Страница:
- А отчего неподходящее? Тут может - очень просто - случиться своя выгода... если с умом взяться. Торговал же мой покойник.
- То твой покойник, а то я.
- Загордели вы очень, Иван Иванович!
- Не обессудь, Петровна, сегодня я не в себе.
- Оно и видно, - поджав губы, ответила Ненила Петровна и лебедью выплыла из комнаты.
Отец долго молчал. Гриша глядел на него со страхом и наконец не вытерпел:
- А как же я, батя?
Иван Шумов поднял тяжелую голову:
- Про тебя-то я все и думаю. На хозяина мне плевать, я себе работу найду! Меня на хорошее место кличут. Да далеко... За Прейлями.
- Не езди далеко!
- В том-то и беда, что хочешь - не хочешь, а надо ехать. Последние, видишь ли, деньги убил я на твою одёжу.
- Продадим, - шепнул Гриша.
Отец усмехнулся невесело, привлек сына одной рукой к себе:
- Эх, брат, это мы купили дорого, а продать - гроши дадут. И в училище за ученье я внес - этих денег и вовсе не вернешь.
В сенях раздался шум, стук, послышался веселый голос Шпаковского.
Отец нахмурился, легонько оттолкнул сына.
Учитель вошел в комнату и еще с порога принялся радоваться:
- Молодец ты, Иван Иванович, ей-богу, молодец!
Он даже руки потирал, до того был доволен.
- Ты про что? - спросил Иван Шумов.
- Да все про то же! Теперь Григорию дорога прямая!
Отец угрюмо отвернулся к окну.
Понятно, почему так радовался Шпаковский: вся затея с реальным училищем была делом его рук - для того он, видно, и в город поехал.
...В то памятное утро, когда отец водил Гришу определять в городское училище, вернулись они оба ни с чем. Заведующий училищем, грузный седоусый человек, похожий на старого рабочего, сказал Шумовым с каким-то даже удовольствием:
- Опоздали. Все места заняты.
У Ивана Шумова опустились руки:
- Как же так! Еще только август месяц...
- Да, август месяц. Ну, а прошений знаете, сударь, сколько поступило? Еще с весны! Ого! Мастеровой народ сынов своих надумал учить, вот оно что. С прошлого года это началось. Никогда еще такого наплыва не было. А в гимназии, в реальном - пожалуйста: свободные вакансии.
- Куда нам в гимназию!
Заведующий развел руками:
- Ничего не могу сделать.
Всю обратную дорогу отец молчал, смотрел себе под ноги, в каменную городскую землю. А у железнодорожного переезда налетел на них запыхавшийся Шпаковский. Полы его замечательной накидки развевались. Он схватил Ивана Шумова за локоть:
- Иваныч, тебя-то я и ищу! Удача какая! Встретил я таки своего друга, помнишь - рассказывал тебе о нем.
- Какого еще друга?
- Здрасте! Я ж сколько раз толковал...
- Не до него мне сейчас! Гришку в училище не взяли.
- В городское?
- Ну, а в какое ж еще?
- В реальное отдадим!
И Шпаковский, торопясь, с опаской поглядывая на красное, сердитое, упрямое лицо Ивана Шумова, рассказал: друг его, еще по школьной скамье ("светлая голова, благороднейший человек"), замолвил где надо словечко Григория согласны принять в приготовительный класс, хотя занятия уже и начались.
- В изъятие из правил! - воскликнул учитель, подняв кверху длинный палец. - Поскольку есть вакансии!
- Реальное не для нас! - с сердцем сказал Иван Иванович. - Баламутишь ты все... У тебя будто ветер на чердаке гуляет, ну нет в тебе обстоятельности! А нашему брату надо на земле стоять как можно крепче.
- Не стоять надо, а идти! Идти по земле - вперед!
И отец со Шпаковским поругались.
Учитель кричал Ивану Ивановичу: "Тяжкодум!" А отец гудел в ответ: "Ветряк!"
Они ссорились еще целых два дня: в горнице у Ненилы Петровны, на улице, в городском саду. Гриша уныло ходил следом за ними по городу, тянул отца за рукав:
- Погляди-ка!
Отец смотрел невнимательно:
- Ну, что там: писчий магазин. Чего глядеть-то! - И оборачивался к учителю: - Сбиваешь ты меня с толку бесперечь, спасу от тебя нету, ветрогон!
- Да я ж добра вам обоим хочу!
Гриша опять впутывался:
- А зачем там ободранный человек в окне стоит?
- Анатомическая модель, - отмахивался Шпаковский и кричал отцу: Поверни в голове жерновами-то!
И учитель наконец одолел.
Отец вечером при свете керосиновой лампы пересчитал оставшиеся свои деньги - немного их, видно, было - потом снял для чего-то со стены шапку и ударил ею об пол:
- Ну! Была не была! Одолел ты меня, ветрогон...
И вот через несколько дней, когда Гриша был уже принят в реальное училище, Шпаковский стоял перед Иваном Шумовым, сияя своими яркими, желтыми какими-то глазами. А отец молчал отвернувшись. Наконец учитель насторожился:
- Ты что, Иваныч?
- Уезжать мне отсюда приходится, - с усилием проговорил отец. - На новое место.
- Опять на новое? - всплеснул руками Шпаковский. - Опять?
- Не стрекочи ты, ради бога! И без тебя тошно! Я вот и думаю: как тут Гришку одного кинешь?
- Раньше надо было думать! Столько трудов положено, друга я своего еле упросил...
- Не стрекочи!
Шпаковский обиделся, умолк.
После долгого молчания отец заговорил виновато:
- Посоветуй, как быть.
- Что ж я могу посоветовать?
- Сердишься?
- Ты не маленький, сам смотри.
- Ехать мне - неминуемо.
- А неминуемо, так о чем разговор?
- Разговор о Григории. Брать его из училища - что ж получится? За ученье заплатили, в новую форму одели... А оставить его одного здесь - на кого оставлю?
Учитель скоро перестал сердиться, а посоветовать толком ничего не мог. Так и ушел, уже поздним вечером: утром ему надо было возвращаться в Ребенишки, в свою школу.
Отец, вздыхая, лег спать рядом с Гришей.
Долго они лежали, прижавшись друг к другу. И оба не могли заснуть.
Никогда раньше Гриша не чувствовал такой близости к отцу. Близость эта во много раз была усилена горечью разлуки - неизбежной, как он сейчас понял. И еще одно он понимал: отец считал себя виноватым...
- Расскажи мне что-нибудь, - попросил Гриша тихонько, как просил когда-то прежде; теперь ему казалось - было это очень давно.
И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет. Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти... Страху-то сколько было! Потом пошли другие рассказы - про то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море... Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:
- Поведать тебе про мое самое заветное?
- Поведай, батя.
И отец рассказал. Живет в одном городе, далеко - посреди России, садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает. Дали ему мертвый пустырь, взрастил он там небывалые яблони, и сам дал им новые имена. Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот сад - вот это и есть заветная отцова дума.
- А ты поезжай, батя. Вот будет лето - и поезжай.
- Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь! А нельзя!
- Отчего нельзя?
- Дорога стоит много. Да и работа - как ее бросишь? Нельзя.
Отец вздохнул и замолчал надолго.
Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:
- Теперь я буду рассказывать.
- Ну-ка, ну, расскажи! - с притворным оживлением откликнулся отец.
И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал. Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земле - даст ему родная земля новую силу.
- Ты где ж это читал? - недоверчиво спросил отец. - Я такой книжки у тебя не помню. Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал... Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!
Гриша не отвечал. Иван Шумов заглянул ему в лицо - сын дышал ровно, заснув на полуслове.
Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.
5
Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.
Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась "мадам" потому, что была чиновницей.
Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папироса он никогда не видал до той поры курящих женщин, - левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенное - ярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.
Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, "пеньюар". Отец пробормотал сконфуженно: "Что вы, сударыня!" - и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.
- У меня годами живут мальчики из лучших семей, - гордо сказала Белкова.
Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревни - это кроме денег, - а Гриша начал размышлять о пеньюаре. Он сразу разделил его надвое: пень Юар. Стоит в бору старый пень, оброс бородой - длинным лесным лишайником, - зовут его Юаром.
Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня. Та, выслушав его, кисло сморщилась:
- Какой неразвитой мальчик!
И ушла куда-то, должно быть на кухню. Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:
- Я барыней была, барыня есть и барыней буду!
...Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.
- Вот как у нас вышло, сынок. Не винишь меня?
Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.
- Большое мы с тобой дело задумали. Осилишь?
- Осилю, - прошептал Гриша; горло у него перехватило.
Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.
На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.
За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по виду Гришин одногодок, и жевал французскую булку. А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзила и беспрерывно гудел:
- Восподи поми-илуй, восподи поми-и... - Увидев Гришу, он остановился: - Эт-та что за персонаж?
Гриша уже знал, что перед ним - его будущие сожители и что сам он тут - наравне с ними, ничем не хуже. Поэтому он не ответил на обидный и непонятный вопрос, молча уселся на стул с продавленным сиденьем.
- Фам-милия? - спросил верзила утробным басом.
- Шумов, - буркнул Гриша, чтобы отвязаться, потянулся к столу, взял с клеенки потрепанную тощую книжку с затейливой, будто из ленточек вырезанной, надписью: "Нива". Слева от надписи был нарисован бородатый барин. Он сидел в кресле, заложив нога на ногу, читал. Рядом с ним стояла нарядная женщина. А повыше поливал из лейки ржаное поле голый младенец.
Гриша перевернул страницу, но читать не пришлось. В дверях показалось багровое лицо, такое веселое и курносое, что Гриша не удержался, засмеялся. Про такое лицо в деревне сказали бы: "У бога жареное нюхает".
Это была кухарка Настя. Она поглядела на кудрявого франта, громко фыркнула и, крикнув: "Ужинать!" - исчезла.
Гриша нерешительно пошел за своими сожителями в "столовую". Там висели по стенам на дубовых досках глиняные петухи и утки. А обои были такие же рваные, как и в спальне, только цветочки на них были не розовые, а голубые.
Перед ужином франт спросил мадам Белкову, растягивая лениво слова:
- Чем сегодня угощаете?
И стал брезгливо разглядывать свою тарелку, повернув ее к свету. Мадам Белкова кормила своих квартирантов по-господски: перед каждым стоял отдельный прибор.
- Сегодня беф-строганов, - сказала она поспешно.
- Опять!
Франт протянул Белковой двугривенный:
- Будьте любезны, закажите мне яичницу. Я не ем жил строганых.
- Ах, Серж! - укоризненно проговорила мадам, но монету взяла и пошла на кухню.
Принесенную через минуту яичницу Серж разделил по-братски на четыре части и положил каждому по равной доле. Гриша отпихнул придвинутую ему долю и принялся усердно жевать ошметки жилистого мяса с мучной подливкой; их-то, оказывается, и называла мадам Белкова таким мудреным словом. Он съел много хлеба и к концу ужина был сыт.
Когда выходили из-за стола, Серж спросил Гришу:
- Ты почему дуешься?
- Я не дуюсь. А тебя почему Сержем дразнят?
- Да это ж мое имя.
- Людей так не зовут. У баронов Тизенгаузенов, я слышал, охотничьего пса звали... нет, тот был "Сэр".
- Вот видишь: Сэр, а не Серж.
- А похоже.
- Чудак, откуда ты взялся такой? Меня зовут Серж; ну, попросту Сергей. Сергей Лехович. Понял?
Лехович попытался обнять Гришу, тот вывернулся из-под его рук, отошел в сторону.
Скоро он пригляделся к своим сожителям: вреда от них не было. Гришин одногодок, со странной фамилией Жмиль, оказался совсем безобидным; тихий, кроткий обжора, он все жевал что-нибудь: булку, яблоко, крендель. Учился он в частной гимназии - была, оказывается, и такая в городе, - платили за него невообразимые деньги: двести рублей в год.
Лохматый юноша - семинарист Зыбин бывал дома мало, приходил к ужину. Он мечтал стать дьяконом и занят был главным образом упражнением своего голоса: откашливался - как в бочку ухал, потом пускал в нос пробную ноту и запевал: "Во-осподи поми-и..." На Гришу он больше не обращал внимания.
А Сергей Лехович, наоборот, все приглядывался к новому квартиранту, рассказывал о себе, о своем отце - какой он богатый.
Развалившись на кровати, он говорил:
- Мы ведь не просто Леховичи, а Лех-Леховичи, ну, из тех Лехов, что в родстве со Львом Сапегой...
Грише не было дела ни до Лехов-Леховичей, ни до Льва Сапеги. Кроме того, он помнил данный ему на прощанье наказ отца: "С богатым не водись".
Не очень-то его тянуло домой, к новым своим сожителям. Потому он и просидел так долго под каштанами, живо напомнившими ему "Затишье". Он, возможно, пробыл бы там и еще дольше, если б оставался один.
6
Но скоро к скамейке, на которой сидел Гриша, подошел мальчик в новенькой форме реалиста и остановился в нерешительности. У него было круглое лицо, светлые лучистые глаза, длинные ресницы, такие густые, что, казалось, слипались на секунду, когда он моргал. А моргал он часто и как-то растерянно.
- Я т-тебя ждал, Шумов, - сказал наконец мальчик, слегка заикаясь.
Гриша недоверчиво усмехнулся, и мальчик заторопился:
- Я з-знал, что тебя н-накажут, оставят без обеда на час, и я покамест ходил по улице, ждал. А потом увидел, что ты здесь сидишь.
- Ну, и что тебе от меня надо?
- Я хотел сказать: ты поступил правильно.
- Когда?
- Ты не сказал надзирателю, что Дерябин тебя первый ударил.
- А зачем говорить? Ему от меня больше досталось.
- Если б ты сказал, что он первый, тогда б тебя не наказали.
- Меня и так не наказали.
- Ах, вот что?
Мальчик как будто был разочарован, глядел с недоумением.
- Чудак! - разглядев его повнимательней, усмехнулся Гриша. - Я тебя видал где-то.
- Д-да мы ж в одном классе! Меня зовут Довгелло Вячеслав, я сижу у самого окна, на второй скамейке.
Он помолчал, страшно вдруг покраснел и сказал несмело:
- Знаешь что? Давай дружить!
Гриша посмотрел на него: Довгелло Вячеслав походил на девчонку, от такого большой удали не жди...
- Ну что ж, - сказал он нехотя, больше из вежливости, - давай.
- Ты где живешь?
Гриша махнул рукой:
- Там... за переездом.
- Значит, нам по дороге. Пошли?
- Пошли.
Они зашагали вдвоем по уже знакомым Грише улицам, мимо магазина "Братья Ямпольские", сияющих аптечных бутылей, добрались к переезду, где дощатый настил был прорезан грозным блеском куда-то бегущих рельсов...
От самого училища до переезда город был почти сплошь каменный, а за железной дорогой тесно толпились деревянные домишки; среди них попадались такие, что им бы и мужицкой избе позавидовать, - хибарки, подпертые бревнышком, похожие на старух с костылем.
И вдруг среди этой нищеты вымахивал ввысь на целых три этажа какой-нибудь домина под железной крышей, с резными наличниками окон, с расписной вывеской, с распахнутой наотмашь дверью торгового заведения.
Это был совсем не тот город, который знал Гриша по книжкам. Там, на картинках, все казалось празднично-нарядным. Среди садов заманчиво выглядывали крыши - красные, зеленые, серые. Дома книжного города особенно хороши были вечером, когда в окнах так приветливо горел янтарный свет; тогда город походил на рождественскую елку, щедро украшенную восковыми свечами, - она тоже была нарисована, наяву Гриша такой не видал ни разу... А по улицам счастливого города, словно под звуки музыки, беспечно ходили красиво одетые люди.
Ничего похожего на это кругом не было. Вот разве только вдали - Гриша вгляделся, - там, среди рыжей осенней листвы, высилось невиданное еще им здание; чем-то напоминая забытую картинку, оно походило на два ржавых копья, поднятых из города к небу.
- Костел, - равнодушно ответил Довгелло на Гришин вопрос. - Я туда каждое воскресенье хожу.
- Зачем?
- Мама велит.
- А отец твой где?
- Отца нет... Умер.
Гриша посмотрел искоса на своего нового знакомого. Теперь он вспомнил: Довгелло был сегодня в толпе мальчишек, кричавших "столбовер", но он не шумел вместе с другими, стоял молча и пристально глядел на Гришу, взмахивая по временам - вот как сейчас - своими мохнатыми ресницами.
"Ну совсем девчонка!" - с огорчением подумал Гриша и спросил:
- Хотел бы ты убежать отсюда? Из города? Только говори правду.
- Хотел бы, - не задумываясь, ответил Довгелло.
- Куда ж бы ты подался?
- На Дон.
- Почему на Дон?
- Там хорошо! - Ресницы Довгелло мечтательно слиплись. - Там казаки живут, смелые люди, особенные. Я хотел на Запорожскую Сечь убежать, да узнал, что Сечи больше нет. Уже давно нет. - И он вздохнул.
Гриша подозрительно глянул на своего спутника и решил:
- Ты врешь все!
- Нет, не вру.
- А не врешь - бежим вместе, хоть сейчас.
- Сейчас нельзя. Надо подождать до весны. Тогда и ночевать можно всюду, хоть в поле. Или в лесу.
- А зачем ты врал про эту... про Сечь?
Вячеслав Довгелло оглянулся по сторонам, схватил Гришу за руку и заговорил вполголоса:
- Я тебе одну книгу дам. Прочтешь - узнаешь, вру я или нет. Только не показывай никому: мама сказала, что мне эту книгу еще рано читать. Я прочитал ее без позволения.
- Когда дашь?
- Хоть сегодня. Видишь дом? Мы с мамой живем там. Пойдем, я тебе вынесу книгу.
- У тебя мать богатая? - Гриша внимательно оглядел сшитое по росту, из хорошего сукна пальто Вячеслава.
- Не знаю. Она говорит, что бьется из последнего.
- Где бьется?
- В земской управе. Она там письмоводителем служит.
Дом, в котором жил Вячеслав Довгелло, был ветхий с косым, завалившимся набок крыльцом. Вячеслав и не пошел на это крыльцо, а завернул куда-то в сторону, во двор, и, крикнув Грише: "Подожди тут!" исчез.
Скоро он вернулся запыхавшийся:
- Вот, держи! Как удачно вышло: мама еще в управе. А то она, может, и не дала бы.
Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.
- Прощай! Заходи ко мне в воскресенье! Зайдешь?
- Зайду.
Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.
Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река. Это уже был пригород. Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.
Савка! Вот кто мог бы стать настоящим другом. Вячеслав все-таки глядит барином. С таким бежать - хлопот не оберешься. Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь. А через день к маме запросится...
- Яичница с луком! Яичница с луком!
Гриша оглянулся. Ну, конечно, это кричали ему. Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.
Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания. А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу! Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражке - отсюда и прозвище "яичница с луком". Гимназистов звали хуже - "синей говядиной".
Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.
У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках. Щеки у него были измазаны сажей.
- А где коваль? - спросил его Гриша.
- Перед вами, молодой человек, - с насмешливой вежливостью отвечал парень.
- Нет... старый коваль. Сын еще у него... Савкой зовут.
- Отбыли на родину. Мы за них!
- На родину... куда?
- Нам неизвестно.
Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел. Как-то бесприютно стало вокруг. На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат. И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки. Подул ветер с реки, порывистый, влажный. Руки озябли. Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой. Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.
...Когда он - уже затемно - вернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:
- Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.
Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:
- Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам! Дай ему каши, хватит с него!
Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.
7
Среди радостей видное место на первых порах заняло то обстоятельство, что Грише не надо было оставаться на уроки закона божия.
В училище имелись: священник - для православных, ксендз - для католиков, пастор - для лютеран. А для староверов никого не было: религия эта считалась как бы незаконной, а потому Гриша мог гулять по городу среди бела дня.
Гулять, когда другие сидят согнувшись за партами! Хочешь - иди на реку, хочешь - гуляй в городском саду, хочешь - броди себе по городу, любуйся на все, что выставлено в окнах магазинов... Удовольствие заметно усиливалось от того, что все Грише страшно завидовали: выпадет же человеку такое счастье в жизни без всяких с его стороны заслуг!
И еще одно утешало Гришу: за ним укрепилась слава силача, а для мальчишек это вещь немаловажная! Она заслонила даже пятерки, которые с удивившим весь класс постоянством посыпались в Гришин дневник. Учение давалось ему легко, кроме чистописания, - тут у него дело не ладилось. Буквы писал он четко, ясно, а красоты настоящей в них не было. По чистописанию он неизменно получал тройки.
Скоро он совсем освоился в классе. Особых обид ни от кого больше не было. Пробовали дразнить "шумовкой" - не прижилось: шумовка маленькая, круглая, а он - вон какой. Только один раз вышла неприятность, когда Гриша невзначай сказал "засень" вместо "солнце заходит".
Ух, как тогда все обрадовались, закричали хором:
- Засень! Засень!
Он привык к этому слову с детства, а в городе оно почему-то не годилось.
Покраснев, он выбежал в коридор, за ним летели мальчишки - с добрый десяток - с криками:
- Засень!
И вдруг весь этот табун наткнулся на Арямова. Федор Иванович расставил навстречу толпе большие свои руки - на всех хватило - и спросил весело:
- Что происходит?
- Шумов говорит "засень". Он говорит "постен"!
Арямов поглядел на расстроенное лицо Гриши, на ликующих вокруг него мальчишек и, улыбнувшись, сказал:
- Только-то и всего? Милый, глупый народ! Разойдись в разные стороны.
А Гришу удержал за руку, пошел не спеша с ним вместе по коридору.
- Ты из каких краев, Шумов?
- Из "Затишья"... Это под Режицей.
- А отец, дед твой где раньше жили?
- Отец - со мной. А дед... про деда говорили, что он у Белого моря жил, в скиту где-то.
- Понятно: староверы, из поморов. Вот оттуда и "засень": старина-матушка! Ну что ж: "сень". "Лесов таинственная сень..." А на товарищей не сердись - они ж это не со зла.
Он привел Гришу к самым дверям приготовительного класса, поглядел еще немножко на него, поглядел на других мальчишек, молча сгрудившихся у порога, и ушел.
Тогда все накинулись на Гришу:
- Что он говорил? Откуда он тебя знает?
- Да уж знает! - многозначительно ответил Гриша. - Мы с ним знакомы малость.
Недавние преследователи глядели теперь на Гришу Шумова с уважением: знаком с Арямовым!
К Федору Ивановичу у учеников младших классов было отношение особое как к человеку, занятому делами загадочными. Он преподавал только в старших классах, и предмет его назывался "космография". Даже название было непонятным.
Гришу постепенно перестали дразнить, он стал своим в классе, заняв там далеко не последнее место. За ним прочно укрепилась слава смельчака и силача. Вот как это произошло. Однажды к нему подошел Дерябин и спросил хмуро:
- Хочешь попробовать на кулачки?
- Отчего ж не попробовать! - ответил Гриша.
На большой перемене они отправились в первый класс. Опытный Дерябин поставил у порога Никаноркина - сторожить; если вдали покажется надзиратель, Никаноркин должен был крикнуть: "Зекс!"
Это был условный сторожевой крик, предупреждающий об опасности.
Бойцы стали в углу у окна, их со всех сторон окружили ученики первого и приготовительного классов, на этот раз сосредоточенно молчаливые. Правило было только одно: не бить по лицу и под сердце.
Гриша ударил первый. Дерябин крякнул и для устрашения поплевал на кулак; пока он плевал, Гриша, не ожидая, нанес новый удар, а дерябинский кулак ловко отшвырнул левым локтем.
- А, ты так! - Дерябин разъярился, ударил наотмашь, Гриша быстро нагнулся - удар скользнул мимо.
После этого противники замолотили друг друга так часто, что зрители потеряли счет ударам.
- То твой покойник, а то я.
- Загордели вы очень, Иван Иванович!
- Не обессудь, Петровна, сегодня я не в себе.
- Оно и видно, - поджав губы, ответила Ненила Петровна и лебедью выплыла из комнаты.
Отец долго молчал. Гриша глядел на него со страхом и наконец не вытерпел:
- А как же я, батя?
Иван Шумов поднял тяжелую голову:
- Про тебя-то я все и думаю. На хозяина мне плевать, я себе работу найду! Меня на хорошее место кличут. Да далеко... За Прейлями.
- Не езди далеко!
- В том-то и беда, что хочешь - не хочешь, а надо ехать. Последние, видишь ли, деньги убил я на твою одёжу.
- Продадим, - шепнул Гриша.
Отец усмехнулся невесело, привлек сына одной рукой к себе:
- Эх, брат, это мы купили дорого, а продать - гроши дадут. И в училище за ученье я внес - этих денег и вовсе не вернешь.
В сенях раздался шум, стук, послышался веселый голос Шпаковского.
Отец нахмурился, легонько оттолкнул сына.
Учитель вошел в комнату и еще с порога принялся радоваться:
- Молодец ты, Иван Иванович, ей-богу, молодец!
Он даже руки потирал, до того был доволен.
- Ты про что? - спросил Иван Шумов.
- Да все про то же! Теперь Григорию дорога прямая!
Отец угрюмо отвернулся к окну.
Понятно, почему так радовался Шпаковский: вся затея с реальным училищем была делом его рук - для того он, видно, и в город поехал.
...В то памятное утро, когда отец водил Гришу определять в городское училище, вернулись они оба ни с чем. Заведующий училищем, грузный седоусый человек, похожий на старого рабочего, сказал Шумовым с каким-то даже удовольствием:
- Опоздали. Все места заняты.
У Ивана Шумова опустились руки:
- Как же так! Еще только август месяц...
- Да, август месяц. Ну, а прошений знаете, сударь, сколько поступило? Еще с весны! Ого! Мастеровой народ сынов своих надумал учить, вот оно что. С прошлого года это началось. Никогда еще такого наплыва не было. А в гимназии, в реальном - пожалуйста: свободные вакансии.
- Куда нам в гимназию!
Заведующий развел руками:
- Ничего не могу сделать.
Всю обратную дорогу отец молчал, смотрел себе под ноги, в каменную городскую землю. А у железнодорожного переезда налетел на них запыхавшийся Шпаковский. Полы его замечательной накидки развевались. Он схватил Ивана Шумова за локоть:
- Иваныч, тебя-то я и ищу! Удача какая! Встретил я таки своего друга, помнишь - рассказывал тебе о нем.
- Какого еще друга?
- Здрасте! Я ж сколько раз толковал...
- Не до него мне сейчас! Гришку в училище не взяли.
- В городское?
- Ну, а в какое ж еще?
- В реальное отдадим!
И Шпаковский, торопясь, с опаской поглядывая на красное, сердитое, упрямое лицо Ивана Шумова, рассказал: друг его, еще по школьной скамье ("светлая голова, благороднейший человек"), замолвил где надо словечко Григория согласны принять в приготовительный класс, хотя занятия уже и начались.
- В изъятие из правил! - воскликнул учитель, подняв кверху длинный палец. - Поскольку есть вакансии!
- Реальное не для нас! - с сердцем сказал Иван Иванович. - Баламутишь ты все... У тебя будто ветер на чердаке гуляет, ну нет в тебе обстоятельности! А нашему брату надо на земле стоять как можно крепче.
- Не стоять надо, а идти! Идти по земле - вперед!
И отец со Шпаковским поругались.
Учитель кричал Ивану Ивановичу: "Тяжкодум!" А отец гудел в ответ: "Ветряк!"
Они ссорились еще целых два дня: в горнице у Ненилы Петровны, на улице, в городском саду. Гриша уныло ходил следом за ними по городу, тянул отца за рукав:
- Погляди-ка!
Отец смотрел невнимательно:
- Ну, что там: писчий магазин. Чего глядеть-то! - И оборачивался к учителю: - Сбиваешь ты меня с толку бесперечь, спасу от тебя нету, ветрогон!
- Да я ж добра вам обоим хочу!
Гриша опять впутывался:
- А зачем там ободранный человек в окне стоит?
- Анатомическая модель, - отмахивался Шпаковский и кричал отцу: Поверни в голове жерновами-то!
И учитель наконец одолел.
Отец вечером при свете керосиновой лампы пересчитал оставшиеся свои деньги - немного их, видно, было - потом снял для чего-то со стены шапку и ударил ею об пол:
- Ну! Была не была! Одолел ты меня, ветрогон...
И вот через несколько дней, когда Гриша был уже принят в реальное училище, Шпаковский стоял перед Иваном Шумовым, сияя своими яркими, желтыми какими-то глазами. А отец молчал отвернувшись. Наконец учитель насторожился:
- Ты что, Иваныч?
- Уезжать мне отсюда приходится, - с усилием проговорил отец. - На новое место.
- Опять на новое? - всплеснул руками Шпаковский. - Опять?
- Не стрекочи ты, ради бога! И без тебя тошно! Я вот и думаю: как тут Гришку одного кинешь?
- Раньше надо было думать! Столько трудов положено, друга я своего еле упросил...
- Не стрекочи!
Шпаковский обиделся, умолк.
После долгого молчания отец заговорил виновато:
- Посоветуй, как быть.
- Что ж я могу посоветовать?
- Сердишься?
- Ты не маленький, сам смотри.
- Ехать мне - неминуемо.
- А неминуемо, так о чем разговор?
- Разговор о Григории. Брать его из училища - что ж получится? За ученье заплатили, в новую форму одели... А оставить его одного здесь - на кого оставлю?
Учитель скоро перестал сердиться, а посоветовать толком ничего не мог. Так и ушел, уже поздним вечером: утром ему надо было возвращаться в Ребенишки, в свою школу.
Отец, вздыхая, лег спать рядом с Гришей.
Долго они лежали, прижавшись друг к другу. И оба не могли заснуть.
Никогда раньше Гриша не чувствовал такой близости к отцу. Близость эта во много раз была усилена горечью разлуки - неизбежной, как он сейчас понял. И еще одно он понимал: отец считал себя виноватым...
- Расскажи мне что-нибудь, - попросил Гриша тихонько, как просил когда-то прежде; теперь ему казалось - было это очень давно.
И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет. Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти... Страху-то сколько было! Потом пошли другие рассказы - про то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море... Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:
- Поведать тебе про мое самое заветное?
- Поведай, батя.
И отец рассказал. Живет в одном городе, далеко - посреди России, садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает. Дали ему мертвый пустырь, взрастил он там небывалые яблони, и сам дал им новые имена. Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот сад - вот это и есть заветная отцова дума.
- А ты поезжай, батя. Вот будет лето - и поезжай.
- Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь! А нельзя!
- Отчего нельзя?
- Дорога стоит много. Да и работа - как ее бросишь? Нельзя.
Отец вздохнул и замолчал надолго.
Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:
- Теперь я буду рассказывать.
- Ну-ка, ну, расскажи! - с притворным оживлением откликнулся отец.
И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал. Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земле - даст ему родная земля новую силу.
- Ты где ж это читал? - недоверчиво спросил отец. - Я такой книжки у тебя не помню. Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал... Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!
Гриша не отвечал. Иван Шумов заглянул ему в лицо - сын дышал ровно, заснув на полуслове.
Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.
5
Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.
Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась "мадам" потому, что была чиновницей.
Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папироса он никогда не видал до той поры курящих женщин, - левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенное - ярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.
Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, "пеньюар". Отец пробормотал сконфуженно: "Что вы, сударыня!" - и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.
- У меня годами живут мальчики из лучших семей, - гордо сказала Белкова.
Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревни - это кроме денег, - а Гриша начал размышлять о пеньюаре. Он сразу разделил его надвое: пень Юар. Стоит в бору старый пень, оброс бородой - длинным лесным лишайником, - зовут его Юаром.
Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня. Та, выслушав его, кисло сморщилась:
- Какой неразвитой мальчик!
И ушла куда-то, должно быть на кухню. Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:
- Я барыней была, барыня есть и барыней буду!
...Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.
- Вот как у нас вышло, сынок. Не винишь меня?
Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.
- Большое мы с тобой дело задумали. Осилишь?
- Осилю, - прошептал Гриша; горло у него перехватило.
Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.
На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.
За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по виду Гришин одногодок, и жевал французскую булку. А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзила и беспрерывно гудел:
- Восподи поми-илуй, восподи поми-и... - Увидев Гришу, он остановился: - Эт-та что за персонаж?
Гриша уже знал, что перед ним - его будущие сожители и что сам он тут - наравне с ними, ничем не хуже. Поэтому он не ответил на обидный и непонятный вопрос, молча уселся на стул с продавленным сиденьем.
- Фам-милия? - спросил верзила утробным басом.
- Шумов, - буркнул Гриша, чтобы отвязаться, потянулся к столу, взял с клеенки потрепанную тощую книжку с затейливой, будто из ленточек вырезанной, надписью: "Нива". Слева от надписи был нарисован бородатый барин. Он сидел в кресле, заложив нога на ногу, читал. Рядом с ним стояла нарядная женщина. А повыше поливал из лейки ржаное поле голый младенец.
Гриша перевернул страницу, но читать не пришлось. В дверях показалось багровое лицо, такое веселое и курносое, что Гриша не удержался, засмеялся. Про такое лицо в деревне сказали бы: "У бога жареное нюхает".
Это была кухарка Настя. Она поглядела на кудрявого франта, громко фыркнула и, крикнув: "Ужинать!" - исчезла.
Гриша нерешительно пошел за своими сожителями в "столовую". Там висели по стенам на дубовых досках глиняные петухи и утки. А обои были такие же рваные, как и в спальне, только цветочки на них были не розовые, а голубые.
Перед ужином франт спросил мадам Белкову, растягивая лениво слова:
- Чем сегодня угощаете?
И стал брезгливо разглядывать свою тарелку, повернув ее к свету. Мадам Белкова кормила своих квартирантов по-господски: перед каждым стоял отдельный прибор.
- Сегодня беф-строганов, - сказала она поспешно.
- Опять!
Франт протянул Белковой двугривенный:
- Будьте любезны, закажите мне яичницу. Я не ем жил строганых.
- Ах, Серж! - укоризненно проговорила мадам, но монету взяла и пошла на кухню.
Принесенную через минуту яичницу Серж разделил по-братски на четыре части и положил каждому по равной доле. Гриша отпихнул придвинутую ему долю и принялся усердно жевать ошметки жилистого мяса с мучной подливкой; их-то, оказывается, и называла мадам Белкова таким мудреным словом. Он съел много хлеба и к концу ужина был сыт.
Когда выходили из-за стола, Серж спросил Гришу:
- Ты почему дуешься?
- Я не дуюсь. А тебя почему Сержем дразнят?
- Да это ж мое имя.
- Людей так не зовут. У баронов Тизенгаузенов, я слышал, охотничьего пса звали... нет, тот был "Сэр".
- Вот видишь: Сэр, а не Серж.
- А похоже.
- Чудак, откуда ты взялся такой? Меня зовут Серж; ну, попросту Сергей. Сергей Лехович. Понял?
Лехович попытался обнять Гришу, тот вывернулся из-под его рук, отошел в сторону.
Скоро он пригляделся к своим сожителям: вреда от них не было. Гришин одногодок, со странной фамилией Жмиль, оказался совсем безобидным; тихий, кроткий обжора, он все жевал что-нибудь: булку, яблоко, крендель. Учился он в частной гимназии - была, оказывается, и такая в городе, - платили за него невообразимые деньги: двести рублей в год.
Лохматый юноша - семинарист Зыбин бывал дома мало, приходил к ужину. Он мечтал стать дьяконом и занят был главным образом упражнением своего голоса: откашливался - как в бочку ухал, потом пускал в нос пробную ноту и запевал: "Во-осподи поми-и..." На Гришу он больше не обращал внимания.
А Сергей Лехович, наоборот, все приглядывался к новому квартиранту, рассказывал о себе, о своем отце - какой он богатый.
Развалившись на кровати, он говорил:
- Мы ведь не просто Леховичи, а Лех-Леховичи, ну, из тех Лехов, что в родстве со Львом Сапегой...
Грише не было дела ни до Лехов-Леховичей, ни до Льва Сапеги. Кроме того, он помнил данный ему на прощанье наказ отца: "С богатым не водись".
Не очень-то его тянуло домой, к новым своим сожителям. Потому он и просидел так долго под каштанами, живо напомнившими ему "Затишье". Он, возможно, пробыл бы там и еще дольше, если б оставался один.
6
Но скоро к скамейке, на которой сидел Гриша, подошел мальчик в новенькой форме реалиста и остановился в нерешительности. У него было круглое лицо, светлые лучистые глаза, длинные ресницы, такие густые, что, казалось, слипались на секунду, когда он моргал. А моргал он часто и как-то растерянно.
- Я т-тебя ждал, Шумов, - сказал наконец мальчик, слегка заикаясь.
Гриша недоверчиво усмехнулся, и мальчик заторопился:
- Я з-знал, что тебя н-накажут, оставят без обеда на час, и я покамест ходил по улице, ждал. А потом увидел, что ты здесь сидишь.
- Ну, и что тебе от меня надо?
- Я хотел сказать: ты поступил правильно.
- Когда?
- Ты не сказал надзирателю, что Дерябин тебя первый ударил.
- А зачем говорить? Ему от меня больше досталось.
- Если б ты сказал, что он первый, тогда б тебя не наказали.
- Меня и так не наказали.
- Ах, вот что?
Мальчик как будто был разочарован, глядел с недоумением.
- Чудак! - разглядев его повнимательней, усмехнулся Гриша. - Я тебя видал где-то.
- Д-да мы ж в одном классе! Меня зовут Довгелло Вячеслав, я сижу у самого окна, на второй скамейке.
Он помолчал, страшно вдруг покраснел и сказал несмело:
- Знаешь что? Давай дружить!
Гриша посмотрел на него: Довгелло Вячеслав походил на девчонку, от такого большой удали не жди...
- Ну что ж, - сказал он нехотя, больше из вежливости, - давай.
- Ты где живешь?
Гриша махнул рукой:
- Там... за переездом.
- Значит, нам по дороге. Пошли?
- Пошли.
Они зашагали вдвоем по уже знакомым Грише улицам, мимо магазина "Братья Ямпольские", сияющих аптечных бутылей, добрались к переезду, где дощатый настил был прорезан грозным блеском куда-то бегущих рельсов...
От самого училища до переезда город был почти сплошь каменный, а за железной дорогой тесно толпились деревянные домишки; среди них попадались такие, что им бы и мужицкой избе позавидовать, - хибарки, подпертые бревнышком, похожие на старух с костылем.
И вдруг среди этой нищеты вымахивал ввысь на целых три этажа какой-нибудь домина под железной крышей, с резными наличниками окон, с расписной вывеской, с распахнутой наотмашь дверью торгового заведения.
Это был совсем не тот город, который знал Гриша по книжкам. Там, на картинках, все казалось празднично-нарядным. Среди садов заманчиво выглядывали крыши - красные, зеленые, серые. Дома книжного города особенно хороши были вечером, когда в окнах так приветливо горел янтарный свет; тогда город походил на рождественскую елку, щедро украшенную восковыми свечами, - она тоже была нарисована, наяву Гриша такой не видал ни разу... А по улицам счастливого города, словно под звуки музыки, беспечно ходили красиво одетые люди.
Ничего похожего на это кругом не было. Вот разве только вдали - Гриша вгляделся, - там, среди рыжей осенней листвы, высилось невиданное еще им здание; чем-то напоминая забытую картинку, оно походило на два ржавых копья, поднятых из города к небу.
- Костел, - равнодушно ответил Довгелло на Гришин вопрос. - Я туда каждое воскресенье хожу.
- Зачем?
- Мама велит.
- А отец твой где?
- Отца нет... Умер.
Гриша посмотрел искоса на своего нового знакомого. Теперь он вспомнил: Довгелло был сегодня в толпе мальчишек, кричавших "столбовер", но он не шумел вместе с другими, стоял молча и пристально глядел на Гришу, взмахивая по временам - вот как сейчас - своими мохнатыми ресницами.
"Ну совсем девчонка!" - с огорчением подумал Гриша и спросил:
- Хотел бы ты убежать отсюда? Из города? Только говори правду.
- Хотел бы, - не задумываясь, ответил Довгелло.
- Куда ж бы ты подался?
- На Дон.
- Почему на Дон?
- Там хорошо! - Ресницы Довгелло мечтательно слиплись. - Там казаки живут, смелые люди, особенные. Я хотел на Запорожскую Сечь убежать, да узнал, что Сечи больше нет. Уже давно нет. - И он вздохнул.
Гриша подозрительно глянул на своего спутника и решил:
- Ты врешь все!
- Нет, не вру.
- А не врешь - бежим вместе, хоть сейчас.
- Сейчас нельзя. Надо подождать до весны. Тогда и ночевать можно всюду, хоть в поле. Или в лесу.
- А зачем ты врал про эту... про Сечь?
Вячеслав Довгелло оглянулся по сторонам, схватил Гришу за руку и заговорил вполголоса:
- Я тебе одну книгу дам. Прочтешь - узнаешь, вру я или нет. Только не показывай никому: мама сказала, что мне эту книгу еще рано читать. Я прочитал ее без позволения.
- Когда дашь?
- Хоть сегодня. Видишь дом? Мы с мамой живем там. Пойдем, я тебе вынесу книгу.
- У тебя мать богатая? - Гриша внимательно оглядел сшитое по росту, из хорошего сукна пальто Вячеслава.
- Не знаю. Она говорит, что бьется из последнего.
- Где бьется?
- В земской управе. Она там письмоводителем служит.
Дом, в котором жил Вячеслав Довгелло, был ветхий с косым, завалившимся набок крыльцом. Вячеслав и не пошел на это крыльцо, а завернул куда-то в сторону, во двор, и, крикнув Грише: "Подожди тут!" исчез.
Скоро он вернулся запыхавшийся:
- Вот, держи! Как удачно вышло: мама еще в управе. А то она, может, и не дала бы.
Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.
- Прощай! Заходи ко мне в воскресенье! Зайдешь?
- Зайду.
Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.
Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река. Это уже был пригород. Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.
Савка! Вот кто мог бы стать настоящим другом. Вячеслав все-таки глядит барином. С таким бежать - хлопот не оберешься. Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь. А через день к маме запросится...
- Яичница с луком! Яичница с луком!
Гриша оглянулся. Ну, конечно, это кричали ему. Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.
Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания. А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу! Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражке - отсюда и прозвище "яичница с луком". Гимназистов звали хуже - "синей говядиной".
Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.
У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках. Щеки у него были измазаны сажей.
- А где коваль? - спросил его Гриша.
- Перед вами, молодой человек, - с насмешливой вежливостью отвечал парень.
- Нет... старый коваль. Сын еще у него... Савкой зовут.
- Отбыли на родину. Мы за них!
- На родину... куда?
- Нам неизвестно.
Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел. Как-то бесприютно стало вокруг. На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат. И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки. Подул ветер с реки, порывистый, влажный. Руки озябли. Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой. Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.
...Когда он - уже затемно - вернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:
- Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.
Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:
- Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам! Дай ему каши, хватит с него!
Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.
7
Среди радостей видное место на первых порах заняло то обстоятельство, что Грише не надо было оставаться на уроки закона божия.
В училище имелись: священник - для православных, ксендз - для католиков, пастор - для лютеран. А для староверов никого не было: религия эта считалась как бы незаконной, а потому Гриша мог гулять по городу среди бела дня.
Гулять, когда другие сидят согнувшись за партами! Хочешь - иди на реку, хочешь - гуляй в городском саду, хочешь - броди себе по городу, любуйся на все, что выставлено в окнах магазинов... Удовольствие заметно усиливалось от того, что все Грише страшно завидовали: выпадет же человеку такое счастье в жизни без всяких с его стороны заслуг!
И еще одно утешало Гришу: за ним укрепилась слава силача, а для мальчишек это вещь немаловажная! Она заслонила даже пятерки, которые с удивившим весь класс постоянством посыпались в Гришин дневник. Учение давалось ему легко, кроме чистописания, - тут у него дело не ладилось. Буквы писал он четко, ясно, а красоты настоящей в них не было. По чистописанию он неизменно получал тройки.
Скоро он совсем освоился в классе. Особых обид ни от кого больше не было. Пробовали дразнить "шумовкой" - не прижилось: шумовка маленькая, круглая, а он - вон какой. Только один раз вышла неприятность, когда Гриша невзначай сказал "засень" вместо "солнце заходит".
Ух, как тогда все обрадовались, закричали хором:
- Засень! Засень!
Он привык к этому слову с детства, а в городе оно почему-то не годилось.
Покраснев, он выбежал в коридор, за ним летели мальчишки - с добрый десяток - с криками:
- Засень!
И вдруг весь этот табун наткнулся на Арямова. Федор Иванович расставил навстречу толпе большие свои руки - на всех хватило - и спросил весело:
- Что происходит?
- Шумов говорит "засень". Он говорит "постен"!
Арямов поглядел на расстроенное лицо Гриши, на ликующих вокруг него мальчишек и, улыбнувшись, сказал:
- Только-то и всего? Милый, глупый народ! Разойдись в разные стороны.
А Гришу удержал за руку, пошел не спеша с ним вместе по коридору.
- Ты из каких краев, Шумов?
- Из "Затишья"... Это под Режицей.
- А отец, дед твой где раньше жили?
- Отец - со мной. А дед... про деда говорили, что он у Белого моря жил, в скиту где-то.
- Понятно: староверы, из поморов. Вот оттуда и "засень": старина-матушка! Ну что ж: "сень". "Лесов таинственная сень..." А на товарищей не сердись - они ж это не со зла.
Он привел Гришу к самым дверям приготовительного класса, поглядел еще немножко на него, поглядел на других мальчишек, молча сгрудившихся у порога, и ушел.
Тогда все накинулись на Гришу:
- Что он говорил? Откуда он тебя знает?
- Да уж знает! - многозначительно ответил Гриша. - Мы с ним знакомы малость.
Недавние преследователи глядели теперь на Гришу Шумова с уважением: знаком с Арямовым!
К Федору Ивановичу у учеников младших классов было отношение особое как к человеку, занятому делами загадочными. Он преподавал только в старших классах, и предмет его назывался "космография". Даже название было непонятным.
Гришу постепенно перестали дразнить, он стал своим в классе, заняв там далеко не последнее место. За ним прочно укрепилась слава смельчака и силача. Вот как это произошло. Однажды к нему подошел Дерябин и спросил хмуро:
- Хочешь попробовать на кулачки?
- Отчего ж не попробовать! - ответил Гриша.
На большой перемене они отправились в первый класс. Опытный Дерябин поставил у порога Никаноркина - сторожить; если вдали покажется надзиратель, Никаноркин должен был крикнуть: "Зекс!"
Это был условный сторожевой крик, предупреждающий об опасности.
Бойцы стали в углу у окна, их со всех сторон окружили ученики первого и приготовительного классов, на этот раз сосредоточенно молчаливые. Правило было только одно: не бить по лицу и под сердце.
Гриша ударил первый. Дерябин крякнул и для устрашения поплевал на кулак; пока он плевал, Гриша, не ожидая, нанес новый удар, а дерябинский кулак ловко отшвырнул левым локтем.
- А, ты так! - Дерябин разъярился, ударил наотмашь, Гриша быстро нагнулся - удар скользнул мимо.
После этого противники замолотили друг друга так часто, что зрители потеряли счет ударам.