Страница:
Все было проделано в полнейшей тайне, и 18 апреля я незаметно оставил Рим * в сопровождении двух каменотесов, которых в свое время привез с собой из Флоренции. Несколькими днями ранее я продал перекупщику из предместья весь скарб и утварь из дома, который занимал возле церкви Санта-Катерина. Деньги, одолженные у Якопо Галли, пошли на оплату рабочих. Когда все было улажено, с болью в сердце я оставил Рим, где потерпел полный провал.
* ...и 18 апреля я незаметно оставил Рим - 18 апреля 1506 года, день торжественной закладки собора св. Петра по проекту Браманте.
Униженный Юлием II и доведенный до отчаяния кознями Браманте и ему подобных, вернулся я во Флоренцию. Теперь всеми крупными работами в Риме заправляет Браманте. Человек без совести, он не терпит малейшей критики и цепко держит папу в руках. Этот мот и пройдоха, склонный к сомнительным удовольствиям, стал полновластным хозяином при Ватикане. Он считал меня своим соперником, хотя никогда таковым я не был. Я не сводник и не обольститель, как он и ему подобные. Вот отчего и пришлось мне оказаться вдали от Рима. Ничего не поделаешь, я вылеплен из другого материала. Но если папе вдруг взбредет в голову сызнова заняться своим монументом, пусть ищет для себя другого исполнителя, хотя бы того же Кристофоро Романо, к которому он так благоволит. Уж теперь я из Флоренции ни ногой!
Дав себе такой зарок, я почувствовал, как кровь вновь взыграла. На днях хочу приняться за дела, которые пришлось забросить из-за отъезда в Рим. Верю, что снова обрету себя.
От ветра пламя пуще полыхает.
Так добродетель, данная нам свыше,
Не чахнет в муках, а мужает.
На исходе апрель 1506 года.
* * *
С прошлой весны я так и не смог ничего довести до конца. Время растрачено впустую на каменоломни в Карраре, тяжбу, контракты и прочую ерунду. Почти год прошел в полной безызвестности, тревожных сомнениях и пустых надеждах. Важнейший год, в течение которого Леонардо спокойно писал батальную сцену в зале дворца Синьории, а Рафаэль создал немало своих мадонн, вызывающих всеобщий восторг. И тот и другой потрудились на славу, а я же тем временем, нещадно себя изнуряя, ровным счетом ничего не добился. Кроме горьких разочарований, иного я не получил.
Знатоки утверждают, что жизнь складывается из обретенного опыта. Я бы сказал, однако, что для меня жизнь - сплошные удары, наносимые подло, исподтишка. Сколько же их выпало на мою долю за год! Только мои плечи способны были вынести это непосильное бремя и в конце концов сбросить его. Теперь я начинаю понимать, чего мне все это стоило. Если бы не мои силы, быть бы мне вконец раздавленным...
Мне двадцать первый шел, я был в угаре.
Вот-вот и захлестнулась бы петля.
Лишь смерть тот узел разрубила - с глаз спала пелена.
Не думал ранее, что человек...
На днях засел за "Святое семейство" для Анджело Дони и за рисунки к "Битве с пизанцами". Над ними нужно еще поработать, прежде чем приступать к росписи в зале, где Леонардо уже заканчивает "Битву при Ангьяри". Тем лучше, буду работать один, а фреска Леонардо будет подхлестывать меня в желании превзойти его. Предпочитаю работать в одиночестве, чтобы не видеть вечно путающихся под ногами учеников Леонардо, помогающих сейчас ему в работе. Все они - Рафаэль да Антонио, Феррандо Спаньоли, Лоренцо ди Марко, Дзороастро да Перетола - увлекаются черной магией и алхимией. Хлебом их не корми, а дай позубоскалить и поиздеваться над другими. Непонятно, какими узами эти шарлатаны и прохвосты связаны со своим мэтром? Видимо, он вознаграждает их тем, что терпит подле себя.
Те, кто видел фреску Леонардо, заверяют меня в один голос, что более прекрасного произведения не сыскать во всей Тоскане. Охотно верю, что живописец вложил в работу все свои духовные силы и мастерство. Но сравнивать можно будет лишь после того, как я закончу писать мою фреску. А пока не может быть речи ни о каком превосходстве Леонардо над Микеланджело.
Свита приближенных Леонардо пополнилась еще одним поклонником - неким Баччо Бальдинелли *, сыном ювелира, который когда-то работал на Медичи. Этот интриган первой руки стал известен в городе благодаря дружбе с Рустичи и покровительству Леонардо, который поддерживает его первые шаги в скульптуре. Мне не известно, на что способен еще один претендент на звание скульптора. Знаю, что ему едва стукнуло двадцать. Итак, Леонардо продолжает готовить скульпторов. Ему не терпится поскорее найти такого, который смог бы мне противостоять.
* Баччо Бандинелли (1488-1560) - флорентийский скульптор, подражатель Микеланджело: "Геракл и Како", "Джованни делле Банде Нере" (Флоренция).
* * *
Стоит лишь вспомнить, какие испытания выпали на мою долю в последние месяцы пребывания в Риме, как я начинаю понимать, что чудом выбрался живым и невредимым из страшной передряги. Еще бы, постоянные преследования и угрозы при папском дворе, слежка со стороны прихвостней Браманте. Особенно невыносимо было в последние недели, когда я уже не чувствовал себя свободным человеком. Меня охватил такой страх, что я опасался выходить из дома с наступлением темноты.
Смелое решение покинуть Рим помогло мне вновь обрести свободу. Какое счастье чувствовать себя вольной птицей! И даже письма, пришедшие на днях из Рима, не могут вывести меня из спокойного состояния духа. Если бы мои римские знакомые из числа приближенных ко двору, включая Якопо Галли и Джульяно, оставили меня в покое, это было бы более чем разумно с их стороны. Все они в один голос повторяют, что папа хотел бы вновь меня видеть в Риме и что, мол, чем раньше я туда вернусь, тем лучше для моего будущего. Пусть их пишут, что им заблагорассудится. Я даже не подумаю отвечать. Напишу только Якопо и Джульяно и посоветую им не уподобляться тем, кто желает моей погибели.
Хочу отметить один факт, заслуживающий внимания. Среди многих флорентийских архитекторов бушуют страсти вокруг купола Брунеллески. Всем им не терпится приложить собственную руку к барабану купола, оставшемуся незавершенным в своей декоративной части. Особенно упорствуют и шумят Баччо д'Аньоло, Кронака и Антонио да Сангалло *, брат моего римского друга Джульяно. Они подготовили даже совместный проект арочного балкона, который должен "опоясать" верхнюю часть барабана. Я же решительно против такого предложения, ибо оно нарушает гармонию творения Брунеллески.
* Антонио да Сангалло, прозванный Старшим (1455-1534) - флорентийский архитектор, сложившийся под влиянием творчества старшего брата, Джульяно да Сангалло (церковь Сантиссима Аннунциата в Ареццо).
На днях в мастерской Баччо собрались Кронака, Антонио да Сангалло, Боттичелли, Рустичи и Монтелупо. Я тоже зашел, дабы высказать свое мнение о куполе, считая, что он должен быть оставлен в его нынешнем виде. Любое изменение, пусть даже вносимое из самых добрых побуждений, нельзя расценивать иначе, как проявление неуважения к памяти Брунеллески. Работа может быть завершена только с использованием оригинальных рисунков, оставленных мастером Попечительскому совету собора. Но по недосмотру они были утеряны, а может быть, уничтожены. Все это я не преминул высказать художникам, собравшимся в мастерской Баччо, и вновь изложил свое мнение по этому вопросу представителям Попечительства.
Мои слова, кажется, не очень убедили Баччо д'Аньоло, зато оба его товарища заметно поостыли. Надеюсь, что здравый смысл все же восторжествует. Но если понадобится, я готов на все, лишь бы не допустить искажения великого творения Брунеллески. Каждый волен изливать собственную амбицию, но только в своих работах, не затрагивая чужих.
Вот и я в эти дни много рисую, пишу, читаю Данте и Петрарку. Сочинил несколько стихотворений и должен признать, что поэзия все более захватывает меня, помогая скрашивать дни, проводимые в трудах и заботах. Но все написанное прячу от других и не показываю даже друзьям. Вот один из сонетов.
Был счастлив, избежав жестоких чар
И одолев порывы страсти.
А ныне стражду вновь - в твоей я власти
Рассудку вопреки, в груди пожар.
И если стрелы пагубной любви,
Минуя сердце, пролетали стороной,
Отныне можешь мстить, повелевая мной,
И смертный приговор мне шлют глаза твои.
Птенцом, сбежавшим из силка,
Порхал свободно и беспечно
И все ж, о донны, в сети угодил.
Захлопнулась Амура западня.
Отсрочка от любви была недолговечна,
Придется умирать в расцвете сил.
* * *
Хочу отметить один курьезный случай, который произошел с Леонардо вчера пополудни. Наступил май. На небе ни облачка, и в такую погоду трудно усидеть дома. Хочется дать себе небольшую передышку, зайти поболтать к кому-нибудь в мастерскую или побродить с друзьями на воле.
Как раз вчера я забрел в сады Оричеллари * и тут же встретил знакомых. Разговор зашел о Данте, и вскоре к нашей группе подошел Леонардо. Он любитель потолковать о литературе, хотя сами литераторы избегают его общества. В садах Оричеллари нередко их можно встретить, в том числе и самых знаменитых. С Леонардо были неразлучный Солаи, как всегда разодетый в бархат и злато, Рустичи, Лоренцо ди Креди и еще кто-то из незнакомых мне лиц.
* Сады Оричеллари - место встреч литераторов и философов в садах при дворце Ручеллаи, доступ в которые был открыт гуманистом и меценатом Бернардо Ручеллаи (1448-1514). С 1494 года здесь проводила свои заседания Платоновская академия, учрежденная Лоренцо Великолепным.
Леонардо тут же вмешался в нашу беседу и по своему обыкновению перевел разговор на другую тему, чему мы не противились. Он вдруг заговорил о буре, непогоде и о том, как надобно отображать грозу в пейзажах, когда деревья гнутся, кусты прижимаются к земле, реки вздуваются, а ветер гонит сорванные ветки и листья. Словом, конец света. Видимо, поняв, что в этот теплый майский день затронутая им тема никого не увлекла, он принялся рассказывать о далеком Кавказе и Малой Азии, словно только что открыл эти земли.
Пока Леонардо с упоением развивал новую тему, к нам подошел пожилой человек по имени Ванни, один из учеников знаменитого космографа Паоло даль Поццо Тосканелли. Много лет назад он познакомился с Леонардо в доме своего учителя на площади Питта. В молодости они даже были друзьями.
Ванни постоял немного, слушая Леонардо, а потом вдруг прервал его рассуждения, напомнив о недавнем открытии новых земель, чье существование на западе предсказал еще в прошлом веке мэтр Тосканелли.
- А ты даже не знаешь об этом, - сказал он с укором Леонардо, - и до сих пор не удосужился поинтересоваться открытием генуэзского мореплавателя Колумба, а берешься рассуждать о землях, которые давно уже изъезжены и изучены вдоль и поперек. Тебе ли говорить о них? Ведь ты ни разу не помышлял о путешествиях и ничего не понимаешь в этих делах *.
* ...ничего не понимаешь в этих делах - автор забывает, что Леонардо да Винчи, гонимый жаждой познания, исколесил почти всю Италию, оставив немало ценнейших сведений по вопросам географии в своем "Атлантическом кодексе". В своих записках он как-то отметил: "Что заставляет тебя, о человек, покидать твой собственный дом в городе, твоих родных, друзей и устремляться в луга, долины, если не естественная красота мира?"
Ванни в упор смотрел на Леонардо, а затем добавил напоследок:
- Ты рассуждаешь как алхимик, мечтающий открыть золото. А Колумб, подтвердивший на деле предсказания Тосканелли, сделал свое открытие ценой неимоверных жертв и лишений, о которых ты не имеешь ни малейшего представления... Вот что служит подлинной науке.
После этой тирады Ванни молча удалился, а Леонардо было уже не до разговоров о восточной экзотике. Лицо его слегка покраснело, но он все же выдавил из себя некое подобие улыбки. Постояв еще немного, Леонардо ушел наконец, сопровождаемый своими друзьями, а мы тут же невольно расхохотались.
Тем временем молодой Рафаэль продолжает писать портреты Маддалены Дони и ее супруга. За два года пребывания во Флоренции он достиг многого. Как в зале Большого совета, где предстоит написать битву с пизанцами, в доме Дони я столкнулся с еще одним соперником, но совершенно иного свойства. Там мне противостоит прославленный мастер, а здесь - начинающий двадцатитрехлетний живописец. Приходится работать, постоянно с кем-то соревнуясь. На сей раз Анджело Дони устроил мне хитрую ловушку, столкнув с маркизанцем. Ничего не поделаешь, придется принять вызов и взяться за дело с еще большим усердием. Рафаэль всех очаровал своими прекрасно исполненными и тонкими по цвету картинами. Со мной такого еще не случалось, да я, право, и не собираюсь изменять себе, дабы кому-то понравиться.
Своими работами молодой живописец сумел приковать к себе внимание всей флорентийской знати. Спору нет, поистине хороши его благочестивые мадонны, смотрящие на мир сквозь полуприкрытые ресницы и ласкающие своих младенцев. Они под стать нашим флорентийским красавицам, которых, однако, живописец явно идеализирует, изображая эдакими смиренницами и благочинными девственницами, как принято их называть.
Он превзошел старых флорентийских мастеров; более того, ему удалось порвать с рабской привязанностью к одному и тому же типу женской красоты. И хотя мадонны мастеров прошлого принимают различные положения, на их лицах застыла привычная маска. Маркизанец же, и следует отдать ему должное, придает каждому образу свое неповторимое выражение. Даже благочестивость его мадонн выражается всякий раз по-иному. Он отыскивает свои типажи среди девушек из простонародья и из знатных семей. Успех его творений - в жизненной достоверности и удивительной чистоте красок, словно он разводит их прозрачной родниковой водой. Его картины ласкают и радуют глаз сиянием златотканых одеяний и нимбов, милыми пейзажами с деревцами, тучками, листиками, былинками, в чем, однако, он не далеко ушел от мастеров прошлого века.
Но восторги, порождаемые его мадоннами, в не меньшей степени вызваны той новизной, которую маркизанцу удается внести в любое произведение. Он старается не повторяться и избегает всего того, что видит и изучает у других. Молодой живописец из Урбино знает свое дело и умело учитывает запросы заказчиков. В своих работах он отдает должное современным требованиям, но в то же время не забывает о традициях прошлого. Ему удается в равной степени ублажать как поклонников нового, так и ревнителей старины, а в результате никто не обижен и все довольны.
У нас с Леонардо немало сторонников, проповедующих, однако, резко противоположные взгляды на искусство. Они готовы порою устроить потасовку, отстаивая превосходство своих воззрений. Из-за маркизанца никто не полезет в драку, да в этом и нет никакого резона. Едва о нем заходит разговор, как два враждующих лагеря, куда входят мои сторонники и поклонники Леонардо, тут же приходят к единодушию. Что там говорить, искусство этого молодого человека примиряет страсти и просветляет души. Без тени колебания я приписываю ему одному столь редкостное свойство, хотя с трудом верю, что оно воплощает в себе высшее назначение искусства. Вот о чем мне хотелось сказать прежде всего.
Итак, я завел разговор о его мадоннах. Однако должен заметить, что маркизанец взялся и за портреты. Просто нет отбоя от флорентийских аристократов, желающих позировать ему, лишь бы заполучить маркизанца к себе в дом, словно он пришелец из иного мира, чудом объявившийся во Флоренции.
Меня поражает легкость, с какой он пишет. Одна за другой появляются из-под его кисти все новые картины, а он еще находит время, чтобы писать их где-то на стороне, то и дело отлучаясь из Флоренции. И что бы там ни было, он неизменно верен слову, вручая в срок работу заказчику. Правда, он прибегает к услугам многочисленных подмастерьев. А для чего же иного они надобны, если не для работы на потребу покупателям? Это второй вопрос, на котором мне хотелось бы остановиться. Но на сегодня хватит о нем.
* * *
Сколько раз Юлий II приказывал своим приближенным отписать мне и посоветовать вернуться в Рим. Устав меня ждать, он теперь обратился прямо к Синьории. Вся эта возня с моим возвращением к папскому двору, чему я решительно противлюсь, начинает меня тяготить. Папа неоднократно обещал, даже через посредство моего друга Джульяно, "простить" мне бегство из Рима, если я "немедленно" к нему возвращусь. Я же думаю, если он оставит меня в покое, это будет самое разумное с его стороны. У меня нет никакого намерения возвращаться, чтобы вновь страдать от подлости Браманте.
Ведь он и его приспешники растащили весь материал, собранный для монумента на площади св. Петра. А что предпринял Юлий II, чтобы помешать этому? Что он отвечает Браманте, когда тот выставляет меня человеком безответственным, на которого ни в чем нельзя положиться?
В отношении меня даже молчание папы я считаю вероломным. Он должен был бы закрыть рот "первому архитектору" и заставить его побольше думать о своих делах, а уж о моих собственных я как-нибудь сам побеспокоюсь. Он мог бы, в конце концов, не слушать его, что послужило бы хорошим уроком льстецу. Это наверняка подрезало бы ему крылья. Но папа никогда так не поступит. Он благоволит к этому лицемеру и наушнику, прожигателю жизни и вельможе. Папский двор и все кардиналы оказывают ему княжеские почести - ему, а не мне. Возможно, потому, что я всегда говорю только правду и не иду на сделки с совестью. Моя цель - служение искусству, и я неизменно ей верен, даже если это идет вразрез с интересами целой шайки рвачей и вредит их предводителю. Но не стоит об этом говорить: пока внакладе один лишь я.
Меня не покидает беспокойство. На днях гонфалоньер Содерини советовал мне покориться папской воле, иначе из-за меня мир всей республики может оказаться в опасности. Я ответил ему со всей прямотой, что никуда не двинусь из Флоренции, покуда не получу от него самого и от Ватикана все гарантии моей неприкосновенности и защиты моих интересов. Неужели меня вправду могут заставить вернуться в Рим? Нет, не верю.
Говорят, что горе ходит по пятам за всеми. Однако это, к счастью, не всегда так. Но есть люди, которые сами накликают на себя несчастья, а иные невзначай оказываются в беде. Мой родитель Лодовико считает, что я-де сам нарываюсь на неприятности и лезу на рожон. Но я с ним не согласен. Отцовы слова скорее бы подошли для Леонардо, с которым случилась непредвиденная беда: написанная им фреска в зале Большого совета целиком погибла. Не успев просохнуть и закрепиться, краска слоями отвалилась от стены. Таков печальный итог двухлетнего труда Леонардо - все пошло прахом.
Одержимый поисками нового, он изобрел особый способ настенной росписи и собственноручно уготовил погибель своему творению. Разве могла стена, покрытая смесью льняного масла, цинковых белил и мела, впитать и закрепить краски, разведенные на растительных маслах и травяных настоях?
Как ни крути, а один только известковый раствор способен схватить водяные краски и навечно закрепить их на стене. Эта техника завещана нам патриархом Джотто и другими мастерами, и вряд ли стоило отказываться от старого и испытанного не одним поколением флорентийских живописцев способа ради весьма сомнительного новшества.
В затее Леонардо я усматриваю гонор и ошибку, но не стану распространяться на сей счет. Каждый может ошибиться, даже когда глубоко уверен, что поступает правильно. Хочу, однако, отметить, что о неудаче, постигшей Леонардо, сейчас много толков во Флоренции и вся эта история стала притчей во языцех, которую каждый пересказывает - в зависимости от настроения - в комических или трагических тонах. Леонардо получил горький и унизительный урок, из-за чего старается теперь держаться подалее от обычных мест сборища художников. Он не выходит из дому, хотя Содерини не раз призывал его на этой неделе к себе во дворец. Гонфалоньер настаивает, чтобы он взялся за дело и написал сызнова битву при Ангьяри. Но Леонардо уже остыл, утратил веру и ничего определенного не обещал.
Мне известно, однако, что он обратился с просьбой к своим миланским друзьям, чтобы те уговорили французского наместника Карла д'Амбуаза востребовать его у нашей Синьории. Письмо такого рода от знаменитого французского маршала вынудило бы гонфалоньера отпустить Леонардо в Милан, что дало бы ему возможность выкрутиться из труднейшего положения, в каковом он оказался во Флоренции.
Однако еще неизвестно, кому из нас более не повезло. Я оказался в опале, и мне приходится иметь дело с Юлием II и его двором. А у Леонардо трения с Содерини и неприятности с деньгами, которые он должен вернуть Синьории, так как фреска не удалась. У каждого из нас свои причины быть недовольным жизнью. Однако случившееся с Леонардо в значительной мере охладило мой былой интерес к написанию битвы с пизанцами.
В моей мастерской несколько лет стояло изваяние мадонны, которое я на днях уступил двум флорентийским купцам. Возможно, они увезут скульптуру во Францию или Фландрию. Я изваял ее по собственному усмотрению сразу же по возвращении домой из Рима, где завершил работу над "Пьета". И на это произведение меня вдохновило воспоминание о моей матери. Обе мадонны во многом схожи, как юные сестры, и представляют собой вариант одного и того же образа. Июнь 1506 года.
* * *
Сегодня ко мне в мастерскую заходил Анджело Дони, чтобы взглянуть на "Святое семейство", которое почти закончено. Я не очень был рад его приходу, тем паче что он может сравнивать мою работу с двумя портретами, написанными для него Рафаэлем. Мне пришлось быть в несвойственном для меня положении "защищающегося" и отстаивать картину от неуместных замечаний, звучавших порою оскорбительно. Я вложил собственный труд и не намерен выслушивать нарекания. Никто не вправе меня критиковать. В искусстве я воплощаю собственные идеи, и вкусы частных граждан меня не интересуют, о чем я нынче дал понять Анджело Дони. Посмотрим все же, что его не устраивает. Постараюсь изложить все по порядку.
Прежде всего, Дони нашел, что "обнаженные руки" богоматери выглядят на картине вызывающе. Считая себя знатоком в таких вопросах, говорил он со знанием дела и заявил, что во всей Флоренции не сыщется богоматери, изображенной с обнаженными руками. Но более всего его поразила фигура св. Иосифа, которая нисколько не похожа на "старца, задумчиво опирающегося на клюку", что, по мнению Дони, явно противоречит сложившемуся традиционному представлению о святом. По правде говоря, он у меня играет второстепенную роль и почти упрятан за спину богоматери. В довершение ко всему я усадил богоматерь между ног стоящего старца, что, оказывается, может быть превратно понято. Подобное решение показалось Дони излишне смелым и может "вызвать скандал". Ему хотелось бы видеть ковер или лужайку, поросшую цветами и травами, на которой расположилось бы все семейство.
Дони считает, что мне следовало бы проявить большее "уважение" к избранной теме, а я, мол, действовал "крайне независимо" и вопреки тому, как обычно сюжет "святого семейства" трактуется в живописи.
Как я сказал вначале, мне пришлось решительным образом отстаивать свою работу. Но когда мне было сказано, что Рафаэль вел себя иначе, создавая свое "Святое семейство *" для Каниджани, у меня опустились руки.
* ... создавая "Святое семейство" для Каниджани - находится в Старой пинакотеке, Мюнхен (ок. 1505).
- В картине, написанной для моего друга Каниджани, - сказал Дони, каждая фигура проникнута глубокой верой, вызывает на размышление и задумана в согласии с добрыми старыми традициями, которые уважаются всеми художниками, как это повсюду можно видеть во Флоренции.
Дони наговорил немало глупостей, но в последних его словах прозвучала правда. К сожалению, он не понял, что я очеловечил героев моей картины, добиваясь, чтобы в ней присутствовал прежде всего человек. Тем хуже для него. Стало быть, ему более по вкусу протухшее живописное варево, подаваемое на блюде с золотой каемкой.
Зато он ни словом не обмолвился о юнцах, заполняющих фон вместо привычных деревцев, хижин и прочей ерунды. Мне они понадобились для создания атмосферы человеческой теплоты и сердечности, которая должна окружать святое семейство; кроме того, я хотел показать присутствие человека и подчеркнуть, что жизнь продолжается, в том числе и наше обычное земное существование, о котором не следует забывать. Я остался верен своей идее, и, если бы написал картину иначе, это означало бы отрыв искусства от нашей повседневной жизни.
Получив отпор, Анджело Дони почувствовал, видимо, что несколько переборщил в своих замечаниях. Дабы сгладить неприятный осадок, он перешел на шутливый тон и под конец заметил:
- Во всяком случае, я вас более ценю в ваянии и вашим Давидом восхищаюсь безоговорочно.
Когда приходится вступать в подобные разговоры, я на время забываю даже о приказе Юлия II немедленно вернуться в Рим и советах Содерини покориться папе. Но иногда меня охватывает желание отправиться во Францию или Венецию, лишь бы не возвращаться в Рим. Я опасаюсь, что под давлением папы Синьория будет вынуждена отправить меня в Рим против моей воли. "Как смел, однако, Микеланджело, противиться подчиниться папе Юлию", - говорят многие, не ведая при этом, что мое упорство вызвано страхом предстать перед папой и вновь оказаться во вражеском стане,
* ...и 18 апреля я незаметно оставил Рим - 18 апреля 1506 года, день торжественной закладки собора св. Петра по проекту Браманте.
Униженный Юлием II и доведенный до отчаяния кознями Браманте и ему подобных, вернулся я во Флоренцию. Теперь всеми крупными работами в Риме заправляет Браманте. Человек без совести, он не терпит малейшей критики и цепко держит папу в руках. Этот мот и пройдоха, склонный к сомнительным удовольствиям, стал полновластным хозяином при Ватикане. Он считал меня своим соперником, хотя никогда таковым я не был. Я не сводник и не обольститель, как он и ему подобные. Вот отчего и пришлось мне оказаться вдали от Рима. Ничего не поделаешь, я вылеплен из другого материала. Но если папе вдруг взбредет в голову сызнова заняться своим монументом, пусть ищет для себя другого исполнителя, хотя бы того же Кристофоро Романо, к которому он так благоволит. Уж теперь я из Флоренции ни ногой!
Дав себе такой зарок, я почувствовал, как кровь вновь взыграла. На днях хочу приняться за дела, которые пришлось забросить из-за отъезда в Рим. Верю, что снова обрету себя.
От ветра пламя пуще полыхает.
Так добродетель, данная нам свыше,
Не чахнет в муках, а мужает.
На исходе апрель 1506 года.
* * *
С прошлой весны я так и не смог ничего довести до конца. Время растрачено впустую на каменоломни в Карраре, тяжбу, контракты и прочую ерунду. Почти год прошел в полной безызвестности, тревожных сомнениях и пустых надеждах. Важнейший год, в течение которого Леонардо спокойно писал батальную сцену в зале дворца Синьории, а Рафаэль создал немало своих мадонн, вызывающих всеобщий восторг. И тот и другой потрудились на славу, а я же тем временем, нещадно себя изнуряя, ровным счетом ничего не добился. Кроме горьких разочарований, иного я не получил.
Знатоки утверждают, что жизнь складывается из обретенного опыта. Я бы сказал, однако, что для меня жизнь - сплошные удары, наносимые подло, исподтишка. Сколько же их выпало на мою долю за год! Только мои плечи способны были вынести это непосильное бремя и в конце концов сбросить его. Теперь я начинаю понимать, чего мне все это стоило. Если бы не мои силы, быть бы мне вконец раздавленным...
Мне двадцать первый шел, я был в угаре.
Вот-вот и захлестнулась бы петля.
Лишь смерть тот узел разрубила - с глаз спала пелена.
Не думал ранее, что человек...
На днях засел за "Святое семейство" для Анджело Дони и за рисунки к "Битве с пизанцами". Над ними нужно еще поработать, прежде чем приступать к росписи в зале, где Леонардо уже заканчивает "Битву при Ангьяри". Тем лучше, буду работать один, а фреска Леонардо будет подхлестывать меня в желании превзойти его. Предпочитаю работать в одиночестве, чтобы не видеть вечно путающихся под ногами учеников Леонардо, помогающих сейчас ему в работе. Все они - Рафаэль да Антонио, Феррандо Спаньоли, Лоренцо ди Марко, Дзороастро да Перетола - увлекаются черной магией и алхимией. Хлебом их не корми, а дай позубоскалить и поиздеваться над другими. Непонятно, какими узами эти шарлатаны и прохвосты связаны со своим мэтром? Видимо, он вознаграждает их тем, что терпит подле себя.
Те, кто видел фреску Леонардо, заверяют меня в один голос, что более прекрасного произведения не сыскать во всей Тоскане. Охотно верю, что живописец вложил в работу все свои духовные силы и мастерство. Но сравнивать можно будет лишь после того, как я закончу писать мою фреску. А пока не может быть речи ни о каком превосходстве Леонардо над Микеланджело.
Свита приближенных Леонардо пополнилась еще одним поклонником - неким Баччо Бальдинелли *, сыном ювелира, который когда-то работал на Медичи. Этот интриган первой руки стал известен в городе благодаря дружбе с Рустичи и покровительству Леонардо, который поддерживает его первые шаги в скульптуре. Мне не известно, на что способен еще один претендент на звание скульптора. Знаю, что ему едва стукнуло двадцать. Итак, Леонардо продолжает готовить скульпторов. Ему не терпится поскорее найти такого, который смог бы мне противостоять.
* Баччо Бандинелли (1488-1560) - флорентийский скульптор, подражатель Микеланджело: "Геракл и Како", "Джованни делле Банде Нере" (Флоренция).
* * *
Стоит лишь вспомнить, какие испытания выпали на мою долю в последние месяцы пребывания в Риме, как я начинаю понимать, что чудом выбрался живым и невредимым из страшной передряги. Еще бы, постоянные преследования и угрозы при папском дворе, слежка со стороны прихвостней Браманте. Особенно невыносимо было в последние недели, когда я уже не чувствовал себя свободным человеком. Меня охватил такой страх, что я опасался выходить из дома с наступлением темноты.
Смелое решение покинуть Рим помогло мне вновь обрести свободу. Какое счастье чувствовать себя вольной птицей! И даже письма, пришедшие на днях из Рима, не могут вывести меня из спокойного состояния духа. Если бы мои римские знакомые из числа приближенных ко двору, включая Якопо Галли и Джульяно, оставили меня в покое, это было бы более чем разумно с их стороны. Все они в один голос повторяют, что папа хотел бы вновь меня видеть в Риме и что, мол, чем раньше я туда вернусь, тем лучше для моего будущего. Пусть их пишут, что им заблагорассудится. Я даже не подумаю отвечать. Напишу только Якопо и Джульяно и посоветую им не уподобляться тем, кто желает моей погибели.
Хочу отметить один факт, заслуживающий внимания. Среди многих флорентийских архитекторов бушуют страсти вокруг купола Брунеллески. Всем им не терпится приложить собственную руку к барабану купола, оставшемуся незавершенным в своей декоративной части. Особенно упорствуют и шумят Баччо д'Аньоло, Кронака и Антонио да Сангалло *, брат моего римского друга Джульяно. Они подготовили даже совместный проект арочного балкона, который должен "опоясать" верхнюю часть барабана. Я же решительно против такого предложения, ибо оно нарушает гармонию творения Брунеллески.
* Антонио да Сангалло, прозванный Старшим (1455-1534) - флорентийский архитектор, сложившийся под влиянием творчества старшего брата, Джульяно да Сангалло (церковь Сантиссима Аннунциата в Ареццо).
На днях в мастерской Баччо собрались Кронака, Антонио да Сангалло, Боттичелли, Рустичи и Монтелупо. Я тоже зашел, дабы высказать свое мнение о куполе, считая, что он должен быть оставлен в его нынешнем виде. Любое изменение, пусть даже вносимое из самых добрых побуждений, нельзя расценивать иначе, как проявление неуважения к памяти Брунеллески. Работа может быть завершена только с использованием оригинальных рисунков, оставленных мастером Попечительскому совету собора. Но по недосмотру они были утеряны, а может быть, уничтожены. Все это я не преминул высказать художникам, собравшимся в мастерской Баччо, и вновь изложил свое мнение по этому вопросу представителям Попечительства.
Мои слова, кажется, не очень убедили Баччо д'Аньоло, зато оба его товарища заметно поостыли. Надеюсь, что здравый смысл все же восторжествует. Но если понадобится, я готов на все, лишь бы не допустить искажения великого творения Брунеллески. Каждый волен изливать собственную амбицию, но только в своих работах, не затрагивая чужих.
Вот и я в эти дни много рисую, пишу, читаю Данте и Петрарку. Сочинил несколько стихотворений и должен признать, что поэзия все более захватывает меня, помогая скрашивать дни, проводимые в трудах и заботах. Но все написанное прячу от других и не показываю даже друзьям. Вот один из сонетов.
Был счастлив, избежав жестоких чар
И одолев порывы страсти.
А ныне стражду вновь - в твоей я власти
Рассудку вопреки, в груди пожар.
И если стрелы пагубной любви,
Минуя сердце, пролетали стороной,
Отныне можешь мстить, повелевая мной,
И смертный приговор мне шлют глаза твои.
Птенцом, сбежавшим из силка,
Порхал свободно и беспечно
И все ж, о донны, в сети угодил.
Захлопнулась Амура западня.
Отсрочка от любви была недолговечна,
Придется умирать в расцвете сил.
* * *
Хочу отметить один курьезный случай, который произошел с Леонардо вчера пополудни. Наступил май. На небе ни облачка, и в такую погоду трудно усидеть дома. Хочется дать себе небольшую передышку, зайти поболтать к кому-нибудь в мастерскую или побродить с друзьями на воле.
Как раз вчера я забрел в сады Оричеллари * и тут же встретил знакомых. Разговор зашел о Данте, и вскоре к нашей группе подошел Леонардо. Он любитель потолковать о литературе, хотя сами литераторы избегают его общества. В садах Оричеллари нередко их можно встретить, в том числе и самых знаменитых. С Леонардо были неразлучный Солаи, как всегда разодетый в бархат и злато, Рустичи, Лоренцо ди Креди и еще кто-то из незнакомых мне лиц.
* Сады Оричеллари - место встреч литераторов и философов в садах при дворце Ручеллаи, доступ в которые был открыт гуманистом и меценатом Бернардо Ручеллаи (1448-1514). С 1494 года здесь проводила свои заседания Платоновская академия, учрежденная Лоренцо Великолепным.
Леонардо тут же вмешался в нашу беседу и по своему обыкновению перевел разговор на другую тему, чему мы не противились. Он вдруг заговорил о буре, непогоде и о том, как надобно отображать грозу в пейзажах, когда деревья гнутся, кусты прижимаются к земле, реки вздуваются, а ветер гонит сорванные ветки и листья. Словом, конец света. Видимо, поняв, что в этот теплый майский день затронутая им тема никого не увлекла, он принялся рассказывать о далеком Кавказе и Малой Азии, словно только что открыл эти земли.
Пока Леонардо с упоением развивал новую тему, к нам подошел пожилой человек по имени Ванни, один из учеников знаменитого космографа Паоло даль Поццо Тосканелли. Много лет назад он познакомился с Леонардо в доме своего учителя на площади Питта. В молодости они даже были друзьями.
Ванни постоял немного, слушая Леонардо, а потом вдруг прервал его рассуждения, напомнив о недавнем открытии новых земель, чье существование на западе предсказал еще в прошлом веке мэтр Тосканелли.
- А ты даже не знаешь об этом, - сказал он с укором Леонардо, - и до сих пор не удосужился поинтересоваться открытием генуэзского мореплавателя Колумба, а берешься рассуждать о землях, которые давно уже изъезжены и изучены вдоль и поперек. Тебе ли говорить о них? Ведь ты ни разу не помышлял о путешествиях и ничего не понимаешь в этих делах *.
* ...ничего не понимаешь в этих делах - автор забывает, что Леонардо да Винчи, гонимый жаждой познания, исколесил почти всю Италию, оставив немало ценнейших сведений по вопросам географии в своем "Атлантическом кодексе". В своих записках он как-то отметил: "Что заставляет тебя, о человек, покидать твой собственный дом в городе, твоих родных, друзей и устремляться в луга, долины, если не естественная красота мира?"
Ванни в упор смотрел на Леонардо, а затем добавил напоследок:
- Ты рассуждаешь как алхимик, мечтающий открыть золото. А Колумб, подтвердивший на деле предсказания Тосканелли, сделал свое открытие ценой неимоверных жертв и лишений, о которых ты не имеешь ни малейшего представления... Вот что служит подлинной науке.
После этой тирады Ванни молча удалился, а Леонардо было уже не до разговоров о восточной экзотике. Лицо его слегка покраснело, но он все же выдавил из себя некое подобие улыбки. Постояв еще немного, Леонардо ушел наконец, сопровождаемый своими друзьями, а мы тут же невольно расхохотались.
Тем временем молодой Рафаэль продолжает писать портреты Маддалены Дони и ее супруга. За два года пребывания во Флоренции он достиг многого. Как в зале Большого совета, где предстоит написать битву с пизанцами, в доме Дони я столкнулся с еще одним соперником, но совершенно иного свойства. Там мне противостоит прославленный мастер, а здесь - начинающий двадцатитрехлетний живописец. Приходится работать, постоянно с кем-то соревнуясь. На сей раз Анджело Дони устроил мне хитрую ловушку, столкнув с маркизанцем. Ничего не поделаешь, придется принять вызов и взяться за дело с еще большим усердием. Рафаэль всех очаровал своими прекрасно исполненными и тонкими по цвету картинами. Со мной такого еще не случалось, да я, право, и не собираюсь изменять себе, дабы кому-то понравиться.
Своими работами молодой живописец сумел приковать к себе внимание всей флорентийской знати. Спору нет, поистине хороши его благочестивые мадонны, смотрящие на мир сквозь полуприкрытые ресницы и ласкающие своих младенцев. Они под стать нашим флорентийским красавицам, которых, однако, живописец явно идеализирует, изображая эдакими смиренницами и благочинными девственницами, как принято их называть.
Он превзошел старых флорентийских мастеров; более того, ему удалось порвать с рабской привязанностью к одному и тому же типу женской красоты. И хотя мадонны мастеров прошлого принимают различные положения, на их лицах застыла привычная маска. Маркизанец же, и следует отдать ему должное, придает каждому образу свое неповторимое выражение. Даже благочестивость его мадонн выражается всякий раз по-иному. Он отыскивает свои типажи среди девушек из простонародья и из знатных семей. Успех его творений - в жизненной достоверности и удивительной чистоте красок, словно он разводит их прозрачной родниковой водой. Его картины ласкают и радуют глаз сиянием златотканых одеяний и нимбов, милыми пейзажами с деревцами, тучками, листиками, былинками, в чем, однако, он не далеко ушел от мастеров прошлого века.
Но восторги, порождаемые его мадоннами, в не меньшей степени вызваны той новизной, которую маркизанцу удается внести в любое произведение. Он старается не повторяться и избегает всего того, что видит и изучает у других. Молодой живописец из Урбино знает свое дело и умело учитывает запросы заказчиков. В своих работах он отдает должное современным требованиям, но в то же время не забывает о традициях прошлого. Ему удается в равной степени ублажать как поклонников нового, так и ревнителей старины, а в результате никто не обижен и все довольны.
У нас с Леонардо немало сторонников, проповедующих, однако, резко противоположные взгляды на искусство. Они готовы порою устроить потасовку, отстаивая превосходство своих воззрений. Из-за маркизанца никто не полезет в драку, да в этом и нет никакого резона. Едва о нем заходит разговор, как два враждующих лагеря, куда входят мои сторонники и поклонники Леонардо, тут же приходят к единодушию. Что там говорить, искусство этого молодого человека примиряет страсти и просветляет души. Без тени колебания я приписываю ему одному столь редкостное свойство, хотя с трудом верю, что оно воплощает в себе высшее назначение искусства. Вот о чем мне хотелось сказать прежде всего.
Итак, я завел разговор о его мадоннах. Однако должен заметить, что маркизанец взялся и за портреты. Просто нет отбоя от флорентийских аристократов, желающих позировать ему, лишь бы заполучить маркизанца к себе в дом, словно он пришелец из иного мира, чудом объявившийся во Флоренции.
Меня поражает легкость, с какой он пишет. Одна за другой появляются из-под его кисти все новые картины, а он еще находит время, чтобы писать их где-то на стороне, то и дело отлучаясь из Флоренции. И что бы там ни было, он неизменно верен слову, вручая в срок работу заказчику. Правда, он прибегает к услугам многочисленных подмастерьев. А для чего же иного они надобны, если не для работы на потребу покупателям? Это второй вопрос, на котором мне хотелось бы остановиться. Но на сегодня хватит о нем.
* * *
Сколько раз Юлий II приказывал своим приближенным отписать мне и посоветовать вернуться в Рим. Устав меня ждать, он теперь обратился прямо к Синьории. Вся эта возня с моим возвращением к папскому двору, чему я решительно противлюсь, начинает меня тяготить. Папа неоднократно обещал, даже через посредство моего друга Джульяно, "простить" мне бегство из Рима, если я "немедленно" к нему возвращусь. Я же думаю, если он оставит меня в покое, это будет самое разумное с его стороны. У меня нет никакого намерения возвращаться, чтобы вновь страдать от подлости Браманте.
Ведь он и его приспешники растащили весь материал, собранный для монумента на площади св. Петра. А что предпринял Юлий II, чтобы помешать этому? Что он отвечает Браманте, когда тот выставляет меня человеком безответственным, на которого ни в чем нельзя положиться?
В отношении меня даже молчание папы я считаю вероломным. Он должен был бы закрыть рот "первому архитектору" и заставить его побольше думать о своих делах, а уж о моих собственных я как-нибудь сам побеспокоюсь. Он мог бы, в конце концов, не слушать его, что послужило бы хорошим уроком льстецу. Это наверняка подрезало бы ему крылья. Но папа никогда так не поступит. Он благоволит к этому лицемеру и наушнику, прожигателю жизни и вельможе. Папский двор и все кардиналы оказывают ему княжеские почести - ему, а не мне. Возможно, потому, что я всегда говорю только правду и не иду на сделки с совестью. Моя цель - служение искусству, и я неизменно ей верен, даже если это идет вразрез с интересами целой шайки рвачей и вредит их предводителю. Но не стоит об этом говорить: пока внакладе один лишь я.
Меня не покидает беспокойство. На днях гонфалоньер Содерини советовал мне покориться папской воле, иначе из-за меня мир всей республики может оказаться в опасности. Я ответил ему со всей прямотой, что никуда не двинусь из Флоренции, покуда не получу от него самого и от Ватикана все гарантии моей неприкосновенности и защиты моих интересов. Неужели меня вправду могут заставить вернуться в Рим? Нет, не верю.
Говорят, что горе ходит по пятам за всеми. Однако это, к счастью, не всегда так. Но есть люди, которые сами накликают на себя несчастья, а иные невзначай оказываются в беде. Мой родитель Лодовико считает, что я-де сам нарываюсь на неприятности и лезу на рожон. Но я с ним не согласен. Отцовы слова скорее бы подошли для Леонардо, с которым случилась непредвиденная беда: написанная им фреска в зале Большого совета целиком погибла. Не успев просохнуть и закрепиться, краска слоями отвалилась от стены. Таков печальный итог двухлетнего труда Леонардо - все пошло прахом.
Одержимый поисками нового, он изобрел особый способ настенной росписи и собственноручно уготовил погибель своему творению. Разве могла стена, покрытая смесью льняного масла, цинковых белил и мела, впитать и закрепить краски, разведенные на растительных маслах и травяных настоях?
Как ни крути, а один только известковый раствор способен схватить водяные краски и навечно закрепить их на стене. Эта техника завещана нам патриархом Джотто и другими мастерами, и вряд ли стоило отказываться от старого и испытанного не одним поколением флорентийских живописцев способа ради весьма сомнительного новшества.
В затее Леонардо я усматриваю гонор и ошибку, но не стану распространяться на сей счет. Каждый может ошибиться, даже когда глубоко уверен, что поступает правильно. Хочу, однако, отметить, что о неудаче, постигшей Леонардо, сейчас много толков во Флоренции и вся эта история стала притчей во языцех, которую каждый пересказывает - в зависимости от настроения - в комических или трагических тонах. Леонардо получил горький и унизительный урок, из-за чего старается теперь держаться подалее от обычных мест сборища художников. Он не выходит из дому, хотя Содерини не раз призывал его на этой неделе к себе во дворец. Гонфалоньер настаивает, чтобы он взялся за дело и написал сызнова битву при Ангьяри. Но Леонардо уже остыл, утратил веру и ничего определенного не обещал.
Мне известно, однако, что он обратился с просьбой к своим миланским друзьям, чтобы те уговорили французского наместника Карла д'Амбуаза востребовать его у нашей Синьории. Письмо такого рода от знаменитого французского маршала вынудило бы гонфалоньера отпустить Леонардо в Милан, что дало бы ему возможность выкрутиться из труднейшего положения, в каковом он оказался во Флоренции.
Однако еще неизвестно, кому из нас более не повезло. Я оказался в опале, и мне приходится иметь дело с Юлием II и его двором. А у Леонардо трения с Содерини и неприятности с деньгами, которые он должен вернуть Синьории, так как фреска не удалась. У каждого из нас свои причины быть недовольным жизнью. Однако случившееся с Леонардо в значительной мере охладило мой былой интерес к написанию битвы с пизанцами.
В моей мастерской несколько лет стояло изваяние мадонны, которое я на днях уступил двум флорентийским купцам. Возможно, они увезут скульптуру во Францию или Фландрию. Я изваял ее по собственному усмотрению сразу же по возвращении домой из Рима, где завершил работу над "Пьета". И на это произведение меня вдохновило воспоминание о моей матери. Обе мадонны во многом схожи, как юные сестры, и представляют собой вариант одного и того же образа. Июнь 1506 года.
* * *
Сегодня ко мне в мастерскую заходил Анджело Дони, чтобы взглянуть на "Святое семейство", которое почти закончено. Я не очень был рад его приходу, тем паче что он может сравнивать мою работу с двумя портретами, написанными для него Рафаэлем. Мне пришлось быть в несвойственном для меня положении "защищающегося" и отстаивать картину от неуместных замечаний, звучавших порою оскорбительно. Я вложил собственный труд и не намерен выслушивать нарекания. Никто не вправе меня критиковать. В искусстве я воплощаю собственные идеи, и вкусы частных граждан меня не интересуют, о чем я нынче дал понять Анджело Дони. Посмотрим все же, что его не устраивает. Постараюсь изложить все по порядку.
Прежде всего, Дони нашел, что "обнаженные руки" богоматери выглядят на картине вызывающе. Считая себя знатоком в таких вопросах, говорил он со знанием дела и заявил, что во всей Флоренции не сыщется богоматери, изображенной с обнаженными руками. Но более всего его поразила фигура св. Иосифа, которая нисколько не похожа на "старца, задумчиво опирающегося на клюку", что, по мнению Дони, явно противоречит сложившемуся традиционному представлению о святом. По правде говоря, он у меня играет второстепенную роль и почти упрятан за спину богоматери. В довершение ко всему я усадил богоматерь между ног стоящего старца, что, оказывается, может быть превратно понято. Подобное решение показалось Дони излишне смелым и может "вызвать скандал". Ему хотелось бы видеть ковер или лужайку, поросшую цветами и травами, на которой расположилось бы все семейство.
Дони считает, что мне следовало бы проявить большее "уважение" к избранной теме, а я, мол, действовал "крайне независимо" и вопреки тому, как обычно сюжет "святого семейства" трактуется в живописи.
Как я сказал вначале, мне пришлось решительным образом отстаивать свою работу. Но когда мне было сказано, что Рафаэль вел себя иначе, создавая свое "Святое семейство *" для Каниджани, у меня опустились руки.
* ... создавая "Святое семейство" для Каниджани - находится в Старой пинакотеке, Мюнхен (ок. 1505).
- В картине, написанной для моего друга Каниджани, - сказал Дони, каждая фигура проникнута глубокой верой, вызывает на размышление и задумана в согласии с добрыми старыми традициями, которые уважаются всеми художниками, как это повсюду можно видеть во Флоренции.
Дони наговорил немало глупостей, но в последних его словах прозвучала правда. К сожалению, он не понял, что я очеловечил героев моей картины, добиваясь, чтобы в ней присутствовал прежде всего человек. Тем хуже для него. Стало быть, ему более по вкусу протухшее живописное варево, подаваемое на блюде с золотой каемкой.
Зато он ни словом не обмолвился о юнцах, заполняющих фон вместо привычных деревцев, хижин и прочей ерунды. Мне они понадобились для создания атмосферы человеческой теплоты и сердечности, которая должна окружать святое семейство; кроме того, я хотел показать присутствие человека и подчеркнуть, что жизнь продолжается, в том числе и наше обычное земное существование, о котором не следует забывать. Я остался верен своей идее, и, если бы написал картину иначе, это означало бы отрыв искусства от нашей повседневной жизни.
Получив отпор, Анджело Дони почувствовал, видимо, что несколько переборщил в своих замечаниях. Дабы сгладить неприятный осадок, он перешел на шутливый тон и под конец заметил:
- Во всяком случае, я вас более ценю в ваянии и вашим Давидом восхищаюсь безоговорочно.
Когда приходится вступать в подобные разговоры, я на время забываю даже о приказе Юлия II немедленно вернуться в Рим и советах Содерини покориться папе. Но иногда меня охватывает желание отправиться во Францию или Венецию, лишь бы не возвращаться в Рим. Я опасаюсь, что под давлением папы Синьория будет вынуждена отправить меня в Рим против моей воли. "Как смел, однако, Микеланджело, противиться подчиниться папе Юлию", - говорят многие, не ведая при этом, что мое упорство вызвано страхом предстать перед папой и вновь оказаться во вражеском стане,