– О, да! Я знаю, что с ним случилось. На свое несчастье он еще жив, но не думаю, чтобы долго протянул. Ваш приезд для него – истинное благодеяние; я знаю вашу щедрость. Раз вы его разыскиваете, то, конечно, облегчите его последние дни.
– Таково, действительно, мое намерение. Но по какому стечению обстоятельств он впал в нищету? Где живет он?
– Здесь недалеко, во флигеле одного домика, где одна благодетельница-вдова дает убежище беднякам той же категории, т. е. я хочу сказать – разорившимся светским людям. Вы, вероятно, помните, что Лормейль любил хорошо пожить и притом еще был игрок. Перед своим отъездом вы щедро наградили его; но в течение нескольких лет он снова все спустил, а кредиторы продали его имущество, и он остался, таким образом, на улице.
Все отвернулись от него, так как он был скомпрометирован в некоторых неблаговидных поступках. С тех пор он вел довольно темную жизнь: был крупье в Монако, затем служил агентом в каком-то страховом обществе и, наконец, стал клерком. Одним словом, спускаясь со ступеньки на ступеньку, он дошел до нищеты и совершенно больным был подобран благотворительницей, о которой я вам говорил.
Все это я узнал случайно и навестил его. С тех пор мы, по мере наших сил, помогаем ему, так как он нуждался положительно во всем. Моя дочь и внучка каждый день носили ему суп и из двух старых юбок сшили ему халат. Мы сами не имеем лишнего, но очень уж тяжело видеть в таком положении человека, знавшего лучшие дни.
Жалость и участие сжали сердце Супрамати.
– Далеко это отсюда? Не будете ли вы любезны проводить меня к виконту?
– Это в двух шагах, и я с удовольствием провожу вас, – любезно ответил Пэнсон.
Полчаса спустя оба они вошли в полуразвалившийся домик и темным узким коридором прошли в грязную и сырую комнату. Вся меблировка состояла из старого стола, двух деревянных скамеек и грубой кровати, на которой лежало человеческое существо, покрытое каким-то истасканным одеялом.
– О, несчастный! – подумал Супрамати, вспоминая роскошную квартиру изящного кутилы.
Подойдя к кровати, Супрамати наклонился над человеком, лежавшим с закрытыми глазами. Взглядом врача он сразу определил, что перед ним лежит умирающий; но Супрамати никогда не узнал бы Лормейля в этом иссохшем скелете, обтянутом кожей, похожей на пергамент и изборожденной глубокими морщинами.
– Виконт! – сказал он, дотрагиваясь до похолодевшей руки умирающего.
При звуке этого звучного и металлического голоса Лормейль вздрогнул и выпрямился, точно под действием гальванического тока. С минуту потускневшие и стеклянные глаза его недоумевающе смотрели на Супрамати, а затем вспыхнули радостным огнем. Протянув к нему свои дрожащие руки, виконт вскричал, дрожа всем телом:
– Супрамати! Мой великодушный покровитель!…
– Мой бедный друг! Как я жалею, что не приехал раньше или, по крайней мере, не знал, что вы так несчастны. Но не отчаивайтесь: все переменится, и я приму меры, чтобы ваша жизнь была бы окружена покоем и комфортом.
Выражение глубокой горечи скользнуло по бледному лицу умирающего.
– Благодарю вас, Супрамати, за великодушные намерения; но в этом мире мне нужен только гроб. Я преступно расточил свою жизнь и свое добро – и был жестоко наказан за это такой долгой жизнью и неслыханной нищетой. Я терпел голод и холод, ночевал по большим дорогам, просил милостыню и питался корками, которые бросали собакам…
Судорожные рыдания помешали ему говорить, но, быстро овладев собой, он продолжал хриплым и отрывистым голосом:
– Умереть… умереть… Я только этого и жажду. Послушайте, Супрамати! Если уж вы хотите оказать мне последнее благодеяние, то прикажите прилично похоронить меня, чтобы мое тело не бросили в общую могилу.
Глубоко взволнованный, Супрамати крепко пожал руку виконта.
– Клянусь вам в этом! Если же вы имеете еще какое-нибудь желание относительно вашего погребения, то выскажите мне его, и я все исполню в точности.
– Благодарю вас! В таком случае я желал бы быть похороненным на кладбище в моем поместье. Там, в этом холщовом мешке, вы найдете бумаги, содержащие необходимые указания. В этом имении я родился, там находятся могилы моих родителей и…
Голос старика перешел на шепот, лицо мертвенно побледнело и, охваченный внезапною слабостью, он опрокинулся на кровать.
Супрамати сочувственно и, видимо, что-то соображая, смотрел на виконта. Он испытывал глубокую жалость к этому грешнику, так жестоко наказанному, и в то же время у него мелькнуло желание спасти его при помощи нескольких капель эликсира жизни. Он тоже был умирающим, – и вот к нему явился незнакомец, спас его и сделал богатым, независимым и ученым. Может быть, и виконт, очищенный страданием, раскается и тоже сделается исследователем.
Никакой закон, никакое условие не запрещало адепту и обладателю первоначальной эссенции пользоваться ею по своему усмотрению и расширять цепь членов братства. Дахир говорил ему, что никакой ответственности не падает на того, кто, «под влиянием великодушного порыва или жалости», обессмертит людей, часто взятых наудачу, без всякого выбора.
Супрамати уже опустил руку в карман, чтобы достать крошечный флакон с таинственным веществом, как вдруг новая мысль остановила его.
Действительно ли он окажет благодеяние виконту, если даст ему бесконечную жизнь? Что, если, оказавшись способным к серьезному труду, он, будучи здоровым, и обладая громадным состоянием, снова впадет в свои прежние пороки и сделается вторым Нарайяной, еще более презренным и мелочным, чем первый? Не был ли виконт истинным представителем типа ленивого и развращенного люда, который, живет только для наслаждения и готов лобызать всякую, самую грязную руку, если только та дает ему золото? Нет! Мудр закон, уносящий в загробную жизнь порочные и бесполезные существа.
Все эти размышления, которые так долго описывать, длились всего несколько секунд. Бросив последний взгляд на почти неподвижно лежавшее перед ним тело, Супрамати повернулся и с глубоким вздохом вышел из комнаты.
Прежде чем сесть в экипаж, Супрамати поблагодарил Пэнсона, попросил его нанять для виконта приличное помещение и сделать все для облегчения его последних минут; он просил его также взять бумаги виконта, чтобы можно было исполнить последнее желание несчастного и похоронить его рядом с его родителями. Отставной певец принял поручение и обещал известить его, как только виконт скончается, что не могло долго заставить себя ждать.
С тяжелым сердцем направился Супрамати домой. Несмотря на убеждение, что он поступил хорошо, ему казалось, будто он подписал смертный приговор, и это тяжелое впечатление давило его весь остальной день.
Только вечером, оставшись наедине с Нарой, он рассказал ей, в каком положении нашел виконта и все, что прочувствовал и передумал по этому случаю.
Молодая женщина, задумчиво и печально слушавшая мужа, дружески пожала ему руку.
– Ты хорошо поступил, Супрамати, и не можешь упрекать себя за то, что не сохранил бесполезную и преступную жизнь, на несчастье самому этому человеку, совершенно неспособному к тяжелому испытанию почти вечной жизни.
Не забывай, что, не желая быть таким же, как Нарайяна, необходимо настойчиво трудиться и разрешать тяжелую проблему: спиритуализоватъся заживо.
По правде сказать, наша судьба ужасна, и адептам не следует слишком увеличивать наши ряды. У меня самой лежит на совести несколько подобных грехов, но я давала эссенцию жизни только людям полезным и трудящимся, которые настойчиво и энергично поднимаются по узкой тропинке прогресса. А ты, не подумавший сохранить для бедных полезную жизнь Розали, – ты оплакиваешь, что не дал бессмертия негодяю!
– Это же самое говорил я сам себе. Но не знаю, почему мне было так тяжело видеть, как умирает этот человек, когда я знал, что в моих силах спасти его.
– Ты оказал бы ему очень плохую услугу. Бесконечная жизнь иногда бывает невыносимой казнью для людей, не способных приспособиться к ее необыкновенным условиям.
По этому поводу мне вспомнился один эпизод, который я сейчас расскажу тебе, и виновником которого был Нарайяна, неисправимый в своем преступном легкомыслии, несмотря на все, что он знал и видел из тайн жизни.
То, что я хочу тебе рассказать, произошло около 1340 или 1350 года. Мы провели с Нарайяной несколько месяцев в Италии и направлялись в Баварию, где он владел небольшим замком, от которого теперь не осталось и следа. Там Нарайяна намеревался заняться некоторыми магическими опытами вместе с одним из наших,жившим в окрестностях.
Хотя мы и пользовались всем комфортом, доступным в ту эпоху, тем не менее путешествовали крайне медленно, так как дороги были отвратительны и на ночь приходилось останавливаться.
Однажды, проезжая по Тиролю, мы захвачены были ужасной грозой и очутились в страшном затруднении, так как, насколько нам было известно, нигде поблизости не было никакого жилища. Вдруг один из конюших, уроженец страны, предложил нам проводить нас в небольшой замок, находившийся недалеко, но стоявший в стороне от большой дороги.
Нарайяна с радостью согласился, и тот повел нас крутыми окольными тропинками в уединенную долину к небольшому замку, лепившемуся на скале.
Мы были приняты с распростертыми объятиями владельцами замка, людьми простыми, добрыми и гостеприимными.
Все семейство состояло из рыцаря, его жены, троих детей и нескольких слуг патриархального вида.
Во время завязавшегося после ужина разговора Нарайяна стал расспрашивать рыцаря про жизнь и желания, какие имеет он сам и его жена.
Супруги ответили, что чувствуют себя вполне счастливыми. Прекрасный виноградник дает им достаточно вина, с полей они снимают необходимый хлеб, замок по своей солидности и положению вполне безопасен, дети добры и здоровы, владелица замка – образец жены и хозяйки и, наконец, слуги – все люди честные и преданные.
– Господь, по доброте своей, все даровал нам. Одно, что беспокоит нас, так это то, что время все это изменит, что мы и наши слуги состаримся, что дети вырастут и оставят наше гнездо, и что смерть нас разлучит. Если бы случилось чудо и все могло бесконечно оставаться в таком же положении, если бы ни смерть, ни старость не грозили нам, – то все наши желания были бы исполнены, – со смехом закончил добрый рыцарь.
Я заметила странную улыбку, скользнувшую по лицу Нарайяны, но сразу не обратила на это никакого внимания. Даже позже, когда он рылся в багаже, у меня не зародилось никакого подозрения.
По просьбе наших хозяев мы отложили свой отъезд до следующего дня. Решено было, что мы уедем после обеда. Когда Нарайяна, садясь за стол, объявил, что и он в свою очередь хочет угостить любезных хозяев несравненным вином, какого они, без сомнения, никогда не пили, мною овладело предчувствие, и я сделала ему по-гречески замечание.
Нарайяна мне ничего не ответил, но со своим обычным упрямством тотчас же взял принесенную бутылку и наполнил кубки всех обедавших, не исключая детей. Кроме того, он попросил позволения угостить и слуг, что ему и было любезно разрешено.
Я была страшно взволнована и колебалась, не будучи в состоянии поверить, чтобы он злоупотребил доверием этих несчастных; но не успела я еще принять какое-нибудь решение, как вся компания осушила кубки. Увидев, что все упали, точно пораженные молнией, я поняла, что несчастье свершилось.
– Что ты сделал? – с негодованием вскричала я.
– Что я сделал? Дал им желанное счастье: они не состарятся и не умрут, – ответил он, смеясь.
Затем, намочив в ужасной влаге кусок хлеба, он дал его съесть двум охотничьим собакам, лежавшим под столом.
Когда час спустя мы уезжали, двое слуг, которые нас провожали и не получили рокового угощения, сочли своих господ мертвецки пьяными. Нарайяна подтвердил их догадку и приказал им не беспокоить хозяев, пока они не проснутся сами.
Сто восемьдесят лет спустя проезжали мы по тому же пути и Нарайяна, вспомнив про этот эпизод, объявил, что хочет посетить
замок. Я категорически отказалась сопровождать его и осталась в ближайшей гостинице, а он поехал.
Нарайяна вернулся на следующий день и весело рассказывал, что в замке его приняли сначала за дьявола; слуга, прислуживавший тогда за столом, бросился лицом на землю и стал призывать себе на помощь всех святых рая.
Смертельно бледный рыцарь грозил ему крестом, который носил на шее, а жена кропила его святой водой. Но Нарайяна сам осенил себя крестным знамением и объявил, что он истинный христианин, не боится ни креста, ни святой воды, и что его крайне удивляет подобный прием.
– Если вы не дьявол и не антихрист, – грустно сказал рыцарь, – то, может быть, вы обитатель неба и пришли освободить нас, так как ваше посещение вызвало очень странные последствия, тяжелые для нас, которые заставляют опасаться за спасение наших душ.
Затем рыцарь рассказал, что ни он, ни его жена не стареют и не умирают, хотя ему в настоящую минуту уже двести пятнадцать лет, а ей двести шесть. Еще более странно, что они продолжают иметь детей, которые растут и умирают, как и все, тогда как трое первых остаются в том же положении и не выросли ни на волос. Двое слуг и даже две охотничьи собаки все еще живы. Все это – обстоятельства, неслыханные в летописях мира, которые обратили уже на них внимание духовенства.
– Было уже произведено следствие, и нас обвиняли в сношениях с дьяволом. Народ избегает и проклинает нас. Недавно мою жену грозили сжечь, как колдунью, и поджечь наш замок. Что тогда будет с нами? И без этого времена так изменились, что почти невозможно жить, – закончил бедный рыцарь, заливаясь слезами.
Я указала Нарайяне все неудобства, какие произойдут, если предоставить этих людей общественному любопытству, и он согласился, что необходимо, чтобы они скрылись, так как посвятить их в тайну отняло бы слишком много времени, и, кроме того, на них было уже обратно общее внимание.
На следующий день Нарайяна вернулся в замок и убедил невольных бессмертных, что он откроет им тайну их необыкновенного приключения.
Приближается кончина мира, – сказал он. – Для борьбы с антихристом Господь избирает людей благочестивых и добрых, которых Он освободил от смерти. Эти люди составят воинство Господа, а потом будут взяты живыми на небо, как Энох и Илия.
Затем прибавил, что сам он, Нарайяна, принадлежит к числу избранных и явился за ними, чтобы вместе совершить паломничество в Иерусалим.
Смущенные, но счастливые, эти люди согласились. Несколько дней спустя они уехали с нами, Нарайяна поджег замок. Только вместо Иерусалима их отвезли в Индию.
– И они до сих пор живут там? – спросил Супрамати.
– Двое детей – да; все же остальные умерли…
– Как так?
– Да! Их тщетно старались посвятить в таинства. Слишком мало развитой ум их не был способен ни к какому изучению, и они чувствовали себя такими несчастными, и находились все время в таком отчаянии, что занимавшийся с ними маг нашел необходимым вернуть их в загробный мир, при помощи средства, аналогичного тому, к которому прибег Нарайяна. Из этого примера ты видишь, мой дорогой, как опасно давать бесконечную жизнь тому, кто не может воспользоваться ею для собственного совершенствования. Поэтому ты можешь только поздравить себя с тем, что устоял перед искушением сделать бессмертным виконта.
– Все это так, и я отлично понимаю, что смерть – это милосердный закон. А между тем человек всегда чувствует сильное горе, когда близкое или даже только знакомое существо переходит в загробный мир.
– А это очень естественно, – заметила с улыбкой Нара. – Жизненный флюид, распространенный в мире и заключенный в каждом атоме, в виде общего и присущего каждой твари влечения, образует прочную цепь. Поэтому, когда какое-нибудь существо отрывается от этой цепи, то те, кого соединяло это влечение, чувствуют пустоту, и причиняемое разрывом этой флюидической цепи горе бывает очень жестоко. Узы, создаваемые этим жизненным током, так могущественны, что даже вещи, долго служившие человеку, пропитываются им и делаются ему дорогими. Поэтому-то и бывает так трудно расстаться со старой мебелью, к которой привык, с квартирой, где долго жил, и прочим.
Несколько дней спустя Пэнсон явился сказать, что виконт скончался, и Супрамати объявил при случае певцу, что скоро уезжает в Индию, и на память подарил ему весьма солидную сумму на приданое его внучке.
И действительно, пребывание в Париже мало интересовало и даже тяготило Супрамати. У него был совсем иной характер, чем у Нарайяны, которым всегда овладевала рассеянная жизнь, несмотря на его занятия и уединение, к которому он иногда прибегал. Это происходило потому, что Нарайяна никогда не очищался. Материя всегда властвовала над ним и увлекала его на разные беспутства.
Супрамати же, по природе трезвый, чистый и серьезный, в течение лет, употребленных на первое посвящение, окончательно избавился от «ветхого человека». Приобретенное им оккультное могущество не служило ему забавой, и он не окружал себя ореолом кудесника, чтобы дивить и пугать праздную толпу. Напротив, он смотрел на свою власть как на первую ступень громадной лестницы знания, по которой ему предстояло подниматься. Все мысли его были заняты будущим, не давая ему много интересоваться настоящим.
Супрамати окончательно привык к уединению, упорной работе и сношениям с потусторонним миром. Иногда, когда он сидел, склонившись над астрологическим манускриптом и затруднялся разрешить какую-нибудь сложную проблему, он чувствовал чье-то легкое к себе прикосновение и теплое или холодное веяние. Тогда около него появлялись или воздушная и сияющая фигура, или плотная и темная; но Супрамати уже не боялся этих гостей пространства, а относился к ним или благосклонно, или с почтением, смотря по тому, чего они заслуживали, но с благодарностью принимал их поучения.
Не раз в его уединенной лаборатории появлялись Эбн-Ари или какой-нибудь другой могущественный демон и, склонившись над столом, чертили какой-нибудь неизвестный ему знак и объясняли его могущество.
Понятно, что при таком характере и при таком направлении ума Супрамати скучал и чувствовал себя чужим в легкомысленной и тупой толпе, среди которой жил.
Кроме того, самый «свет», куда он снова вступил, сильно изменился и коробил его неизменные идеи и убеждения. Ему было противно направление торгашества,которое заполонило все, сравняв все общественные положения, но нисколько не уравняв имущественного неравенства.
Еще больше коробил его религиозный хаос и множество сект, которые враждовали между собой; а вне их всякий имел свою собственную религию, каждый объяснял по-своему тайны жизни, искал наиболее удобное решение занимавших его вопросов, проповедовал различные парадоксы и, в сущности, ни во что не верил.
Не менее противен был ему и всеобщий цинизм, который женщины выставляли еще наглее мужчин. Всякая забота о сохранении хотя бы внешнего приличия, всякое чувство стыда, собственного достоинства и долга окончательно, казалось, были отброшены. На что сорок лет тому назад смотрели как на постыдное и унизительное, то приобрело теперь право гражданства. Никто не стеснялся жить, как ему нравилось, и никому до того не было дела. Было бы только золото,тогда можно было самому создавать законы, а не подчиняться им.
Понятно, что при подобных условиях «семья» – в прежнем смысле – почти что перестала существовать; статистика констатировала факт уменьшения населения в действительно ужасающей пропорции.
Аристократическое изящество Супрамати и его спутников, а также его богатство, не преминули создать им в обществе привилегированное положение и привлекли к ним всеобщее внимание. Дахир считался братом Супрамати, и им обоим одинаково льстили. Что же касается Нары, то все мужчины были от нее без ума и бесились из-за «забавной добродетели» такой очаровательной женщины.
Несмотря на свой грубый материализм, эти люди чувствовали, что от них троих исходило что-то особенное, а один старый дипломат, славившийся верностью определения людей с первого взгляда, объявил, что Супрамати и его очаровательная супруга похожи на «выходцев из преисподней».
– Все трое отличаются одинаковой матовой бледностьюи одинаковым властным огненным взглядом, а в выражении их глаз и улыбке проглядывает что-то такое, что заставляет думать, будто они слышат чужие мысли.
Несмотря, однако, на такую «чертовскую» репутацию, все наперебой искали общества богатых иностранцев и жаждали познакомиться с ними.
Бывший Ральф Морган был слишком врачом в душе, чтобы не попытаться применить на практике приобретенные им новые медицинские познания. Сначала он вылечил нескольких бедняков, а затем кое-кого из высшего общества. Но эта серия чудесных исцелений быстро составила ему такую громкую славу и грозила столь многочисленной клиентурой, что Супрамати счел за лучшее поскорей убраться подальше. И в одно прекрасное утро все трое втихомолку покинули Париж и отправились в Венецию, соблюдая строжайшее инкогнито.
Глава пятая
– Таково, действительно, мое намерение. Но по какому стечению обстоятельств он впал в нищету? Где живет он?
– Здесь недалеко, во флигеле одного домика, где одна благодетельница-вдова дает убежище беднякам той же категории, т. е. я хочу сказать – разорившимся светским людям. Вы, вероятно, помните, что Лормейль любил хорошо пожить и притом еще был игрок. Перед своим отъездом вы щедро наградили его; но в течение нескольких лет он снова все спустил, а кредиторы продали его имущество, и он остался, таким образом, на улице.
Все отвернулись от него, так как он был скомпрометирован в некоторых неблаговидных поступках. С тех пор он вел довольно темную жизнь: был крупье в Монако, затем служил агентом в каком-то страховом обществе и, наконец, стал клерком. Одним словом, спускаясь со ступеньки на ступеньку, он дошел до нищеты и совершенно больным был подобран благотворительницей, о которой я вам говорил.
Все это я узнал случайно и навестил его. С тех пор мы, по мере наших сил, помогаем ему, так как он нуждался положительно во всем. Моя дочь и внучка каждый день носили ему суп и из двух старых юбок сшили ему халат. Мы сами не имеем лишнего, но очень уж тяжело видеть в таком положении человека, знавшего лучшие дни.
Жалость и участие сжали сердце Супрамати.
– Далеко это отсюда? Не будете ли вы любезны проводить меня к виконту?
– Это в двух шагах, и я с удовольствием провожу вас, – любезно ответил Пэнсон.
Полчаса спустя оба они вошли в полуразвалившийся домик и темным узким коридором прошли в грязную и сырую комнату. Вся меблировка состояла из старого стола, двух деревянных скамеек и грубой кровати, на которой лежало человеческое существо, покрытое каким-то истасканным одеялом.
– О, несчастный! – подумал Супрамати, вспоминая роскошную квартиру изящного кутилы.
Подойдя к кровати, Супрамати наклонился над человеком, лежавшим с закрытыми глазами. Взглядом врача он сразу определил, что перед ним лежит умирающий; но Супрамати никогда не узнал бы Лормейля в этом иссохшем скелете, обтянутом кожей, похожей на пергамент и изборожденной глубокими морщинами.
– Виконт! – сказал он, дотрагиваясь до похолодевшей руки умирающего.
При звуке этого звучного и металлического голоса Лормейль вздрогнул и выпрямился, точно под действием гальванического тока. С минуту потускневшие и стеклянные глаза его недоумевающе смотрели на Супрамати, а затем вспыхнули радостным огнем. Протянув к нему свои дрожащие руки, виконт вскричал, дрожа всем телом:
– Супрамати! Мой великодушный покровитель!…
– Мой бедный друг! Как я жалею, что не приехал раньше или, по крайней мере, не знал, что вы так несчастны. Но не отчаивайтесь: все переменится, и я приму меры, чтобы ваша жизнь была бы окружена покоем и комфортом.
Выражение глубокой горечи скользнуло по бледному лицу умирающего.
– Благодарю вас, Супрамати, за великодушные намерения; но в этом мире мне нужен только гроб. Я преступно расточил свою жизнь и свое добро – и был жестоко наказан за это такой долгой жизнью и неслыханной нищетой. Я терпел голод и холод, ночевал по большим дорогам, просил милостыню и питался корками, которые бросали собакам…
Судорожные рыдания помешали ему говорить, но, быстро овладев собой, он продолжал хриплым и отрывистым голосом:
– Умереть… умереть… Я только этого и жажду. Послушайте, Супрамати! Если уж вы хотите оказать мне последнее благодеяние, то прикажите прилично похоронить меня, чтобы мое тело не бросили в общую могилу.
Глубоко взволнованный, Супрамати крепко пожал руку виконта.
– Клянусь вам в этом! Если же вы имеете еще какое-нибудь желание относительно вашего погребения, то выскажите мне его, и я все исполню в точности.
– Благодарю вас! В таком случае я желал бы быть похороненным на кладбище в моем поместье. Там, в этом холщовом мешке, вы найдете бумаги, содержащие необходимые указания. В этом имении я родился, там находятся могилы моих родителей и…
Голос старика перешел на шепот, лицо мертвенно побледнело и, охваченный внезапною слабостью, он опрокинулся на кровать.
Супрамати сочувственно и, видимо, что-то соображая, смотрел на виконта. Он испытывал глубокую жалость к этому грешнику, так жестоко наказанному, и в то же время у него мелькнуло желание спасти его при помощи нескольких капель эликсира жизни. Он тоже был умирающим, – и вот к нему явился незнакомец, спас его и сделал богатым, независимым и ученым. Может быть, и виконт, очищенный страданием, раскается и тоже сделается исследователем.
Никакой закон, никакое условие не запрещало адепту и обладателю первоначальной эссенции пользоваться ею по своему усмотрению и расширять цепь членов братства. Дахир говорил ему, что никакой ответственности не падает на того, кто, «под влиянием великодушного порыва или жалости», обессмертит людей, часто взятых наудачу, без всякого выбора.
Супрамати уже опустил руку в карман, чтобы достать крошечный флакон с таинственным веществом, как вдруг новая мысль остановила его.
Действительно ли он окажет благодеяние виконту, если даст ему бесконечную жизнь? Что, если, оказавшись способным к серьезному труду, он, будучи здоровым, и обладая громадным состоянием, снова впадет в свои прежние пороки и сделается вторым Нарайяной, еще более презренным и мелочным, чем первый? Не был ли виконт истинным представителем типа ленивого и развращенного люда, который, живет только для наслаждения и готов лобызать всякую, самую грязную руку, если только та дает ему золото? Нет! Мудр закон, уносящий в загробную жизнь порочные и бесполезные существа.
Все эти размышления, которые так долго описывать, длились всего несколько секунд. Бросив последний взгляд на почти неподвижно лежавшее перед ним тело, Супрамати повернулся и с глубоким вздохом вышел из комнаты.
Прежде чем сесть в экипаж, Супрамати поблагодарил Пэнсона, попросил его нанять для виконта приличное помещение и сделать все для облегчения его последних минут; он просил его также взять бумаги виконта, чтобы можно было исполнить последнее желание несчастного и похоронить его рядом с его родителями. Отставной певец принял поручение и обещал известить его, как только виконт скончается, что не могло долго заставить себя ждать.
С тяжелым сердцем направился Супрамати домой. Несмотря на убеждение, что он поступил хорошо, ему казалось, будто он подписал смертный приговор, и это тяжелое впечатление давило его весь остальной день.
Только вечером, оставшись наедине с Нарой, он рассказал ей, в каком положении нашел виконта и все, что прочувствовал и передумал по этому случаю.
Молодая женщина, задумчиво и печально слушавшая мужа, дружески пожала ему руку.
– Ты хорошо поступил, Супрамати, и не можешь упрекать себя за то, что не сохранил бесполезную и преступную жизнь, на несчастье самому этому человеку, совершенно неспособному к тяжелому испытанию почти вечной жизни.
Не забывай, что, не желая быть таким же, как Нарайяна, необходимо настойчиво трудиться и разрешать тяжелую проблему: спиритуализоватъся заживо.
По правде сказать, наша судьба ужасна, и адептам не следует слишком увеличивать наши ряды. У меня самой лежит на совести несколько подобных грехов, но я давала эссенцию жизни только людям полезным и трудящимся, которые настойчиво и энергично поднимаются по узкой тропинке прогресса. А ты, не подумавший сохранить для бедных полезную жизнь Розали, – ты оплакиваешь, что не дал бессмертия негодяю!
– Это же самое говорил я сам себе. Но не знаю, почему мне было так тяжело видеть, как умирает этот человек, когда я знал, что в моих силах спасти его.
– Ты оказал бы ему очень плохую услугу. Бесконечная жизнь иногда бывает невыносимой казнью для людей, не способных приспособиться к ее необыкновенным условиям.
По этому поводу мне вспомнился один эпизод, который я сейчас расскажу тебе, и виновником которого был Нарайяна, неисправимый в своем преступном легкомыслии, несмотря на все, что он знал и видел из тайн жизни.
То, что я хочу тебе рассказать, произошло около 1340 или 1350 года. Мы провели с Нарайяной несколько месяцев в Италии и направлялись в Баварию, где он владел небольшим замком, от которого теперь не осталось и следа. Там Нарайяна намеревался заняться некоторыми магическими опытами вместе с одним из наших,жившим в окрестностях.
Хотя мы и пользовались всем комфортом, доступным в ту эпоху, тем не менее путешествовали крайне медленно, так как дороги были отвратительны и на ночь приходилось останавливаться.
Однажды, проезжая по Тиролю, мы захвачены были ужасной грозой и очутились в страшном затруднении, так как, насколько нам было известно, нигде поблизости не было никакого жилища. Вдруг один из конюших, уроженец страны, предложил нам проводить нас в небольшой замок, находившийся недалеко, но стоявший в стороне от большой дороги.
Нарайяна с радостью согласился, и тот повел нас крутыми окольными тропинками в уединенную долину к небольшому замку, лепившемуся на скале.
Мы были приняты с распростертыми объятиями владельцами замка, людьми простыми, добрыми и гостеприимными.
Все семейство состояло из рыцаря, его жены, троих детей и нескольких слуг патриархального вида.
Во время завязавшегося после ужина разговора Нарайяна стал расспрашивать рыцаря про жизнь и желания, какие имеет он сам и его жена.
Супруги ответили, что чувствуют себя вполне счастливыми. Прекрасный виноградник дает им достаточно вина, с полей они снимают необходимый хлеб, замок по своей солидности и положению вполне безопасен, дети добры и здоровы, владелица замка – образец жены и хозяйки и, наконец, слуги – все люди честные и преданные.
– Господь, по доброте своей, все даровал нам. Одно, что беспокоит нас, так это то, что время все это изменит, что мы и наши слуги состаримся, что дети вырастут и оставят наше гнездо, и что смерть нас разлучит. Если бы случилось чудо и все могло бесконечно оставаться в таком же положении, если бы ни смерть, ни старость не грозили нам, – то все наши желания были бы исполнены, – со смехом закончил добрый рыцарь.
Я заметила странную улыбку, скользнувшую по лицу Нарайяны, но сразу не обратила на это никакого внимания. Даже позже, когда он рылся в багаже, у меня не зародилось никакого подозрения.
По просьбе наших хозяев мы отложили свой отъезд до следующего дня. Решено было, что мы уедем после обеда. Когда Нарайяна, садясь за стол, объявил, что и он в свою очередь хочет угостить любезных хозяев несравненным вином, какого они, без сомнения, никогда не пили, мною овладело предчувствие, и я сделала ему по-гречески замечание.
Нарайяна мне ничего не ответил, но со своим обычным упрямством тотчас же взял принесенную бутылку и наполнил кубки всех обедавших, не исключая детей. Кроме того, он попросил позволения угостить и слуг, что ему и было любезно разрешено.
Я была страшно взволнована и колебалась, не будучи в состоянии поверить, чтобы он злоупотребил доверием этих несчастных; но не успела я еще принять какое-нибудь решение, как вся компания осушила кубки. Увидев, что все упали, точно пораженные молнией, я поняла, что несчастье свершилось.
– Что ты сделал? – с негодованием вскричала я.
– Что я сделал? Дал им желанное счастье: они не состарятся и не умрут, – ответил он, смеясь.
Затем, намочив в ужасной влаге кусок хлеба, он дал его съесть двум охотничьим собакам, лежавшим под столом.
Когда час спустя мы уезжали, двое слуг, которые нас провожали и не получили рокового угощения, сочли своих господ мертвецки пьяными. Нарайяна подтвердил их догадку и приказал им не беспокоить хозяев, пока они не проснутся сами.
Сто восемьдесят лет спустя проезжали мы по тому же пути и Нарайяна, вспомнив про этот эпизод, объявил, что хочет посетить
замок. Я категорически отказалась сопровождать его и осталась в ближайшей гостинице, а он поехал.
Нарайяна вернулся на следующий день и весело рассказывал, что в замке его приняли сначала за дьявола; слуга, прислуживавший тогда за столом, бросился лицом на землю и стал призывать себе на помощь всех святых рая.
Смертельно бледный рыцарь грозил ему крестом, который носил на шее, а жена кропила его святой водой. Но Нарайяна сам осенил себя крестным знамением и объявил, что он истинный христианин, не боится ни креста, ни святой воды, и что его крайне удивляет подобный прием.
– Если вы не дьявол и не антихрист, – грустно сказал рыцарь, – то, может быть, вы обитатель неба и пришли освободить нас, так как ваше посещение вызвало очень странные последствия, тяжелые для нас, которые заставляют опасаться за спасение наших душ.
Затем рыцарь рассказал, что ни он, ни его жена не стареют и не умирают, хотя ему в настоящую минуту уже двести пятнадцать лет, а ей двести шесть. Еще более странно, что они продолжают иметь детей, которые растут и умирают, как и все, тогда как трое первых остаются в том же положении и не выросли ни на волос. Двое слуг и даже две охотничьи собаки все еще живы. Все это – обстоятельства, неслыханные в летописях мира, которые обратили уже на них внимание духовенства.
– Было уже произведено следствие, и нас обвиняли в сношениях с дьяволом. Народ избегает и проклинает нас. Недавно мою жену грозили сжечь, как колдунью, и поджечь наш замок. Что тогда будет с нами? И без этого времена так изменились, что почти невозможно жить, – закончил бедный рыцарь, заливаясь слезами.
Я указала Нарайяне все неудобства, какие произойдут, если предоставить этих людей общественному любопытству, и он согласился, что необходимо, чтобы они скрылись, так как посвятить их в тайну отняло бы слишком много времени, и, кроме того, на них было уже обратно общее внимание.
На следующий день Нарайяна вернулся в замок и убедил невольных бессмертных, что он откроет им тайну их необыкновенного приключения.
Приближается кончина мира, – сказал он. – Для борьбы с антихристом Господь избирает людей благочестивых и добрых, которых Он освободил от смерти. Эти люди составят воинство Господа, а потом будут взяты живыми на небо, как Энох и Илия.
Затем прибавил, что сам он, Нарайяна, принадлежит к числу избранных и явился за ними, чтобы вместе совершить паломничество в Иерусалим.
Смущенные, но счастливые, эти люди согласились. Несколько дней спустя они уехали с нами, Нарайяна поджег замок. Только вместо Иерусалима их отвезли в Индию.
– И они до сих пор живут там? – спросил Супрамати.
– Двое детей – да; все же остальные умерли…
– Как так?
– Да! Их тщетно старались посвятить в таинства. Слишком мало развитой ум их не был способен ни к какому изучению, и они чувствовали себя такими несчастными, и находились все время в таком отчаянии, что занимавшийся с ними маг нашел необходимым вернуть их в загробный мир, при помощи средства, аналогичного тому, к которому прибег Нарайяна. Из этого примера ты видишь, мой дорогой, как опасно давать бесконечную жизнь тому, кто не может воспользоваться ею для собственного совершенствования. Поэтому ты можешь только поздравить себя с тем, что устоял перед искушением сделать бессмертным виконта.
– Все это так, и я отлично понимаю, что смерть – это милосердный закон. А между тем человек всегда чувствует сильное горе, когда близкое или даже только знакомое существо переходит в загробный мир.
– А это очень естественно, – заметила с улыбкой Нара. – Жизненный флюид, распространенный в мире и заключенный в каждом атоме, в виде общего и присущего каждой твари влечения, образует прочную цепь. Поэтому, когда какое-нибудь существо отрывается от этой цепи, то те, кого соединяло это влечение, чувствуют пустоту, и причиняемое разрывом этой флюидической цепи горе бывает очень жестоко. Узы, создаваемые этим жизненным током, так могущественны, что даже вещи, долго служившие человеку, пропитываются им и делаются ему дорогими. Поэтому-то и бывает так трудно расстаться со старой мебелью, к которой привык, с квартирой, где долго жил, и прочим.
Несколько дней спустя Пэнсон явился сказать, что виконт скончался, и Супрамати объявил при случае певцу, что скоро уезжает в Индию, и на память подарил ему весьма солидную сумму на приданое его внучке.
И действительно, пребывание в Париже мало интересовало и даже тяготило Супрамати. У него был совсем иной характер, чем у Нарайяны, которым всегда овладевала рассеянная жизнь, несмотря на его занятия и уединение, к которому он иногда прибегал. Это происходило потому, что Нарайяна никогда не очищался. Материя всегда властвовала над ним и увлекала его на разные беспутства.
Супрамати же, по природе трезвый, чистый и серьезный, в течение лет, употребленных на первое посвящение, окончательно избавился от «ветхого человека». Приобретенное им оккультное могущество не служило ему забавой, и он не окружал себя ореолом кудесника, чтобы дивить и пугать праздную толпу. Напротив, он смотрел на свою власть как на первую ступень громадной лестницы знания, по которой ему предстояло подниматься. Все мысли его были заняты будущим, не давая ему много интересоваться настоящим.
Супрамати окончательно привык к уединению, упорной работе и сношениям с потусторонним миром. Иногда, когда он сидел, склонившись над астрологическим манускриптом и затруднялся разрешить какую-нибудь сложную проблему, он чувствовал чье-то легкое к себе прикосновение и теплое или холодное веяние. Тогда около него появлялись или воздушная и сияющая фигура, или плотная и темная; но Супрамати уже не боялся этих гостей пространства, а относился к ним или благосклонно, или с почтением, смотря по тому, чего они заслуживали, но с благодарностью принимал их поучения.
Не раз в его уединенной лаборатории появлялись Эбн-Ари или какой-нибудь другой могущественный демон и, склонившись над столом, чертили какой-нибудь неизвестный ему знак и объясняли его могущество.
Понятно, что при таком характере и при таком направлении ума Супрамати скучал и чувствовал себя чужим в легкомысленной и тупой толпе, среди которой жил.
Кроме того, самый «свет», куда он снова вступил, сильно изменился и коробил его неизменные идеи и убеждения. Ему было противно направление торгашества,которое заполонило все, сравняв все общественные положения, но нисколько не уравняв имущественного неравенства.
Еще больше коробил его религиозный хаос и множество сект, которые враждовали между собой; а вне их всякий имел свою собственную религию, каждый объяснял по-своему тайны жизни, искал наиболее удобное решение занимавших его вопросов, проповедовал различные парадоксы и, в сущности, ни во что не верил.
Не менее противен был ему и всеобщий цинизм, который женщины выставляли еще наглее мужчин. Всякая забота о сохранении хотя бы внешнего приличия, всякое чувство стыда, собственного достоинства и долга окончательно, казалось, были отброшены. На что сорок лет тому назад смотрели как на постыдное и унизительное, то приобрело теперь право гражданства. Никто не стеснялся жить, как ему нравилось, и никому до того не было дела. Было бы только золото,тогда можно было самому создавать законы, а не подчиняться им.
Понятно, что при подобных условиях «семья» – в прежнем смысле – почти что перестала существовать; статистика констатировала факт уменьшения населения в действительно ужасающей пропорции.
Аристократическое изящество Супрамати и его спутников, а также его богатство, не преминули создать им в обществе привилегированное положение и привлекли к ним всеобщее внимание. Дахир считался братом Супрамати, и им обоим одинаково льстили. Что же касается Нары, то все мужчины были от нее без ума и бесились из-за «забавной добродетели» такой очаровательной женщины.
Несмотря на свой грубый материализм, эти люди чувствовали, что от них троих исходило что-то особенное, а один старый дипломат, славившийся верностью определения людей с первого взгляда, объявил, что Супрамати и его очаровательная супруга похожи на «выходцев из преисподней».
– Все трое отличаются одинаковой матовой бледностьюи одинаковым властным огненным взглядом, а в выражении их глаз и улыбке проглядывает что-то такое, что заставляет думать, будто они слышат чужие мысли.
Несмотря, однако, на такую «чертовскую» репутацию, все наперебой искали общества богатых иностранцев и жаждали познакомиться с ними.
Бывший Ральф Морган был слишком врачом в душе, чтобы не попытаться применить на практике приобретенные им новые медицинские познания. Сначала он вылечил нескольких бедняков, а затем кое-кого из высшего общества. Но эта серия чудесных исцелений быстро составила ему такую громкую славу и грозила столь многочисленной клиентурой, что Супрамати счел за лучшее поскорей убраться подальше. И в одно прекрасное утро все трое втихомолку покинули Париж и отправились в Венецию, соблюдая строжайшее инкогнито.
Глава пятая
В старом дворце, который, казалось, был так же крепок и неразрушим, как и его обладатели, Супрамати еще более был охвачен воспоминаниями.
После ужина он передал своим друзьям былые впечатления, когда вновь возведенный в принцы Супрамати прибыл в этот дворец и чувствовал себя крайне неловко в своем новом положении. Этот юмористический рассказ заставил много смеяться Нару и Дахира. Затем решено было, что они пробудут в Венеции все время, какое остается в их распоряжении до отъезда на собрание братства.
– Ты хочешь делать визиты, Нара? Но ведь будет очень неловко, если кто-нибудь узнает нас, – заметил Супрамати.
– Успокойся! Никто никогда нас не узнает. Самое большее если скажут, что ты очень похож на одного из своих родственников, – со смехом ответила молодая женщина. – По этому поводу мне вспомнился комический случай с насмешником Нарайяной.
Вам известно, что этот дворец принадлежал ему с очень давних времен. Так как Нарайяна очень любил Венецию, то не упускал случая, хотя один раз в течение века, а иногда и чаще, проводить здесь по несколько лет.
Однажды, во время своего пребывания здесь в начале шестнадцатого века, Нарайяна заказал одному известному живописцу написать свой портрет; вы уже должны были заметить, что у него была мания в этом отношении. Все восхищались необыкновенным сходством портрета; затем мы уехали, и когда лет через восемьдесят снова вернулись в Венецию, Нарайяна не преминул повесить свой портрет в кабинете, где все обратили на него внимание. Один же старый нобили в восхищении сказал мне:
– Как ваш супруг похож на своего предка! Это просто баснословно! Если бы не костюм, то можно было бы подумать, что это он сам.
Нарайяна был в восторге от этого и тотчас же заказал новый портрет. Игру эту он продолжал и в 1740 году, когда мы опять приехали сюда. Его очень забавляли такие восклицания, а в результате каждый раз следовал заказ нового портрета. О! Нарайяна во многих отношениях был большой ребенок.
– Без сомнения, эти портреты еще существуют? – спросил Дахир.
– Конечно! Они все висят в кабинете, смежном с библиотекой, – ответил, вставая, Супрамати. – Пойдемте смотреть их: это положительно выдающиеся произведения искусства.
Все прошли в указанный кабинет и стали рассматривать четыре портрета, писанных во весь рост в натуральную величину. В богатых костюмах прошлых веков красота Нарайяны выделялась во всем своем блеске.
– Как жаль, что существо, обладавшее такой необыкновенной красотой и богато одаренное, так мало воспользовалось преимуществами своей необыкновенной судьбы для развития своей души, интересуясь исключительно внешними пустяками, – заметил Супрамати.
– Будем надеяться, что он лучше воспользуется своим загробным существованием. Жестокие страдания и отвратительное состояние, следовавшее за его смертью, сделают его серьезнее, – задумчиво сказала Нара.
Затем она прибавила с легкой улыбкой:
– Во всяком случае, благодаря мании к портретам, он оставил нам очень интересную память о себе.
– Это правда! Я очень жалею, что он не передал тебе своего вкуса к портретам. Твоих портретов, Нара, поразительно мало.
– О! Я достаточно жертвовала собой в угоду его страсти. Доказательством этого служат фотографии, украшающие твое бюро, и портрет в твоем кабинете. Я действительно не люблю, чтобы с меня писали портреты. Единственное мое изображение, которым я дорожу – это моя статуя. Тогда я, действительно, была молода душой и телом. Теперь я уже не способна чувствовать порывы и увлечения, или переживать мечты о будущем, которые осаждали меня в те времена. Они улетели навсегда, как сны в летнюю ночь. Мое тело осталось молодо, но глаза выдают мою старость. Это выражение глаз не передаст ни один художник, и портрет останется простой рисовкой костюма.
Супрамати и Дахир ничего не ответили. С грустью смотрели они на изображение бывшего сотоварища, сумевшего в течение веков сохранить свежесть чувств и способность к наслаждениям.
– Но в нашей галерее действительно недостает одного портрета – твоего, гроза моряков, зловещий призрак океана! – неожиданно сказала Нара, положив свою маленькую ручку на плечо Дахира.
После ужина он передал своим друзьям былые впечатления, когда вновь возведенный в принцы Супрамати прибыл в этот дворец и чувствовал себя крайне неловко в своем новом положении. Этот юмористический рассказ заставил много смеяться Нару и Дахира. Затем решено было, что они пробудут в Венеции все время, какое остается в их распоряжении до отъезда на собрание братства.
– Ты хочешь делать визиты, Нара? Но ведь будет очень неловко, если кто-нибудь узнает нас, – заметил Супрамати.
– Успокойся! Никто никогда нас не узнает. Самое большее если скажут, что ты очень похож на одного из своих родственников, – со смехом ответила молодая женщина. – По этому поводу мне вспомнился комический случай с насмешником Нарайяной.
Вам известно, что этот дворец принадлежал ему с очень давних времен. Так как Нарайяна очень любил Венецию, то не упускал случая, хотя один раз в течение века, а иногда и чаще, проводить здесь по несколько лет.
Однажды, во время своего пребывания здесь в начале шестнадцатого века, Нарайяна заказал одному известному живописцу написать свой портрет; вы уже должны были заметить, что у него была мания в этом отношении. Все восхищались необыкновенным сходством портрета; затем мы уехали, и когда лет через восемьдесят снова вернулись в Венецию, Нарайяна не преминул повесить свой портрет в кабинете, где все обратили на него внимание. Один же старый нобили в восхищении сказал мне:
– Как ваш супруг похож на своего предка! Это просто баснословно! Если бы не костюм, то можно было бы подумать, что это он сам.
Нарайяна был в восторге от этого и тотчас же заказал новый портрет. Игру эту он продолжал и в 1740 году, когда мы опять приехали сюда. Его очень забавляли такие восклицания, а в результате каждый раз следовал заказ нового портрета. О! Нарайяна во многих отношениях был большой ребенок.
– Без сомнения, эти портреты еще существуют? – спросил Дахир.
– Конечно! Они все висят в кабинете, смежном с библиотекой, – ответил, вставая, Супрамати. – Пойдемте смотреть их: это положительно выдающиеся произведения искусства.
Все прошли в указанный кабинет и стали рассматривать четыре портрета, писанных во весь рост в натуральную величину. В богатых костюмах прошлых веков красота Нарайяны выделялась во всем своем блеске.
– Как жаль, что существо, обладавшее такой необыкновенной красотой и богато одаренное, так мало воспользовалось преимуществами своей необыкновенной судьбы для развития своей души, интересуясь исключительно внешними пустяками, – заметил Супрамати.
– Будем надеяться, что он лучше воспользуется своим загробным существованием. Жестокие страдания и отвратительное состояние, следовавшее за его смертью, сделают его серьезнее, – задумчиво сказала Нара.
Затем она прибавила с легкой улыбкой:
– Во всяком случае, благодаря мании к портретам, он оставил нам очень интересную память о себе.
– Это правда! Я очень жалею, что он не передал тебе своего вкуса к портретам. Твоих портретов, Нара, поразительно мало.
– О! Я достаточно жертвовала собой в угоду его страсти. Доказательством этого служат фотографии, украшающие твое бюро, и портрет в твоем кабинете. Я действительно не люблю, чтобы с меня писали портреты. Единственное мое изображение, которым я дорожу – это моя статуя. Тогда я, действительно, была молода душой и телом. Теперь я уже не способна чувствовать порывы и увлечения, или переживать мечты о будущем, которые осаждали меня в те времена. Они улетели навсегда, как сны в летнюю ночь. Мое тело осталось молодо, но глаза выдают мою старость. Это выражение глаз не передаст ни один художник, и портрет останется простой рисовкой костюма.
Супрамати и Дахир ничего не ответили. С грустью смотрели они на изображение бывшего сотоварища, сумевшего в течение веков сохранить свежесть чувств и способность к наслаждениям.
– Но в нашей галерее действительно недостает одного портрета – твоего, гроза моряков, зловещий призрак океана! – неожиданно сказала Нара, положив свою маленькую ручку на плечо Дахира.