять, что никто не ответит, но я чувствовала настоятельную необходимость представить какое-нибудь достаточно шумное доказательство моих честных намерений тому, кто мог войти с улицы следом за мной.
— Мистер Квигли! Остин! Это Холли Винтер. Где вы? С вами все в порядке?
Он ответил на мои вопросы тем единственным способом, на какой был способен. Если вы плашмя лежите на полу среди сотен бутылок с таблетками и вороха рецептов, это достаточно красноречиво говорит, что с вами не все в порядке, особенно когда охотничий нож с деревянной ручкой торчит из вашей груди.
Глава 20
Остин Квигли и при жизни не отличался особой резвостью, и хоть я как-то невзначай сказала, что можно же хоть чем-то его расшевелить, охотничьим ножом это сделать не удалось. Я подошла немного поближе, чтобы лучше его рассмотреть. Хоть все мои медицинские познания ограничиваются ветеринарией, я понимала, что он, возможно, еще жив, и прекрасно отдавала себе отчет в том, что никакие мои усилия ему не помогут. Нож вошел в его грудь по самую рукоятку. Я не боюсь вида крови — ведь я все-таки женщина. Я вполне могла бы ухватиться за ручку ножа и вытащить его, если бы была уверена, что не сделаю только хуже.