— Я поеду тихо… — А про себя подумал: «Выключил я зажигание или нет? Не разрядить бы, к чертовой матери, аккумулятор…» — Подай гребенку, — сказала Алла, пытаясь застегнуть на груди кофточку. Она перебирала пальцами, отыскивая пуговицу, но пуговицы не было, — она оторвалась.
   Я вытащил из листьев гребенку и протянул ей. Алла воткнула ее в волосы и снизу вверх пытливо взглянула мне в глаза, но ничего не сказала. Потом она попросила меня уйти. Я кивнул и направился к озеру. Зажигание было выключено, так что я напрасно волновался. Я сел на поваленную сосну и свесил ноги. В воде крупно отражались стершиеся подметки моих ботинок, а между ними маленькое и, как мне показалось, глупое лицо: нос картофелиной, черные брови торчком, в волосах запуталась желтая травина, губы толстые и разъехались к самым ушам. Оптический обман. Я сплюнул в воду и перестал смотреть. Противно было.
   Алла долго не шла. Мне надоело сидеть на сосне и ждать ее. Я отправился в рощу. Нашел то место, даже белую пуговицу, которая отскочила от кофты, но Аллы не было. Я стал громко знать ее. Роща, притихнув, молчала, зато охотно откликнулось эхо. И птицы. Они дразнили меня. Мне стало не по себе: куда, спрашивается, подевалась Алла? Не волки серые съели ее? «Алла-а!» — орал я на весь лес. «Ла-ла-ла-а!» — хохотало эхо. Алла не отвечала. Мне надоело разговаривать с эхом, и я вернулся к мотоциклу. Он никуда от меня не убегал. Стоял на месте и по-честному ждал.
   Я догнал ее на шоссе. Она шагала по обочине. Слышала треск мотора, но не остановилась, даже не повернула головы. Судя по всему, рассердилась. За что? Я не знал, но все равно почувствовал себя виноватым. Включил первую скорость и поехал рядом.
   — Весь лес обегал, — сказал я. — Кричал.
   — Зачем?
   — Думал, волки съели.
   — А я думала, тебя щуки на дно утащили…
   — Садись.
   — Не хочу.
   Слегка покачивая полными бедрами, она шла немного впереди. Белые туфли красиво охватывали ступни. Я мог догнать ее, перегнать, но это ничего не изменяло. Алла шла своей дорогой, и я сейчас для нее не существовал. Она ушла потому, что я ей был не нужен. И даже то, что произошло в березовой роще, не сблизило нас. А возможно, еще больше отдалило… Нет, я не разочаровался в ней. На какой-то миг я был опустошен и равнодушен, по уже сейчас, глядя, как идет Алла, я думал о том, что мы слишком рано ушли из рощи. Алла ушла. Она мне нравилась ничуть не меньше, чем раньше. Я бы хотел, чтобы снова березы шушукались и кружились вокруг нас… Сегодня в роще я решил, что счастливее меня нет человека на свете: я люблю, и меня любят. Так я думал. Но когда березы перестали кружиться, а глаза Аллы стали чистыми, я понял, что ошибся. Зинка Михеева любит Игоря Птицына. Это все знают и видят. А любит ли Игорь Зинку? Этого никто не может сказать. Я видел, как они целуются по ночам в коридоре. У Зинки на лбу написано, что она жить не может без Игоря, а у него не написано это на лбу. Но зачем же тогда он ходит с ней, целует ее? Значит, тоже любит? Или она ему нравится? А какая разница между «люблю» и «нравится»? Люблю ли я Аллу? И Швейк, и Бутафоров, и Генька не раз подшучивали над моими чувствами к Алке. Значит, у меня на лбу написано: «Люблю!» У Алки не написано. Она не любит. А раз так, зачем она поехала со мной в рощу? Значит, я ей нравлюсь… Не нравился бы — не поехала б.
   От этих мыслей мне не стало легче. Я хотел, чтобы меня тоже любили. Я хотел, чтобы у Аллы было написано на лбу: «Люблю!» И тогда Анжелика не посмела бы при мне говорить с Аллой про других парней, которые провожали их с танцев. А быть посмешищем для всего техникума я не желаю. Бегать за Аллой, как бегает Зинка Михеева за Игорем, я не буду. Еще Пушкин сказал: чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. Вот сейчас еще раз предложу и, если не сядет, укачу в город. Пускай пятнадцать километров шагает.
   — Сядешь? — спросил я.
   Алла покачала головой. Я дал газ, и ветер ударил мне в лицо. Проехав километров пять, я развернулся на шоссе и помчался обратно. Я затормозил перед ней, поставил мотоцикл на подножку. Она стояла, смотрела на меня и покусывала соломинку. Я крепко взял ее за руку, подвел к мотоциклу.
   — Знаешь, надоело, — грубовато сказал я. — Садись или…
   Алла с любопытством взглянула на меня.
   — Ударишь? — спросила она.
   — Перекину через бак и увезу, — ответил я. — Как черкесы увозят своих возлюбленных.
   — То черкесы, — усмехнулась она. И все-таки села.
   Я не гнал машину. За всю дорогу Алла не произнесла ни слова. Я остановился, не доезжая Сеньковского переезда. Мне хотелось поговорить с ней. Начистоту. Серая глыба мелькомбината, напоминающая два поставленных рядом железнодорожных контейнера, возвышалась неподалеку. Достроили наконец. Направо зеленело поле. Там тренировались планеристы из ДОСААФ. Цепочка курсантов, напоминая репинских бурлаков на Волге, натягивала резиновый тяж. Команда — и планер бесшумно взмывал в синее небо. Набирая высоту, долго описывал круги над полем. Каждое серебристое крыло несло по жаркому солнцу. Садился планер в траву легко и бесшумно. Так узкая охотничья лодка входит в тихую озерную заводь, поросшую камышом. Я взял Аллу за руку и повел в обратную сторону вдоль шоссе. Я не знал, с чего начинать. Она шла рядом, касаясь меня плечом.
   — Тебе Герка нравится, — сказал я. — Ты влюбилась в него по уши.
   — Он ревнивый, — ответила Алла. — И ты ревнивый.
   — Ты с ним встречаешься?
   — На танцах… Вы с ним поссорились?
   — Он неплохо на барабане играет, — сказал я. — У него это получается.
   — Играет, — ответила Алла.
   — С кем ты еще встречаешься?
   — С тобой…
   — А еще?
   — Смотри, планер садится… Ты летал когда-нибудь?
   — Летал… Кто он?
   — Никто… Может быть, ты.
   Я сбоку посмотрел на нее. Алла глядела под ноги и улыбалась. Равнодушная и красивая.
   — Тебе на меня наплевать,сказал я. — Я для тебя нуль.
   — Нет, ты хороший.
   — И всё?
   — Всё.
   — Зачем ты поехала со мной? И вообще все это… Зачем?
   — Я устала, — сказала Алла. — Хочу домой.
   — Я должен все знать… Черт! Это важно!
   — Ты довезешь меня до техникума, — сказала Алла. — До дому не надо.
   — Алла, ты должна…
   — Я тебе ничего не должна, — перебила она. — У тебя нет сегодня никаких оснований на меня злиться… И больше не будем об этом говорить.
   Ее глаза стали холодными и злыми. Я подумал, что сейчас не смог бы ее поцеловать.
   — Я тебя обидел? — спросил я. — Прости.
   — Нет, — помедлив, ответила Алла. — Не обидел… Мне нужно домой.
   — Свидание? — не удержался я от глупого вопроса.
   — Да, — холодно ответила Алла. — Ты угадал. Свидание.
   Она сошла ни углу двух улиц, напротив техникума. Я угрюмо молчал, глядя ей вслед. Она шла по тротуару, слегка покачивая бедрами. Бронзовый солнечный отсвет играл в ее пышных волосах. Руки были засунуты в карманы плаща. Она ничего больше не сказала мне. Ни слова. Побежать за ней? Догнать и сказать что-нибудь хорошее? И увидеть светлые холодные глаза? И услышать: «Я хочу домой»? На свидание ей нужно. С Геркой. Или с другим парнем, о котором вчера болтала в перерыве Анжелика.
   Я смотрел ей вслед и не понимал: потерял я ее сегодня или нашел?

17

   Я возился с карбюратором, когда подошел Генька Аршинов. Он был в клетчатой рубахе и зеленых штанах. Лохмы его, против обыкновения, были приглажены и блестели, — чем-то смазал. На босу ногу резиновые тапочки. В руках Генька держал учебник физики. Через неделю первый экзамен. Ребята давно зубрят, а мне все не раскачаться. Зато я свалил экзамены за семилетку и получил новенькое свидетельство. И сдал на права мотоциклиста. А это тоже не фунт изюму. В удостоверении так и написано: «Имеет право управлять всеми марками мотоциклов». Теперь не нужно объезжать каждого милиционера за километр; садись и поезжай, куда душа пожелает. А если милиционеру придет в голову блажь остановить меня — пожалуйста, вот моя синяя книжица с талоном номер один. Любуйтесь на здоровье, товарищ милиционер!
   — Ну и штучка эта тетка, — сказал Генька, трогая рычаг сцепления.
   — Какая тетка? — Я дунул в маленькое отверстие; так и есть, жиклер засорился!
   — Знаешь, кто был ее отец?
   — Тетка… Отец… Еще про дедушку спроси. И про бабушку.
   — Я думал, тебе интересно, — сказал Генька. — Вы с ней друзья… — Он засунул физику под мышку и зашагал к калитке.
   — Погоди! — Я, размахивая карбюратором, припустил за Генькой. — Рассказывай.
   Генька посмотрел на небо и сказал:
   — Физику надо долбать…
   — Ты был у них?
   — Я? Нет. Инструктор горкома заходил. Тетка его в три шеи вытолкала. Здоровенная баба, говорит инструктор.
   — Бьет девчонку?
   — Один раз. Зимой, тряпкой смазала… А больше не трогает. Не в этом дело. Потаскуха она. Парней водит к себе… Дина… все видит. Переживает, понятно. А тетка говорит: что же мне, монашкой прикажете жить? Муж у нее погиб, а может, врет, бросил… Я, говорит, еще молодая и это… чувства имею… Даже слишком у нее этих чувств. Что ни день — то новый хахаль. Да еще пьяный. А Динка или из дому уходит, или гонит их вон. У нее характер решительный… Днем разговаривал инструктор с теткой, а вечером она привела к себе… Рысь твоя изнутри закрылась, не пускает. Тетка — скандалить. Колька Бутафоров помог: в два счета парня домой отправил, тот и не заикнулся. И тетку Бутафоров утихомирил. Если б не он, туго пришлось бы девчонке. Тетка норовит приводить, когда Кольки дома нет. Или потихоньку, когда девчонка заснет… И никого у Дины больше нет, вот и мается с такой тетушкой.
   — А отец? — спросил я. — Да-да, он ведь погиб.
   — В сорок третьем… Под Одессой. На мину наскочили. Он эсминцем командовал. Посмертно Героя дали. Капитан первого ранга. Рысь пенсию за него получает. Не Рысь, конечно, тетка. И тетка ей не совсем родная. Сводная сестра матери.
   — Это тебе она рассказала?
   Генька посмотрел на меня, усмехнулся:
   — В горкоме… Смотрел личное дело.
   Я ничего этого не знал. Думал, что ее отец был на Каспии рыбаком, а потом на войне погиб. А он, оказывается, эсминцем командовал. И Герой Советского Союза, моряк. Вот почему Рысь поехала в Ригу поступать в школу юнг. И кто знает, может быть, ее бы и приняли, не попадись я ей тогда в Себеже на пути. Щеголяла бы моя Рысь в матросском бушлате и бескозырке с черными ленточками…
   — Мы с секретарем горкома были у заведующего горторгом, — сказал Генька. — Он вызвал тетку. Галопом прискакала. Сразу по-другому заглаголила. Но дело не в этом. Теткиным обещаниям верить нельзя. Нужно девчонку вызволять оттуда.
   — Зря я ее тогда задержал… Пусть бы ехала в Ригу.
   Генька пропустил мои слова мимо ушей.
   — Поговори с ней, Максим, — сказал он, вертя в руках книгу. — Пускай к нам поступает, в техникум… Ты ей загни про паровозы, простор… Про быка, которого мы чуть не зарезали. Ты умеешь. Я узнавал, она девчонка способная. Жить будет в общежитии.
   Я взглянул на Геньку. Он листал физику и не смотрел на меня. И показалось мне, что лицо у Аршинова смущенное.
   — Она море любит, — сказал я. — Нужен ей техникум, как…
   — Поговори, — сказал Генька. — Ты умеешь.
   Я схватил карбюратор и стал ожесточенно дуть в него.
   — В общежитии ей будет хорошо, — говорил Генька. — Не то что с теткой.
   — Так она меня и послушает!
   — Жалко девчонку… С такой теткой пропадет ни за грош.
   — А тебе-то что? — спросил я.
   — Комсомолка, — сказал Генька.
   — У них в школе своя организация.
   — Ты рассуждаешь как обыватель, — нравоучительно заметил Аршинов. — Я не я, моя хата с краю.
   Это моя-то хата с краю! Я хотел от души ответить Геньке, но раздумал, — не стоит ему перед экзаменами настроение портить. А потом все-таки — хлопотал он за Рысь. Личное дело смотрел, в горком ездил, с теткой разговаривал…
   — Я бы и сам с ней потолковал, — продолжал Генька, — но боюсь, пошлет подальше…
   — Жиклер засорился, — сказал я, снова прикладывая карбюратор к губам.
   — Жалко девчонку…
   — Не продувается!
   — Насосом, — посоветовал Генька. — Насосом лучше.
   — Иди к черту,сказал я.
   Генька ушел физику зубрить. Чересчур большую заботу проявляет он о Рыси. Я и без него знаю, что Динке лучше будет в общежитии. Но захочет ли она пойти в техникум? Если ей втемяшилось в голову море, то при чем тут паровоз и бык, которого мы чуть на тот свет не отправили. Мне что, я поговорю, только будет ли от этого толк? Вообще-то мне нужно было злиться не на Геньку, а на себя. С конца февраля я ни разу не зашел к Рыси. От Бутафорова узнал, что она ходит в школу и дома у нее вроде стало потише. Тетка испугалась, наверное, что Рысь совсем уйдет от нее, тогда и пенсия уплывет. Я все время помнил о девчонке с острова Дятлинка, но так уж получилось, что не зашел. То экзамены за седьмой класс, то мотоцикл, то Алла… Да-а, нехорошо получилось: Генька занимается ее делами, а я раскатываю на мотоцикле. Бутафоров с теткой воюет, а я знать ничего не знаю. Я вспомнил, как Рысь мне рассказывала, что Бутафоровы звали ее жить к себе насовсем, но она не захотела — у них и так большая семья.
   Я продул насосом жиклеры, собрал карбюратор и поставил на место. Решено: еду к Рыси. Пусть еще один день вылетает. А завтра мотоцикл в сторону — сажусь за физику.
   На острове Дятлинка млели на солнце толстые липы. В городе — отсюда до центра рукой подать — слышны гудки машин, скрип лебедок, грохот бетономешалок, людские голоса. А здесь тихо. Лишь вода плещется о берег да в гуще ветвей птицы пищат. Глухой кустарник разросся на острове вдоль и поперек. Деревья, словно богатыри, охраняют берега. В тени почти не видно домов. Вода еще холодная, но ребятишки уже бродят в трусиках по мелководью. Они успели загореть. Еще день, другой, и забурлит Ловать от их юрких тел. Архитектор рассказывал, что, по генеральному плану, на Дятлинке будет разбит большой парк. Снесут все эти ветхие домишки. Городской парк. Какой он будет? Разобьют дорожки, посыплют их желтым песком. Понатыкают возле каждой клумбы скульптуры. Дева с веслом, дева с диском и дева без всего, с одной рельефной фигурой. У входа поставят сердитую контролершу, и вали народ, гуляй… Не нравятся мне такие парки. Пусть остров будет таким, каким он родился. Деревья, птицы, трава, Ловать. И не нужно здесь отдыхать организованно. Можно отдыхать без скульптур, клумб и дорожек, посыпанных песком. Я за такой парк.
   Я подъехал к знакомому дому и невольно взглянул на липу: не сидит ли на суку Рысь с удочкой? Ее там не было. Не было Рыси и дома. На дверях висел замок. Я пошел по узкой тропинке вдоль берега, надеясь встретить ее. С этой стороны берег был высокий. Внизу лежали позеленевшие камни. С них хорошо нырять. Огромный валун удобно разлегся посредине реки. Вода недовольно ворчала, обтекая его. На широкой темной спине валуна блестели крупные капли. Я спустился к пляжу. На чистом речном песке загорали три парня и девушка. Они лежали на животах, подставив солнцу плечи и спины. Рядом валялся волейбольный мяч. Немного подальше на лужайке еще кто-то лежал животом вверх. Лицо было закрыто книжкой. Умаялся, бедняга, заснул. Я прошел близко от него и вдруг полетел в траву: этот бездельник подставил мне ногу. Я схватил книжку, которой он замаскировал свою нахальную рожу, замахнулся и… опустил руку: на лужайке лежал Николай Бутафоров. Прикрыв редкими белыми ресницами смеющиеся глаза, он сказал:
   — Чуть не наступил… Глядеть нужно…
   Я присел рядом, взглянул на обложку: название длинное, учебник про паровозное хозяйство.
   — Брось зубрить, — сказал я. — Все равно пятерку поставят.
   — Не уверен.
   — Поставят… Отличникам всегда пятерки ставят, не то что нам, грешным.
   — Где уж нам уж, — передразнил Бутафоров. — Не прикидывайся сиротой… Швейк пишет?
   От Мишки получил я одно-единственное письмо. В апреле. Он сообщал, что живет в Макеевке, в шахтерском общежитии. Уголек пока рубают другие, а он учится на трехмесячных курсах. Будет машинистом подземного поезда. Это, конечно, не то что паровоз. Под землей бывает часто. Довелось подержать в руках врубовый молоток. Приличная штука. Шахтеры ребята веселые, любят пошутить и выпить. И заработок у них порядочный. Некуда деньги девать, особенно холостякам. Подружился с одним парнем, отбойщиком. Звать его Ринг. Два метра ростом, и каждый кулак — кувалда. Но парень добродушный. Сам не дерется, а вот разнимать ему часто приходится: за ним специально посылают. У них койки в общежитии рядом. Ринг тоже любит Есенина и знает много стихов. Отпуск Мишке в этом году не дадут, а в будущем — два месяца. Заедет в Луки, а потом к матери в Осенино. Конечно, могут дать путевку на курорт, да ладно, в другой раз. Звал и меня в деревню. И еще Мишка писал, не слышал ли я чего-нибудь о Корнее. Он до смерти рад, что развязался с ним.
   Об этом письме я и рассказал Николаю. Умолчал только про Корнея. Бутафоров не перебивал, слушал. А когда я замолчал, спросил совсем о другом:
   — Как ты думаешь, дождь будет завтра?
   — Я не прогноз, — ответил я.
   — Зовут старики на рыбалку… На два дня.
   — А экзамены? — спросил я, кивнув на учебник.
   — Ты же говоришь, все равно пятерку поставят. Зачем учить?
   — Поезжай, — сказал я. — Поставят.
   Николай перевернулся на бок. Он уже загорел, — каждый день коптит бока на солнце. Здесь готовиться к экзаменам хорошо: тихо, никто не мешает. Скоро купаться можно. Почитал — и в речку. Голова снова свежая.
   — На мотоцикле? — спросил Николай.
   — У твоего дома оставил, — ответил я. — Не украдут?
   — Боишься?
   — А как же… Дорогая вещь. Мне один дружок, завскладом, сказал: больше трех кусков на барахолке отвалят.
   Николай помрачнел, раскрыл книгу и стал листать. А меня смех разобрал. Пускай позлится.
   — Когда спать ложишься, цепью к ноге привязываешь? — спросил Бутафоров. — Как кружку на вокзале?..
   — Сравнил, — сказал я. — Кружка или мотоцикл! А это идея, насчет цепи. Буду привязывать…
   — К ноге?
   — К твоему языку, — сказал я. — Ну чего вы все крутите вола? Покататься хочешь, так и скажи.
   — Кататься не хочу, — сказал Николай. — Я не девочка. Научиться бы.
   — Научишься. Это пара пустяков.
   — И Генька Аршинов хотел бы. Игорь тоже.
   — Мне они этого не говорили, а сам навязываться не буду. Я тоже не девочка.
   Николай отбросил с глаз выгоревшую прядь волос и сказал:
   — И другие ребята хотят…
   — Пускай записываются, — сказал я.
   Николай взглянул на меня, спросил:
   — В очередь?
   — Нет, — сказал я. — Не в очередь. В мотокружок. Как инструктор назначаю тебя старостой. Хочу тобой покомандовать. Не возражаешь? Так вот, напиши объявление, заведи тетрадь… и приступим.
   Николай поднялся с травы, сунул учебник под мышку.
   — Пошли, — сказал он.
   — Куда?
   — Объявление писать.
   Мы зашагали по узкой тропинке к дому. Николай шел впереди. Он был в плавках. Плечи широкие, тонкая талия, а вот ноги немного кривые.
   — Скотина ты, — сказал Николай.
   — Думали, что зажимаю? Кулак?
   — Думали.
   — Совести, мол, нет у него, индивидуалиста?
   — И так думали.
   — Правильно думали, — сказал я.
   — Это как понимать? Самокритика?
   — Понимай как хочешь…
   Мы подошли к дому. Еще издали, сквозь кусты, я увидел, что на мотоцикле кто-то сидит. Сидит и крутит рукоятки. Это была Рысь.
   — Не заводится? — спросил я.
   Рысь спрыгнули с седла и, растопырив пальцы, стала смотреть на свои руки.
   — Пачкается, — сказали она. — Не стыдно, на таком грязном ездить?
   — Не беда, — сказал я.
   — Его нужно в речке вымыть.
   — Тряпок нет… Дефицит.
   — Я принесу! — Рысь крутнулась на месте и убежала в дом.
   Бутафоров поглядел ей вслед и сказал:
   — Сейчас теткино платье притащит… Ишь, приспичило!
   — Не собирается в Ригу?
   — Это сам спроси… Сначала пусть за восьмой сдаст.
   — Туговато?
   — Динке-то? — удивился Николай. — Я ее ни разу за книжкой не видел, а погляди в дневник: одни пятерки.
   — А что с матерью у нее? — спросил я. — Тоже в войну?
   Рысь иногда об отце говорила, а о матери — никогда.
   — У нее не было матери… То есть была, но сразу, как она родилась, умерла. Бывает так.
   Верно, бывает… Бывает, человек жизнь проживет и горя не знает. А бывает — родиться не успеет, а уж беда тут как тут. Несправедлива судьба к Рыси. И мать отняла и отца. Наградила взамен подлой теткой.
   Рысь и вправду притащила какое-то драное платье. Бросила его на седло, обошла мотоцикл вокруг и сказала:
   — Ну чего стоишь? Подтащи к воде.
   — Я пойду, — сказал Николай, — объявление составлять… Ты мне дай адресок Швейка. Вот тебе карандаш — пиши. — И сунул мне учебник.
   Я написал. Пусть чиркнет Мишке. Обрадуется парень.
   Мотоцикл можно было и на руках докатить до воды, но я завел и, круто развернувшись перед домом, съехал вниз. Я бы с удовольствием проехал и по воде, но колеса засосало в мокрый песок, и мотор заглох. Я выключил зажигание и слез с седла. Рысь стояла рядом и смотрела на меня. Восторг и зависть были в ее глазах. Наверное, я казался девчонке героем, как Чапай. Она дотронулась до переключателя скоростей и сказала:
   — Без этой штуки можно ездить?
   — Нельзя.
   — А без этой? — прикоснулась она к ручке газа.
   — Тоже нельзя.
   — Без гудка можно, — сказала Рысь. — И без фары… Днем.
   — Без сигнала можно, — согласился я. — Хочешь, научу водить?
   Рысь бросила на песок тряпку и схватила меня за руку:
   — Правда?!
   — Вот сдам физику…
   — Сдашь, — сказала Рысь. — Физика — ерунда. Поедем сейчас?
   — На грязном?
   Она схватила платье, разодрала его на две части. Один кусок бросила мне, другой помочила в воде.
   — Когда сяду за руль, — поучала она, выжимая тряпку, — ты, пожалуйста, не кричи. Я знаю, ты человек неуравновешенный. Тебя в детстве часто бомбили, Мне, конечно, наплевать на твои крики, но лучше не надо… Это мне на нервы действует.
   — Глушитель протрешь, — сказал я. — Помой лучше колесо.
   Но Рысь сама знала, что нужно мыть, а что не нужно.
   — Кто моет колеса? — возразила она. — Одни дураки. Колеса мгновенно испачкаются. Вот у самолета не испачкаются, потому что самолет…
   — Летает, — подсказал я.
   — Я летала на самолете… — похвасталась она. — Два раза.
   — Ну и как?
   — Со мной рядом женщина сидела, ее укачало.
   Рысь перебралась на мою сторону. Я не мыл мотоцикл. Стоял в холодной воде и держал его за руль, чтобы не опрокинулся. Девчонка мокрой тряпкой смывала пыль с глушителя, крыльев, но до колес не дотронулась. Она была в коротком ситцевом сарафане и босиком. Рысь спешила, тряпка так и летала в ее проворных руках. Вот она в последний раз выжала ветошь и поднялась. Наши глаза встретились.
   — Я тебя недавно видела, — сказала она. — Ты промчался мимо и даже… — она тряхнула головой, и солнечные блики запрыгали по ее буйным волосам. — Ну чего мы стоим? Мотоцикл чистый.
   Она сполоснула ноги и пошла к дому. Я смотрел на нее и думал, что это совсем не та девчонка-мальчишка, которую я осенью встретил на этом берегу. Острые плечи ее округлились, длинные ноги стали полнее, колени больше не напоминали бильярдные шары. И походка у моей Рыси стала плавной. Шея и плечи коричневые, а волосы ослепительно желтые. И лицо загорело. Только на лбу остались белые точки от скобок. В отчаянных мальчишечьих глазах появилась какая-то зеленая глубина. И чувствуется, что девчонке не совсем удобно в коротеньком сарафане, из которого успела вырасти.
   Я вывел мотоцикл на дорожку. Он блестел. В открытом окне маячила голова Бутафорова: объявление сочиняет. Сказать ему, что поедем с Рысью кататься? Подошли двое парнишек в синих майках и широких парусиновых штанах. Один черный, другой коричневый. С любопытством стали глазеть на мотоцикл.
   — Зверь, — сказал черный.
   — Рванет по шоссейке, будь здоров, — подтвердил коричневый. — Ракета!
   На меня парнишки не обращали внимания. Им и в голову не приходило, что мотоцикл может принадлежать мне. Вышла из дома Рысь. Поверх сарафана она надела лыжную куртку, на ноги — красные босоножки. Парнишки отвернулись от мотоцикла и с достоинством приблизились к ней.
   — В Низы, — сказал черный. — По-быстрому. Димка вчера во-о какого на червя вытащил.
   — Я пять штук поймал, — сказал коричневый. — Поменьше, чем Димка… Тащи удочки!
   Рысь окинула их равнодушным взглядом и повернулась ко мне:
   — Поехали?
   — А в Низы? — спросили парнишки. Лица у них вытянулись.
   — Завтра, — сказала Рысь. — Я червей не накопала.
   — Плевать, — сказал черный. — Я накопаю.
   — И леска в двух местах порвалась.
   — Есть лишняя, — сказал коричневый. — И крючок. Первый сорт.
   — Ну вас, — сказала Рысь и снова повернулась ко мне: — Заводи!
   Я подошел к мотоциклу и с удовольствием крутнул тугую педаль. Мотор весело затарахтел. Рысь забралась на заднее сидение, зажала в коленях подол сарафана.
   — Выедем на шоссе — остановись, — сказала она. — Я попробую.
   Я кивнул ошарашенным парнишкам и дал газ.
   — У меня получится, — сказала Рысь. — Я знаю. Ты только не кричи на меня.
   Но в этот день нам не удалось покататься. Как раз напротив техникума спустила задняя шина. Машину повело в сторону, и я остановился.
   — Вот так всегда, — сказала Рысь. — Если я что-нибудь захочу очень — обязательно сорвется. — Она чуть не плакала.