Страница:
Рад, не оборачиваясь, махнул рукой. Тащите сами – недвусмысленно означал его жест.
– Нехорошо, Слава! – снова прокричал Павел Григорьич. – Уж сколько пронесли, чуть-чуть осталось…
На этот раз Рад уже не ответил – даже и жестом. Ему хотелось оставить место собачьей казни как можно скорее. К его стыду, хотя и попытался отбить баскервилью от мужика, втайне он был рад, что все произошло так. Если бы не вилы кудлатого, как эта баскервилья повела бы себя, когда очухалась? Страх, сквознячком просквозивший под ложечкой, когда собака, вылезши из-под ворот, неслась на него, спустился сейчас из груди в левую ногу: икра ее мелко дрожала, унять дрожь было невозможно, и нога подволакивалась.
У нее самой, судя по тому, что она тусовалась с Полиной, это место было прикрыто вполне надежно. С Полиной тусовались только такие, других около нее быть не могло. Уж кто-кто, а Полина голодранцев чуяла за версту. У нее был нюх на неблагополучие, и запаха его она не переносила. Как запаха случайно оказавшегося рядом бомжа. Рада можно было считать исключением. Вроде какого-то чистого бомжа. Хотя, возможно, и нет. Возможно, он пока шел по разряду людей, на которых крест еще не поставлен. Хотя бы потому, что ее муж все же водился с ним. Пусть и в качестве сторожа их загородного дома. Но все же и не простого сторожа.
Черноволосая прелестница была галеристкой. Не устроительницей выставок, а именно галеристкой – хозяйкой, собственницей, держателем помещения, бизнесменшей. Во всяком случае, так она себя представила.
– Художники, знаете, совершенно не в состоянии объективно оценивать свое творчество, – говорила она Раду. – Им кажется, вот они напишут пейзаж, или там натюрморт, или абстрактную композицию – и тут же у них оторвут это с руками, осыпят их долларами. А на самом деле никому этот их пейзаж-натюрморт сто лет не нужен, за пять копеек они его никому втюхать не могут. Художников приходится пасти как овец. Сами они тучного пастбища ни в жизнь не найдут. Смотрят, казалось бы – вот оно, а они не видят.
– Вы их пасете, а потом стрижете, – сказал Рад.
– О, это еще как сказать, кто кого стрижет. Творческие люди так корыстны… Сделают на рубль, а получить хотят на десять тысяч, не меньше. А уж как любят в гениев играть! Это неописуемо.
– Приходится применять хлыст, – вставил Рад.
– Ну-у что вы, – протянула галеристка, – какой кнут. Кнут – это для коров. А они же гении, значит – дети. Пасти как овец, я сказала. Я не сказала: коров. Ногой топнешь, палкой погрозишь – бегут куда надо.
– На тучное пастбище, – снова вставил Рад.
– О, это не всегда получается. Найти по-настоящему тучное пастбище, я имею в виду. Чаще приходится довольствоваться… такими… – она поискала слово, – я бы сказала, плодоносными.
У нее была манера, произнося монолог, трогать себя за крыло носа, и это единственное, что было Раду в ней неприятно. Во всем остальном она ему очень нравилась. И так мило звучали в ее речи все эти «сто лет», «втюхать». У нее это получалось ничуть не вульгарно. Она произносила эти слова – будто доставала изо рта самоцветы.
– Интересно, – делая очередной глоток мартини, спросил Рад, – что нужно для того, чтобы стать галеристом? Закончить искусствоведческое?
– Прежде всего любить искусство. – Прелестница снова погладила себя по крылу носа. – Ну и, конечно, разбираться в нем. Понимать толк. Получить искусствоведческое образование желательно. Я его получила.
– МГУ?
– МГУ.
– А, значит, с той же грядки, – сказал Рад.
– А вы тоже закончили искусствоведческий?! – вопросила прелестница с радостью соучастницы в некоем тайном и выгодном деле.
– Я дал повод так считать? – Рад извинился голосом. – Нет, под грядкой я имею в виду сам университет. А учился я на мехмате. Я математик.
– Как Серж?! – с той же радостью соучастницы в тайном и выгодном деле вопросила прелестница.
– Как Серж, – подтвердил Рад.
Серж – это был хозяин дома. Удачная партия Полины, похитившей его четыре года назад из прежней семьи и теперь вкушающей всю сладость денежной жизни. Финансовый директор крупной компании, которую даже дефолт 98-го только слегка качнул: торговля сталепрокатом, торговля какими-то полезными ископаемыми, ниша на рынке продуктов…
И еще это был не кто другой, как тот сокурсник Рада, что привел его на ночную тусовку, где обсуждался вопрос об учреждении партии, оппозиционной коммунистической. Где он был со всеми знаком, со всеми в дружеских отношениях. Потом Раду приходилось видеть кое-какие лица с тех посиделок то в официальной хронике по телевизору, то в какой-нибудь передаче – высокие посты занимали люди. Наверняка он мог пошуровать некими тайными рычагами, нажать на скрытые от стороннего взгляда педали, чтобы освободить Рада от сдавливающей шею удавки – о чем его Рад и просил, – а уж что без сомнения мог – дать в долг, но все, что он сделал – это спрятал Рада у себя на даче. От чего ему была одна выгода.
– Вы тоже где-то финансовым директором? – спросила прелестница, когда Рад подтвердил ей, что он как Серж.
Рад, глядя на нее, усмешливо прищурился. Девушка, видимо, полагала, что знание высшей математики гарантированно открывает путь в топ-менеджмент.
– Нет, – сказал он, – я не финансовый директор. Я… – он замялся и неожиданно сам для себя проговорил: – Я человек-невидимка.
Прелестница сочла его откровение за намек довольно тривиального содержания.
– В смысле, вы… разведчик? Шпион?! – вопросила она с чувством прикосновения уже к настоящей тайне.
Рад между тем справился с нахлынувшей было на него откровенностью. Причиной которой было, конечно, действие мартини, выпитого им в изрядном количестве, – утреннее перевозбуждение из-за этого происшествия с баскеривильей все дребезжало где-то в глубине провисшей струной и требовало сброса. Да плюс ко всему эта черноволосая галеристка так ему нравилась.
– Да, я японский шпион штабс-капитан Рыбников, – сказал он.
Прелестница, однако, если и читала Куприна, рассказа с таким героем не помнила.
– Нет, правда. – разочарованно протянула она.
– Да, в самом деле. Ошибочка, – поправился Рад. – Наверное, я все же из Интеллидженс-сервис. Лоуренс Аравийский.
Джеймса Бонда первой трети минувшего века прелестница тоже не знала.
– Вы шутите, – догадалась она. – Не хотите расшифровываться. Это правильно. Хотя я знаю одного вашей профессии – он так не конспирируется. Я даже имя его знаю.
– Это не настоящее имя, – с апломбом ответствовал Рад, поддерживая в глазах прелестницы свой неожиданный имидж агента спецслужб.
– Ничего подобного, – парировала прелестница. – Самое настоящее. Я всю его семью знаю.
– Значит, и вся семья ненастоящая, – сказал Рад.
– Очень даже настоящая. – В голосе прелестницы прозвучал некий вызов. – Мой отец с его отцом уже четверть века дружат.
– А вы с моим коллегой вместе еще пекли куличи впесочнице.
– Нет, он меня старше. На десять лет. Ему, – прелестница, откинувшись на стуле вбок, посмотрела на Рада оценивающим взглядом. – Ему примерно, как вам. Просто наша семья дружна с его семьей.
Рада стал утомлять этот уклон в их разговоре. Какое ему было дело, кто там с кем дружит и сколько лет.
– И как, значит, его зовут, вашего Штирлица? – спросил он, однако, не видя способа закрыть тему.
– А вот не скажу! – дразняще ответила прелестница. – Вы не говорите, и я не скажу.
– Давайте еще мартини, – сказал Рад, беря со стойки перед собой бутылку и свинчивая с горлышка крышку. – Непонятно, как русский человек в годы тоталитаризма жил без этого вермута. Я думаю, советская власть рухнула из-за того, что в стране не было мартини.
– Ой, я знаю, кто хотел, тот пил и мартини, и виски, и джин – все. – Прелестница готовно пододвинула свой бокал к Раду. Впрочем, он был почти полон: пила-то она пила, но весьма с умом. – В «Березках» любые напитки были – только заработай туда сертификаты. Заработал – и никаких проблем.
Рад капнул в ее бокал, наполнил бокал себе.
– Проблема, насколько мне известно, состояла именно в том, чтобы заработать.
– Ой, не знаю, – сказала прелестница, забирая от Рада свой мартини. – Я помню, еще совсем маленькая была, у нас этого мартини всегда полный бар стоял.
– Мальчики-девочки, девочки-мальчики, господа! – закричала из противоположного конца гостиной, вскочив с ногами на черное кожаное кресло, Полина.
Она была вся обворожение: чудная, ладная фигурка, чистого рисунка ясное лицо с большими распахнутыми глазами, сияющая улыбка – тут Рад понимал своего бывшего сокурсника, – и так же, как обворожительна, она вся была одна фальшь: фальшивая радость, фальшивая улыбка, фальшивая искренность – тут Рад, глядя на нее, переставал понимать финансового директора крупной трейдинговой компании: неужели он ничего этого не замечал?
– Господа, господа! – В руках у Полины появились хрустальный бокал с ножом, и она позвенела ножом о бокал. – Как вы знаете, с нами сегодня известный художник и поэт, – она назвала имя, – яркий представитель постмодернистского искусства. Он только что вернулся с биеннале в Испании, где получил одну из престижнейших испанских премий, и вот он здесь с нами! Я хочу, чтоб вы его поприветствовали!
– Приветствуем! Ура! Вау! – завопили вокруг – не очень, впрочем, азартно и даже, пожалуй, вяло.
– Еще, еще поприветствуем нашего прославленного мэтра! – потребовала Полина.
– Вау! – в голос заблажила прелестница рядом с Радом, заставив его вздрогнуть.
– Вау-вау, – передразнил он ее, сымитировав собачий лай.
– Нет, ну надо же быть вежливыми, поприветствовать человека, раз просят, – отозвалась прелестница.
– Пусть сначала заслужит наши приветствия, – сказал Рад.
– Он их уже давно заслужил, вы, видимо, просто не в курсе, – с извиняющей снисходительностью произнесла прелестница. – Он один из самых хорошо продаваемых на Западе наших абсурдистов.
– Мне удалось невероятное! – приседая на пружинящей подушке кресла и выстреливая себя вверх, возгласила Полина. – Обычно, как всем известно, – она снова назвала мэтра по имени, – он не читает в салонах своих стихов. Но у нас он согласился это сделать. Просим! – зааплодировав, посмотрела она вниз – на стоящего рядом с креслом наголо остриженного, щетинистобородого сумрачного субъекта в просторных холщовых штанах, похожих на докерские, и шерстяной сине-красно-желтой клетчатой рубашке навыпуск, какие были модны в начале 90-х.
До того, как она прокричала «Просим!», субъект стоял, потупленно глядя в пол, тут он медленным движением, исполненным сосредоточенного достоинства, поднял голову и своим сумрачным взглядом, в котором было то же сосредоточенное достоинство, обвел гостиную.
– Я почитаю, – подтвердил он. Рад непроизвольно фыркнул.
– Сейчас нам почитают, – сказал он.
– Ой, не мешайте! – попросила прелестница.
Она сидела на стуле, вся подавшись в сторону мэтра, готовая, казалось, стать одним большим ухом.
Субъект в докерских штанах сделал отсутствующее выражение лица.
– Стихотворение «Александр Сергеич Пушкин», – объявил он. —
– Вау! Вау! Вау! – кричала, отбивая себе ладоши, соседка Рада.
– Вау-вау! – снова пролаял Рад. – По-моему, это настоящая графомания. Не говоря о том, что наганов и колы во времена Пушкина еще не было.
– Ой, вы не понимаете! – продолжая отбивать себе ладоши, с огорчением повернулась к нему лицом прелестница. Оно у нее горело счастливым возбуждением. – Это такое современное направление – абсурдизм. Ирония в квадрате. На грани самопародии.
– По-моему, так за гранью, – сказал Рад. – Дереж это обэриутов, и ничего больше. Только бездарный.
– Кого же это из них? – провокационно спросила прелестница. В голосе ее прозвучала обида. Словно Рад покусился на что-то святое для нее.
– Олейникова, кого еще. Хотя, когда Хармс с Введенским писали стихами, у них получалось похоже.
Во взгляде, каким прелестница смотрела на него теперь, была недоуменная подозрительность.
– Откуда вы знаете про обэриутов? Вы же говорите, вы математик.
– Если я математик, я не должен знать обэриутов?
– Нет, ну так обычно бывает, – сказала прелестница, поглаживая себя по крылу носа. – Вот Серж, я уверена, и понятия не имеет об обэриутах.
– Не поручусь за него – имеет или не имеет. – Раду показалось, что эта ее манера трогать нос начинает его уже и раздражать. – А я рос в семье научных работников. Раз в полгода – поход в Третьяковку, раз в полгода – в Пушкинский. И раз в год – непременно в Консерваторию или зал Чайковского.
– Боже, как вас мучили! – воскликнула прелестница.
– Во всяком случае, таких «Александр Сергеичей» я могу сочинять не хуже.
– В самом деле? А вы попробуйте, – с коварством произнесла прелестница.
Отступать не хотелось.
– Прямо сейчас? – попытался Рад все же избежать исполнения своего обещания.
– А что же, – сказала прелестница. – Конечно. Рад сделал глоток мартини, отодвинул бокал и закрыл глаза. Ну, не подкачай, пришпорил он себя. Через полминуты он открыл глаза.
– Пожалуйста. Слушайте:
– Все!
– Ну, во-первых, всего одна строфа. Согласитесь, немного.
– А за какое время? – перебил ее Рад.
– И тем не менее. Во-вторых, вы использовали готовую форму. Пошли путем, который протоптан. Заменили «хулиган» на «либерал» – и все.
– Так я же сказал «таких „Александр Сергеичей“»! Сомнения, что подвергнется критике, у Рада не было, но он все же не ожидал, что реакция будет столь воинственно отрицательной. Словно он своим четырехстишием не просто покусился на что-то святое, а втоптал это святое в грязь.
– И вообще: при чем здесь «либерал» и «сушки»? – прелестница даже передернула плечами.
– Да при том же, при чем «наган» и «кока-кола». А смыслу, пожалуй, что больше: потому и либерал, что сам ел, а других не заставлял.
– Ни к селу ни к городу они, ваши сушки. – Прелестница так и подчеркнула голосом свое нежелание длить эту тему дальше. – Пропустила все из-за вас! – разворачиваясь на стуле в сторону наследника обэриутов, упрекнула она Рада – но уже без резкости и вмиг загораясь прежним счастливым возбуждением.
Наследник обэриутов, пока они обменивались мнением о его стихотворении, успел прочитать еще одно, встреченное с тем же восторгом, и теперь читал новое.
Рад крутанулся на стуле, слез с него, взял свой мартини и бесцельно двинулся по периметру гостиной, уходя от бара. Она была дура дурой, эта прелестница с выставленной наружу, такой соблазнительной грудью и очаровательной круглой задницей. Ее серьезность во взгляде, свидетельствующая о несомненном уме, была какой-то другой, не понятной ему серьезностью, ее ум был умом, совершенно неведомым ему. Она была глупа как пробка.
Его бывший сокурсник, Сергей в прошлой жизни, а ныне, стараниями Полины и ее окружения, Серж, возник возле Рада с улыбкой, напоминающей улыбку леонардодавинчевской Джоконды.
– Не скучаем?
Ну уж извини за этого наследника обэриутов, но я ни при чем, зачем-то Полине он нужен, говорила эта его леонардодавинчевская улыбка. Кстати, нечто напоминающее мужеподобную Мону Лизу, в лице его было.
– Я, знаешь, тоже тут сочинил стихотворение, – сказал Рад. – Послушай.
Он наклонился к уху хозяина дома и прочитал ему свое творение.
Его бывший сокурсник, начавший слушать с вежливым вниманием, когда Рад дочитал, запрыскал смехом и, сдерживаясь, чтоб не расхохотаться в голос, обнял Рада за плечи и ткнулся лбом ему в ключицу.
– Отлично! Отлично! – повторял он, давясь этим беззвучным смехом и катаясь лбом по плечу Рада. – Сам ел сушки, но других не заставлял? Отлично!
– А красавице вон не понравилось, – кивнул Рад на свою недавнюю соседку по барной стойке, когда бывший сокурсник перестал смеяться и оставил его плечи в покое.
– Джени-то? – проговорил, взглядывая в сторону бара, бывший сокурсник.
– Почему Джени? – не понял Рад. Галеристка явно была русская.
– Ну Женька она, Евгения, Женя, – сказал бывший сокурсник. – Значит, Джени. Как у тебя с ней? Я обратил внимание, она к тебе явно неровно дышит.
– Да нет, – сказал Рад, снова делая глоток из своего бокала. – Я уж мартини обойдусь. Ей джеймс бонды нравятся. Лоуренсы аравийские. В крайнем случае, штабс-капитаны рыбниковы. Говорила, есть у нее какой-то знакомый шпион.
– А, это она, наверно, о таком Цеховце говорила. – Хозяин дома взял у Рада из руки его бокал, понюхал и вернул Раду. – Какой моветон. Порядочные люди должны пить джин. Если не в чистом виде, то с соком. С тоником, наконец.
Он манипулировал бокалом, произносил хвалебное слово джину, а Рад пытался вспомнить, откуда ему известна эта фамилия, Цеховец. С кем связана. Редкая все же фамилия. Кого-то он знал с этой фамилией.
Потом в его сознании всплыла квартира на Столешниковом, Beefeater в рюмках, кубинские сигары и лицо с носом, который заканчивался круглым набалдашником – словно у клоуна.
– Это не Дрон его зовут, этого Цеховца? – спросил он. – Андроник Цеховец. Нет?
– Понятия не имею, – отозвался бывший сокурсник. – Я его никогда не видел. Не знаком с ним. Только с его отцом знаком. Не слишком близко, к сожалению. А хорошо было бы близко. Большой человек. Не олигарх, но… но уж, говоря по-американски, тейкун. Весьма даже крупный тейкун. – Он назвал компанию, во главе которой стоял отец этого незнакомого ему Цеховца. – Слышал о такой?
Еще бы Рад не слышал. При наличии в стране газет, радио и телевидения трудно было бы не услышать об этой компании. А наверное, если бы их и не было, слух о ней докатился бы до него в виде молвы.
– У того Цеховца, о котором я говорю, – сказал он, – в советские времена отец был замминистра.
Хозяин дома вспоминающе сощурил глаз.
– Точно! – ткнул он Рада в грудь пальцем. – Был замминистра. – Глаза у него заблестели. Знакомством с сыном тейкуна рейтинг Рада в его глазах резко поднялся. – Ну так это, может быть, решение твоих проблем? У Цеховца-старшего какие силовые структуры, представляешь? Такая крыша – против нее все прочие сявки.
Отказавши Раду в помощи делом, он готов был оказать ее в полной мере советом.
– А откуда всем известно, – спросил Рад, – что Дрон – Джеймс Бонд?
– Ну, это Джени говорит, – бывший сокурсник Рада пожал плечами. – Знает, наверное. А там… – он махнул рукой в сторону – жест, означающий существование неких чужих стран, объект внимания российской разведки, – там об этом не имеют, надо думать, понятия.
– Так он где же, там? – выделив голосом кодовое слово, поинтересовался Рад.
– Понятия не имею, – снова отбился бывший сокурсник. – Это все Джени, все вопросы к ней. Ко мне, если нужно, с вопросами о его папаше. Тут я столько знаю!
Наследник обэриутов закончил читать очередное нетленное произведение, и на гостиную вновь сошел сель восторга в американской обертке.
– Пойду подойду к Пол, – хлопнул хозяин дома Рада по плечу.
– Конечно, – отозвался Рад.
Он поглядел в сторону бара и встретился взглядом со своей недавней соседкой у барной стойки. Прелестница по-прежнему сидела там и, крича «вау», смотрела на него. В глазах ее было презрительное недоумение.
Не отрывая от нее взгляда, тем же путем, что двигался от бара, Рад вернулся к нему. Стул его был не занят, и он взлез на него. Он уже не помнил, что ушел отсюда с твердым решением не перемолвиться с прелестницей за весь вечер больше ни словом. Да что же, она действительно была прелесть и, кажется, действительно неровно дышала к нему, и не жизнь же предстояло ему разделить с нею.
– Простите, Джени, – сказал он, кладя ладонь на ее руку, крутившую за ножку бокал, – я был не прав. Стихи гениальные.
– Узнали мое имя? – проговорила она непрощающим голосом, но руки не отняла.
– За тем и отходил. Она помолчала.
– А насчет стихов вы меня что, дразнили?
– Ну-у… – протянул Рад, – я бы сказал так: разыгрывал.
– Вам в самом деле понравились стихи?
– Стихи гениальные, – подтвердил Рад.
На лицо Жени-Джени снова выскользнула та, прежняя улыбка соучастия в тайном и выгодном деле.
– Вы оценили, да?
– О, еще как, – сказал Рад, полностью завладевая ее рукой, отрывая от бокала и неся к губам.
Женя-Джени не воспрепятствовала его посягновению на свою руку.
– Надеюсь, мне больше не придется смотреть вам в затылок, – произнесла она, когда он, развернув ее руку ладонью вверх, целовал ей пульсирующее нежной голубой жилкой запястье.
– Помилуй Бог, – ответил Рад ничего не значащей фразой.
Он чувствовал в себе некоторые угрызения совести. Что бы она собой ни представляла, она была искренней в своих притязаниях. А он шел им навстречу полный корысти. Даже так: переполненный ею.
В конце концов, я ее ни к чему не принуждаю и не собираюсь принуждать, она инициатор и лишь берет то, что желает, нашел он некоторое время спустя, как избавиться от этих угрызений. И в конце концов, это было действительно так.
Глава третья
– Нехорошо, Слава! – снова прокричал Павел Григорьич. – Уж сколько пронесли, чуть-чуть осталось…
На этот раз Рад уже не ответил – даже и жестом. Ему хотелось оставить место собачьей казни как можно скорее. К его стыду, хотя и попытался отбить баскервилью от мужика, втайне он был рад, что все произошло так. Если бы не вилы кудлатого, как эта баскервилья повела бы себя, когда очухалась? Страх, сквознячком просквозивший под ложечкой, когда собака, вылезши из-под ворот, неслась на него, спустился сейчас из груди в левую ногу: икра ее мелко дрожала, унять дрожь было невозможно, и нога подволакивалась.
* * *
Несколько часов спустя Рад сидел на высоком крутящемся стуле перед барной стойкой дачной гостиной с бокалом мартини в руках и разговаривал с сидевшей на соседнем стуле черноволосой сероглазой прелестницей в туго обтягивающих ее небольшой круглый зад синих джинсах. Кроме того, что черноволоса, сероглаза и в синих джинсах, прелестница была еще в легкой шерстяной бордовой кофточке на голое тело – с таким глубоким вырезом, что соблазнительные округлости ее поднятых невидимым лифчиком грудей выглядывали на белый свет едва не до сосков. Впрочем, во взгляде, каким она смотрела на Рада, была и та природная серьезность, что свидетельствовала о несомненном уме. Она весь вечер откровенно выказывала ему свое благорасположение, это настораживало Рада и одновременно было приятно. Она принадлежала к тому типу, который всегда нравился ему – с лету. Что ж, возможно, и он принадлежал к ее типу. Было бы невероятно, чтобы она оказалась от тех, от кого он прятался. А вот ее тип был еще тем типом. Если бы ей достало зоркости, она бы увидела, что, несмотря на вполне целые штаны, он сидит тут перед ней с голой задницей. Так и сверкает ею.У нее самой, судя по тому, что она тусовалась с Полиной, это место было прикрыто вполне надежно. С Полиной тусовались только такие, других около нее быть не могло. Уж кто-кто, а Полина голодранцев чуяла за версту. У нее был нюх на неблагополучие, и запаха его она не переносила. Как запаха случайно оказавшегося рядом бомжа. Рада можно было считать исключением. Вроде какого-то чистого бомжа. Хотя, возможно, и нет. Возможно, он пока шел по разряду людей, на которых крест еще не поставлен. Хотя бы потому, что ее муж все же водился с ним. Пусть и в качестве сторожа их загородного дома. Но все же и не простого сторожа.
Черноволосая прелестница была галеристкой. Не устроительницей выставок, а именно галеристкой – хозяйкой, собственницей, держателем помещения, бизнесменшей. Во всяком случае, так она себя представила.
– Художники, знаете, совершенно не в состоянии объективно оценивать свое творчество, – говорила она Раду. – Им кажется, вот они напишут пейзаж, или там натюрморт, или абстрактную композицию – и тут же у них оторвут это с руками, осыпят их долларами. А на самом деле никому этот их пейзаж-натюрморт сто лет не нужен, за пять копеек они его никому втюхать не могут. Художников приходится пасти как овец. Сами они тучного пастбища ни в жизнь не найдут. Смотрят, казалось бы – вот оно, а они не видят.
– Вы их пасете, а потом стрижете, – сказал Рад.
– О, это еще как сказать, кто кого стрижет. Творческие люди так корыстны… Сделают на рубль, а получить хотят на десять тысяч, не меньше. А уж как любят в гениев играть! Это неописуемо.
– Приходится применять хлыст, – вставил Рад.
– Ну-у что вы, – протянула галеристка, – какой кнут. Кнут – это для коров. А они же гении, значит – дети. Пасти как овец, я сказала. Я не сказала: коров. Ногой топнешь, палкой погрозишь – бегут куда надо.
– На тучное пастбище, – снова вставил Рад.
– О, это не всегда получается. Найти по-настоящему тучное пастбище, я имею в виду. Чаще приходится довольствоваться… такими… – она поискала слово, – я бы сказала, плодоносными.
У нее была манера, произнося монолог, трогать себя за крыло носа, и это единственное, что было Раду в ней неприятно. Во всем остальном она ему очень нравилась. И так мило звучали в ее речи все эти «сто лет», «втюхать». У нее это получалось ничуть не вульгарно. Она произносила эти слова – будто доставала изо рта самоцветы.
– Интересно, – делая очередной глоток мартини, спросил Рад, – что нужно для того, чтобы стать галеристом? Закончить искусствоведческое?
– Прежде всего любить искусство. – Прелестница снова погладила себя по крылу носа. – Ну и, конечно, разбираться в нем. Понимать толк. Получить искусствоведческое образование желательно. Я его получила.
– МГУ?
– МГУ.
– А, значит, с той же грядки, – сказал Рад.
– А вы тоже закончили искусствоведческий?! – вопросила прелестница с радостью соучастницы в некоем тайном и выгодном деле.
– Я дал повод так считать? – Рад извинился голосом. – Нет, под грядкой я имею в виду сам университет. А учился я на мехмате. Я математик.
– Как Серж?! – с той же радостью соучастницы в тайном и выгодном деле вопросила прелестница.
– Как Серж, – подтвердил Рад.
Серж – это был хозяин дома. Удачная партия Полины, похитившей его четыре года назад из прежней семьи и теперь вкушающей всю сладость денежной жизни. Финансовый директор крупной компании, которую даже дефолт 98-го только слегка качнул: торговля сталепрокатом, торговля какими-то полезными ископаемыми, ниша на рынке продуктов…
И еще это был не кто другой, как тот сокурсник Рада, что привел его на ночную тусовку, где обсуждался вопрос об учреждении партии, оппозиционной коммунистической. Где он был со всеми знаком, со всеми в дружеских отношениях. Потом Раду приходилось видеть кое-какие лица с тех посиделок то в официальной хронике по телевизору, то в какой-нибудь передаче – высокие посты занимали люди. Наверняка он мог пошуровать некими тайными рычагами, нажать на скрытые от стороннего взгляда педали, чтобы освободить Рада от сдавливающей шею удавки – о чем его Рад и просил, – а уж что без сомнения мог – дать в долг, но все, что он сделал – это спрятал Рада у себя на даче. От чего ему была одна выгода.
– Вы тоже где-то финансовым директором? – спросила прелестница, когда Рад подтвердил ей, что он как Серж.
Рад, глядя на нее, усмешливо прищурился. Девушка, видимо, полагала, что знание высшей математики гарантированно открывает путь в топ-менеджмент.
– Нет, – сказал он, – я не финансовый директор. Я… – он замялся и неожиданно сам для себя проговорил: – Я человек-невидимка.
Прелестница сочла его откровение за намек довольно тривиального содержания.
– В смысле, вы… разведчик? Шпион?! – вопросила она с чувством прикосновения уже к настоящей тайне.
Рад между тем справился с нахлынувшей было на него откровенностью. Причиной которой было, конечно, действие мартини, выпитого им в изрядном количестве, – утреннее перевозбуждение из-за этого происшествия с баскеривильей все дребезжало где-то в глубине провисшей струной и требовало сброса. Да плюс ко всему эта черноволосая галеристка так ему нравилась.
– Да, я японский шпион штабс-капитан Рыбников, – сказал он.
Прелестница, однако, если и читала Куприна, рассказа с таким героем не помнила.
– Нет, правда. – разочарованно протянула она.
– Да, в самом деле. Ошибочка, – поправился Рад. – Наверное, я все же из Интеллидженс-сервис. Лоуренс Аравийский.
Джеймса Бонда первой трети минувшего века прелестница тоже не знала.
– Вы шутите, – догадалась она. – Не хотите расшифровываться. Это правильно. Хотя я знаю одного вашей профессии – он так не конспирируется. Я даже имя его знаю.
– Это не настоящее имя, – с апломбом ответствовал Рад, поддерживая в глазах прелестницы свой неожиданный имидж агента спецслужб.
– Ничего подобного, – парировала прелестница. – Самое настоящее. Я всю его семью знаю.
– Значит, и вся семья ненастоящая, – сказал Рад.
– Очень даже настоящая. – В голосе прелестницы прозвучал некий вызов. – Мой отец с его отцом уже четверть века дружат.
– А вы с моим коллегой вместе еще пекли куличи впесочнице.
– Нет, он меня старше. На десять лет. Ему, – прелестница, откинувшись на стуле вбок, посмотрела на Рада оценивающим взглядом. – Ему примерно, как вам. Просто наша семья дружна с его семьей.
Рада стал утомлять этот уклон в их разговоре. Какое ему было дело, кто там с кем дружит и сколько лет.
– И как, значит, его зовут, вашего Штирлица? – спросил он, однако, не видя способа закрыть тему.
– А вот не скажу! – дразняще ответила прелестница. – Вы не говорите, и я не скажу.
– Давайте еще мартини, – сказал Рад, беря со стойки перед собой бутылку и свинчивая с горлышка крышку. – Непонятно, как русский человек в годы тоталитаризма жил без этого вермута. Я думаю, советская власть рухнула из-за того, что в стране не было мартини.
– Ой, я знаю, кто хотел, тот пил и мартини, и виски, и джин – все. – Прелестница готовно пододвинула свой бокал к Раду. Впрочем, он был почти полон: пила-то она пила, но весьма с умом. – В «Березках» любые напитки были – только заработай туда сертификаты. Заработал – и никаких проблем.
Рад капнул в ее бокал, наполнил бокал себе.
– Проблема, насколько мне известно, состояла именно в том, чтобы заработать.
– Ой, не знаю, – сказала прелестница, забирая от Рада свой мартини. – Я помню, еще совсем маленькая была, у нас этого мартини всегда полный бар стоял.
– Мальчики-девочки, девочки-мальчики, господа! – закричала из противоположного конца гостиной, вскочив с ногами на черное кожаное кресло, Полина.
Она была вся обворожение: чудная, ладная фигурка, чистого рисунка ясное лицо с большими распахнутыми глазами, сияющая улыбка – тут Рад понимал своего бывшего сокурсника, – и так же, как обворожительна, она вся была одна фальшь: фальшивая радость, фальшивая улыбка, фальшивая искренность – тут Рад, глядя на нее, переставал понимать финансового директора крупной трейдинговой компании: неужели он ничего этого не замечал?
– Господа, господа! – В руках у Полины появились хрустальный бокал с ножом, и она позвенела ножом о бокал. – Как вы знаете, с нами сегодня известный художник и поэт, – она назвала имя, – яркий представитель постмодернистского искусства. Он только что вернулся с биеннале в Испании, где получил одну из престижнейших испанских премий, и вот он здесь с нами! Я хочу, чтоб вы его поприветствовали!
– Приветствуем! Ура! Вау! – завопили вокруг – не очень, впрочем, азартно и даже, пожалуй, вяло.
– Еще, еще поприветствуем нашего прославленного мэтра! – потребовала Полина.
– Вау! – в голос заблажила прелестница рядом с Радом, заставив его вздрогнуть.
– Вау-вау, – передразнил он ее, сымитировав собачий лай.
– Нет, ну надо же быть вежливыми, поприветствовать человека, раз просят, – отозвалась прелестница.
– Пусть сначала заслужит наши приветствия, – сказал Рад.
– Он их уже давно заслужил, вы, видимо, просто не в курсе, – с извиняющей снисходительностью произнесла прелестница. – Он один из самых хорошо продаваемых на Западе наших абсурдистов.
– Мне удалось невероятное! – приседая на пружинящей подушке кресла и выстреливая себя вверх, возгласила Полина. – Обычно, как всем известно, – она снова назвала мэтра по имени, – он не читает в салонах своих стихов. Но у нас он согласился это сделать. Просим! – зааплодировав, посмотрела она вниз – на стоящего рядом с креслом наголо остриженного, щетинистобородого сумрачного субъекта в просторных холщовых штанах, похожих на докерские, и шерстяной сине-красно-желтой клетчатой рубашке навыпуск, какие были модны в начале 90-х.
До того, как она прокричала «Просим!», субъект стоял, потупленно глядя в пол, тут он медленным движением, исполненным сосредоточенного достоинства, поднял голову и своим сумрачным взглядом, в котором было то же сосредоточенное достоинство, обвел гостиную.
– Я почитаю, – подтвердил он. Рад непроизвольно фыркнул.
– Сейчас нам почитают, – сказал он.
– Ой, не мешайте! – попросила прелестница.
Она сидела на стуле, вся подавшись в сторону мэтра, готовая, казалось, стать одним большим ухом.
Субъект в докерских штанах сделал отсутствующее выражение лица.
– Стихотворение «Александр Сергеич Пушкин», – объявил он. —
Наградой ему, когда он закончил, были аплодисменты, которые в советские времена, помнилось Раду, назывались бурными. И еще все вокруг кричали: «Вау!»
Александр Сергеич Пушкин
Был известный хулиган.
Он носил с собою пушку —
Агроменнейший наган.
Он стрелял из этой пушки
Галок, воробьев, ворон.
А в лесу убил кукушку —
Был стрелок отменный он.
Был Дантес стрелок отменный.
Для России – полный ноль:
Не любил он кубок пенный —
Отрицал он алкоголь.
Александр Сергеич Пушкин,
Увидавши, как Дантес
Кока-колу пьет из кружки,
Не сдержался: «Ну, балбес!»
Засверкали револьверы,
Разразился страшный гром —
Были жуткие манеры
В декабристском веке том.
Александр Сергеич Пушкин
С раной на снегу лежит.
А Дантес зловредной мушкой
Из России вон летит.
Жалко Пушкина, ребята:
Что стихи, что Натали!
Русские, как поросята,
Колу пьют из бутыли.
Александр Сергеич Пушкин
Не простил бы колы нам.
Из носу пустил нам юшку,
Дал наганом по рогам.
Пусть собаки инострашки
Пьют хоть колу, хоть глинтвейн.
Нету лучше, нету краше,
Чем российский наш портвейн.
– Вау! Вау! Вау! – кричала, отбивая себе ладоши, соседка Рада.
– Вау-вау! – снова пролаял Рад. – По-моему, это настоящая графомания. Не говоря о том, что наганов и колы во времена Пушкина еще не было.
– Ой, вы не понимаете! – продолжая отбивать себе ладоши, с огорчением повернулась к нему лицом прелестница. Оно у нее горело счастливым возбуждением. – Это такое современное направление – абсурдизм. Ирония в квадрате. На грани самопародии.
– По-моему, так за гранью, – сказал Рад. – Дереж это обэриутов, и ничего больше. Только бездарный.
– Кого же это из них? – провокационно спросила прелестница. В голосе ее прозвучала обида. Словно Рад покусился на что-то святое для нее.
– Олейникова, кого еще. Хотя, когда Хармс с Введенским писали стихами, у них получалось похоже.
Во взгляде, каким прелестница смотрела на него теперь, была недоуменная подозрительность.
– Откуда вы знаете про обэриутов? Вы же говорите, вы математик.
– Если я математик, я не должен знать обэриутов?
– Нет, ну так обычно бывает, – сказала прелестница, поглаживая себя по крылу носа. – Вот Серж, я уверена, и понятия не имеет об обэриутах.
– Не поручусь за него – имеет или не имеет. – Раду показалось, что эта ее манера трогать нос начинает его уже и раздражать. – А я рос в семье научных работников. Раз в полгода – поход в Третьяковку, раз в полгода – в Пушкинский. И раз в год – непременно в Консерваторию или зал Чайковского.
– Боже, как вас мучили! – воскликнула прелестница.
– Во всяком случае, таких «Александр Сергеичей» я могу сочинять не хуже.
– В самом деле? А вы попробуйте, – с коварством произнесла прелестница.
Отступать не хотелось.
– Прямо сейчас? – попытался Рад все же избежать исполнения своего обещания.
– А что же, – сказала прелестница. – Конечно. Рад сделал глоток мартини, отодвинул бокал и закрыл глаза. Ну, не подкачай, пришпорил он себя. Через полминуты он открыл глаза.
– Пожалуйста. Слушайте:
– Все? – вопросила прелестница, поглаживая нос, когда он остановился.
Александр Сергеич Пушкин
Был известный либерал:
Вместо хлеба ел он сушки,
Но других не заставлял.
– Все!
– Ну, во-первых, всего одна строфа. Согласитесь, немного.
– А за какое время? – перебил ее Рад.
– И тем не менее. Во-вторых, вы использовали готовую форму. Пошли путем, который протоптан. Заменили «хулиган» на «либерал» – и все.
– Так я же сказал «таких „Александр Сергеичей“»! Сомнения, что подвергнется критике, у Рада не было, но он все же не ожидал, что реакция будет столь воинственно отрицательной. Словно он своим четырехстишием не просто покусился на что-то святое, а втоптал это святое в грязь.
– И вообще: при чем здесь «либерал» и «сушки»? – прелестница даже передернула плечами.
– Да при том же, при чем «наган» и «кока-кола». А смыслу, пожалуй, что больше: потому и либерал, что сам ел, а других не заставлял.
– Ни к селу ни к городу они, ваши сушки. – Прелестница так и подчеркнула голосом свое нежелание длить эту тему дальше. – Пропустила все из-за вас! – разворачиваясь на стуле в сторону наследника обэриутов, упрекнула она Рада – но уже без резкости и вмиг загораясь прежним счастливым возбуждением.
Наследник обэриутов, пока они обменивались мнением о его стихотворении, успел прочитать еще одно, встреченное с тем же восторгом, и теперь читал новое.
Рад крутанулся на стуле, слез с него, взял свой мартини и бесцельно двинулся по периметру гостиной, уходя от бара. Она была дура дурой, эта прелестница с выставленной наружу, такой соблазнительной грудью и очаровательной круглой задницей. Ее серьезность во взгляде, свидетельствующая о несомненном уме, была какой-то другой, не понятной ему серьезностью, ее ум был умом, совершенно неведомым ему. Она была глупа как пробка.
Его бывший сокурсник, Сергей в прошлой жизни, а ныне, стараниями Полины и ее окружения, Серж, возник возле Рада с улыбкой, напоминающей улыбку леонардодавинчевской Джоконды.
– Не скучаем?
Ну уж извини за этого наследника обэриутов, но я ни при чем, зачем-то Полине он нужен, говорила эта его леонардодавинчевская улыбка. Кстати, нечто напоминающее мужеподобную Мону Лизу, в лице его было.
– Я, знаешь, тоже тут сочинил стихотворение, – сказал Рад. – Послушай.
Он наклонился к уху хозяина дома и прочитал ему свое творение.
Его бывший сокурсник, начавший слушать с вежливым вниманием, когда Рад дочитал, запрыскал смехом и, сдерживаясь, чтоб не расхохотаться в голос, обнял Рада за плечи и ткнулся лбом ему в ключицу.
– Отлично! Отлично! – повторял он, давясь этим беззвучным смехом и катаясь лбом по плечу Рада. – Сам ел сушки, но других не заставлял? Отлично!
– А красавице вон не понравилось, – кивнул Рад на свою недавнюю соседку по барной стойке, когда бывший сокурсник перестал смеяться и оставил его плечи в покое.
– Джени-то? – проговорил, взглядывая в сторону бара, бывший сокурсник.
– Почему Джени? – не понял Рад. Галеристка явно была русская.
– Ну Женька она, Евгения, Женя, – сказал бывший сокурсник. – Значит, Джени. Как у тебя с ней? Я обратил внимание, она к тебе явно неровно дышит.
– Да нет, – сказал Рад, снова делая глоток из своего бокала. – Я уж мартини обойдусь. Ей джеймс бонды нравятся. Лоуренсы аравийские. В крайнем случае, штабс-капитаны рыбниковы. Говорила, есть у нее какой-то знакомый шпион.
– А, это она, наверно, о таком Цеховце говорила. – Хозяин дома взял у Рада из руки его бокал, понюхал и вернул Раду. – Какой моветон. Порядочные люди должны пить джин. Если не в чистом виде, то с соком. С тоником, наконец.
Он манипулировал бокалом, произносил хвалебное слово джину, а Рад пытался вспомнить, откуда ему известна эта фамилия, Цеховец. С кем связана. Редкая все же фамилия. Кого-то он знал с этой фамилией.
Потом в его сознании всплыла квартира на Столешниковом, Beefeater в рюмках, кубинские сигары и лицо с носом, который заканчивался круглым набалдашником – словно у клоуна.
– Это не Дрон его зовут, этого Цеховца? – спросил он. – Андроник Цеховец. Нет?
– Понятия не имею, – отозвался бывший сокурсник. – Я его никогда не видел. Не знаком с ним. Только с его отцом знаком. Не слишком близко, к сожалению. А хорошо было бы близко. Большой человек. Не олигарх, но… но уж, говоря по-американски, тейкун. Весьма даже крупный тейкун. – Он назвал компанию, во главе которой стоял отец этого незнакомого ему Цеховца. – Слышал о такой?
Еще бы Рад не слышал. При наличии в стране газет, радио и телевидения трудно было бы не услышать об этой компании. А наверное, если бы их и не было, слух о ней докатился бы до него в виде молвы.
– У того Цеховца, о котором я говорю, – сказал он, – в советские времена отец был замминистра.
Хозяин дома вспоминающе сощурил глаз.
– Точно! – ткнул он Рада в грудь пальцем. – Был замминистра. – Глаза у него заблестели. Знакомством с сыном тейкуна рейтинг Рада в его глазах резко поднялся. – Ну так это, может быть, решение твоих проблем? У Цеховца-старшего какие силовые структуры, представляешь? Такая крыша – против нее все прочие сявки.
Отказавши Раду в помощи делом, он готов был оказать ее в полной мере советом.
– А откуда всем известно, – спросил Рад, – что Дрон – Джеймс Бонд?
– Ну, это Джени говорит, – бывший сокурсник Рада пожал плечами. – Знает, наверное. А там… – он махнул рукой в сторону – жест, означающий существование неких чужих стран, объект внимания российской разведки, – там об этом не имеют, надо думать, понятия.
– Так он где же, там? – выделив голосом кодовое слово, поинтересовался Рад.
– Понятия не имею, – снова отбился бывший сокурсник. – Это все Джени, все вопросы к ней. Ко мне, если нужно, с вопросами о его папаше. Тут я столько знаю!
Наследник обэриутов закончил читать очередное нетленное произведение, и на гостиную вновь сошел сель восторга в американской обертке.
– Пойду подойду к Пол, – хлопнул хозяин дома Рада по плечу.
– Конечно, – отозвался Рад.
Он поглядел в сторону бара и встретился взглядом со своей недавней соседкой у барной стойки. Прелестница по-прежнему сидела там и, крича «вау», смотрела на него. В глазах ее было презрительное недоумение.
Не отрывая от нее взгляда, тем же путем, что двигался от бара, Рад вернулся к нему. Стул его был не занят, и он взлез на него. Он уже не помнил, что ушел отсюда с твердым решением не перемолвиться с прелестницей за весь вечер больше ни словом. Да что же, она действительно была прелесть и, кажется, действительно неровно дышала к нему, и не жизнь же предстояло ему разделить с нею.
– Простите, Джени, – сказал он, кладя ладонь на ее руку, крутившую за ножку бокал, – я был не прав. Стихи гениальные.
– Узнали мое имя? – проговорила она непрощающим голосом, но руки не отняла.
– За тем и отходил. Она помолчала.
– А насчет стихов вы меня что, дразнили?
– Ну-у… – протянул Рад, – я бы сказал так: разыгрывал.
– Вам в самом деле понравились стихи?
– Стихи гениальные, – подтвердил Рад.
На лицо Жени-Джени снова выскользнула та, прежняя улыбка соучастия в тайном и выгодном деле.
– Вы оценили, да?
– О, еще как, – сказал Рад, полностью завладевая ее рукой, отрывая от бокала и неся к губам.
Женя-Джени не воспрепятствовала его посягновению на свою руку.
– Надеюсь, мне больше не придется смотреть вам в затылок, – произнесла она, когда он, развернув ее руку ладонью вверх, целовал ей пульсирующее нежной голубой жилкой запястье.
– Помилуй Бог, – ответил Рад ничего не значащей фразой.
Он чувствовал в себе некоторые угрызения совести. Что бы она собой ни представляла, она была искренней в своих притязаниях. А он шел им навстречу полный корысти. Даже так: переполненный ею.
В конце концов, я ее ни к чему не принуждаю и не собираюсь принуждать, она инициатор и лишь берет то, что желает, нашел он некоторое время спустя, как избавиться от этих угрызений. И в конце концов, это было действительно так.
Глава третья
«Привет, Дрон, – писал Рад, с размеренной медлительностью ходя пальцами по клавишам клавиатуры. – Земля, оказывается, и в самом деле круглая: в какую сторону ни пойди – встретишь старых друзей. Вот и с тобой повстречался – разве только в виртуальном виде…»
Писать хотелось стремительно, стуча по клавишам со всей скоростью, на которую был способен, внутри в нем все было взахлеб, но он сдерживал себя, тщательно обдумывая каждую фразу. Писал Рад по-русски, но латиницей. Дрон жил в Америке, кто знает, как там у него обстояло дело с программами, компьютер мог оказаться нерусифицированным, и напиши на кириллице – Дрон получил бы вместо письма одну абракадабру. Вполне вероятно, Жене-Джени было известно и это обстоятельство – русифицирован у Дрона компьютер или нет, – но она спала, ее следовало специально будить, чтобы задавать вопросы, а Рад вовсе не горел желанием до такой степени раскрываться перед ней в своем интересе к ее знакомому шпиону. Достаточно было того, что самовольно залез в ее сумку и извлек оттуда электронную записную книжку. Конечно, он бы ни в жизнь не догадался, что адрес электронной почты Дрона Цеховца забит у нее в записную книжку, она сообщила об этом сама, пообещав дать его потом, но то, что он не утерпел, полез без разрешения – узнай Женя-Джени об этом, мало ли какие подозрения могли прийти ей в голову.
Мысль о ее электронной записной книжке сидела в нем болезненной лохматой занозой все время, пока терзали сладостной гимнастикой невинную до того кровать у него в комнате. И как эта заноза ни на мгновение не оставляла его в покое, так она не дала ему заснуть – ни на минуту. Лежал рядом с Женей-Джени, отдавшей свое эфирное тело стихии сна с той же горячей страстью, с какой отдавала ему физическое тело, уговаривал себя, что уже спит, спит, спит, – и не было ни в одном глазу. И что же было лежать, раз не спал, ждать дня?
Писать хотелось стремительно, стуча по клавишам со всей скоростью, на которую был способен, внутри в нем все было взахлеб, но он сдерживал себя, тщательно обдумывая каждую фразу. Писал Рад по-русски, но латиницей. Дрон жил в Америке, кто знает, как там у него обстояло дело с программами, компьютер мог оказаться нерусифицированным, и напиши на кириллице – Дрон получил бы вместо письма одну абракадабру. Вполне вероятно, Жене-Джени было известно и это обстоятельство – русифицирован у Дрона компьютер или нет, – но она спала, ее следовало специально будить, чтобы задавать вопросы, а Рад вовсе не горел желанием до такой степени раскрываться перед ней в своем интересе к ее знакомому шпиону. Достаточно было того, что самовольно залез в ее сумку и извлек оттуда электронную записную книжку. Конечно, он бы ни в жизнь не догадался, что адрес электронной почты Дрона Цеховца забит у нее в записную книжку, она сообщила об этом сама, пообещав дать его потом, но то, что он не утерпел, полез без разрешения – узнай Женя-Джени об этом, мало ли какие подозрения могли прийти ей в голову.
Мысль о ее электронной записной книжке сидела в нем болезненной лохматой занозой все время, пока терзали сладостной гимнастикой невинную до того кровать у него в комнате. И как эта заноза ни на мгновение не оставляла его в покое, так она не дала ему заснуть – ни на минуту. Лежал рядом с Женей-Джени, отдавшей свое эфирное тело стихии сна с той же горячей страстью, с какой отдавала ему физическое тело, уговаривал себя, что уже спит, спит, спит, – и не было ни в одном глазу. И что же было лежать, раз не спал, ждать дня?