Страница:
«Переезд на ходу нежелателен. Надо иметь мужество приостановить работу на несколько месяцев.
В первую очередь должны переехать Президиум и Секретариат СОПС.
Далее в порядке очередности:
Институты, не связанные специфически с Ленинградом.
Оперативные исследовательские институты не музейского типа с устарелым оборудованием. Они переводятся сразу в лучшие здания, специально оборудованные, и одновременно реорганизуются.
В последнюю очередь крупные институты музейского типа — Зоологический институт, Геологический, Историко-антропологический и другие.
Наиболее ответственна и трудна переброска коллекций».
Уже из этого в высшей степени схематичного плана читатель может уловить, какая грандиозная операция развертывалась! Похоже, что президент и сам не подозревал, на что посягает и сколь трудная работа предстоит! Да откуда было знать? Но вот уж кое-где застучали молотки, во дворах появились ящики, в лабораториях сдвинуты столы, и на свет божий показались груды хлама, в котором, если покопаться, можно найти предметы двухсотлетней давности... Что же это творится! Вчера еще мнилось — не сбудется это, не доживет он до этого: академия, е г о академия уезжает из Питера! Сам спорил, доказывал, а в глубине души не верил. Но вот уж звонят из железнодорожного управления: первые вагоны поданы, грузите...
Президент бодр, справляется о всех деталях, объезжает на пролетке институты. Мало кто догадывается, как ему грустно. Из Москвы приезжает хозяйственный работник, возбужденно докладывает, какой превосходный особняк удалось подобрать для Александра Петровича и его семьи. Какие в нем залы, коридоры, окна...
— Да мне, батенька, все равно, какой особняк, — тихо прерывает президент. — Лишь бы с видом на Неву...
В Палеонтологическом музее хранилась богатейшая коллекция ископаемых рептилий, собранная на берегах Северной Двины (в науке она известна под названием «Северо-Двинской галереи»). Александр Петрович давно мечтал заняться по-настоящему ее изучением, частенько приходил полюбоваться редкостными экземплярами. Доходит и до них очередь, начинают упаковывать в ящики. Он приезжает вечерами после работы, сидит наедине с молчаливыми каменными чудовищами. Однажды у него вырывается признание: он боится, что больше не увидит галерею. Умрет раньше, чем ее распакуют в Москве.
Увы, так и случилось.
Между тем там, в столице, шла не менее напряженная работа. Надо было подыскать здания, выселить учреждения, освободить от жильцов, составить проекты перестройки и ремонта и приступить к перестройке и ремонту. Вскоре начали поступать контейнеры с надписью «Академия наук СССР»; во многих находились чувствительнейшие приборы, перевозить их на грузовиках приходилось с величайшей осторожностью. Президент звонил ежедневно: как дела? На Миуссах все готово к приему? (Там разместился Физический институт.) А у Калужской заставы? (Там Геологический.)
В том схематичном плане переезда, который он представил собранию, был еще один пункт: «Академические институты союзного значения могут создаваться не только в Москве и Ленинграде, но и в других крупных центрах. Металлургический институт, например, на Кузбассе. Институт вечной мерзлоты не ближе Иркутска и т.д.». Эта глубокая мысль опередила возможности своего времени; тогда она не могла быть полностью осуществлена. Окончательно распределилось так: в столицу перебрались институты Физический, Математический, Сейсмологический, Энергетический, Геологический, Петрографический, Микробиологический, Общей и неорганической химии, Генетики, Органической химии, Геохимии, Кристаллографии и минералогии, Почвоведения, Физиологии растений, а также Коллоидно-электрохимическая лаборатория. В Ленинграде остались учреждения Отделения общественных наук и институты: Ботанический, Зоологический, Физиологии и некоторые лаборатории. Вот такое разветвленное научное хозяйство являла ныне собой академия! Посмотрел бы Стеклов!..
Когда подсчитали, то оказалось, что понадобится 250 железнодорожных вагонов для перевозки одного только оборудования. Для сотрудников же был приготовлен особый состав.
Глава 19
Глава 20
В первую очередь должны переехать Президиум и Секретариат СОПС.
Далее в порядке очередности:
Институты, не связанные специфически с Ленинградом.
Оперативные исследовательские институты не музейского типа с устарелым оборудованием. Они переводятся сразу в лучшие здания, специально оборудованные, и одновременно реорганизуются.
В последнюю очередь крупные институты музейского типа — Зоологический институт, Геологический, Историко-антропологический и другие.
Наиболее ответственна и трудна переброска коллекций».
Уже из этого в высшей степени схематичного плана читатель может уловить, какая грандиозная операция развертывалась! Похоже, что президент и сам не подозревал, на что посягает и сколь трудная работа предстоит! Да откуда было знать? Но вот уж кое-где застучали молотки, во дворах появились ящики, в лабораториях сдвинуты столы, и на свет божий показались груды хлама, в котором, если покопаться, можно найти предметы двухсотлетней давности... Что же это творится! Вчера еще мнилось — не сбудется это, не доживет он до этого: академия, е г о академия уезжает из Питера! Сам спорил, доказывал, а в глубине души не верил. Но вот уж звонят из железнодорожного управления: первые вагоны поданы, грузите...
Президент бодр, справляется о всех деталях, объезжает на пролетке институты. Мало кто догадывается, как ему грустно. Из Москвы приезжает хозяйственный работник, возбужденно докладывает, какой превосходный особняк удалось подобрать для Александра Петровича и его семьи. Какие в нем залы, коридоры, окна...
— Да мне, батенька, все равно, какой особняк, — тихо прерывает президент. — Лишь бы с видом на Неву...
В Палеонтологическом музее хранилась богатейшая коллекция ископаемых рептилий, собранная на берегах Северной Двины (в науке она известна под названием «Северо-Двинской галереи»). Александр Петрович давно мечтал заняться по-настоящему ее изучением, частенько приходил полюбоваться редкостными экземплярами. Доходит и до них очередь, начинают упаковывать в ящики. Он приезжает вечерами после работы, сидит наедине с молчаливыми каменными чудовищами. Однажды у него вырывается признание: он боится, что больше не увидит галерею. Умрет раньше, чем ее распакуют в Москве.
Увы, так и случилось.
Между тем там, в столице, шла не менее напряженная работа. Надо было подыскать здания, выселить учреждения, освободить от жильцов, составить проекты перестройки и ремонта и приступить к перестройке и ремонту. Вскоре начали поступать контейнеры с надписью «Академия наук СССР»; во многих находились чувствительнейшие приборы, перевозить их на грузовиках приходилось с величайшей осторожностью. Президент звонил ежедневно: как дела? На Миуссах все готово к приему? (Там разместился Физический институт.) А у Калужской заставы? (Там Геологический.)
В том схематичном плане переезда, который он представил собранию, был еще один пункт: «Академические институты союзного значения могут создаваться не только в Москве и Ленинграде, но и в других крупных центрах. Металлургический институт, например, на Кузбассе. Институт вечной мерзлоты не ближе Иркутска и т.д.». Эта глубокая мысль опередила возможности своего времени; тогда она не могла быть полностью осуществлена. Окончательно распределилось так: в столицу перебрались институты Физический, Математический, Сейсмологический, Энергетический, Геологический, Петрографический, Микробиологический, Общей и неорганической химии, Генетики, Органической химии, Геохимии, Кристаллографии и минералогии, Почвоведения, Физиологии растений, а также Коллоидно-электрохимическая лаборатория. В Ленинграде остались учреждения Отделения общественных наук и институты: Ботанический, Зоологический, Физиологии и некоторые лаборатории. Вот такое разветвленное научное хозяйство являла ныне собой академия! Посмотрел бы Стеклов!..
Когда подсчитали, то оказалось, что понадобится 250 железнодорожных вагонов для перевозки одного только оборудования. Для сотрудников же был приготовлен особый состав.
Глава 19
Прощание с Петербургом
Но прежде чем сесть в него, Александру Петровичу необходимо было «привести себя в порядок» — под этим подразумевалась не более и не менее, как многократно откладываемая глазная операция. Зрение в последние годы стало никудышное. Правый глаз он испортил микроскопом — так, во всяком случае, считалось. Впервые он заглянул в тубус микроскопа ровнехонько 68 лет назад — и он вообще первый в России применил микроскопические исследования в петрографии, а теперь без микроскопа ни один петрографический анализ не обходится. И с тех пор, почитай, каждый день (очень немного дней из шестидесяти восьми лет придется вычесть!) он разглядывает под микроскопом шлифы. Что ж, правый глаз честно потрудился. А на левом развилась катаракта. Конечно, можно было бы полечить их в Москве... да кто знает, какие там специалисты? Уж тут, в Питере, известно, кому довериться. Профессору Протопопову. Блестящий окулист.
И в один прекрасный день профессор Протопопов приехал к Александру Петровичу на квартиру и произвел операцию, о чем сочла даже нужным сообщить пресса («Вчера такому-то и такому-то произведена операция глаза. Она прошла успешно»). Пресса не обманула, действительно все прошло как нельзя лучше; назначено было лежать, а дочери Александре Александровне, взявшей на себя роль сиделки, наказано внимательно следить, чтобы не сорвал повязку.
Прошло еще несколько времени, и повязка была снята, Александр Петрович признан совершенно здоровым, он выглянул в окно — и вдруг увидел свой город освеженным взглядом... так оно и есть после болезни и темноты. И мы, наверное, не ошибемся, если предположим, что он позвонил в академию и попросил прислать пролетку; а когда она приехала, он сел в нее, велел поднять верх и сказал своему татарину:
— Покатай меня, милый, по Питеру...
И они поехали, вначале, конечно, по Васильевскому — непременно к Горному... вот он... эту воронихинскую колоннаду — неподражаемую — он впервые увидел семьдесят девять лет назад... он помнит, как по этим ступеням взбегал Александр Второй, приезжавший навестить кадетов... о, как все это живо помнится!.. И сфинксы — и тоже живое воспоминание: никак он не мог поверить, что они оттуда, из т о г о Египта, из древних Фив... «И сфинкса с выщербленным ликом над исполинскою Невой...» — как о них сказал современный поэт? А вот уж показался купол Исаакия.
Прочь, прочь, сантименты!.. Надо исполнить долг. И вот в положенный час к перрону Московского вокзала подается подготовленный заранее состав из одних спальных вагонов, и металлический голос из репродуктора объявляет: «Начинается посадка на дополнительный вне расписания поезд Ленинград — Москва!.. Граждане пассажиры, просим вас...»
Паровоз загудел и дернул... И тотчас из купе в купе и из вагона в вагон началось хождение друг к другу в гости. Еще бы, здесь все были друг с другом знакомы, дружны семьями не один десяток лет. Никогда еще, пожалуй, железная дорога не перевозила разом такое количество великих людей науки. Тут ехали Владимир Иванович Вернадский, Сергей Иванович Вавилов, Алексей Алексеевич Борисяк, Владимир Афанасьевич Обручев, Александр Евгеньевич Ферсман...
А всего ехало триста сотрудников академии. Так что за ночь едва успели обменяться визитами и переговорить о самых насущных вещах. Но к утру, как вспоминают участники этого единственного в своем роде рейса, никто не выглядел утомленным. Москва встречала туманом. На площади у Ленинградского вокзала ждала кавалькада легковых машин. Впереди сиял роскошный «линкольн». «Это для президента, это для президента!..» — пронеслось по рядам встречающих и отдалось в толпе пассажиров.
И Александра Петровича почтительно под руки провели к машине.
Следом за ним юркнули в нее его дочери, внучки и внуки.
Как потом выяснилось, таких «линкольнов» было всего шесть на Москву, и то, что один из них отдан в распоряжение президента, составило предмет гордости внуков и внучек.
— Как вас зовут, дорогой? — спросил Александр Петрович шофера.
— Эдуард Мартынович Лабренц, — представился тот.
— Как мы поедем?
— Через Сретенку, по Тверской...
Поскольку это был не экипаж, а всего-навсего автомобиль и рядом сидел не кучер, который на поворотах мог придержать его за кушак или загородить рукой, то Александр Петрович очень внятно попросил:
— Эдуард Мартынович, я вас умоляю везти как можно медленнее... как можно.
— Нет, быстрее, быстрее! — закричали внуки и внучки.
Но Эдуард Мартынович улыбнулся и пообещал покатать их как-нибудь без взрослых и на полной скорости.
На Красную площадь въехали в молчании, и А.В.Балтаева вспоминает, что тут поразил всех какой-то странный стук. Площадь была пустынна в этот ранний час, только у кремлевской стены что-то делала группа людей.
— Реставрация? — спросил Александр Петрович.
— Нет, — помедлив, отозвался шофер. — Кирпич вынимают. Лунку делают. Урну поставят.
Оказалось, кто-то из старых революционеров скончался, готовят место для захоронения урны с прахом в кремлевской стене.
Александр Петрович помрачнел, ушел в себя.
О, он не был суеверен, но в эту минуту напоминание о смерти было неприятно ему. В Ленинграде он почти поборол мрачные предчувствия. У него много дел! Надо готовить том сочинений, посвященных геологии восточного склона Урала. Есть договоренность с издательством. Написать несколько палеонтологических заметок. Немало хлопот будет, пока на новом месте наладится работа академического хозяйства.
И все же...
Близится тысяча девятьсот тридцать шестой год.
А в жизни у него так получалось, что все важнейшие события выпадали на годы с шестеркою на конце.
Родился он в сорок ш е с т о м.
Институт окончил в шестьдесят ш е с т о м.
Академиком стал в восемьдесят ш е с т о м.
Президентом в ш е с т н а д ц а т о м.
Что-то ему готовит тридцать ш е с т о й?
— Дедуля, неужели это наш? Весь наш? — закричали внуки, внучки и дочери. — Такой большой? Только мы? Больше никто?
Машина стояла у крыльца двухэтажного дома.
Она вмиг опустела, зато из окон, из коридоров и уголков, отсюда невидимых, понеслись восклицания, ахи и восторги.
— Саша, взгляни, какой плафон!.. Боже мой, камин!.. Нет, здесь будет приемная, а Таня с детьми там...
Дедуля вылез из машины и вошел в дом.
Дом действительно был великолепен. В вестибюле расписной плафон: сквозь букеты роз уходящее вдаль небо; поблескивал из черного мрамора камин с зеркалом и канделябрами; широкая лестница вела на второй этаж. Он поднялся по ней. Прихожая, длинный коридор.
— Дедуля, а твой кабинет уже обставлен! Иди сюда!
Он вошел в кабинет. Дубовые стеллажи, еще голые, кожаные кресла. Массивного вида приемник неведомой иностранной марки... В Ленинграде у него был детекторный, собранный и подаренный радиолюбителями — сотрудниками академии...
Он повернул ручку, и комната наполнилась музыкой.
— Дедуля, нет, посмотри, подоконники-то мраморные!
Он погладил мрамор.
— Похоже, ладожский...
Выглянул в окно.
Деревья уже облетели.
Вон клен, ясень, серебристый тополь...
— И гостиная уже обставлена! И малая гостиная! Рояль, дедуля! Евгения, ты все знаешь, это в стиле какого Людовика? И бронзовый столик под телефоном?
Приехали...
И в один прекрасный день профессор Протопопов приехал к Александру Петровичу на квартиру и произвел операцию, о чем сочла даже нужным сообщить пресса («Вчера такому-то и такому-то произведена операция глаза. Она прошла успешно»). Пресса не обманула, действительно все прошло как нельзя лучше; назначено было лежать, а дочери Александре Александровне, взявшей на себя роль сиделки, наказано внимательно следить, чтобы не сорвал повязку.
Прошло еще несколько времени, и повязка была снята, Александр Петрович признан совершенно здоровым, он выглянул в окно — и вдруг увидел свой город освеженным взглядом... так оно и есть после болезни и темноты. И мы, наверное, не ошибемся, если предположим, что он позвонил в академию и попросил прислать пролетку; а когда она приехала, он сел в нее, велел поднять верх и сказал своему татарину:
— Покатай меня, милый, по Питеру...
И они поехали, вначале, конечно, по Васильевскому — непременно к Горному... вот он... эту воронихинскую колоннаду — неподражаемую — он впервые увидел семьдесят девять лет назад... он помнит, как по этим ступеням взбегал Александр Второй, приезжавший навестить кадетов... о, как все это живо помнится!.. И сфинксы — и тоже живое воспоминание: никак он не мог поверить, что они оттуда, из т о г о Египта, из древних Фив... «И сфинкса с выщербленным ликом над исполинскою Невой...» — как о них сказал современный поэт? А вот уж показался купол Исаакия.
А это уж старый поэт сказал... Боже мой, сколько поэзии, сколько музыки и сколько воспоминаний! А теперь, прошу тебя, милый, сверни на мост, дай только обернуться разок на Биржу. Да стегни пегую, она задремала. Так! И помчимся мимо славного Адмиралтейства... а по какой хочешь: по Невскому, по Гороховой, по Вознесенской! Ага, хорошо!
Глядел я, стоя над Невой,
Как Исаака великана
Во мгле морозного тумана
Светился купол золотой.
Прочь, прочь, сантименты!.. Надо исполнить долг. И вот в положенный час к перрону Московского вокзала подается подготовленный заранее состав из одних спальных вагонов, и металлический голос из репродуктора объявляет: «Начинается посадка на дополнительный вне расписания поезд Ленинград — Москва!.. Граждане пассажиры, просим вас...»
Паровоз загудел и дернул... И тотчас из купе в купе и из вагона в вагон началось хождение друг к другу в гости. Еще бы, здесь все были друг с другом знакомы, дружны семьями не один десяток лет. Никогда еще, пожалуй, железная дорога не перевозила разом такое количество великих людей науки. Тут ехали Владимир Иванович Вернадский, Сергей Иванович Вавилов, Алексей Алексеевич Борисяк, Владимир Афанасьевич Обручев, Александр Евгеньевич Ферсман...
А всего ехало триста сотрудников академии. Так что за ночь едва успели обменяться визитами и переговорить о самых насущных вещах. Но к утру, как вспоминают участники этого единственного в своем роде рейса, никто не выглядел утомленным. Москва встречала туманом. На площади у Ленинградского вокзала ждала кавалькада легковых машин. Впереди сиял роскошный «линкольн». «Это для президента, это для президента!..» — пронеслось по рядам встречающих и отдалось в толпе пассажиров.
И Александра Петровича почтительно под руки провели к машине.
Следом за ним юркнули в нее его дочери, внучки и внуки.
Как потом выяснилось, таких «линкольнов» было всего шесть на Москву, и то, что один из них отдан в распоряжение президента, составило предмет гордости внуков и внучек.
— Как вас зовут, дорогой? — спросил Александр Петрович шофера.
— Эдуард Мартынович Лабренц, — представился тот.
— Как мы поедем?
— Через Сретенку, по Тверской...
Поскольку это был не экипаж, а всего-навсего автомобиль и рядом сидел не кучер, который на поворотах мог придержать его за кушак или загородить рукой, то Александр Петрович очень внятно попросил:
— Эдуард Мартынович, я вас умоляю везти как можно медленнее... как можно.
— Нет, быстрее, быстрее! — закричали внуки и внучки.
Но Эдуард Мартынович улыбнулся и пообещал покатать их как-нибудь без взрослых и на полной скорости.
На Красную площадь въехали в молчании, и А.В.Балтаева вспоминает, что тут поразил всех какой-то странный стук. Площадь была пустынна в этот ранний час, только у кремлевской стены что-то делала группа людей.
— Реставрация? — спросил Александр Петрович.
— Нет, — помедлив, отозвался шофер. — Кирпич вынимают. Лунку делают. Урну поставят.
Оказалось, кто-то из старых революционеров скончался, готовят место для захоронения урны с прахом в кремлевской стене.
Александр Петрович помрачнел, ушел в себя.
О, он не был суеверен, но в эту минуту напоминание о смерти было неприятно ему. В Ленинграде он почти поборол мрачные предчувствия. У него много дел! Надо готовить том сочинений, посвященных геологии восточного склона Урала. Есть договоренность с издательством. Написать несколько палеонтологических заметок. Немало хлопот будет, пока на новом месте наладится работа академического хозяйства.
И все же...
Близится тысяча девятьсот тридцать шестой год.
А в жизни у него так получалось, что все важнейшие события выпадали на годы с шестеркою на конце.
Родился он в сорок ш е с т о м.
Институт окончил в шестьдесят ш е с т о м.
Академиком стал в восемьдесят ш е с т о м.
Президентом в ш е с т н а д ц а т о м.
Что-то ему готовит тридцать ш е с т о й?
— Дедуля, неужели это наш? Весь наш? — закричали внуки, внучки и дочери. — Такой большой? Только мы? Больше никто?
Машина стояла у крыльца двухэтажного дома.
Она вмиг опустела, зато из окон, из коридоров и уголков, отсюда невидимых, понеслись восклицания, ахи и восторги.
— Саша, взгляни, какой плафон!.. Боже мой, камин!.. Нет, здесь будет приемная, а Таня с детьми там...
Дедуля вылез из машины и вошел в дом.
Дом действительно был великолепен. В вестибюле расписной плафон: сквозь букеты роз уходящее вдаль небо; поблескивал из черного мрамора камин с зеркалом и канделябрами; широкая лестница вела на второй этаж. Он поднялся по ней. Прихожая, длинный коридор.
— Дедуля, а твой кабинет уже обставлен! Иди сюда!
Он вошел в кабинет. Дубовые стеллажи, еще голые, кожаные кресла. Массивного вида приемник неведомой иностранной марки... В Ленинграде у него был детекторный, собранный и подаренный радиолюбителями — сотрудниками академии...
Он повернул ручку, и комната наполнилась музыкой.
— Дедуля, нет, посмотри, подоконники-то мраморные!
Он погладил мрамор.
— Похоже, ладожский...
Выглянул в окно.
Деревья уже облетели.
Вон клен, ясень, серебристый тополь...
— И гостиная уже обставлена! И малая гостиная! Рояль, дедуля! Евгения, ты все знаешь, это в стиле какого Людовика? И бронзовый столик под телефоном?
Приехали...
Глава 20
1936. Последнее письмо
Академия разрослась сказочно, необыкновенно! Если предположить, что Александр Петрович хотел основать в Москве новую академию на базе старой, используя ее как фундамент, то это вполне удалось; протянув чуточку еще наше предположение, мы можем считать его основателем новой, советской Академии наук. Но уж такое, верно, никак не могло прийти ему в голову! Не потому только, что он был скромен и даже в глубине души своей далек от честолюбивых претензий, но и потому еще, что теперь более чем когда-либо прежде он мог чувствовать себя простым исполнителем, винтиком в гигантской машине, которая была запущена и крутилась, не подчиняясь чьей-то одной воле.
Но академия действительно и очень быстро превратилась в м и р о в о й ц е н т р н а у ч н о й м ы с л и — его мечта сбылась, он мог гордиться! Этому центру еще предстояло найти новые формы своего существования; переезд в Москву ознаменовался целым рядом реформ и принятием нового устава. Небольшие научные подразделения объединялись в крупные (например, Минералогический и Геохимический институты слились и образовали Ломоносовский институт минералогии, геохимии и кристаллографии). Были созданы комиссии — по изучению атомного ядра, по метеоритам, по комплексному изучению Каспийского моря, по ирригации и другие.
Институтов в составе академии было теперь столько, что стало целесообразным объединить их в группы и ассоциации. Так, группа и ассоциация химии включала в свой состав Институт платины, Институт физико-химического анализа, Лабораторию общей химии, Лабораторию органического синтеза и еще четыре лаборатории. Группа и ассоциация геологии состояла из Петрографического, Геоморфологического, Сапропелевого, Геологического, Почвенного институтов, Ломоносовского института, Хибинской горной станции. И так далее. Не станем утомлять читателя подробным описанием организационной структуры, она слишком громоздка.
Но этот могучий центр научной мысли, эта новая академия — она была так непохожа на старую! В ней исчез дух патриархальности. Прежде все академики знали друга друга, друг друга знали и их жены и дети, семьи обменивались визитами — причем независимо от специальностей палеонтолог дружил с филологом, математик с историком. На общие собрания сходились как на семейные торжества, и он, президент, чувствовал себя главою академического клана, патриархом; не случайно же он любил устраивать заседания у себя дома, за чашкой чаю.
Теперь это было бы невозможно! Даже обширный особняк его не вместил бы всех действительных членов, к тому же большинство их были знакомы друг с другом шапочно. Науки так отделились одна от другой и такие между ними возникли перегородки, что ученые, как они сами говорили, «специализировались». На собраниях в группах и ассоциациях разговор еще мог быть оживленным, а на общих собраниях становится официальным... Наверное, этой незнакомой академии нужен был и другой президент. Наверное. С другими какими-то качествами. И руководить ею по-другому. Кто знает... Прошли времена, когда он, Карпинский, олицетворял собою мудрость академии, ее старость, ее русскую душу, ее седины. Теперь он не олицетворяет старость, он просто стар. Он не олицетворяет историю, он сам ходячая история...
Что же ему остается — сидеть на лавочке в саду? Между прочим, есть свидетельства, что ему полюбилось это занятие, и вечерами ему выносили в сад кресло; неподвижно сидя в нем, он смотрел на закат, догорающий за куполом церкви Параскевы Пятницы... Его особняк чуть наискосок против церкви, по имени которой названа и улица — Пятницкая. Сквозь решетку сада он был виден прохожим: в черной профессорской шапочке, с пледом, брошенным на колени... В таком положении его часто заставал живший на этой же улице будущий искусствовед и журналист В.Б.Иллеш, тогда еще школьник, и, надо отметить, весьма благовоспитанный, потому что никак не решался нарушить покой человека, чрезвычайно его интересовавшего. Наконец не выдержал, в один прекрасный день остановился, откашлялся и, извинившись, спросил:
— Вы служитель культа?
Не без торжественности ответил ему встрепенувшийся старец:
— Да, юный друг мой, культа науки...
Из распахнутого окна в особняке доносилась музыка, слышался смех. На дворе весна тридцать шестого года...
В особняке вообще часто веселились, бывали гости, но веселье было какое-то торопливое и немножко показное. В сущности, к дому не могли привыкнуть, он был слишком просторен, не могли привыкнуть к тому, что в нем живет еще и комендант здания товарищ Зубов (у него была такая должность: он целыми днями сидел в прихожей на втором этаже за столиком), живет кухарка Васена с мужем, но сама готовит редко, а ездит на «линкольне» и откуда-то привозит очень вкусные и обильные, но все-таки не домашние обеды; живет и шофер с семьей: того уже сам Александр Петрович попросил переселиться и выделил на первом этаже комнату. Вот и выходило, что в особняке не одни Карпинские живут, а еще и чужие люди — и к этому не могли привыкнуть.
И потому, когда все кончилось... никак не выговаривается: когда умер Александр Петрович, хоть и осталось до этого события всего пустяк времени, два месяца... семья Карпинских не захотела остаться на Пятницкой, покинула роскошный особняк и переселилась опять в Ленинград в старую квартиру на бывшей Николаевской набережной, дом 2.
«Дедуля» не изменял своему распорядку: вставал в пять, садился за письменный стол, придвигал к себе кипу книг и бумаг... но читалось и писалось с большим трудом, глаза видели мутно, операция принесла лишь временное облегчение. Что-то неладное творилось с кишечником. Профессор Лурье и его ассистент доктор Дмитриев — оба они пользовали Александра Петровича в Москве — прописали кучу лекарств и посадили на диету.
Теперь, когда мы обратимся к архиву канцелярии Академии наук и попробуем составить список дел, которыми занимался Александр Петрович в последние полтора года после переезда в Москву, нас поразит не столько их разнообразие и обилие, что вполне понятно в положении президента, сколько то, что они выполнялись почти девяностолетним стариком с сильно пошатнувшимся здоровьем. Стоит привести главнейшие из этого списка.
1935. Начало февраля. В Москве проходит VIII Всесоюзный съезд Советов. Карпинский делегат его, 6 февраля его выбирают членом Центрального Исполнительного Комитета СССР. На следующий день в академии важное совещание, посвященное проблемам развития народного хозяйства Ухта-Печорского края, Югорского Шара и приполярного Урала. Совещание затянулось, окончание его перенесли на следующий день; оба дня Карпинский участвует в нем. На следующий день в академии же открывается конференция по освоению природных богатств Киргизии (а через пять дней, когда закончится эта конференция, откроется аналогичная, но посвященная богатствам Печорского края). Карпинский участник обеих конференций, избирается в президиумы, выступает с речами.
26 марта Геологическая ассоциация академии обсуждает работы Таджикско-Памирской экспедиции; Карпинский произносит вступительное слово на открытии. 9 апреля он едет в Саратов в составе делегации академиков для участия в праздновании 25-летия Саратовского университета имени Чернышевского. Обсуждение проблем, связанных с освоением Севера, в академии продолжается. Решено образовать комплексную Северо-Двинско-Печорскую экспедицию, включив в состав ее геологов, ботаников, зоологов, экономистов. Руководителем экспедиции назначается Карпинский. Между тем уже несколько месяцев лежит в президиуме академии приглашение из Лондона приехать на празднование 100-летия Геологического общества Великобритании, почетным членом которого Александр Петрович состоит уже несколько десятков лет. Врачи ехать не советуют, но он решается и отвечает согласием. 25 июня вместе с дочерью Евгенией Александровной отбывает в Лондон.
10 июля сэр Роберт Хадфильд, известный металлург и один из руководителей общества, дает завтрак в честь Александра Петровича. На завтраке Карпинский выступает с речью, напоминает о плодотворности научных контактов между русскими и английскими учеными в прошлом, ратует за улучшение англо-советских отношений. Возвратившись в Москву, узнает, что готовится чествование (год выдался богатый на празднования и чествования) Н.С.Курнакова. Бывшему ученику исполнилось 75 лет. Карпинский охотно входит в оргкомитет по проведению юбилея.
В начале сентября в академии проводится международная топологическая конференция. В ней в числе прочих принимает участие польская делегация, возглавляемая президентом Польской академии наук. 12 сентября Карпинский устраивает прием в честь этой делегации. 23 ноября в Совнаркоме заседание по поводу нового устава. С речью выступает Председатель Совета Народных Комиссаров; Александр Петрович держит ответное слово.
На этом заканчивается список наиболее важных о ф и ц и а л ь н ы х дел, зафиксированных канцелярией президиума. Насыщенный год? Обычный для президента.
1936. Начинается встречей со школьниками, отличниками учебы; их пригласили в академию. Александр Петрович обратился к ним с приветствием. 6 марта открывается совещание руководителей филиалов и баз академии. Создание в стране сети академических центров — давняя и излюбленная мысль Александра Петровича, и он не может не принять самого деятельного участия в совещании. Теперь у академии есть несколько филиалов: Закавказский, Казахстанский, Дальневосточная база, Уральская — они были созданы в 1932 году, а за три года успели окрепнуть, создать внутри себя институты. Но неполадок, неувязок много; руководители и приехали в Москву, чтобы разрешить их. (Пройдет несколько лет, и из филиалов и баз возникнут самостоятельные республиканские академии наук.)
Не успевает закончиться это совещание, открывается сессия академии. Повестка дня серьезнейшая: отчет за проделанную в прошлом году работу, участие в выполнении пятилетнего плана страны. Карпинский выступает в последний день при закрытии сессии, подводит итоги. 21 — 23 марта участвует в расширенном совещании Геологической группы Академии наук: разбирается вопрос геологической изученности СССР и картирования территории. Этому он отдал много труда в бытность директором Геолкома; без его уникального опыта как в таком деле обойтись? Он выступает с речью.
22 апреля принимает в академии министра иностранных дел Норвегии, 23-го едет на совещание в Ломоносовский институт, через несколько дней в академии открывается II конференция по экспериментальной минералогии и петрографии — едет туда. Несколькими днями раньше заседает в первый раз Всесоюзный пушкинский комитет — в разгаре подготовка к столетию гибели поэта. Александр Петрович с прошлого года член Редакционного совета академического издания сочинений А.С.Пушкина. Теперь едет на заседание комитета. Май 1936-го. Сессия Биологической группы академии. Участвует в ней.
Остановимся на этом. Вполне достаточно, чтобы почувствовать ритм жизни старого президента. Вернемся чуточку назад. 28 февраля «Известия» опубликовали его статью, посвященную памяти скончавшегося академика Павлова. Это последний некролог, написанный Карпинским. По воспоминаниям домашних, смерть Павлова сильно подействовала на Александра Петровича. Иван Петрович остался в Ленинграде; прощались тепло, но спокойно. «До встречи!» И вдруг эта неожиданная смерть. Она страшно ударила по сердцу... Ушел последний ровесник. Иван Петрович был всего на три года моложе. Некому нынче сказать: «А помните, какая вьюга была в шестьдесят девятом году!..»
«На роковой стою очереди...»
«И эта беда постигла нас и весь ученый мир, когда мы подходили почти вплотную к важнейшим вопросам, в разрешении которых участие покойного было бы особенно важно». Сохранилось несколько черновых набросков некролога, написанных крайне неразборчиво. «Ожиданиям Академии не суждено было сбыться... На пути... стала его собственная смерть, тяжело переживаемая Академией и всем ученым миром». Он все время пишет о беде, о несбывшихся ожиданиях: какими тайными замыслами или надеждами поделился с ним Павлов? Этого уже никогда не узнаешь... В опубликованном тексте приведенных слов нет, и тон суше, лаконичнее.
В начале лета выехали на дачу.
Дача в Удельном была всем хороша: и просторна, и великолепно обставлена, и сад при ней огромный, но привыкнуть к ней, как и к городскому особняку, как-то не могли. На Сиверской — ведь какая была дача!..
Александра Васильевна Балтаева вспоминает, как однажды Стеклову по срочному делу понадобилось навестить Карпинского. Он доехал по железной дороге до станции, а там нанял кучера «не из нашей деревни».
— Доставь-ка меня, братец, к президенту... Где-то тут живет... Тебе лучше знать, чем мне.
«Тот и подкатил к самому красивому, богатому дому под железной крышей. Оба решили, что только в таком доме и может жить Александр Петрович. Там уж им объяснили, как добраться до нашей простенькой хаты».
Простенькая была хата — и угощение простенькое.
«Были грибы и картошка. Владимир Андреевич проголодался и, забывшись, стал есть салат из общей миски. Я фыркнула, а мама рассердилась глазами. Но все сошло гладко. Взрослые часто обрывали меня, чтобы не лезла с детскими своими разговорами, но Владимир Андреевич их останавливал, говорил, что лучшего отдыха, чем разговор с ребенком, трудно представить.
Но академия действительно и очень быстро превратилась в м и р о в о й ц е н т р н а у ч н о й м ы с л и — его мечта сбылась, он мог гордиться! Этому центру еще предстояло найти новые формы своего существования; переезд в Москву ознаменовался целым рядом реформ и принятием нового устава. Небольшие научные подразделения объединялись в крупные (например, Минералогический и Геохимический институты слились и образовали Ломоносовский институт минералогии, геохимии и кристаллографии). Были созданы комиссии — по изучению атомного ядра, по метеоритам, по комплексному изучению Каспийского моря, по ирригации и другие.
Институтов в составе академии было теперь столько, что стало целесообразным объединить их в группы и ассоциации. Так, группа и ассоциация химии включала в свой состав Институт платины, Институт физико-химического анализа, Лабораторию общей химии, Лабораторию органического синтеза и еще четыре лаборатории. Группа и ассоциация геологии состояла из Петрографического, Геоморфологического, Сапропелевого, Геологического, Почвенного институтов, Ломоносовского института, Хибинской горной станции. И так далее. Не станем утомлять читателя подробным описанием организационной структуры, она слишком громоздка.
Но этот могучий центр научной мысли, эта новая академия — она была так непохожа на старую! В ней исчез дух патриархальности. Прежде все академики знали друга друга, друг друга знали и их жены и дети, семьи обменивались визитами — причем независимо от специальностей палеонтолог дружил с филологом, математик с историком. На общие собрания сходились как на семейные торжества, и он, президент, чувствовал себя главою академического клана, патриархом; не случайно же он любил устраивать заседания у себя дома, за чашкой чаю.
Теперь это было бы невозможно! Даже обширный особняк его не вместил бы всех действительных членов, к тому же большинство их были знакомы друг с другом шапочно. Науки так отделились одна от другой и такие между ними возникли перегородки, что ученые, как они сами говорили, «специализировались». На собраниях в группах и ассоциациях разговор еще мог быть оживленным, а на общих собраниях становится официальным... Наверное, этой незнакомой академии нужен был и другой президент. Наверное. С другими какими-то качествами. И руководить ею по-другому. Кто знает... Прошли времена, когда он, Карпинский, олицетворял собою мудрость академии, ее старость, ее русскую душу, ее седины. Теперь он не олицетворяет старость, он просто стар. Он не олицетворяет историю, он сам ходячая история...
Что же ему остается — сидеть на лавочке в саду? Между прочим, есть свидетельства, что ему полюбилось это занятие, и вечерами ему выносили в сад кресло; неподвижно сидя в нем, он смотрел на закат, догорающий за куполом церкви Параскевы Пятницы... Его особняк чуть наискосок против церкви, по имени которой названа и улица — Пятницкая. Сквозь решетку сада он был виден прохожим: в черной профессорской шапочке, с пледом, брошенным на колени... В таком положении его часто заставал живший на этой же улице будущий искусствовед и журналист В.Б.Иллеш, тогда еще школьник, и, надо отметить, весьма благовоспитанный, потому что никак не решался нарушить покой человека, чрезвычайно его интересовавшего. Наконец не выдержал, в один прекрасный день остановился, откашлялся и, извинившись, спросил:
— Вы служитель культа?
Не без торжественности ответил ему встрепенувшийся старец:
— Да, юный друг мой, культа науки...
Из распахнутого окна в особняке доносилась музыка, слышался смех. На дворе весна тридцать шестого года...
В особняке вообще часто веселились, бывали гости, но веселье было какое-то торопливое и немножко показное. В сущности, к дому не могли привыкнуть, он был слишком просторен, не могли привыкнуть к тому, что в нем живет еще и комендант здания товарищ Зубов (у него была такая должность: он целыми днями сидел в прихожей на втором этаже за столиком), живет кухарка Васена с мужем, но сама готовит редко, а ездит на «линкольне» и откуда-то привозит очень вкусные и обильные, но все-таки не домашние обеды; живет и шофер с семьей: того уже сам Александр Петрович попросил переселиться и выделил на первом этаже комнату. Вот и выходило, что в особняке не одни Карпинские живут, а еще и чужие люди — и к этому не могли привыкнуть.
И потому, когда все кончилось... никак не выговаривается: когда умер Александр Петрович, хоть и осталось до этого события всего пустяк времени, два месяца... семья Карпинских не захотела остаться на Пятницкой, покинула роскошный особняк и переселилась опять в Ленинград в старую квартиру на бывшей Николаевской набережной, дом 2.
«Дедуля» не изменял своему распорядку: вставал в пять, садился за письменный стол, придвигал к себе кипу книг и бумаг... но читалось и писалось с большим трудом, глаза видели мутно, операция принесла лишь временное облегчение. Что-то неладное творилось с кишечником. Профессор Лурье и его ассистент доктор Дмитриев — оба они пользовали Александра Петровича в Москве — прописали кучу лекарств и посадили на диету.
Теперь, когда мы обратимся к архиву канцелярии Академии наук и попробуем составить список дел, которыми занимался Александр Петрович в последние полтора года после переезда в Москву, нас поразит не столько их разнообразие и обилие, что вполне понятно в положении президента, сколько то, что они выполнялись почти девяностолетним стариком с сильно пошатнувшимся здоровьем. Стоит привести главнейшие из этого списка.
1935. Начало февраля. В Москве проходит VIII Всесоюзный съезд Советов. Карпинский делегат его, 6 февраля его выбирают членом Центрального Исполнительного Комитета СССР. На следующий день в академии важное совещание, посвященное проблемам развития народного хозяйства Ухта-Печорского края, Югорского Шара и приполярного Урала. Совещание затянулось, окончание его перенесли на следующий день; оба дня Карпинский участвует в нем. На следующий день в академии же открывается конференция по освоению природных богатств Киргизии (а через пять дней, когда закончится эта конференция, откроется аналогичная, но посвященная богатствам Печорского края). Карпинский участник обеих конференций, избирается в президиумы, выступает с речами.
26 марта Геологическая ассоциация академии обсуждает работы Таджикско-Памирской экспедиции; Карпинский произносит вступительное слово на открытии. 9 апреля он едет в Саратов в составе делегации академиков для участия в праздновании 25-летия Саратовского университета имени Чернышевского. Обсуждение проблем, связанных с освоением Севера, в академии продолжается. Решено образовать комплексную Северо-Двинско-Печорскую экспедицию, включив в состав ее геологов, ботаников, зоологов, экономистов. Руководителем экспедиции назначается Карпинский. Между тем уже несколько месяцев лежит в президиуме академии приглашение из Лондона приехать на празднование 100-летия Геологического общества Великобритании, почетным членом которого Александр Петрович состоит уже несколько десятков лет. Врачи ехать не советуют, но он решается и отвечает согласием. 25 июня вместе с дочерью Евгенией Александровной отбывает в Лондон.
10 июля сэр Роберт Хадфильд, известный металлург и один из руководителей общества, дает завтрак в честь Александра Петровича. На завтраке Карпинский выступает с речью, напоминает о плодотворности научных контактов между русскими и английскими учеными в прошлом, ратует за улучшение англо-советских отношений. Возвратившись в Москву, узнает, что готовится чествование (год выдался богатый на празднования и чествования) Н.С.Курнакова. Бывшему ученику исполнилось 75 лет. Карпинский охотно входит в оргкомитет по проведению юбилея.
В начале сентября в академии проводится международная топологическая конференция. В ней в числе прочих принимает участие польская делегация, возглавляемая президентом Польской академии наук. 12 сентября Карпинский устраивает прием в честь этой делегации. 23 ноября в Совнаркоме заседание по поводу нового устава. С речью выступает Председатель Совета Народных Комиссаров; Александр Петрович держит ответное слово.
На этом заканчивается список наиболее важных о ф и ц и а л ь н ы х дел, зафиксированных канцелярией президиума. Насыщенный год? Обычный для президента.
1936. Начинается встречей со школьниками, отличниками учебы; их пригласили в академию. Александр Петрович обратился к ним с приветствием. 6 марта открывается совещание руководителей филиалов и баз академии. Создание в стране сети академических центров — давняя и излюбленная мысль Александра Петровича, и он не может не принять самого деятельного участия в совещании. Теперь у академии есть несколько филиалов: Закавказский, Казахстанский, Дальневосточная база, Уральская — они были созданы в 1932 году, а за три года успели окрепнуть, создать внутри себя институты. Но неполадок, неувязок много; руководители и приехали в Москву, чтобы разрешить их. (Пройдет несколько лет, и из филиалов и баз возникнут самостоятельные республиканские академии наук.)
Не успевает закончиться это совещание, открывается сессия академии. Повестка дня серьезнейшая: отчет за проделанную в прошлом году работу, участие в выполнении пятилетнего плана страны. Карпинский выступает в последний день при закрытии сессии, подводит итоги. 21 — 23 марта участвует в расширенном совещании Геологической группы Академии наук: разбирается вопрос геологической изученности СССР и картирования территории. Этому он отдал много труда в бытность директором Геолкома; без его уникального опыта как в таком деле обойтись? Он выступает с речью.
22 апреля принимает в академии министра иностранных дел Норвегии, 23-го едет на совещание в Ломоносовский институт, через несколько дней в академии открывается II конференция по экспериментальной минералогии и петрографии — едет туда. Несколькими днями раньше заседает в первый раз Всесоюзный пушкинский комитет — в разгаре подготовка к столетию гибели поэта. Александр Петрович с прошлого года член Редакционного совета академического издания сочинений А.С.Пушкина. Теперь едет на заседание комитета. Май 1936-го. Сессия Биологической группы академии. Участвует в ней.
Остановимся на этом. Вполне достаточно, чтобы почувствовать ритм жизни старого президента. Вернемся чуточку назад. 28 февраля «Известия» опубликовали его статью, посвященную памяти скончавшегося академика Павлова. Это последний некролог, написанный Карпинским. По воспоминаниям домашних, смерть Павлова сильно подействовала на Александра Петровича. Иван Петрович остался в Ленинграде; прощались тепло, но спокойно. «До встречи!» И вдруг эта неожиданная смерть. Она страшно ударила по сердцу... Ушел последний ровесник. Иван Петрович был всего на три года моложе. Некому нынче сказать: «А помните, какая вьюга была в шестьдесят девятом году!..»
«На роковой стою очереди...»
«И эта беда постигла нас и весь ученый мир, когда мы подходили почти вплотную к важнейшим вопросам, в разрешении которых участие покойного было бы особенно важно». Сохранилось несколько черновых набросков некролога, написанных крайне неразборчиво. «Ожиданиям Академии не суждено было сбыться... На пути... стала его собственная смерть, тяжело переживаемая Академией и всем ученым миром». Он все время пишет о беде, о несбывшихся ожиданиях: какими тайными замыслами или надеждами поделился с ним Павлов? Этого уже никогда не узнаешь... В опубликованном тексте приведенных слов нет, и тон суше, лаконичнее.
В начале лета выехали на дачу.
Дача в Удельном была всем хороша: и просторна, и великолепно обставлена, и сад при ней огромный, но привыкнуть к ней, как и к городскому особняку, как-то не могли. На Сиверской — ведь какая была дача!..
Александра Васильевна Балтаева вспоминает, как однажды Стеклову по срочному делу понадобилось навестить Карпинского. Он доехал по железной дороге до станции, а там нанял кучера «не из нашей деревни».
— Доставь-ка меня, братец, к президенту... Где-то тут живет... Тебе лучше знать, чем мне.
«Тот и подкатил к самому красивому, богатому дому под железной крышей. Оба решили, что только в таком доме и может жить Александр Петрович. Там уж им объяснили, как добраться до нашей простенькой хаты».
Простенькая была хата — и угощение простенькое.
«Были грибы и картошка. Владимир Андреевич проголодался и, забывшись, стал есть салат из общей миски. Я фыркнула, а мама рассердилась глазами. Но все сошло гладко. Взрослые часто обрывали меня, чтобы не лезла с детскими своими разговорами, но Владимир Андреевич их останавливал, говорил, что лучшего отдыха, чем разговор с ребенком, трудно представить.