— Фермер Доусон сделал их для нас, — сказала миссис Стэнтон. — Они великолепно вырезаны, как ты видишь, и им столько же лет, сколько нашей семье. На наше первое Рождество в этом доме Фрэнк вырезал букву Р для Роджера, — она выловила ее из коробочки, — и букву Э для меня.
   Мистер Стэнтон вытянул две буквы, которые свисали с одного шнура.
   — Робин и Пол. Эта парочка букв появилась немного позже, чем обычно. Мы не ожидали, что родятся близнецы. На самом деле Фрэнк был просто молодцом. Интересно, сейчас у него хватает времени на что-либо подобное?
   Миссис Стэнтон все еще вертела причудливые деревянные завитки в своих тонких сильных пальцах:
   — «М» — для Макса и «М» — для Мэри… Фрэнк очень разозлился, что мы выбрали имена, начинавшиеся на одну букву, я это помню. Ах, Роджер, — ее голос вдруг стал слабым, — посмотри на эту.
   Уилл стоял позади отца и смотрел. Эта была буква «Т», вырезанная как тонкое маленькое деревце, широко раскинувшее ветви.
   — Буква «Т»? Но ни у кого из нас имя не начинается на эту букву.
   — Это Том, — сказала мама. — Я не знаю, по правде говоря, почему я никогда не говорила с вами, младшими, о Томе. Это было так давно. Том был вашим братом, он прожил всего три дня и умер из-за болезни легких, которой страдают некоторые новорожденные. Фрэнк уже вырезал букву для него, потому что это был наш первый ребенок, и мы выбрали два имени: Том, если родится мальчик, и Тэсс — если девочка.
   Ее голос становился все тише, и Уилл уже пожалел о том, что нашел эти буквы. Он неловко погладил мать по плечу и произнес:
   — Ничего, мам.
   — Ах, милый мой, — прошептала миссис Стэнтон, — я не грущу. Это было очень-очень давно. Том был бы сейчас взрослым, старше Стефана. Да к тому же, — она оглядела комнату, наполненную людьми и подарками, — выводок из девяти человек вполне достаточен для любой женщины.
   — Повтори это еще раз, — попросил мистер Стэнтон.
   — Все идет от наших предков-фермеров, мама, — сказал Пол. — Они верили в то, что семья должна быть большой. Много бесплатной рабочей силы.
   — Кстати, о рабочей силе, — спохватился отец, — куда подевались Джеймс и Макс?
   — Пошли за другими коробками.
   — Боже мой, какие инициативные!
   — Это все дух Рожества, — подытожил Робин, стоя на стремянке. — Добрые христиане ликуют. Почему никто не включит музыку?
   Барбара, сидя на полу рядом с креслом матери, взяла маленькую букву Т из ее рук и положила на ковер, где были размещены все инициалы по порядку.
   — Том, Стив, Макс, Гвен, Робин и Пол, я, Мэри, Джеймс, — перечислила она. — А где же буква «У» для Уилла?
   — Символ Уилла был со всеми остальными. В коробке.
   — Вообще-то это была не буква У, если ты помнишь, — начал мистер Стэнтон, — это был какой-то символ. Я осмелюсь сказать, что к тому времени Фрэнк уже устал вырезать инициалы, — он улыбнулся Уиллу.
   — Но его здесь нет, — заявила Барбара. Она перевернула коробку вверх дном и потрясла ее. Потом серьезно посмотрела на младшего брата. — Тебя нет.
   Уилл чувствовал нарастающее необъяснимое беспокойство.
   — Ты говоришь, это был какой-то символ, а не буква «У»? — переспросил он как бы невзначай. — А какой символ, папа?
   — Мандала, насколько я помню, — ответил мистер Стэнтон.
   — Что?
   Отец усмехнулся.
   — Не обращай внимания, я просто умничаю. Не думаю, что Фрэнк назвал бы тот символ подобным именем. Мандала — очень древний символ, восходящий к временам солнцепоклонников. Это узор, состоящий из круга и линий, которые расходятся лучами вовне или внутри. А твой маленький рождественский символ был очень простым — круг, кажется, со звездой внутри или с перекрестьем. Да, точно, внутри был крест.
   — Но я не могу понять, почему его нет здесь, вместе с остальными, — удивилась миссис Стэнтон.
   Однако Уилл все понял. Если можно было влиять на служителей Тьмы, зная их настоящие имена, то, очевидно, и Тьма, в свою очередь, могла использовать магию против Носителя Света с помощью Знака, который мог быть символом его имени, например, с помощью вырезанного из дерева инициала… Очевидно, кто-то выкрал символ Уилла, чтобы таким образом получить власть над ним. И, возможно, именно для того, чтобы избежать этого, фермер Доусон вырезал для Уилла не инициал, а круг с перекрестьем внутри, чтобы Тьма не смогла использовать его. Но все же символ исчез — вероятно, был похищен…
   Немного позже Уилл бросил украшать елку и поднялся наверх, чтобы приколоть ветки падуба над дверью и над каждым окном в своей комнате. Он также засунул одну ветку в недавно починенную задвижку светового люка. Затем сделал то же самое в комнате Джеймса, где собирался ночевать в канун Рождества. И, наконец, спустившись вниз, аккуратно повесил маленькую веточку падуба над входной дверью дома, а также над задней дверью. Он проделал то бы же самое со всеми окнами в доме, но тут проходившая мимо Гвен заметила его.
   — О, Уилл, — сказала она, — только не везде. Положи ветки на каминную полку или куда-то еще, где за ними можно следить. Иначе костянки будут падать нам под ноги каждый раз, когда мы закрываем или открываем занавески.
   «Типичная женская логика», — с досадой подумал Уилл. Однако он совсем не хотел привлекать внимание к веткам падуба, поэтому не стал протестовать. И все же постарался красиво разложить ветки на каминной полке — здесь они будут защищать еще один вход в дом, о котором мальчик не подумал. Уже давно утратив веру в Деда Мороза, он совершенно забыл о возможности проникновения через дымоход.
   Дом был наполнен огнями, разноцветными украшениями и праздничным волнением. Канун Рождества практически наступил. Осталось соблюсти еще одну традицию — пение рождественских гимнов.
   После вечернего чая, когда были зажжены рождественские огни и прекратилось шуршание подарочных упаковок, мистер Стэнтон вытянулся в своем потертом кожаном кресле, взял трубку и многозначительно улыбнулся всему семейству.
   — Итак, кто идет в этом году? — спросил он.
   — Я, — ответил Джеймс.
   — Я, — сказал Уилл.
   — Барбара и я, — подключилась Мэри.
   — Пол, конечно же, — добавил Уилл.
   Футляр с флейтой брата уже лежал на кухонном столе.
   — Не знаю, пойду ли я, — засомневался Робин.
   — Конечно, пойдешь, — отрезал Пол. — Без баритона нам не обойтись.
   — Ладно, — согласился его брат-близнец. Этот короткий диалог повторялся ежегодно в течение трех лет. Робин, крупного телосложения, прекрасно игравший в футбол и увлеченный точными науками, чувствовал себя не в своей тарелке на таких «девчоночьих» мероприятиях, как пение гимнов. На самом деле он искренне любил музыку, как и вся семья Стэнтонов, и у него был приятный низкий голос.
   — Я очень занята, извините, — произнесла Гвен.
   — Она хотела сказать, — начала Мэри, держась на безопасном расстоянии от сестры, — что должна помыть голову на тот случай, если Джонни Пен решит зайти в гости.
   — Что значит «решит»? — спросил Макс.
   Гвен грозно посмотрела на него:
   — Тебе тоже надо бы пойти петь рождественские гимны.
   — Я занят еще больше, чем ты, — лениво ответил Макс, — извини.
   — А он имеет в виду, — сказала Мэри, задержавшись около двери, — что ему нужно сидеть в своей комнате и писать еще одно невероятно длинное письмо своей блондинистой цыпочке из Саутгемптона.
   Макс снял тапочку с ноги, чтобы швырнуть ее в сестру, но та уже скрылась за дверью.
   — Цыпочке? — удивился отец. — Какие еще слова вы скоро начнете употреблять в этом доме?
   — Что за беда, пап? — Джеймс посмотрел на него в недоумении. — Ты и правда живешь в каменном веке. Девушек называли цыпочками с самого сотворения мира. Хотя бы потому, что мозгов у них не больше, чем у птиц.
   — Некоторые птицы очень умны, — задумчиво произнес Уилл. — Ты так не считаешь?
   Но тот эпизод с грачами полностью стерся из памяти Джеймса, и он никак не отреагировал на замечание брата. Слова Уилла повисли в воздухе.
   — Все быстро на улицу, — распорядилась миссис Стэнтон. — Надевайте ботинки, теплые куртки и в восемь тридцать чтоб были дома.
   — В восемь тридцать? — переспросил Робин. — Но если мы споем целые три песенки мисс Белл, а мисс Грейторн пригласит нас на пунш?
   — Хорошо, в девять тридцать, — согласилась мать.
***
   Было уже очень темно, когда они вышли из дома. Небо так и не очистилось от облаков; не было видно ни луны, ни самой маленькой звездочки. Пол нес в руке фонарь, освещая заснеженную дорогу. И у каждого из них в кармане куртки лежало по свече. Когда они придут в поместье, старая мисс Грейторн, как всегда, будет настаивать на том, чтобы они вошли в затененный вестибюль ее дома, огромный, с каменным полом, и пели, держа в руках зажженные свечи. Воздух был морозным, и их дыхание образовало вокруг плотное белое облако. Редкие хлопья снега падали с неба, и Уилл вспомнил полную даму из автобуса и ее предсказания. Барбара и Мэри ворковали так непринужденно, как будто сидели в теплой комнате, но, несмотря на их болтовню, был хорошо слышен звук шагов всей группы, который разносился по округе резким хрустом снежного наста. Уилл был счастлив, он думал о Рождестве и предвкушал пение гимнов. Погрузившись в приятное мечтательное состояние, он шел, сжимая в руках ящичек для пожертвований, которые они собирали для очень древней, знаменитой, но быстро разрушавшейся саксонской церквушки в Охотничьей лощине. Вскоре перед ними возникла ферма Доусонов, над задней дверью которой была прибита большая связка веток падуба с огромным количеством костянок. Пение гимнов началось.
   Проходя через деревню, они спели «Новеллу» для пастора, «Дай Бог тебе покой и веселье, джентльмен» для жизнерадостного мистера Хаттона, крупного бизнесмена, жившего в новом доме, выстроенном в стиле эпохи Тюдоров на краю деревни. Мистер Хаттон всегда выглядел так, словно был слегка навеселе. Они спели «Однажды в городе царя Давида» для миссис Петтигрю, вдовствующей начальницы почтового отделения, которая красила волосы чайными листьями и держала маленькую хромую собачку, похожую на клубок серой шерсти. Спели «Adeste Fideles» (Придите, верные») на латыни и «Les Anges dans nos Campagnes» («Ангелы нашей деревни»)на французском для маленькой мисс Белл, школьной учительницы на пенсии, которая учила каждого из них читать и писать, складывать и вычитать, говорить и думать перед поступлением в среднюю школу. И маленькая мисс Белл, повторяя хрипловатым голосом: «Прекрасно, прекрасно!» положила несколько монет в ящичек для пожертвований, что, как они знали, было очень накладно для нее, обняла каждого из них, и вновь зазвучало: «Счастливого Рождества! Счастливого Рождества!»
   Ребята отправились к следующему дому. Оставались еще четыре или пять домов. Одним из них был дом угрюмой миссис Хорниман, которая раз в неделю помогала их матери по хозяйству. Эта женщина родилась и провела юность в Ист-Энде, восточной части Лондона, но тридцать лет назад бомба попала в ее дом и разрушила его. Каждое Рождество она давала детям по серебряной шестипенсовой монете и упорно продолжала это делать, демонстрируя полное пренебрежение к изменениям в денежном обращении. «Без шестипенсовика нет Рождества, — говорила миссис Хорниман. — Я вложила кучу денег в эти монеты, еще до того как переехала сюда. Так что могу продолжать в том же духе каждое Рождество. Я подсчитала, что эти монеты меня переживут, мои голубчики. Они будут жить, когда я упокоюсь в глубокой могиле, а вам придется приходить к этой двери и петь кому-то другому. Счастливого Рождества!»
   Следующей остановкой перед возвращением домой было поместье.
 
Мы идем и поем рождественские гимны среди зеленых листьев,
Мы странствуем от дома к дому, и на нас приятно посмотреть…
 
   Они всегда начинали со старой заздравной песни для мисс Грейторн, но Уилл решил, что в этом году слова о зеленых листьях были еще более неуместными, чем обычно. Песня плыла своим чередом, а в последнем куплете Уилл и Джеймс запели высоким, звонким дискантом, что, однако, они делали далеко не всегда, поскольку для такого пения нужно было очень много воздуха.
 
Добрый хозяин и добрая хозяйка, когда вы сидите у огня,
Вспомните о нас, бедных детках, которые бредут по слякоти…
 
   Робин нажал на кнопку большого металлического звонка, низкий звук которого всегда вызывал у Уилла смутную тревогу. И, когда они допевали последний куплет гимна, открылась огромная дверь и в проеме показался дворецкий мисс Грейторн во фраке, который он обычно надевал в рождественскую ночь. Дворецкого звали Бэйтс, это был высокий, худощавый, угрюмый человек, который никогда не важничал. Он частенько помогал старому садовнику в огороде у задних ворот поместья или коротал время за разговорами о здоровье с миссис Петтигрю на почте.
 
Пусть любовь и радость придут к вам,
Для вас поем мы эту здравицу…
 
   Дворецкий улыбнулся, поприветствовал их кивком головы и широко распахнул дверь. Взглянув ему в лицо, Уилл сорвал последнюю высокую ноту куплета, потому что это был никакой не Бэйтс. Это был Мерримен.
   Гимн закончился, Стэнтоны перевели дух и стояли у открытой двери, переминаясь с ноги на ногу.
   — Очаровательно, — чинно произнес Мерримен, обводя певцов беспристрастным взглядом.
   Тут же зазвенел высокий властный голос мисс Грейторн:
   — Веди их сюда! Веди их сюда! Не заставляй их ждать у дверей!
   Она сидела в длинном холле, в том самом кресле с высокой спинкой, которое они видели каждый год в канун Рождества. Вот уже много лет она не могла ходить после несчастного случая, который произошел с ней еще в молодости. Как рассказывали в деревне, ее лошадь упала и придавила ее. Но она упорно отказывалась появляться в инвалидной коляске. Об этой женщине с ясными глазами на узком лице, с седыми волосами, собранными в пучок на макушке, в Охотничьей лощине ходили легенды.
   — Как поживает ваша мама? — обратилась она к Полу. — И ваш отец?
   — Спасибо, очень хорошо мисс Грейторн.
   — Хорошее выдалось Рождество?
   — Великолепное, спасибо. Надеюсь, у вас тоже. — Полу всегда было очень жаль мисс Грейторн, и он прикладывал огромные усилия, чтобы быть особенно вежливым и галантным. Вот и сейчас он старался следить за тем, чтобы его взгляд не блуждал по высоким сводам холла, пока он говорил. У дальней стены, улыбаясь, стояли домоправительница и горничная, но, кроме них, дворецкого и самой мисс Грейторн, в доме, по всей видимости, никого больше не было. Не было здесь ни комнатных растений, ни праздничных гирлянд, ни каких-либо атрибутов рождественского праздника. Только огромная ветка падуба, усыпанная костянками, висела над камином.
   — Какое странное нынче время, — сказала мисс Грейторн, задумчиво глядя на Пола. — Так много всякой всячины, как говорила та противная девчонка в стихотворении. — Неожиданно она обернулась и посмотрела на Уилла. — Для тебя настала беспокойная пора, не так ли, молодой человек?
   — Огонь для ваших свечей, — тихим почтительным тоном вступил в разговор Мерримен, держа коробку с огромными спичками. Стэнтоны быстро вытащили свечи из карманов. Мерримен поджег спичку и стал по очереди подходить к каждому из них, а отблеск огня падал на его лицо, превращая брови в фантастические колючие изгороди, а носогубные складки в глубокие затененные ущелья. Уилл внимательно разглядывал его приталенный фрак и жабо, которое он носил на шее вместо галстука. Ему было очень трудно представить себе Мерримена в роли дворецкого.
   Кто-то в глубине зала потушил свет, и длинная комната теперь была освещена только мерцающим пламенем свечей, которые гости держали в руках. Затем послышался легкий стук ноги, отбивающей ритм, и они запели сладкозвучную мелодичную колыбельную: «Люли, люли, мой маленький малыш», которая заканчивалась соло на флейте в исполнении Пола. Сильный и чистый звук флейты пронзил пространство, словно полоса света, и Уилл вдруг ощутил томление, ноющую тоску по чему-то, что ожидало его вдалеке. Это чувство было ему незнакомо прежде. Затем для разнообразия они спели «Дай Бог тебе покой и веселье, джентльмен», затем «Падуб и плющ» и, наконец, настала очередь гимна «Добрый король Венсеслас», которым они традиционно завершали представление для мисс Грейторн. Этот последний гимн всегда заставлял Уилла сочувствовать Полу, потому что его мелодия была абсолютно не подходящей для исполнения на флейте, словно ее написал композитор, испытывающий глубокое презрение к этому музыкальному инструменту.
   И все же было очень забавно исполнять роль пажа и стараться петь в унисон с Джеймсом, да так, что их пение звучало как голос одного мальчика.
 
Сир, он живет очень далеко отсюда…
 
   …и Уилл подумал, что на этот раз у них получается очень хорошо, он готов был поклясться, что Джеймс и вовсе не поет, если бы…
 
Под горой…
 
   … не было так очевидно, что его губы шевелятся…
 
За лесной изгородью…
 
 
   …и во время пения он бросил взгляд в темноту и с ужасом, таким сильным, как будто кто-то ударил его в живот, увидел, что на самом деле губы Джеймса не шевелятся, как не двигается ни одна часть его тела. Робин, и Мэри, и все Стэнтоны также стояли обездвиженные, застывшие, пойманные вне Времени, как Странник стоял на Старой дороге, когда Мэгги Барнс околдовала его. И пламя свечей больше не колыхалось, каждая свеча теперь излучала странный ровный свет, образующий белую светящуюся колонну, подобную той, что поднималась от ветки, подожженной Уиллом за день до этого. Пальцы Пола больше не передвигались по флейте, он тоже стоял неподвижно, прижав инструмент к губам. И все же музыка продолжалась, музыка, очень похожая на звучание флейты, но еще более мелодичная. И Уилл продолжал петь, как будто вопреки собственному желанию он заканчивал куплет…
 
Около фонтана святой Агнесс…
 
 
   …И вдруг в начале следующего куплета вместо мальчишеского сопрано, исполнявшего партию доброго короля
   Венсесласа, как, впрочем, и его пажа, Уилл с величайшим удивлением услышал великолепный низкий голос, который пел знакомые слова гимна под аккомпанемент волшебной сладкозвучной музыки. Уилл не мог не узнать этот голос, хоть и не слышал никогда, как обладатель этого голоса поет.
 
…Принеси мне мяса и вина,
Принеси сосновых дров;
Ты и я увидим, как он обедает,
Когда отнесем ему все это…
 
   Уилл почувствовал легкое головокружение, ему показалось, что комната увеличилась в размерах, а потом снова сжалась; но музыка продолжала звучать, а столбы белого света все еще неподвижно возвышались над пламенем свечей.
   И когда начался следующий куплет, Мерримен взял Уилла за руку, и они пошли вперед, продолжая петь вместе:
 
Паж и король идут вперед,
Идут вперед вместе,
Преодолевая дикий натиск холодного ветра
И непогоду.
 
    Они шли по длинному холлу, оставляя позади замерших на месте Стэнтонов, миновали мисс Грейторн в ее кресле, домоправительницу, горничную, всех их, обездвиженных, живых, но временно устраненных из жизни. Уиллу казалось, что он идет по воздуху, совсем не касаясь земли. Перед ними был только темный холл. Оставляя источник света далеко позади, они шли во тьму…
 
Сир, ночь сгущается,
И ветер становится сильнее;
Мое сердце слабеет, не знаю отчего,
Я больше не могу идти…
 
    Голос Уилла задрожал, потому что слова, которые он пел, точно отражали его внутреннее состояние.
 
Видишь мои следы, мой славный паж;
Иди по ним смело…
 
    Мерримен пел, и внезапно Уилл разглядел что-то во тьме перед собой.
   Прямо перед ним выросла та самая огромная резная дверь, которую он впервые увидел на заснеженном Чилтернском холме. Мерримен вытянул вперед левую руку и, широко раздвинув длинные пальцы, направил их на дверь. Створки медленно отворились, и ускользающая, манящая музыка Носителей Света, присоединившись к аккомпанементу гимна, очень быстро стихла. Уилл пошел вместе с Меррименом навстречу свету, в другое время и в другое Рождество. Он пел так, словно хотел влить всю музыку мира в эти ноты, пел громко и уверенно, и если бы строгий школьный хормейстер услышал его сейчас, то онемел бы от удивления и гордости.

КНИГА МАГИИ

   Они оказались в ярко освещенной комнате, которая не была похожа ни на одно помещение из тех, что Уилл когда-либо видел. Высокие потолки были расписаны изображениями деревьев, лесов и гор; на стенах, обшитых панелями из отполированного золотистого дерева, висели и ярко светили круглые стеклянные абажуры. Комната была наполнена музыкой, и песню, которую пели Уилл и Мерримен, подхватили множество голосов. Это великолепное собрание роскошно одетых людей напоминало рисунок из исторической книги. На женщинах были длинные платья с глубоким декольте и широкими юбками, искусно отороченными кружевными оборками. Мужчины были одеты так же, как Мерримен: во фраки с прямоугольными фалдами, длинные прямые брюки, белые манишки или черные шелковые галстуки. Взглянув еще раз на Мерримена, Уилл понял, что его одежда вовсе не была одеждой дворецкого, а принадлежала тому веку, в котором они оказались.
   Леди в белом платье скользнула вперед, чтобы поприветствовать их. Гости почтительно расступились, давая ей дорогу. И когда гимн закончился, она воскликнула:
   — Великолепно! Великолепно! Проходите, проходите!
   Ее голос был невероятно похож на голос мисс Грейторн, когда она приветствовала их в дверях поместья немного раньше. И, взглянув в лицо женщины, Уилл понял, что в каком-то смысле это было лицо мисс Грейторн. Те же глаза, те же выдающиеся скулы, та же дружелюбная, но властная манера держаться. Но эта женщина была гораздо моложе и симпатичнее, словно цветок, который лишь недавно раскрыл свои лепестки и еще не был иссушен солнцем, помят ветром и временем.
   — Проходи, Уилл, — сказала она и, улыбаясь, взяла его за руку.
   Он охотно последовал за ней. Было так естественно, что она знала его, и все вокруг — мужчины и женщины, молодые и старые, радостные и смеющиеся — тоже знали его. Пестрая толпа постепенно покидала зал, некоторые парочками, а другие целыми компаниями удалялись в том направлении, откуда шел изысканный кулинарный запах. Очевидно, в одной из комнат дома должны были подать ужин. В зале осталась лишь группа человек из десяти.
   — Мы ждали тебя, — сообщила мисс Грейторн Уиллу и потянула его за собой в дальнюю часть зала, где находился богато украшенный камин и горел теплый, дружелюбный огонь. Она взглянула и на Мерримена, давая понять, что ее слова относятся и к нему.
   — Мы все готовы. Нет никаких препятствий.
   — Вы уверены? — Слова Мерримена звучали четко и отрывисто, словно удары молотка, и Уилл с любопытством поднял на него глаза. Горбоносое лицо было таким же непроницаемым и таинственным, как и всегда.
   — Вполне уверена, — ответила леди. Неожиданно она опустилась на колени рядом с Уиллом, и ее пышная юбка образовала вокруг ее талии нечто похожее на огромную белую розу. Сейчас ее глаза находились на уровне глаз Уилла, и она заговорила мягко, но настойчиво:
   — Это третий Знак, Уилл. Деревянный Знак. Иногда мы называем его Знаком обучения. Настало время заново создать этот Знак. Один раз в сто лет с самого сотворения мира, Уилл, Деревянный Знак должен обновляться, потому что это единственный из шести Знаков, который не может быть сохранен в неизменном виде. Каждые сто лет мы заново создаем его, как нас и учили. И сейчас это произойдет в последний раз, потому что в том веке, в котором ты живешь, произойдет соединение Знаков, и больше не будет необходимости в воссоздании Деревянного Знака.
   Она поднялась и отчетливо произнесла:
   — Мы рады видеть тебя, Уилл Стэнтон, Искатель Знаков. Очень, очень рады.
   И тут же вокруг него зазвучали голоса, высокие и низкие, тонкие и сильные все они приветствовали и воодушевляли его. «Это словно стена, — подумал Уилл, — на которую можно опереться и почувствовать поддержку». Очень явственно ощутил он ту доброжелательную силу, которая исходила от группы изысканно одетых незнакомцев. «Неужели все они были Носителями Света?» — удивился мальчик. Глядя на стоявшего рядом с ним Мерримена, он восхищенно улыбнулся, и Мерримен улыбнулся в ответ. Его взгляд был открытым, спокойным и радостным, и Уилл отметил, что никогда еще не видел сурового и мрачноватого Мерримена таким счастливым.
   — Время почти пришло, — сообщила мисс Грейторн.
   — Вновь прибывшему, вероятно, нужно немного подкрепиться, — сказал мужчина небольшого роста, лишь немного повыше Уилла.
   Он стоял рядом с мальчиком и держал в руке бокал. Уилл взял бокал и, подняв глаза, увидел перед собой худощавое живое лицо, покрытое морщинками, но не старое, пару поразительно ясных глаз, смотрящих на Уилла и каким-то образом внутрь него. Это лицо волновало, как лицо человека, много пережившего. Но мужчина быстро удалился, показав Уиллу изящную бархатную спину жакета, и преподнес бокал Мерримену.
   — Мой господин, — проговорил он почтительно и поклонился.
   Мерримен посмотрел на него, насмешливо поджав губы, но не проронил ни слова. Не успел Уилл удивиться такому странному приветствию, как невысокий человек заморгал глазами и словно неожиданно пришел в себя, как будто его резко разбудили. Он разразился смехом.
   — О нет, — залепетал он. — Больше такое не повторится. Что поделаешь, я так привык к этому за долгие годы.