Коваль Юрий Иосифович. Поздним вечером ранней весной

   Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор.
   А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте.

ОКОЛО ВОЙНЫ

   До Чистого Дора немец не дошел.
   Но был он близко.
   За лесом слышался рев орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные самолеты.
   Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте, женщины эвакуировались.
   Только в одном доме жили люди: тетка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна. Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно.
   Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес. Им казалось – немец подкрадывается, таясь за деревьями.
   Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул:
   – Открывай, что ли!
   Женщины не стали открывать.
   – Открывай! – снова крикнул человек с крыльца. – Я ведь замерз.
   Тетка Ксеня подошла к двери и спросила:
   – Кто?
   Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на фронт.
   – Что ж вы свечку не зажгете? – сказал Мохов, входя в избу. – Темень у вас.
   – Нету свечки, – сказала Пантелевна, – садись вот на сундук.
   – Мохов, – сказала тетка Ксеня, – ты к нам жить перебирайся, страшно без мужика.
   – Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам перебирайтесь.
   – Нет, – сказала Ксеня, – тут наш дом.
   Мохов достал из кармана горсть чернослива.
   – Красноармейцы дали, – сказал он.
   Тетка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив.
   – Вот что, – сказал Мохов, – сидеть мне с вами некогда, надо идти, а завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня еще осталась.
   Мохов ушел, а женщины снова глядели в окно до самого свету.
   Утром они подняли детей и пошли в Олюшино.
   За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов.
   – Бой кончился, – сказала тетка Ксеня, – только не знаю, на чьей стороне победа. Ладно бы на нашей.
   – А вдруг на его? – сказала Пантелевна.
   – Он бы тогда сюда пришел.
   – Может быть, подкрадывается, – сказала Пантелевна.
   Они поглядели за деревья, но никого не было видно – только снег лежал.
   Просветлело.
   Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса.
   И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это.
   – Бежим! – сказала Пантелевна.
   Ей стало страшно: что это летит по небу?
   Темный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень большой.
   – Мужик! – крикнула Пантелевна.
   А тетка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит человек, и плакала, и крепко держала детей.
   Огромный человек плыл над лесом.
   Огромный, больше деревьев, стоящих под ним.
   Он плыл-летел, лежа на боку и поджав ноги.
   Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно было, как они трещат от ветра, дующего наверху.
   Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором.
   Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась.
   Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к животу, и не могла понять, мертвый он или живой. И почему он такой большой? И зачем по небу летит?
   В шинели его были видны большие дыры. И еще была видна красная звезда, только не на шапке, а на плече.
   – Не бойся! – крикнула Пантелевна, увидев звезду. – Это наш!
   Но тетка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда огромный солдат отплыл в сторону.
   – Его, наверно, ранили, – сказала Пантелевна.
   Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют летать.
   Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову ладонь.
   Лицо его было совсем серым.
   Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понес его дальше.
   Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся ветру. Скоро он ушел за лес на другой стороне Чистого Дора.
   А женщины все никак не могли понять, откуда взялся этот большой человек, зачем он летал по небу и как его убили. Они пошли дальше по дороге в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было пусто.
   А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом он стал медленно опускаться и наконец лег на верхушки елок.
   Он сделался меньше и постепенно сползал с елок на землю.
   Какие-то запутанные веревки протянулись от него по елочным верхушкам, куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег.
   Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолет налетел на него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолета аэростат тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа.
   Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тетка Ксеня, ни Пантелевна не знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали, какие у нас есть огромные летающие солдаты.
   – Как жалко-то его! – сказала Ксеня. – Такой был большой, а не уберегся. Снаряд, наверно, в него попал.
   – Ему бы затаиться, – сказала Пантелевна, – а он эвон куда – по небу поплыл.

БЕРЕЗОВЫЙ ПИРОЖОК

   Братья Моховы с Нюркой пошли в лес по ягоды, а я так пошел, сам по себе.
   И хоть шел я сам по себе, а они по ягоды – все равно мы все время оказывались рядом. Я иду, а сбоку то Нюрка выглянет, то какой-нибудь брат Мохов.
   Заверну в сторону, чтоб побыть в тишине, а уж из кустов другой брат Мохов вылезает. Эти братья особенно надоедали – бидонами дрались, валуями кидались или вдруг начинали кричать:
   – Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
   Нюрка была потише, но, как дело до свинки доходило, тоже кричала изо всех сил:
   – Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
   – Эй! – крикнул я. – Кого вы там подкалываете?
   – Свинку! – хором отозвались братья Моховы.
   – Какую еще свинку? Тащите ее сюда!
   Братья Моховы и Нюрка выскочили из кустов с бидонами в руках, никакой свинки видно не было.
   – А свинка где? – строго спросил я.
   – Вот, – сказала Нюрка и протянула мне травинку, на которую нанизаны были земляничины.
   – Земляника, – сказал я.
   – Земляника, – согласилась Нюрка. – Но только – свинка.
   Я пригляделся и увидел, что ягоды, нанизанные на стебель, были особенно крупные, особенно спелые, черные от густой красноты. Снял ягоду со стебля, положил в рот и понял, что и вкус у нее особенный. У простой земляники – солнечный вкус, а тут – лесной, болотный, сумрачный.
   Долго, видно, зрела эта ягода, набиралась солнца и сока, сделалась лучшей из земляничин.
   Я нашел подходящую травинку, выдернул из нее стебель и вместе с ребятами стал собирать ягоды и покрикивать:
   – Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
   Скоро травинка моя стала тяжелой от нанизанных на нее земляничин. Приятно было нести ее, помахивать ею, разглядывать.
   К обеду бидоны у ребят были полны, и я подколол свинки травинок пять. Присели отдохнуть. Тут бы и перекусить, а никто из нас не взял в лес ни сухаря, ни лепешки.
   – Надо свинку рубануть! – кричали братья Моховы.
   – Что собрали – домой понесем, – сказала Нюрка. – Погодите, я сейчас пирожков напеку.
   Она сорвала с березовой ветки листок, завернула в него пяток земляничин и первому, как старшему, протянула мне.
   – Что это? – спросил я.
   – Березовый пирожок. Ешь.
   Очень вкусным оказался березовый пирожок. Земляникой от него пахло и солнцем, лесным летом, глухим лесом.

ЛЕСОВИК

   Я плыл по Ялме.
   Сидел на корме лодки, помахивал веслом. Далеко уже отплыл от Чистого Дора, вместе с речкой углубился в лес.
   Вода под лодкой черная, настоялась на опавших листьях. Над нею синие стрекозы перелетают.
   Захотелось что-нибудь спеть, просто так, от хорошего настроения. А вдруг, думаю, здесь какая-нибудь девушка малину собирает! Услышит, как я хорошо пою, – выйдет на берег. Размечтался я и грянул:

 
Ой, когда мне было лет семнадцать,
Ходил я в Грешнево гулять…
 

   Допел первый куплет и уже хотел за второй взяться – вдруг слышу:
   – Ты чего орешь?
   Вот тебе на! Оказался кто-то на берегу. Только не девушка. Голос грубый, болотный.
   Огляделся – не видно никого в берегах. Кусты.
   – Чего головой крутишь? Ай не видишь?
   – Не вижу чтой-то, дядя.
   – А не видишь, так и не видь.
   – Эй, дядя, – сказал я, – да ты кустиком пошевели!
   Молчит.
   Ну, глупое положение!
   Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь – нету махорки. Только что в кармане шевелилась – теперь нету.
   Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло!
   Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, черный, вода в реке черная, и стрекозы над ней черные. Какие тут девушки? Какая малина? Ударил я веслом – и ходом к дому, в Чистый Дор, к Пантелевне.
   – Ну, батюшка, – сказала Пантелевна, – спасибо, жив остался. Он бы тебя в болото завел.
   – Кто?
   – Лесовик! Знаешь, как он Мирониху-то водил? Иди, говорит, сюда, девушка, я тебе конфетку дам. А Мирониха по глупости идет за конфеткой. А он ей в руку впился и в болото тянет. Тут матушка Мирониха помирать начала. Во ведь как бывает.
   Не стал я спорить с Пантелевной, а Мирониху, конечно, знал. Как придет вечером, обязательно что-нибудь приврет.
   Месяц прошел с тех пор, и я забыл про лесовика. А как в августе рыжики-то пошли – вспомнил.
   С дядей Зуем отправились мы за рыжиками. Босиком.
   Чистодорские жители все ходят за рыжиками босиком – ногами ищут. Вот ведь история! А делается это для того, чтоб найти в траве самый маленький рыжик. Руками шарить – коленки протрешь. Главная задача – найти такой рыжик, чтоб он в бутылочное горлышко пролезал. Подберезовики и маслята солят в бочках, а рыжики – только в бутылках. Насолишь на зиму бутылочек двадцать, потом только вытряхивай.
   Я-то вначале ходил собирать в сапогах, на месте разувался. А потом плюнул – ходишь, как неумный, с сапогами в руках. Стал было ходить в одном сапоге – как-никак одна нога рабочая, – но и это бросил: задразнили.
   С дядей Зуем пришли мы в сосняки. Рыжиков много.
   Зуюшко ногой строчит, как швейная машина «Зингер», а я осторожно собираю. Еле-еле ногой шарю – боюсь змею собрать.
   За спиной у меня что-то зашелестело в кустах. Оглянулся я и замер. Медленно-медленно высовывается из куста длинная палка. А на конце ее приделан острый кривой нож. И вот этот нож тянется ко мне!
   Тут у меня сердце зашлось. Стою столбом, а нога сама по себе рыжики ищет.
   Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый, борода серо-синяя, а руки черные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой палкой покачивает и говорит, как из дупла:
   – Рыжики берешь?
   – Ага, – говорю я. – Рыжичков бы нам.
   – Нам бы рыжичков, – сбоку говорит дядя Зуй. – В бутылочку.
   – В каку таку бутылочку?
   – А в поллитровочку, для прелести посола.
   – Ага, – говорит лесовик и башкой кивает. – Сей год рыжичков много, прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли?
   – Есть, – говорит дядя Зуй. – Есть махорка.
   Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует разглядел: все верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только что-то клыков не видно.
   Дядя Зуй подошел к пню и говорит:
   – А вы каким промыслом занимаетесь?
   – Живицу я собираю, – говорит лесовик. – Смолку сосновую. Я насквозь просмоленный, как птица клест. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду смола накапала.
   Тут мне все стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется «живица», потому что она рану на стволе дерева заживляет.
   Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше:
   – А это что за палка у вас страшная?
   – Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы живица выступила.
   – А сосна не мрет ли от вашей работы? – спрашивает дядя Зуй.
   – Не, – говорит смоловик, – пока не мрет.
   Дали мы смоловику еще махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл…
   Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел лесовика.
   – Э, батюшка, – сказала Пантелевна, – да разве ж это лесовик? Настоящий лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает.

ЖЕЛЕЗЯКА

   Безоблачной ночью плавает над Чистым Дором луна, отражается в лужах, серебрит крытые щепой крыши. Тихо в деревне.
   С рассветом от берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница – дощатый сарай, древний, закопченный, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда слышны удары.
   Рано я выхожу на рыбалку. Темно еще, темно, и странно выглядит этот сарай в пасмурном ольховнике.
   Вдруг открывается дверь, а там – огонь, но не яркий, как пламя костра, а приглушенный. Такого цвета бывает калина, когда ее ударит мороз. Огненная дверь кажется пещерой, которая ведет, может быть, и внутрь земли.
   Из нее выскакивает на берег маленький человек. В руках – длинные клещи, а в них зажата раскаленная драконья кость. Он сует ее в воду – раздается шипение похлеще кошачьего или гадючьего. Облако пара вырывается из воды.
   – Здравствуй, Волошин, – говорю я.
   В полдень, возвращаясь домой, я снова прохожу мимо. Вокруг кузницы теперь полно народу: кто пришел за гвоздями, кто лошадь подковать.
   Внутри пылает горн. Шурка Клеткин, молотобоец, раздувает мехи – выдыхает воздух в горн, на уголья. В самом пекле лежит железная болванка. Она так раскалилась, что не отличишь ее от огня.
   Длинными клещами Волошин выхватывает ее, ставит на наковальню. Шурка бьет по ней молотом, и болванка сплющивается, а Волошин только поворачивает ее под ударами. Шурка Клеткин крепкий малый; плечи у него тяжелые, как гири. Он – силач, а Волошин – мастер.
   – Ну что, парень? – говорит мне Волошин. – На уху наловил ли?
   Я вываливаю из сетки язей.
   – Будет навар, – хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. – Во, блестят, ну прямо железяки!
   У Шурки все железяки. Трактор – железяка, ружье – железяка, котелок – тоже железяка.
   Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека.
   На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берет клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар.
   К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошел, пнул колесо сапогом.
   – Барахло, – говорит. – Гнилая железяка.
   – Гнилая? – обижается дядя Зуй. – Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит.
   Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.
   Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится все более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из нее Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: «Вроде ничего получилась железяка».
   – А то сказал: гнилая! – горячится дядя Зуй. – Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой.
   Шурка обиделся, трогает нос пальцами – кривой ли?
   Уха готова – кипит, клокочет. Пена выплескивается из котелка на уголья, и пар от язевой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.
   Волошин достает из шкафчика ложки. Всем – деревянные, Шурке – железяку.
   Уху все едят внимательно. Задумываются – хороша ли?
   Хороша!

ВИШНЯ

   Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь же, на заборе, висело снятое с нее седло. Николай и бригадир Фролов стояли рядом.
   – Что случилось? – спросил я.
   – Да вот, – кивнул Николай, – погляди.
   На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.
   – Понимаешь, – стал объяснять мне Фролов, – кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился…
   – Надо замечать, – сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом.
   – Да как же, Коля, – сказал Фролов, – ведь я спешил, не видел проволоки этой.
   – Надо было видеть, – сказал Николай.
   Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашелся кусок сахару, облепленный табаком.
   Николай приготовил уже иглу, шелковую нитку и стал зашивать рану.
   – Не могу! – сказал Фролов и отошел в сторону. – Как по мне шьет!
   – Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а проволоку замечать он не может!
   Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала.
   – Терпи, терпи, – сказал ей Николай. – Сейчас кончу.
   Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала.
   – Гонять лошадь он может, – сказал Николай, – а поберечь ее он не может!
   Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.
   – Все, – сказал Николай.
   Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у нее на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать мое плечо.
   Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повел ее на конюшню.
   Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Ее звали Вишня.

КОЛОБОК

   Я пошел на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.
   – Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, – сказал он.
   У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной – глядеть.
   Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в нее, как в черное дупло, и небо потемнело.
   – Гроза идет, – сказал дядя Зуй. – Домой надо бы бечь.
   Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвел его к берегу и выбросил в траву.
   Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.
   Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлепнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.
   – Ну и дела! – бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. – Страшно-то как…
   Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них, потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок.
   Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул.
   – Что?! – крикнул дядя Зуй. – Что это?
   Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела радуга.
   Засияло все: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей.
   Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шел низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе.
   Вдруг померк его свет.
   Колобок раздулся и стал огромным черным шаром.
   В нем вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв.
   Мы бежали к дому.
   Дядя Зуй, насквозь мокрый, еле поспевал за мной.
   – Что ж это? – кричал он. – Неуж атомная бомба?
   – Шаровая молния.
   – Шаровая? Да откуда она взялась?
   – Не знаю! – кричал я через плечо. – Иногда во время грозы получаются такие шаровые молнии!
   – Ага! – кричал дядя Зуй мне вдогонку. – Это, наверно, простая молния в клубок скрутилась! Ну дела!
   Мы прибежали домой и сразу скинули мокрые рубахи, поставили самовар.
   – Ну и дела! – твердил дядя Зуй. – Простая молния в клубок скрутилась. Чтоб я больше пошел с тобой на рыбалку – ни за что!

КАРТОФЕЛЬНЫЙ СМЫСЛ

   – Да, что ты ни говори, батюшка, а я картошку люблю. Потому что в картошке смыслу много.
   – Да какой там особенный-то смысл? Картошка и картошка.
   – Э-э… не говори, батюшка, не говори. Наваришь с полведерочки – тут и жизнь вроде повеселей становится. Вот такой и смысл… картофельный.
   Мы сидели с дядей Зуем на берегу реки у костра и ели печеную картошку. Просто так пошли к реке – поглядеть, как рыбка плавится, да и разложили костер, картошечки поднакопали, напекли. А соль у дяди Зуя в кармане оказалась.
   – А как же без соли-то? Соль, батюшка, я всегда с собой ношу. Придешь, к примеру, в гости, а у хозяйки суп несоленый. Тут и неловко будет сказать: суп, дескать, у вас несоленый. А я уж тут потихоньку из кармана соль достану и… подсолю.
   – А еще-то ты чего носишь в карманах? И верно – они у тебя все время оттопыриваются.
   – Чего еще ношу? Все ношу, что в карманы влезает. Вот гляди – махорка… соль в узелочке… веревочка, если что надо подвязать, хорошая веревочка. Ну, ножик, конечно! Фонарик карманный! Недаром сказано – карманный. Есть у тебя карманный фонарик, – значит, и положи его в карман. А это конфеты, если кого из ребят встречу.
   – А это что? Хлеб, что ли?
   – Сухарь, батюшка. Давно ношу, хочу кому из лошадей отдать, да все позабываю. Смотрим теперь в другом кармане. Этот у меня карман поглубже. Нарочно так сделан… надставленный. Ну, это, конечно, отвертка и пассатижи. Пара гвоздей, еще махорка, мундштук… А вот еще веревочка, на случай если та коротка окажется. А это… хэ… еще одна отвертка. Откуда еще-то одна? Ага, все понял. Я про ту отвертку забыл, ну и вторую сунул. Хочешь, тебе одну отдам?
   – Мне-то на кой отвертка? Стану я ее таскать.
   – А вдруг отвернуть чего понадобится?
   – Да я тебя позову.
   – Ладно, прямо ко мне беги, вместе и отвернем… Смотрим дальше – очки, читательские, а это очки – грибные. В этих очках я книжки читаю, а этими грибы ищу. Ну, вот и все, пожалуй. Давай теперь ты показывай, что там у тебя в карманах? Интересно.
   – Да у меня вроде и нет ничего.
   – Да как же так? Ничего. Ножик-то, ножик есть небось?
   – Забыл я ножик, дома оставил.
   – Как же так? На речку идешь, а ножик дома оставил?
   – Я не знал, что мы на речку идем. Так думал: вышли погулять.
   – Так ведь и я не знал, что мы на речку идем, а соль-то у меня в кармане оказалась. А без соли и картошка свой смысл теряет. Хотя, пожалуй, в картошке и без соли смыслу много.
   Я выгреб из золы новую кривую картофелину. Разломил черно-печеные ее бока. Белой оказалась картошка под угольной кожурой и розовой. А в сердцевине не пропеклась, захрустела, когда я откусил. Это была сентябрьская, совсем созревшая картошка. Не слишком велика, а ведь в кулак.
   Летними дождями пахла непропеченная сердцевина, а корочка коричневая – раскаленной осенней землей.
   – Дай-ка соли-то, – сказал я дяде Зую. – Смысл надо бы подсолить.
   Дядя Зуй сунул пальцы в ситцевый узелок, посыпал соли на картофелину.
   – Смысл, – сказал он, – подсолить можно. А соль к смыслу придача.
   Далеко, на другом берегу реки, двигались в поле фигурки – заречная деревня копала картошку. Кое-где, поближе к берегу, подымался над ольшаником картофельный дым.
   И с нашего берега слышались в поле голоса, подымался дым. Весь мир копал в этот день картошку.
   Долго сидели мы с дядей Зуем на берегу, глядели на закат, на дальние леса и размышляли о великом осеннем картофельном смысле.

КЕПКА С КАРАСЯМИ

   Километрах в пяти от Чистого Дора, в борах, спряталась деревня Гридино. Она стоит на высоком берегу, как раз над озером, в котором водятся белые караси. В самом большом, в самом крепком доме под красною крышей живет дядизуев кум.
   – Кум у меня золотой. И руки у него золотые, и головушка. Его дядей Ваней зовут. Он пчел держит. А карасей знаешь как ловит? Мордой!
   Дядя Зуй сидел на корточках, привалясь спиною к печке, подшивал валенки и рассказывал о куме. Я устроился на лавке и тоже подшивал свои, готовился к зиме. Шило и дратва меня плохо слушались, а Зуюшко уже подшил свои да Нюркины и теперь подшивал мой левый валенок. А я все возился с правым.
   – Морду-то знаешь небось? – продолжал дядя Зуй.
   – Какую морду?
   – Какой карасей ловят.
   – А, знаю. Это вроде корзины с дыркой, куда караси залазят.
   – Во-во! Поставит мой дорогой кум дядя Ваня морду в озеро, а караси шнырь-шнырь и залезают в нее. Им интересно поглядеть, чего там внутри, в морде-то. А там нет ничего – только прутики сплетенные. Тут кум дерг за веревочку и вынимает морду. Кум у меня золотой. Видишь этот воск? Это кум подарил.