Страница:
– Он возвращается! – закричал кто-то из губошлепов и бросился к садящемуся вертолету.
– Ну, уел ты меня, уел! – оскалился Аптекарь, смотря в небо и радуясь, что все закончилось обыкновенной злой шуткой.
Телохранители молча смотрели на садящийся вертолет, не понимая, зачем хозяину понадобился этот маневр.
Дверь вертолета открылась, и из кабины высунулся летун.
– Сначала манатки! – закричал он.
– Какие манатки?! – взревел Аптекарь, подбежавший к открытой двери. – Кончай прикалываться! Все уже погрузили! Илья Борисович, а Илья Борисович? Выйди к народу!
– Откуда выйди-то? – Летун удивленно посмотрел на обступивших вертолет людей. – Где Блюм?
– Если ты его не выбросил, у тебя на ящиках! – разозлился Аптекарь. Шутка его патрона затягивалась и начинала походить на дурной сон.
– Какие ящики, Аптекарь? – рассердился летун. – Где Илья Борисович? Где груз?
Аптекарь впрыгнул в вертолет и бросился к кабине пилотов, но ни Блюма, ни ящиков в вертолете не было.
– Где ты его высадил? – заорал Аптекарь, вырывая из-за пояса пистолет и приставляя его к голове летчика.
– Кого его?! – Летчик круглыми глазами посмотрел на взбесившегося Аптекаря.
– Блюма! Блюма, гнида!
– Никакого Блюма мы не высаживали! Мы за ним сюда прилетели! Убери пушку, придурок!
И тут до Аптекаря дошло. Это был другой вертолет…
– Вы летали на «Ромашку»? – спросил Аптекарь, опуская руку с пистолетом.
– Ну!
– А как же тот… Ах вот что! На Объекте оставался еще один вертак!
– Так где Илья Борисович? – недоумевал летчик.
– Улетел с грузом на другом вертаке! Мы вас ждали!
– Куда летим? – спросил летчик Аптекаря.
– К морю. Там, на рейде, ледокол.
В вертолет уже просочились губошлепы. Прижавшись друг к другу, они сидели у кабины пилотов и крепко держались за скамейку. Молодым людям было совсем не важно, куда они сейчас полетят. За ними на борт поднялись телохранители.
Оглядев пассажиров, Аптекарь не нашел среди них Донского. Блюм хотел взять дурачка с собой, и Аптекарь подумал, что если случайно забудет его в тундре, то отомстит вероломному хозяину.
– Подожди пять минут! – обратился он к летчику. – Тут еще один должен лететь с нами.
Аптекарь выпрыгнул из вертолета и огляделся. Неподалеку от зимовья он заметил человека.
– Стой! – закричал Аптекарь и побежал к Донскому, вытаскивая из-за пояса пистолет. Злость снова проснулась в нем и теперь искала приложения. Дурачок был для этого идеальной фигурой. – Стоять!
Аптекарь схватил Донского за плечо и развернул к себе. Отсюда вертолет был не виден, лишь доносился рокот пропеллера. Донской улыбнулся.
– Беги туда! – Аптекарь махнул рукой с пистолетом в сторону распадка и подтолкнул дурачка. Донской не сдвинулся с места. – Это что-то новенькое! А ну! – Аптекарь замахнулся на Донского, но тот вдруг сунул ему кулаком в челюсть.
Аптекарь откачнулся, но не упал. А Донской тут же вцепился в пистолет. Они повалились на землю.
– Ты что, придурок?! – зашипел Аптекарь. Глаза дурачка холодно смотрели на него.
Не может быть! Донской еще вчера был законченным идиотом! Он сам пичкал его химией, после которой невозможно оставаться человеком; животным можно, а человеком уже нельзя, никогда! И тот последний укол, который он… Стоп! Эта баба держала в руках тогда оба шприца: один со снадобьем и второй с дозой. Один отдала ему, а второй тут же вогнала себе в вену…
«Так вот почему ее не найти! – пронеслось в голове Аптекаря. – Баба спятила! Вместо кайфа она вколола себе муть! Случайно? А если нет? Если ради этого Донского?! Выходит, она знала об этом уколе – слышала наш разговор с Блюмом!»
Сцепившись в клубок, они катались по снегу. Аптекарь бил, бил, бил Донского кулаком свободной руки в лицо, а тот из последних сил пытался вырвать у взбешенного химика пистолет.
Почувствовав, что соперник слабеет, Аптекарь изловчился и ткнул его головой в лицо. Удар пришелся в переносицу: охнув, Донской разжал руки, Аптекарь вскочил, хватаясь за рукоятку пистолета обеими ладонями и направляя прыгающее дуло в голову жертвы… Неожиданно он почувствовал, что кто-то дышит ему в спину. Прежде чем выстрелить, он повернул голову и увидел глаза зверя…
Пожар на Объекте вошел в силу. Он поглощал целые кварталы, гоня полураздетых, мечущихся в панике людей на окраины Промзоны. Падали перекрытия зданий. Поднимая снопы искр, обваливались крыши. Пылающие стены деревянных бараков в каком-нибудь узком переулке неожиданно валились на бегущих людей, погребая их под горящими бревнами. Кому удавалось вырваться из огня, с воем бросался в жидкую грязь и катался по земле, гася горящую одежду.
Мало кто осознал, что с ними произошло. Все были в шоке, не веря своим глазам и не понимая, что это не пожар, а катастрофа.
Пробиться на окраину теперь было совсем не просто. Огненная река, берущая начало у цистерн нефтехранилища, перекрывала путь к спасению. Обогнув металлический ангар, бегущий по земле язык пламени появлялся на пути у людей, вызывая крики ужаса и заставляя их в панике возвращаться назад – в самое пекло. Проникая в щели и проломы, огненный поток ручейками просачивался под землю. Огонь свирепствовал в каналах Объекта: искрили электрокабели, горели бревна крепи…
Вероника Николаевна брела по берегу огненной реки. Заслоняя лицо от нестерпимого жара, она шла там, где не отважился бы пройти ни один разумный человек. Черно-красные взрывы взметали в небо дома и как скорлупу раскалывали железобетонные корпуса комбината. На головой у нее свистели какие-то обломки, а она, не пригибаясь и не ища брода, шла к заброшенной шахте.
Наконец огонь остался позади. Стало зябко, но она не чувствовала холода. Дверь со сбитым замком болталась на ветру. Вероника Николаевна на ощупь добралась до лестницы. Держась обеими руками за перила, она начала спускаться. Сначала считала ступени. Потом сбилась со счета и стала что-то тихонько напевать.
В сплошной темноте она крикнула. Гулко отозвалось эхо. Ей никто не ответил, и она, довольная, засмеялась. Спрятав руки в рукава куртки, Вероника пошла вдоль стены, касаясь холодного камня рукавом. Ей нравилось, что здесь так тихо и совсем нет света. Ей нравилось, что она теперь совсем одна. Зачем она пришла сюда? Как зачем?! Надо было поглубже спрятать свою память – самое дорогое, что у нее осталось.
Именно память хотели у нее отнять. Блюм и Аптекарь уже подбирались к ней… но тут город вспыхнул. Теперь она знала, как сохранить память, как спасти ее. Нужно было спуститься сюда, потом идти, пока не уткнешься в стену, а потом лечь и свернуться в клубок, как раковина, чтобы никто уже не мог разглядеть тебя. Свернуться и заснуть. Ведь раковины спят тысячи лет, а потом, когда их подносишь к уху, они помнят море. Нужно заснуть! Когда спишь, холод не чувствуется. Да-да, нужно поскорей дойти до конца и уснуть.
Вероника Николаевна очень замерзла и обессиленно припала к стене. Зябко скрестив руки, села на камни и, подтянув к груди колени, уткнулась в них лицом.
Холод обступил ее, взял в морозный кокон. Коченея, она повалилась набок. При этом она радостно думала о том, что здесь ее теперь вряд ли обнаружат Аптекарь и Блюм. Можно было засыпать.
Чувствуя, как холод стремительно овладевает ее телом, Вероника Николаевна подумала, что сейчас станет морской раковиной. Подумала и блаженно улыбнулась…
Как только она затихла у стены, к ней подошел… Немой.
Он шел позади и угадал в ней женщину Блюма. Ему вдруг подумалось, что хозяин специально прислал ее своему верному слуге, запустил ее сюда, как щенка в клетку голодному льву.
Сначала циклоп шел позади всего в трех шагах, и она не могла не чувствовать его дыхания. Прежде сладости теплой крови он хотел насладиться трепетом испуганной насмерть души. Но женщина ничего не замечала. Или только делала вид?
Ее поведение озадачило циклопа. Игры в предсмертный ужас не получалось, и он все никак не решался схватить ее. Кураж пропал. А тут вдруг она остановилась и легла на щебенку, свернувшись клубком.
Циклоп стоял над женщиной, решая, что ему теперь с ней делать; наконец осторожно тронул ее плечо. Женщина не шевелилась. Тогда он поднял ее на руки и, стараясь дышать в сторону, понес к домику проходчиков.
Доселе неведомые чувства зашевелились в циклопе: что-то вроде смятения. Нет, не то… Ему вдруг стало немного стыдно. Стыдно, что он так крепко прижимает к себе эту женщину.
Немой заволновался: кто-то другой – непохожий на него, непонятный ему! – пробуждался в нем, вытесняя его прежнего… И он не знал, что с этим другим делать.
За всю дорогу она не шевельнулась и не проронила ни звука. Может быть, она была уже мертва? Нет, Немой кожей чувствовал, как внутри комка ознобной плоти еще теплится горячий уголек.
Вероника Николаевна открыла глаза.
Вот и минули тысячи лет… и ее наконец извлекли со дна. Гудела и потрескивала печь. Справа стоял стол с горой посуды и открытыми консервными банками. Пахло промасленной одеждой, сапогами. И сухим деревом.
Рядом с нарами, на которых она лежала под овчинным полушубком, сидел человек. Она видела его силуэт. Он показался ей знакомым. Вероника приподнялась на локте и стала пристально вглядываться. Человек отпрянул назад и застыл в неестественной позе.
– Ты боишься меня? – спросила Вероника Николаевна и улыбнулась. – Почему? – Она опять легла и натянула тулуп до подбородка. Ей нравилось под теплой овчиной. – Я знаю, кто ты. Ты ведь отец? Только ты умер… И я была раковиной, а ты достал меня со дна моря. Теперь мы опять вместе. Если ты еще раз умрешь, я опять стану раковиной и подожду тебя. Мне хочется всегда быть с тобой. А правда, хорошо в нашем домике? Как хочется шоколада! – воскликнула она. – Хотя бы маленький кусочек! У меня где-то была половина шоколадки! Ее дал мне один студент, – шепотом, словно по секрету, сообщила она. – Папа, посмотри на окне… Кажется, я ее там оставила.
Немой вскочил и бросился к вьючному ящику. В сильном волнении он принялся дрожащими руками выкладывать оттуда консервные банки, пакеты с крупой, пачки мыла. Последние банки и. свертки он уже швырял на пол. Его лихорадило. Вероника Николаевна тихонько смеялась.
– Ну что ты злишься, папка?
Наконец циклоп извлек из ящика шоколадные плитки. Вероника Николаевна ловко поймала его руку и засмеялась. Немой вдруг заходил ходуном. Он хотел немедленно вырвать руку из ее маленьких обжигающих пальцев, но испугался, что поранит их наждаком ладони. Вероника увидела его сухую руку и, привстав на локте, стала вглядываться в едва уловимые в красном сумраке черты циклопа.
– Ты изменился, – грустно сказала она. – Я, наверно, тоже. Но ведь это не страшно, правда?
Немой, сидевший на краешке стула неестественно прямо, проглотил застрявший в горле комок. Он так боялся сейчас замычать! Ему стало страшно: эта женщина глядела на его лицо и не кричала от ужаса. Она видела в нем… человека, пусть не его самого, а ее умершего отца, но все же человека!
Глеб постучал в ворота, но никто не вышел из будки охраны.
КП был пуст.
Донской дотронулся до разбитого лица. На ладони осталась сукровица. Послышалось глухое ворчание. Серый подошел к Донскому сзади и, схватив его за штаны, потянул. Глеб покорно пошел за собакой вдоль заграждения. Минут через пятнадцать он увидел калитку в изгороди. Серый нетерпеливо топтал лапами снег. Донской подошел к железной двери и вопросительно посмотрел на пса. Серый оглушительно гавкнул.
– Ну и как я ее открою? – усмехнулся Донской. – Проволока под током!
Пес зашелся лаем, словно отчитывал Глеба за нерешительность. Сняв шапку, Донской спрятал в нее руку и ткнул железную дверь. Дверь приоткрылась, протяжно скрипнув… Глеб вспомнил, что именно через нее вчера Аптекарь вывел его с Объекта.
Прижимая ладони к распухшему лицу, Донской брел по пустырю Промзоны. По мере приближения к Буферной зоне земля становилась все черней и суше. От сгоревших зданий тянуло горьким теплом. Донской согрелся. Сознание возвращалось к нему. Отрывочные воспоминания складывались в ясную картину.
Первый проблеск осенил его мозг еще у зимовья. Второй, – когда Аптекарь наставил на него пистолет. Когда же Серый впился в горло Аптекарю, Донской очнулся. Химик так и не смог выстрелить: пес намертво сомкнул челюсти на его горле…
Вертолет улетел без химика. Летчики хотели подождать Аптекаря, но губошлепы закатили истерику. Пришлось срочно поднимать машину в воздух. Телохранителям же было по большому счету наплевать на Аптекаря. На его счет хозяин не давал им никаких указаний…
Донской вспомнил свою палату, то, как пробуждался лишь на несколько минут и ему делали укол или ставили капельницу. Он помнил нервные руки лечащего врача и его глумливую улыбочку. И еще он помнил молодую женщину, которая не отходила от его постели. Всякий раз, когда он просыпался, его взгляд встречался с ее то грустными, то лихорадочно сверкающими глазами. Она молчала и улыбалась, когда прикасалась к его лбу своей прохладной ладонью.
Ее звали Вероника. Однажды она показала ему раковину. Глеб подумал, что женщина хочет подарить ее. «Это мне? Спасибо!» – сказал он и потянулся к раковине, но Вероника нахмурилась и спрятала раковину обратно в карман. Эта женщина говорила ему, что когда-то они были знакомы. Глеб силился вспомнить, где и когда, но так и не вспомнил…
А потом лечащий врач начал колоть ему какое-то новое лекарство, и Глеб сделался ко всему равнодушным. Его сознание начало давать сбои. И тут в борьбу за него вступила Вероника. Однажды она предупредила, чтобы он ни в коем случае не пил тех таблеток, которые давал ему лечащий врач. Она почему-то называла врача Аптекарем. Несколько дней назад Веронике удалось заменить ампулы с «химией» на обычную глюкозу. И чтобы Аптекарь ни о чем не догадался, Донскому следовало имитировать прогрессирующее сумасшествие.
Глеб туго соображал, к тому же воля его была ослаблена вмешательством Аптекаря, и все же он нашел в себе силы последовать ее советам. Вероника продолжала чутко стеречь его, не позволяя Аптекарю оставаться наедине с больным…
Донской ясно вспомнил свою последнюю встречу с ней, когда Вероника бросилась в палате на Аптекаря с кулаками. Обычно улыбчивый Аптекарь не сдержался, обозвал Веронику наркоманкой, а потом и вовсе шлюхой.
Пока стоял крик, женщина – Донской это отлично видел, а Аптекарь нет! – поменяла шприцы: тот, который предназначался ему, оказался у Вероники. Она туг же ввела иглу себе в вену и, закусив губы, выскочила из палаты.
Аптекарь, едва не сломав иглу, ввел Глебу какую-то адскую жидкость, предназначенную Веронике.
После укола пространство поплыло в сторону; краски усилились, а предметы увеличились в размерах и сделались осязаемыми на расстоянии. Когда же рядом с ним на тумбочке появилась огромная красная жаба, смотревшая на него огненными глазами, Донской испугался. Начались ужасы: появились трехметровые громилы без лбов с мохнатыми, доходящими до пола руками. Донскому хотелось спрятаться, забиться в щель, но белые скорпионы, светящиеся, как снег на вершинах, кишели у него под ногами… Гигантские слоны – черные и обросшие длинной шерстью – гулко, как пароходы, трубили в небо…
Галлюцинации продолжались до вечера. Только в сумерках, по дороге к зимовью, наркотическое опьянение начало ослабевать…
А теперь он шел на Объект, чтобы найти Веронику. Он до сих пор не мог понять, ради чего его спасали и выхаживали как ребенка. Вероника сказала, что они были двадцать лет назад знакомы. Но двадцать лет назад он не знал женщины по имени Вероника…
Стоп!
Ведь тогда она была еще… маленькой девочкой!
Донской вспомнил, как когда-то подарил маленькой девочке раковину, и вдруг вспомнил все: прошлая жизнь ворвалась в него и затопила до краев. Бредущий среди обгоревших руин человек с распухшим лицом вновь был Глебом Донским.
Тлеющий город остывал на морозном ветру. Поверженный огнем, он лежал в черных руинах, ощетинившись обломками бетона и прутьями арматуры. Увы, монстр так и не стал птицей Феникс, не смог подняться из пепла, и обугленные кости его заносил снег.
На одной из площадей Буферной зоны толпились люди. Около двухсот человек – все, что осталось от населения Объекта. Среди полураздетых обывателей мелькали пятнистые комбинезоны охранников. Здесь больше никто не командовал и не следил за режимом. Беда уравняла всех.
Когда-то все они были в состоянии вражды друг с другом. Режим будил в них зверей, в зависимости от обстоятельств объединяя то в хищную стаю, то в блеющее стадо. Но режим пал, стая рассеялась, и покорно идущее на бойню стадо остановилось у ворот скотобойни. Огонь выжег из них зверей. Они вновь ощущали себя людьми. Из них вдруг вышел страх, и они увидели, что и у соседа человеческое лицо…
На площади сейчас обсуждался вопрос: куда идти погорельцам, ведь на Объекте не осталось ни одного целого здания. Можно было, конечно, перезимовать в подземных каналах, но там, кажется, до сих пор бушевало пламя. И самое главное: Жемчужина частично ушла под землю. В результате подземного пожара свод туннелей оттаял и не выдержал давления железобетонной громады.
Земля больше не держала на себе монстра; породы раздвигались под ним, чтобы поглотить и переплавить в атомной печи…
Часть погорельцев настаивала на том, чтобы немедленно идти в Поселок. Но кто-то предупредил, что и Поселок на грани вымирания: аэродром разрушен, да и топливо, которое поступало туда с Объекта, на исходе. Нет, в Поселок их не пустят. Зомби наверняка выставят на подходе кордоны и пристрелят любого. Все понимали, что поселковые не захотят делиться с ними теплом и продовольствием…
Глеб смотрел на выступающего. Это был майор, вместе с которым его когда-то вели к затопленной шахте расстреливать. Возле майора стоял толстяк – кажется, тот самый Андрей. Андреевич, который встретил его на аэродроме в Поселке.
Богданов говорил, что город уничтожил Блюм, что по его приказу Объект сначала заминировали, а потом раздали населению бочки с соляркой. Он говорил, что жители Объекта были обречены. Недаром же сюда приглашали только одиноких специалистов, чтобы потом их некому было искать.
Наконец он сказал, что у жителей Объекта остался один выход – добраться до железной дороги в трехстах пятидесяти километрах от Объекта, и нужно готовиться к длительному переходу через заснеженную тундру…
Народ стал разбредаться с площади в поисках одежды и хоть какой-нибудь еды. На пепелище продовольственного склада из-под дымящихся углей можно было откопать консервные банки… Раздевали и складывали в придорожные канавы мертвецов, а их одежду натягивали на себя…
Серый опять исчез, а навстречу Глебу шел Бармин, улыбающийся беззубым ртом, и еще кто-то очень знакомый.
Вместе с Барминым… шел Томилин, тот самый Юрий Сергеевич, на поиски которого он когда-то прилетел сюда и прах которого обещал привезти его матери.
Донской обнял Бармина, потом Томилина.
– Нина Петровна хотела, чтобы я привез ей урну с твоим прахом, – сказал он брату. – Ты не против, если я привезу ей тебя живого?
– Значит, ты знал, что я здесь? – спросил Томилин, разглядывая ссадины на лице Донского.
– Догадывался. Особенно после того как профессор Барский пытался доказать мне, что ты мертв.
– Это Барский… – начал Томилин.
– Я все знаю, – не дал ему закончить Глеб. – Они убили Валеру Бандита после того вечера в чебуречной. Ведь это он был с тобой?
– Да. И еще Блюм с Барским.
– Верно. Вместо тебя они подсунули тело Бандита и быстренько кремировали труп. У них там, в Москве, серьезная компания. Если бы я в последний момент не пересел из самолета в самолет, ты бы меня не увидел.
– Однако ты живучий! – улыбнулся Томилин.
– У меня не было иного выхода. Я же дал слово твоей маме!
Между Томилиным и Донским встал Бармин.
– Ну, братья, счастливо добраться до Материка! – сказал он.
– Разве ты не с нами? – удивился Донской.
– Нет. Я там уже был. Не получилось. Похоже, у меня аллергия к цивилизации! Ничего, здесь воздух почище, да и людей поменьше. Вот, идем вместе с Эдиком, – Бармин показал на Артиста, сосредоточенно трущего рукавом закопченную консервную банку, – в тундру. У него там избушка на курьих ножках. Перезимуем, а дальше решим: там оставаться или…
– Брось, Гена! Идем с нами. Или ты не веришь, что дойдем? – Донской легонько ткнул его кулаком в грудь.
– Да я не о том! Не смогу я там… Там народец какой-то озверелый: глаза оловянные, оскал хищный. Нет, не пойду… Вот Эдик – бомж и бывший артист – все к морю теплому рвался. Жить без жаркого солнца и аплодисментов не мог! А когда узнал, что я остаюсь, обрадовался. Говорит, что я у него камень с души снял. Человек не хочет больше играть, и это признак здоровья. А на Материке нельзя не играть. Так устроен цивилизованный мир. Душит он человека, давит. Жаль, если однажды и вас…
– … а вертухай на вышке! – иронически заметил подполковник.
– Конечно! – воскликнул Блюм. – А где ж ему еще быть, если он только и умеет, что смотреть в оба да стрелять?! Моя система работает безотказно: хочешь носить костюм и сорочку с галстуком – носи. Хочешь ходить голым – пожалуйста. Зато у меня каждый – личность! В этом смысл Нового порядка, Нового времени, если хотите! Человек должен наконец понять, что он и есть божество – последняя ин. станция во вселенной. Вы спросите меня, а как же Творец? Наш пресловутый Создатель?! А человек и есть творец! Он и есть создатель! Жизнь лежит у него под ногами, как падаль. Так возьми эту жизнь в руки и сделай из нее, что тебе угодно. Выжимай из нее сок и наслаждайся! Мне можно возразить: а как же совесть, обязанности перед обществом, рамки существующих законов и прочие путы?.. Да, все так… Смысл прогресса и заключается в том, что человек когда-нибудь разорвет эти путы. Путь цивилизации – это путь богоборчества. Но ради чего, спросите вы? А ради того, чтобы осознать себя божеством. Прошлое осталось за Богочеловеком, будущее принадлежит человекобогу! – Илья Борисович захлебывался от восторга.
– Если вашим людям дать ту свободу, о которой вы говорите, они съедят вас, – сказал подполковник. – Не поэтому ли вы держали их за колючей проволокой под присмотром целой своры автоматчиков?
– Вот вы опять смеетесь, дорогой Борис Алексеевич, – с грустной улыбкой продолжал Блюм. – А я ведь серьезно. Да, пусть я мечтатель и неисправимый оптимист, но я еще построю город, в котором будет действовать закон абсолютной свободы!
– Вы хотели сказать вседозволенности?
– Ну, если хотите, называйте это так. Все социальные химеры отменяются. Семья, брак, долг, обязанности, моральные устои – дурман, лицемерие и больше ничего. Не надо никаких религий, кроме полной и бесконечной свободы: делаю, что хочу. Хочу живу, хочу пускаю себе пулю в лоб, и вы не имеете права хватать меня за руку! – Блюм победоносно сверкнул глазами.
– Но если я все же хочу схватить вас за руку? Ведь я свободен делать то, что хочу!
– Ах, опять вы со своей логикой! – засмеялся Блюм. – Я поэт и не могу мыслить так, как мыслите все вы, прагматики! Лучше представьте себе общество, которым правит одна свобода, полная и бесконечная. Знаете, как это называется?
– Знаю. Предаст же брат брата на смерть, и отец детей, и восстанут дети на родителей, и умертвят их, – процитировал Борис Алексеевич. – Последние времена это называется.
– Ого! – воскликнул Блюм. – Вы и в Писании начитаны!
В каюту кто-то стучался. Витек встал с диванчика и распахнул дверь.
– Илья Борисович! – В дверном проеме возникла испуганная физиономия буфетчика. – Вас там зовут!
– Где там? – рявкнул Блюм и подмигнул подполковнику.
– Да над нами вертак кружит, летчик садиться собрался. А куда садиться, если площадка занята?! Поднимитесь на мостик, капитан хочет посоветоваться с вами.
– Вертак?! – Блюм хлопнул себя ладонью по лбу. – Ах да! Мы ведь прилетели сюда не на той машине. Я обещал этим людям взять их с собой! – Он посмотрел на подполковника. – Ну как, будем отсылать их назад?
Вертолет завис над кормовой палубой.
Губошлепы требовали немедленно посадить машину на палубу и наконец избавить их от вибрации, холода и нервотрепки. Молодые люди словно не понимали, что, как только машина снизится до уровня снастей, она тут же заденет винтом мачту или надстройку – и все они покойники.
Посадка отменялась. Топлива оставалось только до берега. Но губошлепы вопили, как недорезанные поросята. Да и телохранители были не прочь завалиться спать в теплой каюте. На палубу ледокола сбросили записку, в которой губошлепы умоляли Илью Борисовича взять их с собой…
– Ну, уел ты меня, уел! – оскалился Аптекарь, смотря в небо и радуясь, что все закончилось обыкновенной злой шуткой.
Телохранители молча смотрели на садящийся вертолет, не понимая, зачем хозяину понадобился этот маневр.
Дверь вертолета открылась, и из кабины высунулся летун.
– Сначала манатки! – закричал он.
– Какие манатки?! – взревел Аптекарь, подбежавший к открытой двери. – Кончай прикалываться! Все уже погрузили! Илья Борисович, а Илья Борисович? Выйди к народу!
– Откуда выйди-то? – Летун удивленно посмотрел на обступивших вертолет людей. – Где Блюм?
– Если ты его не выбросил, у тебя на ящиках! – разозлился Аптекарь. Шутка его патрона затягивалась и начинала походить на дурной сон.
– Какие ящики, Аптекарь? – рассердился летун. – Где Илья Борисович? Где груз?
Аптекарь впрыгнул в вертолет и бросился к кабине пилотов, но ни Блюма, ни ящиков в вертолете не было.
– Где ты его высадил? – заорал Аптекарь, вырывая из-за пояса пистолет и приставляя его к голове летчика.
– Кого его?! – Летчик круглыми глазами посмотрел на взбесившегося Аптекаря.
– Блюма! Блюма, гнида!
– Никакого Блюма мы не высаживали! Мы за ним сюда прилетели! Убери пушку, придурок!
И тут до Аптекаря дошло. Это был другой вертолет…
– Вы летали на «Ромашку»? – спросил Аптекарь, опуская руку с пистолетом.
– Ну!
– А как же тот… Ах вот что! На Объекте оставался еще один вертак!
– Так где Илья Борисович? – недоумевал летчик.
– Улетел с грузом на другом вертаке! Мы вас ждали!
– Куда летим? – спросил летчик Аптекаря.
– К морю. Там, на рейде, ледокол.
В вертолет уже просочились губошлепы. Прижавшись друг к другу, они сидели у кабины пилотов и крепко держались за скамейку. Молодым людям было совсем не важно, куда они сейчас полетят. За ними на борт поднялись телохранители.
Оглядев пассажиров, Аптекарь не нашел среди них Донского. Блюм хотел взять дурачка с собой, и Аптекарь подумал, что если случайно забудет его в тундре, то отомстит вероломному хозяину.
– Подожди пять минут! – обратился он к летчику. – Тут еще один должен лететь с нами.
Аптекарь выпрыгнул из вертолета и огляделся. Неподалеку от зимовья он заметил человека.
– Стой! – закричал Аптекарь и побежал к Донскому, вытаскивая из-за пояса пистолет. Злость снова проснулась в нем и теперь искала приложения. Дурачок был для этого идеальной фигурой. – Стоять!
Аптекарь схватил Донского за плечо и развернул к себе. Отсюда вертолет был не виден, лишь доносился рокот пропеллера. Донской улыбнулся.
– Беги туда! – Аптекарь махнул рукой с пистолетом в сторону распадка и подтолкнул дурачка. Донской не сдвинулся с места. – Это что-то новенькое! А ну! – Аптекарь замахнулся на Донского, но тот вдруг сунул ему кулаком в челюсть.
Аптекарь откачнулся, но не упал. А Донской тут же вцепился в пистолет. Они повалились на землю.
– Ты что, придурок?! – зашипел Аптекарь. Глаза дурачка холодно смотрели на него.
Не может быть! Донской еще вчера был законченным идиотом! Он сам пичкал его химией, после которой невозможно оставаться человеком; животным можно, а человеком уже нельзя, никогда! И тот последний укол, который он… Стоп! Эта баба держала в руках тогда оба шприца: один со снадобьем и второй с дозой. Один отдала ему, а второй тут же вогнала себе в вену…
«Так вот почему ее не найти! – пронеслось в голове Аптекаря. – Баба спятила! Вместо кайфа она вколола себе муть! Случайно? А если нет? Если ради этого Донского?! Выходит, она знала об этом уколе – слышала наш разговор с Блюмом!»
Сцепившись в клубок, они катались по снегу. Аптекарь бил, бил, бил Донского кулаком свободной руки в лицо, а тот из последних сил пытался вырвать у взбешенного химика пистолет.
Почувствовав, что соперник слабеет, Аптекарь изловчился и ткнул его головой в лицо. Удар пришелся в переносицу: охнув, Донской разжал руки, Аптекарь вскочил, хватаясь за рукоятку пистолета обеими ладонями и направляя прыгающее дуло в голову жертвы… Неожиданно он почувствовал, что кто-то дышит ему в спину. Прежде чем выстрелить, он повернул голову и увидел глаза зверя…
Пожар на Объекте вошел в силу. Он поглощал целые кварталы, гоня полураздетых, мечущихся в панике людей на окраины Промзоны. Падали перекрытия зданий. Поднимая снопы искр, обваливались крыши. Пылающие стены деревянных бараков в каком-нибудь узком переулке неожиданно валились на бегущих людей, погребая их под горящими бревнами. Кому удавалось вырваться из огня, с воем бросался в жидкую грязь и катался по земле, гася горящую одежду.
Мало кто осознал, что с ними произошло. Все были в шоке, не веря своим глазам и не понимая, что это не пожар, а катастрофа.
Пробиться на окраину теперь было совсем не просто. Огненная река, берущая начало у цистерн нефтехранилища, перекрывала путь к спасению. Обогнув металлический ангар, бегущий по земле язык пламени появлялся на пути у людей, вызывая крики ужаса и заставляя их в панике возвращаться назад – в самое пекло. Проникая в щели и проломы, огненный поток ручейками просачивался под землю. Огонь свирепствовал в каналах Объекта: искрили электрокабели, горели бревна крепи…
Вероника Николаевна брела по берегу огненной реки. Заслоняя лицо от нестерпимого жара, она шла там, где не отважился бы пройти ни один разумный человек. Черно-красные взрывы взметали в небо дома и как скорлупу раскалывали железобетонные корпуса комбината. На головой у нее свистели какие-то обломки, а она, не пригибаясь и не ища брода, шла к заброшенной шахте.
Наконец огонь остался позади. Стало зябко, но она не чувствовала холода. Дверь со сбитым замком болталась на ветру. Вероника Николаевна на ощупь добралась до лестницы. Держась обеими руками за перила, она начала спускаться. Сначала считала ступени. Потом сбилась со счета и стала что-то тихонько напевать.
В сплошной темноте она крикнула. Гулко отозвалось эхо. Ей никто не ответил, и она, довольная, засмеялась. Спрятав руки в рукава куртки, Вероника пошла вдоль стены, касаясь холодного камня рукавом. Ей нравилось, что здесь так тихо и совсем нет света. Ей нравилось, что она теперь совсем одна. Зачем она пришла сюда? Как зачем?! Надо было поглубже спрятать свою память – самое дорогое, что у нее осталось.
Именно память хотели у нее отнять. Блюм и Аптекарь уже подбирались к ней… но тут город вспыхнул. Теперь она знала, как сохранить память, как спасти ее. Нужно было спуститься сюда, потом идти, пока не уткнешься в стену, а потом лечь и свернуться в клубок, как раковина, чтобы никто уже не мог разглядеть тебя. Свернуться и заснуть. Ведь раковины спят тысячи лет, а потом, когда их подносишь к уху, они помнят море. Нужно заснуть! Когда спишь, холод не чувствуется. Да-да, нужно поскорей дойти до конца и уснуть.
Вероника Николаевна очень замерзла и обессиленно припала к стене. Зябко скрестив руки, села на камни и, подтянув к груди колени, уткнулась в них лицом.
Холод обступил ее, взял в морозный кокон. Коченея, она повалилась набок. При этом она радостно думала о том, что здесь ее теперь вряд ли обнаружат Аптекарь и Блюм. Можно было засыпать.
Чувствуя, как холод стремительно овладевает ее телом, Вероника Николаевна подумала, что сейчас станет морской раковиной. Подумала и блаженно улыбнулась…
Как только она затихла у стены, к ней подошел… Немой.
Он шел позади и угадал в ней женщину Блюма. Ему вдруг подумалось, что хозяин специально прислал ее своему верному слуге, запустил ее сюда, как щенка в клетку голодному льву.
Сначала циклоп шел позади всего в трех шагах, и она не могла не чувствовать его дыхания. Прежде сладости теплой крови он хотел насладиться трепетом испуганной насмерть души. Но женщина ничего не замечала. Или только делала вид?
Ее поведение озадачило циклопа. Игры в предсмертный ужас не получалось, и он все никак не решался схватить ее. Кураж пропал. А тут вдруг она остановилась и легла на щебенку, свернувшись клубком.
Циклоп стоял над женщиной, решая, что ему теперь с ней делать; наконец осторожно тронул ее плечо. Женщина не шевелилась. Тогда он поднял ее на руки и, стараясь дышать в сторону, понес к домику проходчиков.
Доселе неведомые чувства зашевелились в циклопе: что-то вроде смятения. Нет, не то… Ему вдруг стало немного стыдно. Стыдно, что он так крепко прижимает к себе эту женщину.
Немой заволновался: кто-то другой – непохожий на него, непонятный ему! – пробуждался в нем, вытесняя его прежнего… И он не знал, что с этим другим делать.
За всю дорогу она не шевельнулась и не проронила ни звука. Может быть, она была уже мертва? Нет, Немой кожей чувствовал, как внутри комка ознобной плоти еще теплится горячий уголек.
Вероника Николаевна открыла глаза.
Вот и минули тысячи лет… и ее наконец извлекли со дна. Гудела и потрескивала печь. Справа стоял стол с горой посуды и открытыми консервными банками. Пахло промасленной одеждой, сапогами. И сухим деревом.
Рядом с нарами, на которых она лежала под овчинным полушубком, сидел человек. Она видела его силуэт. Он показался ей знакомым. Вероника приподнялась на локте и стала пристально вглядываться. Человек отпрянул назад и застыл в неестественной позе.
– Ты боишься меня? – спросила Вероника Николаевна и улыбнулась. – Почему? – Она опять легла и натянула тулуп до подбородка. Ей нравилось под теплой овчиной. – Я знаю, кто ты. Ты ведь отец? Только ты умер… И я была раковиной, а ты достал меня со дна моря. Теперь мы опять вместе. Если ты еще раз умрешь, я опять стану раковиной и подожду тебя. Мне хочется всегда быть с тобой. А правда, хорошо в нашем домике? Как хочется шоколада! – воскликнула она. – Хотя бы маленький кусочек! У меня где-то была половина шоколадки! Ее дал мне один студент, – шепотом, словно по секрету, сообщила она. – Папа, посмотри на окне… Кажется, я ее там оставила.
Немой вскочил и бросился к вьючному ящику. В сильном волнении он принялся дрожащими руками выкладывать оттуда консервные банки, пакеты с крупой, пачки мыла. Последние банки и. свертки он уже швырял на пол. Его лихорадило. Вероника Николаевна тихонько смеялась.
– Ну что ты злишься, папка?
Наконец циклоп извлек из ящика шоколадные плитки. Вероника Николаевна ловко поймала его руку и засмеялась. Немой вдруг заходил ходуном. Он хотел немедленно вырвать руку из ее маленьких обжигающих пальцев, но испугался, что поранит их наждаком ладони. Вероника увидела его сухую руку и, привстав на локте, стала вглядываться в едва уловимые в красном сумраке черты циклопа.
– Ты изменился, – грустно сказала она. – Я, наверно, тоже. Но ведь это не страшно, правда?
Немой, сидевший на краешке стула неестественно прямо, проглотил застрявший в горле комок. Он так боялся сейчас замычать! Ему стало страшно: эта женщина глядела на его лицо и не кричала от ужаса. Она видела в нем… человека, пусть не его самого, а ее умершего отца, но все же человека!
47
Донской подошел к КП Промзоны. Железные ворота были наглухо закрыты. Лучи прожекторов не рыскали вдоль колючки. Похоже, вертухаев на вышках не было. Рассветало. Над Объектом поднимался черный едкий дым, кое-где еще бушевало пламя, поедая последнее жилье.Глеб постучал в ворота, но никто не вышел из будки охраны.
КП был пуст.
Донской дотронулся до разбитого лица. На ладони осталась сукровица. Послышалось глухое ворчание. Серый подошел к Донскому сзади и, схватив его за штаны, потянул. Глеб покорно пошел за собакой вдоль заграждения. Минут через пятнадцать он увидел калитку в изгороди. Серый нетерпеливо топтал лапами снег. Донской подошел к железной двери и вопросительно посмотрел на пса. Серый оглушительно гавкнул.
– Ну и как я ее открою? – усмехнулся Донской. – Проволока под током!
Пес зашелся лаем, словно отчитывал Глеба за нерешительность. Сняв шапку, Донской спрятал в нее руку и ткнул железную дверь. Дверь приоткрылась, протяжно скрипнув… Глеб вспомнил, что именно через нее вчера Аптекарь вывел его с Объекта.
Прижимая ладони к распухшему лицу, Донской брел по пустырю Промзоны. По мере приближения к Буферной зоне земля становилась все черней и суше. От сгоревших зданий тянуло горьким теплом. Донской согрелся. Сознание возвращалось к нему. Отрывочные воспоминания складывались в ясную картину.
Первый проблеск осенил его мозг еще у зимовья. Второй, – когда Аптекарь наставил на него пистолет. Когда же Серый впился в горло Аптекарю, Донской очнулся. Химик так и не смог выстрелить: пес намертво сомкнул челюсти на его горле…
Вертолет улетел без химика. Летчики хотели подождать Аптекаря, но губошлепы закатили истерику. Пришлось срочно поднимать машину в воздух. Телохранителям же было по большому счету наплевать на Аптекаря. На его счет хозяин не давал им никаких указаний…
Донской вспомнил свою палату, то, как пробуждался лишь на несколько минут и ему делали укол или ставили капельницу. Он помнил нервные руки лечащего врача и его глумливую улыбочку. И еще он помнил молодую женщину, которая не отходила от его постели. Всякий раз, когда он просыпался, его взгляд встречался с ее то грустными, то лихорадочно сверкающими глазами. Она молчала и улыбалась, когда прикасалась к его лбу своей прохладной ладонью.
Ее звали Вероника. Однажды она показала ему раковину. Глеб подумал, что женщина хочет подарить ее. «Это мне? Спасибо!» – сказал он и потянулся к раковине, но Вероника нахмурилась и спрятала раковину обратно в карман. Эта женщина говорила ему, что когда-то они были знакомы. Глеб силился вспомнить, где и когда, но так и не вспомнил…
А потом лечащий врач начал колоть ему какое-то новое лекарство, и Глеб сделался ко всему равнодушным. Его сознание начало давать сбои. И тут в борьбу за него вступила Вероника. Однажды она предупредила, чтобы он ни в коем случае не пил тех таблеток, которые давал ему лечащий врач. Она почему-то называла врача Аптекарем. Несколько дней назад Веронике удалось заменить ампулы с «химией» на обычную глюкозу. И чтобы Аптекарь ни о чем не догадался, Донскому следовало имитировать прогрессирующее сумасшествие.
Глеб туго соображал, к тому же воля его была ослаблена вмешательством Аптекаря, и все же он нашел в себе силы последовать ее советам. Вероника продолжала чутко стеречь его, не позволяя Аптекарю оставаться наедине с больным…
Донской ясно вспомнил свою последнюю встречу с ней, когда Вероника бросилась в палате на Аптекаря с кулаками. Обычно улыбчивый Аптекарь не сдержался, обозвал Веронику наркоманкой, а потом и вовсе шлюхой.
Пока стоял крик, женщина – Донской это отлично видел, а Аптекарь нет! – поменяла шприцы: тот, который предназначался ему, оказался у Вероники. Она туг же ввела иглу себе в вену и, закусив губы, выскочила из палаты.
Аптекарь, едва не сломав иглу, ввел Глебу какую-то адскую жидкость, предназначенную Веронике.
После укола пространство поплыло в сторону; краски усилились, а предметы увеличились в размерах и сделались осязаемыми на расстоянии. Когда же рядом с ним на тумбочке появилась огромная красная жаба, смотревшая на него огненными глазами, Донской испугался. Начались ужасы: появились трехметровые громилы без лбов с мохнатыми, доходящими до пола руками. Донскому хотелось спрятаться, забиться в щель, но белые скорпионы, светящиеся, как снег на вершинах, кишели у него под ногами… Гигантские слоны – черные и обросшие длинной шерстью – гулко, как пароходы, трубили в небо…
Галлюцинации продолжались до вечера. Только в сумерках, по дороге к зимовью, наркотическое опьянение начало ослабевать…
А теперь он шел на Объект, чтобы найти Веронику. Он до сих пор не мог понять, ради чего его спасали и выхаживали как ребенка. Вероника сказала, что они были двадцать лет назад знакомы. Но двадцать лет назад он не знал женщины по имени Вероника…
Стоп!
Ведь тогда она была еще… маленькой девочкой!
Донской вспомнил, как когда-то подарил маленькой девочке раковину, и вдруг вспомнил все: прошлая жизнь ворвалась в него и затопила до краев. Бредущий среди обгоревших руин человек с распухшим лицом вновь был Глебом Донским.
Тлеющий город остывал на морозном ветру. Поверженный огнем, он лежал в черных руинах, ощетинившись обломками бетона и прутьями арматуры. Увы, монстр так и не стал птицей Феникс, не смог подняться из пепла, и обугленные кости его заносил снег.
На одной из площадей Буферной зоны толпились люди. Около двухсот человек – все, что осталось от населения Объекта. Среди полураздетых обывателей мелькали пятнистые комбинезоны охранников. Здесь больше никто не командовал и не следил за режимом. Беда уравняла всех.
Когда-то все они были в состоянии вражды друг с другом. Режим будил в них зверей, в зависимости от обстоятельств объединяя то в хищную стаю, то в блеющее стадо. Но режим пал, стая рассеялась, и покорно идущее на бойню стадо остановилось у ворот скотобойни. Огонь выжег из них зверей. Они вновь ощущали себя людьми. Из них вдруг вышел страх, и они увидели, что и у соседа человеческое лицо…
На площади сейчас обсуждался вопрос: куда идти погорельцам, ведь на Объекте не осталось ни одного целого здания. Можно было, конечно, перезимовать в подземных каналах, но там, кажется, до сих пор бушевало пламя. И самое главное: Жемчужина частично ушла под землю. В результате подземного пожара свод туннелей оттаял и не выдержал давления железобетонной громады.
Земля больше не держала на себе монстра; породы раздвигались под ним, чтобы поглотить и переплавить в атомной печи…
Часть погорельцев настаивала на том, чтобы немедленно идти в Поселок. Но кто-то предупредил, что и Поселок на грани вымирания: аэродром разрушен, да и топливо, которое поступало туда с Объекта, на исходе. Нет, в Поселок их не пустят. Зомби наверняка выставят на подходе кордоны и пристрелят любого. Все понимали, что поселковые не захотят делиться с ними теплом и продовольствием…
Глеб смотрел на выступающего. Это был майор, вместе с которым его когда-то вели к затопленной шахте расстреливать. Возле майора стоял толстяк – кажется, тот самый Андрей. Андреевич, который встретил его на аэродроме в Поселке.
Богданов говорил, что город уничтожил Блюм, что по его приказу Объект сначала заминировали, а потом раздали населению бочки с соляркой. Он говорил, что жители Объекта были обречены. Недаром же сюда приглашали только одиноких специалистов, чтобы потом их некому было искать.
Наконец он сказал, что у жителей Объекта остался один выход – добраться до железной дороги в трехстах пятидесяти километрах от Объекта, и нужно готовиться к длительному переходу через заснеженную тундру…
Народ стал разбредаться с площади в поисках одежды и хоть какой-нибудь еды. На пепелище продовольственного склада из-под дымящихся углей можно было откопать консервные банки… Раздевали и складывали в придорожные канавы мертвецов, а их одежду натягивали на себя…
Серый опять исчез, а навстречу Глебу шел Бармин, улыбающийся беззубым ртом, и еще кто-то очень знакомый.
Вместе с Барминым… шел Томилин, тот самый Юрий Сергеевич, на поиски которого он когда-то прилетел сюда и прах которого обещал привезти его матери.
Донской обнял Бармина, потом Томилина.
– Нина Петровна хотела, чтобы я привез ей урну с твоим прахом, – сказал он брату. – Ты не против, если я привезу ей тебя живого?
– Значит, ты знал, что я здесь? – спросил Томилин, разглядывая ссадины на лице Донского.
– Догадывался. Особенно после того как профессор Барский пытался доказать мне, что ты мертв.
– Это Барский… – начал Томилин.
– Я все знаю, – не дал ему закончить Глеб. – Они убили Валеру Бандита после того вечера в чебуречной. Ведь это он был с тобой?
– Да. И еще Блюм с Барским.
– Верно. Вместо тебя они подсунули тело Бандита и быстренько кремировали труп. У них там, в Москве, серьезная компания. Если бы я в последний момент не пересел из самолета в самолет, ты бы меня не увидел.
– Однако ты живучий! – улыбнулся Томилин.
– У меня не было иного выхода. Я же дал слово твоей маме!
Между Томилиным и Донским встал Бармин.
– Ну, братья, счастливо добраться до Материка! – сказал он.
– Разве ты не с нами? – удивился Донской.
– Нет. Я там уже был. Не получилось. Похоже, у меня аллергия к цивилизации! Ничего, здесь воздух почище, да и людей поменьше. Вот, идем вместе с Эдиком, – Бармин показал на Артиста, сосредоточенно трущего рукавом закопченную консервную банку, – в тундру. У него там избушка на курьих ножках. Перезимуем, а дальше решим: там оставаться или…
– Брось, Гена! Идем с нами. Или ты не веришь, что дойдем? – Донской легонько ткнул его кулаком в грудь.
– Да я не о том! Не смогу я там… Там народец какой-то озверелый: глаза оловянные, оскал хищный. Нет, не пойду… Вот Эдик – бомж и бывший артист – все к морю теплому рвался. Жить без жаркого солнца и аплодисментов не мог! А когда узнал, что я остаюсь, обрадовался. Говорит, что я у него камень с души снял. Человек не хочет больше играть, и это признак здоровья. А на Материке нельзя не играть. Так устроен цивилизованный мир. Душит он человека, давит. Жаль, если однажды и вас…
48
– Мой главный принцип – предоставить людям максимум свободы! Дать выход всему, что в них томится и, так сказать, саднит психику! – разглагольствовал Илья Борисович перед посмеивающимся Борисом Алексеевичем и Виктором Кротовым. Все трое сидели в каюте, приготовленной на ледоколе специально для Блюма. Илья Борисович представил их капитану судна как своих компаньонов. Они уже успели распить бутылку водки. – Вот именно психику! Если их всю жизнь держать взаперти в каменном мешке предрассудков, они непременно спятят! А на Объекте каждый был собою: шахтер трудился в шахте, литейщик – у печи…– … а вертухай на вышке! – иронически заметил подполковник.
– Конечно! – воскликнул Блюм. – А где ж ему еще быть, если он только и умеет, что смотреть в оба да стрелять?! Моя система работает безотказно: хочешь носить костюм и сорочку с галстуком – носи. Хочешь ходить голым – пожалуйста. Зато у меня каждый – личность! В этом смысл Нового порядка, Нового времени, если хотите! Человек должен наконец понять, что он и есть божество – последняя ин. станция во вселенной. Вы спросите меня, а как же Творец? Наш пресловутый Создатель?! А человек и есть творец! Он и есть создатель! Жизнь лежит у него под ногами, как падаль. Так возьми эту жизнь в руки и сделай из нее, что тебе угодно. Выжимай из нее сок и наслаждайся! Мне можно возразить: а как же совесть, обязанности перед обществом, рамки существующих законов и прочие путы?.. Да, все так… Смысл прогресса и заключается в том, что человек когда-нибудь разорвет эти путы. Путь цивилизации – это путь богоборчества. Но ради чего, спросите вы? А ради того, чтобы осознать себя божеством. Прошлое осталось за Богочеловеком, будущее принадлежит человекобогу! – Илья Борисович захлебывался от восторга.
– Если вашим людям дать ту свободу, о которой вы говорите, они съедят вас, – сказал подполковник. – Не поэтому ли вы держали их за колючей проволокой под присмотром целой своры автоматчиков?
– Вот вы опять смеетесь, дорогой Борис Алексеевич, – с грустной улыбкой продолжал Блюм. – А я ведь серьезно. Да, пусть я мечтатель и неисправимый оптимист, но я еще построю город, в котором будет действовать закон абсолютной свободы!
– Вы хотели сказать вседозволенности?
– Ну, если хотите, называйте это так. Все социальные химеры отменяются. Семья, брак, долг, обязанности, моральные устои – дурман, лицемерие и больше ничего. Не надо никаких религий, кроме полной и бесконечной свободы: делаю, что хочу. Хочу живу, хочу пускаю себе пулю в лоб, и вы не имеете права хватать меня за руку! – Блюм победоносно сверкнул глазами.
– Но если я все же хочу схватить вас за руку? Ведь я свободен делать то, что хочу!
– Ах, опять вы со своей логикой! – засмеялся Блюм. – Я поэт и не могу мыслить так, как мыслите все вы, прагматики! Лучше представьте себе общество, которым правит одна свобода, полная и бесконечная. Знаете, как это называется?
– Знаю. Предаст же брат брата на смерть, и отец детей, и восстанут дети на родителей, и умертвят их, – процитировал Борис Алексеевич. – Последние времена это называется.
– Ого! – воскликнул Блюм. – Вы и в Писании начитаны!
В каюту кто-то стучался. Витек встал с диванчика и распахнул дверь.
– Илья Борисович! – В дверном проеме возникла испуганная физиономия буфетчика. – Вас там зовут!
– Где там? – рявкнул Блюм и подмигнул подполковнику.
– Да над нами вертак кружит, летчик садиться собрался. А куда садиться, если площадка занята?! Поднимитесь на мостик, капитан хочет посоветоваться с вами.
– Вертак?! – Блюм хлопнул себя ладонью по лбу. – Ах да! Мы ведь прилетели сюда не на той машине. Я обещал этим людям взять их с собой! – Он посмотрел на подполковника. – Ну как, будем отсылать их назад?
Вертолет завис над кормовой палубой.
Губошлепы требовали немедленно посадить машину на палубу и наконец избавить их от вибрации, холода и нервотрепки. Молодые люди словно не понимали, что, как только машина снизится до уровня снастей, она тут же заденет винтом мачту или надстройку – и все они покойники.
Посадка отменялась. Топлива оставалось только до берега. Но губошлепы вопили, как недорезанные поросята. Да и телохранители были не прочь завалиться спать в теплой каюте. На палубу ледокола сбросили записку, в которой губошлепы умоляли Илью Борисовича взять их с собой…