Впереди еще долгая работа. Лишь вечером я увижу ее. После работы.)
И опять они тихо лежат. Жарко.
— Люсенька, я так хочу, чтобы у нас были дети.
— Ты-то что! А я этого захотела впервые. Твои дети у меня. Я только этим и живу. Я так рада, что ты это первый сказал. А хочешь двойню?
— Хочу. А ты?
— И я.
— А ты хочешь одинаковых, похожих или разных, одного пола или мальчика и девочку?
— Я хочу и мальчика и девочку. А ты что хочешь?
— Я тоже. Но знаешь, сейчас, сию минуту, я больше всего…
— Милый. Как я тебя люблю…
А потом опять:
— А ты знаешь, мне кажется, что я уже беременна. — Он засмеялся:
— Может быть. Господи, а хорошо бы.
— Приедем домой и будем работать. Да? А то мы совсем распустились. Только любовь. А я боюсь. Работа и любовь, да? Я боюсь, что, если я перестану заниматься душой, своим делом, ты меня бросишь. Я знаю, что без своих знаний, без работы — я ничто. Во всяком случае, для тебя буду ничто. И ты меня бросишь. А потом будешь искать причину греха во мне, но мне ж от этого будет не легче.
— Не городи, родная. Хотя, когда у человека за душой нет Дела, он никнет.
— А ведь кому что дело.
— Конечно. Кому детей дома воспитывать, кому больных лечить, кому науку двигать. Кому пол подметать. Но чтоб там был кусок души.
— Я ж говорю — бросишь, если не будет дела.
— Не морочь голову. Будем держаться за то, что обрели.Действительно, приедем, будем работать.
— А давай заведем собаку. Ребенка и собаку.
— Не управишься. Я-то сволочь. А ты замучаешься.
— Милый. Родной мой. Как я тебя люблю.
— А зимой поедем на Памир?
— Почему зимой?
— Так лето-то кончилось.
— Ну, тогда поедем. Мы повсюду с тобой поедем.
— Торопиться надо, а то вдруг ребенок будет.
— Был бы ребенок.
— Конечно, разговоры уж слишком абстрактны. Подождем, не будем загадывать.
— Как я буду без тебя?
— А кто тебя заставляет быть без меня?
— Завтра приедем, а послезавтра на работу.
— А неохота. Неохота, потому что расставаться надо на полдня.
— Чегой-то ты зафальшивил, милый.
— Наверное, перерасслабился.
— Давай сосредоточивайся.
А потом они опять лежали молча, и она стала вспоминать «их первые дни», и вспоминала она то же самое, все тот же их прекрасный день, когда они были еще с тем миром, когда они не были еще в обнимку только со своим, только с их миром.
( — Тебя к телефону.
Сегодня суббота. В субботу обычно все отменяется. Собственно, почему обычно? До этого в нашей жизни была только одна суббота. Но опыт нормальных, здравомыслящих людей позволял экстраполировать. Тогда я еще не знала, что нормальный опыт нормальных людей к нам никакого отношения иметь не будет. К сожалению? К счастью?
— Я в двенадцать должен быть опять на работе. Встретиться бы ненадолго, а? Могла бы?
Какая-то стирка недостиранная. Какой-то обед недоваренный. И чья-то квартира (моя!) недоубранная… Конечно. Сейчас…
— Подъехать к дому или как обычно?
— Лучше как всегда.
А всегда — всего раз или два.
На улице дождь. Надеваю брюки, куртку.
На перекрестке стоять холодно. Ветер. Не очень уверенно ругаю себя: «Вот дура-то, на старости лет». А на самом деле распирают чертики. Кажется, распирать должен смех или радость. А чертики должны быть в глазах и зеленые. Впрочем, зеленые — это у алкоголиков. Но меня распирают чертики. Посмотрим, что это означает.
Такси. Господи, да что же это такое!
Мы идем взявшись за руки. Мы не такие! Мы ненормальные! А сами идем вполне традиционно. Как и миллионы таких же ненормальных. Для нас-то, для себя — мы единственные, мы неповторимые. Мы всё сами за себя решаем. И неповторимость свою за себя решаем. И плевать на нормальность остальных. Мы самые нормальные. Мы единственные нормальные. У нас свой мир. Мы в царстве любви, где мы центр. Никому не разрушить наш центр, наше царство. Плевать на все. В омут. В омут. Мы, я готова платить полностью за свой грех. Грех ли? И все-таки грех.
— Выпьем сухого? У меня есть деньги. — Хотя еще на работу, правда не к больным.
— Что ж молчала? Мы б такси не отпускали, а прямо на нем бы поехали.
— Ничего, здесь есть шашлычная. (Шашлычная, конечно, закрыта. Кафе тоже.)
Зато в магазине есть вино — «Столовое».
Берем бутылку и идем в лесок, или, как его, когда он в городе, называют, — парк.
Дождь все сильнее. О чем мы говорили, что вообще было в то утро, я толком не помню. Помню ощущение чего-то, чего, как уже давно казалось, не бывает, а если и бывает, то не в нашей жизни, а в литературе, и даже не в очень хорошей.
И еще помнятся какие-то очень ненужные, ничего и ни о чем не говорящие детали. Как будто может быть что-то, что ни о чем не говорит. Помню, как ты выходишь из такси, какими дорожками мы шли, мокрые деревья, круги с пузырями в зеленой воде от брошенной зеленой бутылки. А потом мы стоим под деревом, докуриваем напоследок (посошок). А потом подошла женщина, наверное немного пьяная, с добрыми-добрыми глазами, в старых туфлях на босу ногу (а холодно). Лицо в морщинах. У глаз морщины лучиками. Морщины лучиками — банально. Потому что часто. Все, что часто, — банально. Лучиками. Может, от этого лицо такое доброе. Впрочем, морщины у глаз у всех, так ведь банально.
Попросила закурить. Постояла с нами. Несколько раз спрашивала, не мешает ли. Потом сказала, что была на войне, и тут же начала ругать какого-то своего начальника, который делает что-то не то, не по справедливости, — в общем, мешает другим жить, и без всякого толку мешает, а люди не должны мешать друг другу. И снова и снова спрашивала, не помешала ли. Говорила, что докурит и уйдет.
Докурила. И ушла.
И хотя я уже знала, что у тебя не может быть каких-нибудь не таких реакций, мне снова стало страшно хорошо от наших совпадений: ты отвечал, как могла бы ответить я, как я хотела бы, чтобы отвечал ты. Я радовалась, что ты есть ты, и для меня ты стал «ты» именно потому, что столь близок моему «я». Почему мы так радуемся, встречая себе подобных? Ведь должны радоваться, встречая иных. Теоретически должны радоваться, встречая иных. Какое счастье, что встретила себе подобного. Сейчас я совсем не помню ни слов твоих, ни интонаций, но и от слов, и от интонаций мне было очень хорошо, и я сказала тебе что-то про это. А бывалые нормальные люди сказали бы, что в картах это называется перебор, не надо было это говорить, это неразумно. Но я ведь и не играю в азартные игры. Я люблю как на ладони.
Все-таки насчет похожести я не совсем так говорю. Это не похожесть-повторение, а похожесть с постоянным открытием нового. Кажется, так, но вообще я что-то запуталась.
— Пора…
— Пора так пора.
Перед такси остановились. Господи, да что же это такое!
— Я тебя очень люблю.
— Я тоже.
— И люби.
— И люблю.
— Ничего. Это скоро пройдет. Справимся.
— На это только и надежда.
Надеясь, что на самом деле все не так, довольные своей независимостью, разве мы сознавали истинные размеры надвигавшегося стихийного бедствия… или счастья.)
— Скоро уже утро. А мне кажется, что мы только что остались одни.
— Что делать, родной. Раз мы встретились так поздно, нам надо наверстывать.
Посмеялись. Беззаботно посмеялись. Он повернулся к ней, обнял. Повернулся и обнял.
И опять они тихо лежат. Жарко.
— Люсенька, я так хочу, чтобы у нас были дети.
— Ты-то что! А я этого захотела впервые. Твои дети у меня. Я только этим и живу. Я так рада, что ты это первый сказал. А хочешь двойню?
— Хочу. А ты?
— И я.
— А ты хочешь одинаковых, похожих или разных, одного пола или мальчика и девочку?
— Я хочу и мальчика и девочку. А ты что хочешь?
— Я тоже. Но знаешь, сейчас, сию минуту, я больше всего…
— Милый. Как я тебя люблю…
А потом опять:
— А ты знаешь, мне кажется, что я уже беременна. — Он засмеялся:
— Может быть. Господи, а хорошо бы.
— Приедем домой и будем работать. Да? А то мы совсем распустились. Только любовь. А я боюсь. Работа и любовь, да? Я боюсь, что, если я перестану заниматься душой, своим делом, ты меня бросишь. Я знаю, что без своих знаний, без работы — я ничто. Во всяком случае, для тебя буду ничто. И ты меня бросишь. А потом будешь искать причину греха во мне, но мне ж от этого будет не легче.
— Не городи, родная. Хотя, когда у человека за душой нет Дела, он никнет.
— А ведь кому что дело.
— Конечно. Кому детей дома воспитывать, кому больных лечить, кому науку двигать. Кому пол подметать. Но чтоб там был кусок души.
— Я ж говорю — бросишь, если не будет дела.
— Не морочь голову. Будем держаться за то, что обрели.Действительно, приедем, будем работать.
— А давай заведем собаку. Ребенка и собаку.
— Не управишься. Я-то сволочь. А ты замучаешься.
— Милый. Родной мой. Как я тебя люблю.
— А зимой поедем на Памир?
— Почему зимой?
— Так лето-то кончилось.
— Ну, тогда поедем. Мы повсюду с тобой поедем.
— Торопиться надо, а то вдруг ребенок будет.
— Был бы ребенок.
— Конечно, разговоры уж слишком абстрактны. Подождем, не будем загадывать.
— Как я буду без тебя?
— А кто тебя заставляет быть без меня?
— Завтра приедем, а послезавтра на работу.
— А неохота. Неохота, потому что расставаться надо на полдня.
— Чегой-то ты зафальшивил, милый.
— Наверное, перерасслабился.
— Давай сосредоточивайся.
А потом они опять лежали молча, и она стала вспоминать «их первые дни», и вспоминала она то же самое, все тот же их прекрасный день, когда они были еще с тем миром, когда они не были еще в обнимку только со своим, только с их миром.
( — Тебя к телефону.
Сегодня суббота. В субботу обычно все отменяется. Собственно, почему обычно? До этого в нашей жизни была только одна суббота. Но опыт нормальных, здравомыслящих людей позволял экстраполировать. Тогда я еще не знала, что нормальный опыт нормальных людей к нам никакого отношения иметь не будет. К сожалению? К счастью?
— Я в двенадцать должен быть опять на работе. Встретиться бы ненадолго, а? Могла бы?
Какая-то стирка недостиранная. Какой-то обед недоваренный. И чья-то квартира (моя!) недоубранная… Конечно. Сейчас…
— Подъехать к дому или как обычно?
— Лучше как всегда.
А всегда — всего раз или два.
На улице дождь. Надеваю брюки, куртку.
На перекрестке стоять холодно. Ветер. Не очень уверенно ругаю себя: «Вот дура-то, на старости лет». А на самом деле распирают чертики. Кажется, распирать должен смех или радость. А чертики должны быть в глазах и зеленые. Впрочем, зеленые — это у алкоголиков. Но меня распирают чертики. Посмотрим, что это означает.
Такси. Господи, да что же это такое!
Мы идем взявшись за руки. Мы не такие! Мы ненормальные! А сами идем вполне традиционно. Как и миллионы таких же ненормальных. Для нас-то, для себя — мы единственные, мы неповторимые. Мы всё сами за себя решаем. И неповторимость свою за себя решаем. И плевать на нормальность остальных. Мы самые нормальные. Мы единственные нормальные. У нас свой мир. Мы в царстве любви, где мы центр. Никому не разрушить наш центр, наше царство. Плевать на все. В омут. В омут. Мы, я готова платить полностью за свой грех. Грех ли? И все-таки грех.
— Выпьем сухого? У меня есть деньги. — Хотя еще на работу, правда не к больным.
— Что ж молчала? Мы б такси не отпускали, а прямо на нем бы поехали.
— Ничего, здесь есть шашлычная. (Шашлычная, конечно, закрыта. Кафе тоже.)
Зато в магазине есть вино — «Столовое».
Берем бутылку и идем в лесок, или, как его, когда он в городе, называют, — парк.
Дождь все сильнее. О чем мы говорили, что вообще было в то утро, я толком не помню. Помню ощущение чего-то, чего, как уже давно казалось, не бывает, а если и бывает, то не в нашей жизни, а в литературе, и даже не в очень хорошей.
И еще помнятся какие-то очень ненужные, ничего и ни о чем не говорящие детали. Как будто может быть что-то, что ни о чем не говорит. Помню, как ты выходишь из такси, какими дорожками мы шли, мокрые деревья, круги с пузырями в зеленой воде от брошенной зеленой бутылки. А потом мы стоим под деревом, докуриваем напоследок (посошок). А потом подошла женщина, наверное немного пьяная, с добрыми-добрыми глазами, в старых туфлях на босу ногу (а холодно). Лицо в морщинах. У глаз морщины лучиками. Морщины лучиками — банально. Потому что часто. Все, что часто, — банально. Лучиками. Может, от этого лицо такое доброе. Впрочем, морщины у глаз у всех, так ведь банально.
Попросила закурить. Постояла с нами. Несколько раз спрашивала, не мешает ли. Потом сказала, что была на войне, и тут же начала ругать какого-то своего начальника, который делает что-то не то, не по справедливости, — в общем, мешает другим жить, и без всякого толку мешает, а люди не должны мешать друг другу. И снова и снова спрашивала, не помешала ли. Говорила, что докурит и уйдет.
Докурила. И ушла.
И хотя я уже знала, что у тебя не может быть каких-нибудь не таких реакций, мне снова стало страшно хорошо от наших совпадений: ты отвечал, как могла бы ответить я, как я хотела бы, чтобы отвечал ты. Я радовалась, что ты есть ты, и для меня ты стал «ты» именно потому, что столь близок моему «я». Почему мы так радуемся, встречая себе подобных? Ведь должны радоваться, встречая иных. Теоретически должны радоваться, встречая иных. Какое счастье, что встретила себе подобного. Сейчас я совсем не помню ни слов твоих, ни интонаций, но и от слов, и от интонаций мне было очень хорошо, и я сказала тебе что-то про это. А бывалые нормальные люди сказали бы, что в картах это называется перебор, не надо было это говорить, это неразумно. Но я ведь и не играю в азартные игры. Я люблю как на ладони.
Все-таки насчет похожести я не совсем так говорю. Это не похожесть-повторение, а похожесть с постоянным открытием нового. Кажется, так, но вообще я что-то запуталась.
— Пора…
— Пора так пора.
Перед такси остановились. Господи, да что же это такое!
— Я тебя очень люблю.
— Я тоже.
— И люби.
— И люблю.
— Ничего. Это скоро пройдет. Справимся.
— На это только и надежда.
Надеясь, что на самом деле все не так, довольные своей независимостью, разве мы сознавали истинные размеры надвигавшегося стихийного бедствия… или счастья.)
— Скоро уже утро. А мне кажется, что мы только что остались одни.
— Что делать, родной. Раз мы встретились так поздно, нам надо наверстывать.
Посмеялись. Беззаботно посмеялись. Он повернулся к ней, обнял. Повернулся и обнял.