Поезд, очевидно, тронулся снова всего через две-три минуты после того, как я упал в обморок, и на станции «Виктория» брокер, астматик и тетка в шерстяном джемпере совместно отволокли меня в медпункт. Там я медленно и пришел в себя — расположившись на кушетке и выпив крепкого чаю. Когда я появился в конторе Патрика, было уже около полудня.
— Наверное, жарко и липко ездить в такой день? — сочувственно спросил Патрик — Может, выпьешь чего?
— Не откажусь, если предлагаешь.
— Я и сам не против. К сожалению, мой нынешний бюджет больше не позволяет роскошествовать, как раньше. Могу налить тебе стакан воды.
Патрик выглядел еще более уныло, чем в нашу последнюю встречу, а новый интерьер лишь усиливал это впечатление. Крохотный закуток, а не кабинет, весь безлико-бежевый; из окна с дымчатым стеклом открывается вид на угол автостоянки и кирпичную стену. Я ожидал увидеть рекламные плакаты последних книг, но стены оказались почти голыми, если не считать большого глянцевого календаря фирмы-конкурента, висевшего посреди стены прямо у Патрика над головой. Его лицо само по себе всегда было вытянутым и скорбным, но ни разу прежде не видел я у него таких сонных глаз, да и губы никогда не сжимались в гримасу такой безропотной меланхолии. Несмотря ни на что, похоже, он был рад меня видеть. Патрик принес две пластиковые мензурки с водой и поставил на стол, после чего ему удалось выдавить из себя улыбку.
— Ну что, Майкл, — начал он, усаживаясь на место, — сказать, что ты все эти годы вел себя тише воды и ниже травы, будет слишком мягко.
— Да я работал, — соврал я. — Как видишь.
Мы оба посмотрели на мою рукопись, лежавшую между нами на столе.
— Ты прочел? — спросил я.
— О да, прочел, — ответил Патрик. — Еще как прочел.
И он умолк.
— И?..
— Скажи мне, Майкл, ты можешь вспомнить, когда мы с тобой в последний раз виделись?
Вспомнить, вообще-то, я мог. Просто не успел ответить.
— Я тебе скажу. 14 апреля 1982 года.
— Восемь лет назад, — поддакнул я. — Подумать только.
— Восемь лет пять месяцев и семь дней. Это по любым меркам — долго.
— Еще б не долго.
— Мы тогда только опубликовали твой второй роман. Пошли отличные рецензии.
— Правда?
— Статьи в журналах. Интервью в газетах.
— Но книга не продавалась.
— О, но она бы начала продаваться, Майкл. Обязательно бы начала продаваться. Если б ты только…
— …не бросил.
— Вот именно — не бросил. — Он сделал большой глоток из своей мензурки. — А вскоре после этого ты прислал мне письмо. Теперь, наверное, и сам не помнишь, что ты в нем написал.
Еще как помню. Но не успел я и рта раскрыть, как Патрик заговорил снова:
— Ты сказал, что некоторое время не будешь писать романов, потому что другой издатель заказал тебе важную документальную книгу. Конкурент. Имени которого, надо отдать тебе должное, ты, кажется, мне так и не раскрыл.
Я кивнул, еще не очень понимая, к чему он клонит.
— Потом я одно за другим написал тебе два или три письма. На них ты так и не ответил.
— Ну, ты же знаешь, как оно бывает, когда… увлечешься.
— Я мог бы настаивать. Мог бы тебя доставать. Мог бы обрушиться на тебя тонной кирпича. Но я решил этого не делать. Решил залечь где-то в тылах, дождаться и посмотреть, что из этого выйдет. Это одно из самых важных свойств моей работы — быть готовым к тому, чтобы залечь и посмотреть, что из этого выйдет. Бывают случаи, когда инстинктивно понимаешь, что это нужно сделать. Особенно если имеешь дело с писателем, в котором лично заинтересован. С которым ощущаешь близость.
Он замолчал и смерил меня взглядом, истолковать который можно было только как многозначительный. Но не понимая, что именно он означает, я решил не обращать внимания и поерзал на стульчике для посетителей.
— В то время я ощущал с тобой большую близость, Майкл. Я открыл тебя. Я вытащил тебя из кучи самотека. Фактически — и ты меня поправишь, если это моя фантазия, — в те дни у тебя имелись все причины смотреть на меня не просто как на своего редактора, но как на друга.
У меня не было ни малейшего намерения опровергать это утверждение, но я никак не мог решить, кивнуть мне или покачать головой, поэтому не стал делать ни того ни другого.
— Майкл, — сказал он, наклоняясь ко мне. — Окажи мне одну услугу.
— С удовольствием.
— Позволь мне несколько минут поговорить с тобой как со своим другом, а не как с автором.
Я пожал плечами:
— Сделай милость.
— Тогда ладно. Как твой друг, а не как твой редактор — и я надеюсь, что ты не воспримешь это превратно, — если так можно выразиться, в духе конструктивной критики и с точки зрения личной заинтересованности, если можно так выразиться, должен сообщить, что выглядишь ты очень херово.
Я сидел и молча на него пялился.
— Майкл, ты точно состарился на двадцать лет.
… Я даже не знал, что на это ответить.
— Что… Ты хочешь сказать, что я выгляжу стариком?
— Дело в том, что раньше ты выглядел очень молодо — лет на десять моложе, чем на самом деле. Теперь же ты выглядишь на десять лет старше.
Я на миг задумался: стоит ли в таком случае обращать его внимание на то, что, учитывая те восемь лет, что мы с ним не виделись, имеет смысл говорить, что я состарился почти на тридцать лет? Но не сказал ничего — просто сидел и хлопал губами, как выброшенная на берег рыбка.
— Так что же с тобой произошло? — спросил Патрик. — Что было все эти годы?
— Ну, я не знаю… Просто даже не знаю, с чего начать. — Тут Патрик поднялся на ноги, но я продолжал говорить: — Восьмидесятые годы в целом были для меня не лучшим временем. Как, видимо, и для многих. — Он открыл шкаф и уставился в его дверцу с внутренней стороны. — Несколько лет назад умер отец, и это меня довольно сильно подкосило, а потом… ну, как ты, видимо, знаешь, с тех пор как мы расстались с Верити, у меня было не очень много…
— А я выгляжу старше? — неожиданно спросил Патрик, и я понял, что он смотрел на себя в зеркало.
— Что? А, да нет, не очень.
— А я чувствую. — Он снова сел — вернее, подчеркнуто рухнул — на место. — Мне вдруг показалось, что это было в какой-то древности: ты появляешься у меня в кабинете, молодой, подающий надежды…
— Ну, как я и говорю: с тех пор столько воды утекло. Сначала отец, а это был ощутимый удар, потом…
— Я терпеть не могу эту работу, понимаешь? Ненавижу то, какой она стала.
— Мне очень жаль это слышать. — Я подождал дальнейших объяснений, но пауза повисла тяжелая. — Значит, после того как мы с Верити расстались, успехов у меня было не очень много, если говорить о…
— Я хочу сказать, что сейчас это просто совершенно другая работа. Книгоиздание изменилось до неузнаваемости. Мы получаем все инструкции из Америки, и никто не обращает ни малейшего внимания, что бы я ни говорил на планерках. Никому больше проза на хрен не нужна — настоящая проза, а не… то, ценность чего можно подсчитать в балансовом отчете. У всех же голова болит только об этом. — Он налил себе еще воды и опрокинул мензурку в горло, точно в ней было неразбавленное виски. — Вот, слушай… тебе это понравится. Просто ухохочешься, я тебе точно говорю. Как-то на днях я прочел в рукописи новый роман. И угадай, кто его написал?
— Ладно, говори.
— Один твой друг. Человек, о котором ты много чего знаешь.
— Сдаюсь.
— Хилари Уиншоу.
И снова я не нашелся что сказать в ответ.
— Да-да, еще бы — сейчас они все в литературу кинулись. Им мало быть просто до омерзения богатыми, мало отхватить себе одно из самых высоких кресел на телевидении, мало того, что каждую неделю миллионы читателей тратят свои кровно заработанные, чтобы прочесть о том, как у них под плинтусом завелся грибок, — этим блядям еще и бессмертия подавай! Чтоб их имена значились в каталоге Британской библиотеки, чтоб им вручили шесть авторских экземпляров, чтоб внушительный том в твердом переплете можно было сунуть на полку в гостиной между Шекспиром и Толстым. И они его получат, это бессмертие. Получат, потому что людям вроде меня слишком хорошо известно: даже если мы решим, что нашли нового Достоевского, нам все равно не удастся продать и половины того тиража, каким разлетится любое говно, которое накропает кретин, читающий прогноз погоды в этом сраном телевизоре!
На последнем слове его голос поднялся чуть не до крика. Он откинулся на спинку кресла и запустил руки в волосы.
— Наверное, жарко и липко ездить в такой день? — сочувственно спросил Патрик — Может, выпьешь чего?
— Не откажусь, если предлагаешь.
— Я и сам не против. К сожалению, мой нынешний бюджет больше не позволяет роскошествовать, как раньше. Могу налить тебе стакан воды.
Патрик выглядел еще более уныло, чем в нашу последнюю встречу, а новый интерьер лишь усиливал это впечатление. Крохотный закуток, а не кабинет, весь безлико-бежевый; из окна с дымчатым стеклом открывается вид на угол автостоянки и кирпичную стену. Я ожидал увидеть рекламные плакаты последних книг, но стены оказались почти голыми, если не считать большого глянцевого календаря фирмы-конкурента, висевшего посреди стены прямо у Патрика над головой. Его лицо само по себе всегда было вытянутым и скорбным, но ни разу прежде не видел я у него таких сонных глаз, да и губы никогда не сжимались в гримасу такой безропотной меланхолии. Несмотря ни на что, похоже, он был рад меня видеть. Патрик принес две пластиковые мензурки с водой и поставил на стол, после чего ему удалось выдавить из себя улыбку.
— Ну что, Майкл, — начал он, усаживаясь на место, — сказать, что ты все эти годы вел себя тише воды и ниже травы, будет слишком мягко.
— Да я работал, — соврал я. — Как видишь.
Мы оба посмотрели на мою рукопись, лежавшую между нами на столе.
— Ты прочел? — спросил я.
— О да, прочел, — ответил Патрик. — Еще как прочел.
И он умолк.
— И?..
— Скажи мне, Майкл, ты можешь вспомнить, когда мы с тобой в последний раз виделись?
Вспомнить, вообще-то, я мог. Просто не успел ответить.
— Я тебе скажу. 14 апреля 1982 года.
— Восемь лет назад, — поддакнул я. — Подумать только.
— Восемь лет пять месяцев и семь дней. Это по любым меркам — долго.
— Еще б не долго.
— Мы тогда только опубликовали твой второй роман. Пошли отличные рецензии.
— Правда?
— Статьи в журналах. Интервью в газетах.
— Но книга не продавалась.
— О, но она бы начала продаваться, Майкл. Обязательно бы начала продаваться. Если б ты только…
— …не бросил.
— Вот именно — не бросил. — Он сделал большой глоток из своей мензурки. — А вскоре после этого ты прислал мне письмо. Теперь, наверное, и сам не помнишь, что ты в нем написал.
Еще как помню. Но не успел я и рта раскрыть, как Патрик заговорил снова:
— Ты сказал, что некоторое время не будешь писать романов, потому что другой издатель заказал тебе важную документальную книгу. Конкурент. Имени которого, надо отдать тебе должное, ты, кажется, мне так и не раскрыл.
Я кивнул, еще не очень понимая, к чему он клонит.
— Потом я одно за другим написал тебе два или три письма. На них ты так и не ответил.
— Ну, ты же знаешь, как оно бывает, когда… увлечешься.
— Я мог бы настаивать. Мог бы тебя доставать. Мог бы обрушиться на тебя тонной кирпича. Но я решил этого не делать. Решил залечь где-то в тылах, дождаться и посмотреть, что из этого выйдет. Это одно из самых важных свойств моей работы — быть готовым к тому, чтобы залечь и посмотреть, что из этого выйдет. Бывают случаи, когда инстинктивно понимаешь, что это нужно сделать. Особенно если имеешь дело с писателем, в котором лично заинтересован. С которым ощущаешь близость.
Он замолчал и смерил меня взглядом, истолковать который можно было только как многозначительный. Но не понимая, что именно он означает, я решил не обращать внимания и поерзал на стульчике для посетителей.
— В то время я ощущал с тобой большую близость, Майкл. Я открыл тебя. Я вытащил тебя из кучи самотека. Фактически — и ты меня поправишь, если это моя фантазия, — в те дни у тебя имелись все причины смотреть на меня не просто как на своего редактора, но как на друга.
У меня не было ни малейшего намерения опровергать это утверждение, но я никак не мог решить, кивнуть мне или покачать головой, поэтому не стал делать ни того ни другого.
— Майкл, — сказал он, наклоняясь ко мне. — Окажи мне одну услугу.
— С удовольствием.
— Позволь мне несколько минут поговорить с тобой как со своим другом, а не как с автором.
Я пожал плечами:
— Сделай милость.
— Тогда ладно. Как твой друг, а не как твой редактор — и я надеюсь, что ты не воспримешь это превратно, — если так можно выразиться, в духе конструктивной критики и с точки зрения личной заинтересованности, если можно так выразиться, должен сообщить, что выглядишь ты очень херово.
Я сидел и молча на него пялился.
— Майкл, ты точно состарился на двадцать лет.
… Я даже не знал, что на это ответить.
— Что… Ты хочешь сказать, что я выгляжу стариком?
— Дело в том, что раньше ты выглядел очень молодо — лет на десять моложе, чем на самом деле. Теперь же ты выглядишь на десять лет старше.
Я на миг задумался: стоит ли в таком случае обращать его внимание на то, что, учитывая те восемь лет, что мы с ним не виделись, имеет смысл говорить, что я состарился почти на тридцать лет? Но не сказал ничего — просто сидел и хлопал губами, как выброшенная на берег рыбка.
— Так что же с тобой произошло? — спросил Патрик. — Что было все эти годы?
— Ну, я не знаю… Просто даже не знаю, с чего начать. — Тут Патрик поднялся на ноги, но я продолжал говорить: — Восьмидесятые годы в целом были для меня не лучшим временем. Как, видимо, и для многих. — Он открыл шкаф и уставился в его дверцу с внутренней стороны. — Несколько лет назад умер отец, и это меня довольно сильно подкосило, а потом… ну, как ты, видимо, знаешь, с тех пор как мы расстались с Верити, у меня было не очень много…
— А я выгляжу старше? — неожиданно спросил Патрик, и я понял, что он смотрел на себя в зеркало.
— Что? А, да нет, не очень.
— А я чувствую. — Он снова сел — вернее, подчеркнуто рухнул — на место. — Мне вдруг показалось, что это было в какой-то древности: ты появляешься у меня в кабинете, молодой, подающий надежды…
— Ну, как я и говорю: с тех пор столько воды утекло. Сначала отец, а это был ощутимый удар, потом…
— Я терпеть не могу эту работу, понимаешь? Ненавижу то, какой она стала.
— Мне очень жаль это слышать. — Я подождал дальнейших объяснений, но пауза повисла тяжелая. — Значит, после того как мы с Верити расстались, успехов у меня было не очень много, если говорить о…
— Я хочу сказать, что сейчас это просто совершенно другая работа. Книгоиздание изменилось до неузнаваемости. Мы получаем все инструкции из Америки, и никто не обращает ни малейшего внимания, что бы я ни говорил на планерках. Никому больше проза на хрен не нужна — настоящая проза, а не… то, ценность чего можно подсчитать в балансовом отчете. У всех же голова болит только об этом. — Он налил себе еще воды и опрокинул мензурку в горло, точно в ней было неразбавленное виски. — Вот, слушай… тебе это понравится. Просто ухохочешься, я тебе точно говорю. Как-то на днях я прочел в рукописи новый роман. И угадай, кто его написал?
— Ладно, говори.
— Один твой друг. Человек, о котором ты много чего знаешь.
— Сдаюсь.
— Хилари Уиншоу.
И снова я не нашелся что сказать в ответ.
— Да-да, еще бы — сейчас они все в литературу кинулись. Им мало быть просто до омерзения богатыми, мало отхватить себе одно из самых высоких кресел на телевидении, мало того, что каждую неделю миллионы читателей тратят свои кровно заработанные, чтобы прочесть о том, как у них под плинтусом завелся грибок, — этим блядям еще и бессмертия подавай! Чтоб их имена значились в каталоге Британской библиотеки, чтоб им вручили шесть авторских экземпляров, чтоб внушительный том в твердом переплете можно было сунуть на полку в гостиной между Шекспиром и Толстым. И они его получат, это бессмертие. Получат, потому что людям вроде меня слишком хорошо известно: даже если мы решим, что нашли нового Достоевского, нам все равно не удастся продать и половины того тиража, каким разлетится любое говно, которое накропает кретин, читающий прогноз погоды в этом сраном телевизоре!
На последнем слове его голос поднялся чуть не до крика. Он откинулся на спинку кресла и запустил руки в волосы.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента