Курчаткин Анатолий. Цунами

   – Мать твою! – всмотревшись, выругался Павел Григорьич. – Так ведь Мишка. Лесник.
   «Твою мать!» – эхом отозвалось в Раде. Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.
   – Дежурил, падло, – как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. – В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Своего не упустит. Держись, Слава. Сам понимаешь, кчему сейчас разговор поведет.
   Рад понимал.
   – А ружье зачем? – спросил он. – Для страху?
   – А кто знает, – отозвался Павел Григорьич. – Считай, что для страху.
   – Ох, Пашка! – прокричал лесник, приближаясь. – Озоруешь, свинья! Закон для тебя не писан?!
   – Сам свинья! – закричал ему в ответ Павел Григорьич. – Ответишь за свинью, ты меня знаешь!
   – Я тебя знаю, я тебя знаю! – Голос лесника окрасился угрозой. – Ты меня тоже знаешь, у меня спуску не жди!
   – У, падло, – тихо, для Рада, пробурчал Павел Григорьич. – Попались, Слава. Есть кошель-то с собой?
   – Откуда, – так же тихо ответил Рад. – Что я, в лес, как в магазин?
   – Плохо, Слава, – заключил Павел Григорьич.
   Лесник остановился, не дойдя до них метров трех. Это был крепкий мужик лет пятидесяти, на необремененном раздумьями о добре и зле мордастом его лице была написана железная решительность непременным образом оправдать свое сидение в засаде.
   – А это с тобой кто? – спросил он Павла Григорьича, указывая движением бровей на Рада.
   – А это не со мной, это сам по себе, – сказал Павел Григорьич. – Мало ли что вместе. Может, я с ним, – неожиданно добавил он и, поглядев на Рада, подмигнул ему.
   Рад промолчал. Он предоставил право вести разговор своему магазинному знакомцу.
   – Ну так что, – сказал лесник, – мне все равно: вместе, не вместе. Что делать будем? В милицию протокол составлять?
   – Какой протокол, Мишка, ты что? – голос Павла Григорьича стал просителен. – Знаешь, для кого елку-то срубил? Для самого мэра. Ему пру.
   В глазах у лесника выразилось напряжение мыслительного процесса.
   – А чего это он у тебя-то попросил? Чего не у меня?
   – Так я же сосед, не ты.
   – Ты-то сосед, а лесник-то я.
   – Ну так я за мэра-то ответить не могу. – Теперь в голосе Павла Григорьича отчетливо прозвучала гордость, что городской голова обратился с этим тонким поручением именно к нему, не к кому другому. – Попросил и попросил, я разве мэру могу отказать? У самого у меня уж стоит. Можем зайти – увидишь.
   – И на базаре купил? – сардонически вопросил лесник.
   – Нет, на огороде у себя вырастил, – ответил Павел Григорьич.
   Ответ был достоин вопроса. Рад, все это время молча внимавший происходящему разговору, не сумев сдержаться, фыркнул.
   Он фыркнул – и тем словно сбросил с себя некую маскировочную сеть, которая, если и не скрывала его от лесника, то как бы оберегала.
   – Что, тоже для мэра? – обратил на него лесник свой взгляд.
   – Ладно, – миролюбиво сказал Рад. – Сколько?
   – Что «сколько»? – с той же сардонической интонацией, что Павла Григорьича о базаре, вопросил лесник. – Это вы должностному лицу взятку предлагаете?
   – Отступного я предлагаю.
   – А если я не беру отступного?
   – Ну тогда поехали в милицию протокол писать, – сказал Рад. Он был уверен, что никакой протокол леснику не нужен.
   Это лесник незамедлительно и подтвердил.
   – По пятьсот рублей с носа, – проговорил он.
   – По пятьсот? – ахнул Павел Григорьич. – С ума сошел? Да я и не себе. Иди вон к мэру, с него и требуй.
   Взгляд лесника помутнел. Шестерни мыслительного процесса, что шел в нем, откровенно лязгали вхолостую, искрили и скрежетали, от них едва не валил дым.
   – Семьсот пятьдесят с тебя, – сказал лесник после паузы, сосредоточивая прояснившийся взгляд на Раде. – Елки ты нес? Твои елки.
   – Подумай еще, – предложил Рад. – Не зарывайся.
   – Ты мне?! Ты с кем? Ты кому не «зарывайся»?! – Рука лесника схватилась за ствол ружья у бедра и дернула его вперед; ствол ружья глянул на Рада. – Я вот с тобой… всажу сейчас в пузо, засею квадратно-гнездовым. А Пашка подтвердит, что напал на меня. – Подтвердишь?! – скосил он глаза на Павла Григорьича.
   Из Павла Григорьича изошел быстрый услужливый смешок.
   – Заплати ему, Слава, – сказал он. – Дойдете до дома – и заплати. Чего тебе. Зачем тебе неприятности. – И, не дожидаясь ответа от Рада, с той же угодливой услужливостью посыпал, адресуясь уже к леснику: – Да он заплатит, заплатит. Он все понимает, чего ты! Хороший парень, он непременно!
   Павел Григорьич был настоящей придворной лисой, высшей пробы.
   – Нет, Павел Григорьич, – сказал Рад, – за мэра вашего платить я не буду. Разбирайтесь с ним сами, как хотите.
   – Да Слава! Да Слава!.. Ты же елки нес, в самом-то деле! – Придворный лис явил себя во всей своей царе-дворской красе.
   – Дальше понесу одну, – объявил Рад.
   – Так чего уж делать. Придется другую понести мне, – согласился Павел Григорьич.
   Рад поднял со снега парусинный кокон своей елки, вскинул на плечо и двинулся из оврага на подъем. Лесник, увидел он периферическим зрением, снова опустив ружье вниз дулом, заскользил следом за ним.
   – Ты что, здесь, что ли, живешь? – спросил лесник, когда Рад, сойдя с лыжни, тянувшей себя обочиной дороги, свернул к своему дому.
   – Здесь, – коротко ответил Рад.
   – Так вроде тут кто-то другой хозяин.
   – А живу я, – сказал Рад.
   – А, ну понятно. – В голосе лесника прозвучало облегчение, словно он разрешил для себя давно мучавшую его задачу. – Снимаешь, что ли?
   – Живу, – еще с большей короткостью ответил Рад.
   Он отомкнул калитку, они вошли во двор, Рад оставил лесника на крыльце и, взяв деньги, вышел обратно на улицу. С пятьюстами рублями одной купюрой.
   – Это что такое? – проговорил лесник, взяв отливающую фиолетовым купюру с памятником Петру Первому в Архангельске и держа ее двумя пальцами, будто дохлую мышь за хвост. – Семьсот пятьдесят, я сказал!
   – С мэра, – сказал Рад. – Остальное с мэра.
   На мордастом лице лесника проиграли желваки. Оказывается, его намерение содрать с Рада отступного за обе елки было вполне серьезным.
   – Сучара! – вырвалось из лесника сдавленным криком. – Настроили тут домов! Пускают всяких!.. Моя б воля… запер вас всех в Москве и поджег, как французов в двенадцатом году! На сто километров вас к нашему лесу не подпускал!
   – А с кого бы бабки за елки драл? – усмехаясь, спросил Рад.
   – Ты мне поухмыляйся, поухмыляйся! – Лесник, как там, в лесу, схватился за ствол и дернул его вперед. – Я тебя, сучара… я в тебя заряд… ох, придет время – почикаем вас, как сусликов! Устроили нам жизнь, мешала вам советская власть!
   – Неуж при советской власти за елку больше давали? – снова спросил Рад. Хотел сдержаться, не отвечать леснику больше, и не сдержался. Ружье лесника после тех восьми часов, что провел под дулами «калашниковых», было ему – как детская пукалка.
   – Да при советской власти!.. Ты б у меня при советской власти!.. – И без того красное от мороза, лицо у лесника сделалось, как перезрелый помидор. Казалось, еще немного, и этот помидор так и брызнет из всех пор распирающим его соком.
   – Не выдумывай, ничего бы ты мне при советской власти, – сказал Рад. – Это ты детям про советскую власть сказки рассказывай. И ружьем хватит пугать. А то я твое ружье…
   Он ступил к леснику, изобразив движение, будто собирается снять у того ружье с плеча, и лесник, прогрохотав ботинками, мигом скатился с крыльца.
   – Почикаем, вот подожди – почикаем! – пообещал он снизу, всунувшись ботинками в крепленья на лыжах и прощелкав замками. Открыв калитку, перед тем, как выехать наружу, лесник повернулся к Раду и жирно, смачно схаркнул в его сторону. – Как французов в двенадцатом! – донеслось оттуда до Рада.

* * *

   Неприятное послевкусие от разговора с лесником саднило в Раде еще и два дня спустя – когда наступил Новый год.
   Он встретил Новый год в одиночестве перед телевизором и пустой, не украшенной ни единой игрушкой елкой. Бывший сокурсник, хозяин дома, пообещав приехать тридцать первого с игрушками и электрическими гирляндами, не приехал, и Рад только раскидал по мохнатым зеленым лапам куски ваты – чтобы елка не стояла совсем уж диким лесным деревом.
   Он сидел в кресле, забросив ноги на журнальный стол, пил мартини из хозяйских запасов и закусывал его «Бородинским» хлебом, поджаренным в тостере и намазанным маслом. Такое у него было новогоднее угощение. Что шло по телевизору, он не видел, не слышал. Переходил, не выпуская пульта из рук, с канала на канал – казалось, оставаясь все на одном и том же, – и тянул из рюмки. Тянул и заедал приготовленным заранее поджаренным «Бородинским». Выпив бутылку мартини, он поднялся, сходил к бару, взял вторую и, уговорив ее, отправился спать.
   Бывший сокурсник, хозяин дома, появился только первого числа, и далеко за полдень, когда хмурый короткий день готовился уступить место сумеркам. Он прикатил на своем зеркальном громоздком БМВ, напоминавшем поставленного на колеса гиппопотама, в компании таких же зеркальных туш шестисотого «мерседеса» и трехсотой «ауди». Оказалось, двое его сослуживцев с женами, и разговор за столом только и шел о трансферах, маркетинге, счетах, откатах, бюджете, назывались какие-то компании, какие-то имена – все не знакомые Раду и не интересные ему. Женщины, правда, заливисто смеясь, поправляя быстрыми движениями рук прически и подкрашивая губы перед распахнутыми пудреницами, щебетали о нарядах, ценах в бутиках, отдыхе за границей, кто где был, чем занимались, какие покупки сделали, – но уж это было Раду совсем поперек горла. Поначалу он еще поучаствовал и в мужском, и женском разговорах, в женском так даже весьма удачно, сострив пару раз и к месту, и по делу, по поводу чего Пол-Полина влепила ему как бывшему сокурснику мужа и другу семьи одобрительный поцелуй: «Радчик! Ты прелесть!» – но спустя недолгое время Рад завял. Он был лишний здесь, его инородность вылезала из каждой фразы, сказанной им, из каждого слова, обращенного к нему, подобно тому шилу, которое не утаишь ни в каком мешке. Из чего этот мешок ни сшей.
   На столе, извлеченная из роскошной глянцево-цветной коробки, обвязанной красной витой лентой, которая была еще и проштемпелевана коричневыми бляшками сургуча, красовалась тяжелая бутылка «Камю», и Рад решил, что лучшая компания для него в этой компании – однофамилец знаменитого французского писателя и философа, как нынче ночью лучшей компанией был мартини. Он пододвинул коньяк знаменитого имени поближе к себе и пустился в разговор с ним. Хотя, конечно, он был не слишком содержательный собеседник. Он, собственно, молчал, а писатель и философ глоток за глотком вливал и вливал в него свою выдержанную сорокаградусную мудрость.
   Наконец Рад почувствовал, что нагрузился экзистенциальной мудростью по ватерлинию.
   – Господа! – громко произнес он, обрушивая разговор, что шел за столом. – Все, что вы говорите, – чихня. На сто процентов! – Хотя на самом деле он не имел понятия, о чем сейчас говорят за столом. Он был нагружен по ватерлинию, ему было слишком много этого груза, и требовалось поделиться им с другими. – Трансферы, маркетинг, счета, откаты, бюджеты… что это все стоит, господа?! Вы знаете, как к вам относятся? Вот перед Новым годом мне один из народа это без эвфемизмов, прямым текстом… к вам относятся как к французам, господа! Французам восемьсот двенадцатого года! Вас мечтают запереть в Москве, подпереть колом и пустить красного петуха. Сжечь живьем, с детьми-тетьми, а кто вырвался – за руки за ноги, и обратно! Вас ненавидят, господа! Вас так ненавидят, а вы, как тетерева: трансферы, счета, кредитные карты, Женевское озеро… Очухайтесь, на кону ваши головы!
   – Почему «вы»? Почему «вас»? – спросил сослуживец его бывшего сокурсника, сидевший напротив Рада. У него были сонные, с поволокой, но такие хитрые глаза, что, глядя на него, невольно хотелось проверить карманы: на месте ли бумажник. Говоря, он вытягивал губы вперед, складывая их трубочкой, будто собирался поцеловать того, к кому обращался. – Себя вы к этим французам что, не причисляете?
   Вопрос был в точку. Рад кивнул:
   – Причисляю. Они разбираться не будут.
   – Ну так! – пожал плечами хитроглазый. – Обращайте ваши инвективы к себе.
   – К себе! – Рад взмахнул рукой. Ему сейчас так и хотелось жестикулировать. – Все к кому-нибудь другому, только не ко мне, да? Я ни при чем, я хороший, я пушистый, я белый! Вот потащат тебя пушистого пух с тебя ощипывать, узнаешь, какой ты хороший.
   – Это когда мы на брудершафт пили? – Глаза у хитроглазого сощурились и стали еще хитрее – так прямо и полыхнули лукавством. Казалось, он, не скрываясь, откровенно запустил тебе руку в карман.
   – Послушайте, Рад, что я вам хочу сказать. – Это был другой сослуживец бывшего сокурсника, самый старший за столом, может быть, даже ему уже было крепко за сорок, с рыхлым чувственным лицом, спрятанным в модную щетинистую бороду. К нему бывший сокурсник Рада относился с выраженным почтением и выказывал всяческие знаки внимания. – Не надо общаться с дном! Дно есть дно, что вам за дело до него? У них своя жизнь, у нас своя. Плоскости, которые не пересекаются. Вы же с Сергеем, – связал он Рада движением руки с его бывшим сокурсником, – математики, знаете же. Они к нам как к французам, и мы к ним так же. Только, пожалуй, не как к французам. – Произнеся эти слова, он оживился и быстро обвел застолье этим своим оживившимся взглядом. – Да? – проговорил он со смаком, как бы прося всех вокруг присоединиться к его словам. – Не как к французам.
   – Они быдло, – радостно откликаясь на его слова и вытягивая к щетинобородому трубочкой губы, сказал хитроглазый. – Скажем прямо. Без уверток. Что у нас может быть общего с быдлом? В русском народе всегда была зависть к тем, кто вверху. Была и будет. Что же ее бояться. Бунт устроят? Бессмысленный и беспощадный? Потом сами и будут на колах сидеть. Еще раз в России никто не позволит переворачивание пласта устроить. Хватит, напереворачивались. Элита должна быть элитой. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внуку. Элиту нужно беречь. Холить ее. А без элиты – труба стране.
   Рад расхохотался.
   – Кто? Ты элита?! – Он обвел руками вокруг себя: – Вы элита?! Графья нашлись. Вы чертополох! Саранча! Хрум-хрум-хрум – и все сожрано. Пустыня вокруг! Пески сыпучие!..
   Беседа с французским писателем и философом распустила корсет, в который он зашнуровал свой сломанный позвоночник, боль вырвалась наружу и бушевала в нем тихоокеанским тайфуном, сметая на своем пути все, что встречалось.
   Его бывший сокурсник, сидевший во главе стола, вдруг возник около Рада. Рад, еще продолжая катиться по застолью смерчем, почувствовал его руки у себя под мышками. Бывший сокурсник рванул Рада вверх – поднять на ноги, но не удержал, а только стащил со стула, и Рад оказался сидящим на полу.
   – Какого черта! – выругался он, опираясь одной рукой о свой опустевший стул, другой обо что-то мягкое и пытаясь подняться.
   – А-ай! – завизжала от боли женщина, и Рад понял, что мягкое под рукой – женская ляжка.
   Он опустился обратно на пол и посмотрел на хозяйку ляжки. Это была жена хитроглазого. Никого другого, кроме нее, и не могло быть. Это она сидела рядом с ним.
   – Пардон, – проговорил Рад снизу, снимая с нее руку. – Что за гад, вы же видели. Даже не предупредил.
   – Надрался, скотина, – услышал он голос хитроглазого.
   – Чертополох! – не оставил его реплики без ответа Рад, хватаясь обеими руками за край столешницы и пытаясь подняться. – Саранча!
   Под руки сзади его подхватили уже двое. Судя по тому, что хитроглазый по-прежнему сидел перед ним за столом, второй был тот, с бородой-щетиной. Они с хозяином дома, бывшим сокурсником Рада, подняли его на ноги и повлекли прочь от стола.
   – Все! Хватит! Набузился! – жег ему ухо горячим шепотом бывший сокурсник.
   Рад не сопротивлялся. Тайфун в нем потерял силу – ветер стих, тучи иссякли, смерч опал. Он воспротивился только за дверью, когда обнаружилось, что его ведут к лестнице на второй этаж.
   – Куда? – затормозил он. И попытался развернуться в сторону своей комнаты рядом с кухней. – Мне сюда!
   – Еще не хватало, чтобы ты тут под боком храпел! – снова обжег ухо бывший сокурсник.
   – Хочешь, чтоб я проспался? – спросил Рад, продолжая сопротивляться их принуждению и не ступая на лестницу.
   – Да, Рад, в таких случаях это необходимо, – твердо сказал щетинобородый.
   – Я его спрашиваю, – кивнул Рад на бывшего сокурсника.
   Хотя ответ щетинобородого был и ответом хозяина дома.
   – Хочу, хочу, хочу! – опалил ему ухо бывший сокурсник.
   Рад внутренне благостно и саркастически ухмыльнулся. Тишина и покой стояли в нем после отбушевавшей бури.
   – Что ж, давай наверх, – согласился он, позволяя стронуть себя с места. – Всегда мечтал поселиться у тебя наверху.

* * *

   Первый день Нового года так на том и закончился. Рад еще запомнил, как он укладывается спать на узком, с поднятым изголовьем диванчике типа канапе, сняв брюки, но почему-то оставшись в блейзере, и ничего от этого дня в памяти больше не осталось. Был уже второй день наступившего года, когда он проснулся. Замерзший – свалившийся во сне плед лежал на полу, – в жеваном блейзере, с похмельной головой, но с ясным осознанием того, что первый день года был прожит со смаком. «Со смаком» – чувство так и возвышалось в нем подобием поднятого над головой и гордо развевающегося на ветру стяга.
   Передергиваясь от холода, он натянул на себя брюки, спустился вниз, оделся по-уличному и, взяв в кладовой лопату для снега, вышел на улицу. Во дворе под редким мелким снежком, тихо выпадающим из сплошной облачной пелены, стояла только одна лакированная туша – БМВ его бывшего сокурсника. Это означало, что гости уехали, не оставшись ночевать, кроме того, уехали достаточно поздно, может быть, совсем под утро, и его бывший сокурсник не стал в темноте возиться с запорами, чтобы поставить машину в гараж. Когда приезжали гости, хозяин дома из солидарности и дабы гостям было спокойно, не ставил машину в гараж и, если не отбывал вместе со всеми, загонял ее туда лишь тогда, когда во дворе оставался один его БМВ.
   Было еще довольно рано, день еще даже не до конца растворил утренние сумерки, и эта неполная, вялая сила дня замечательно гармонировала с похмельной слабостью, разлитой во всем теле: казалось, причиной твоей болезненности был не ты сам, а окружающий мир.
   Снега, в принципе, было немного, Рад убирал его накануне Нового года, чистить двор сегодня не было никакой нужды, но какое более дивное занятие можно было придумать себе в такое утро, на такую голову – после вчерашнего? Скрежещущий звук лопаты о мерзлый бетон ласкал слух Рада подобно какой-нибудь фортепьянной сонате Моцарта.
   Дверь дома хлопнула, когда Рад, пригнувшись к лопате, шел от него к забору. Он остановился, оперся о лопату и обернулся. На крыльце, в шапке, одетый по-уличному, со второй снеговой лопатой в руках, стоял бывший сокурсник. Он стоял, молча смотрел на Рада, и Рад тоже стоял, смотрел на него и молчал. Он понимал, что разговора им не миновать, и в преддверии его не хотел, здороваясь первым, ставить себя как бы в положение приниженного.
   Так они стояли, глядя друг на друга, наверное, с полминуты. Потом хозяин дома, перехватив черенок лопаты, вскинул ее в воздух имедленно, по-прежнему молча, начал спускаться вниз. Спустился, сделал по направлению к Раду несколько шагов, опустил лопату и повел дорожку прямо посередине снежного поля – в части, еще не тронутой Радом.
   Минут десять они скрежетали лопатами, будто не замечая друг друга, хотя временами пути их движения по двору даже пересекались. В какой-то миг они оказались совсем рядом – разве что обращенные друг к другу спинами. Каждый из них следил за другим, и они повернулись друг к другу одновременно. Ну разве что бывший сокурсник, решительно выпрямившись, начал это делать долей секунды раньше, заставив поторопиться и Рада.
   – В морду бы тебе дать, карбонарий! – раскаленно, обдавая Рада вулканическим жаром, проговорил бывший сокурсник, хозяин дома. – Испортил мне встречу! Мне она вот так нужна была! – Он провел ребром ладони по горлу.
   – Ладно, – сказал Рад, – уж будто вот так! – Он повторил жест бывшего сокурсника. – Вместе служите, в одном месте сидите – мало возможностей увидеться?
   – Дурачком не прикидывайся! – Вулкан бывшего сокурсника выбросил из жерла новый столб пламени. – А то ты не понимаешь! Увидеться и поговорить – одно ито же?
   – Ну найдешь, найдешь еще возможность, поговоришь, – усиленно стараясь не обращать внимания на опалявший его вулканический жар, отозвался Рад. – Что у тебя, не будет больше возможности? Не будет – организуешь.
   Хозяин дома воспринял его ответ как если бы, выразив желание дать в морду Раду, получил вместо этого по морде сам.
   – Организую?! – вскричал он. – Приехать – и чтобы ты снова?! Люди из-за одной твоей физиономии сюда уже не поедут!
   – Печальная история, – сказал Рад. – Печальнее истории Ромео и Джульетты.
   Он сожалел о вчерашнем. Он бы хотел, чтобы вчерашнего не было. И хотел бы говорить сейчас со своим бывшим сокурсником совсем по-другому. Он хотел, а получалось вот так, – его сломанный позвоночник, чтобы держать себя вертикально, требовал для себя такого корсета.
   Между тем поминание героев Шекспира показалось бывшему сокурснику очередным оскорблением.
   – При чем здесь Ромео и Джульетта? Мне из-за тебя людей сюда не зазвать! Понимаешь? Из-за тебя!
   – И что? – вопросил, в свою очередь, Рад. – Ты мне предлагаешь в подвале спрятаться? Как меня нет? И сидеть ждать там, когда уедут?
   – А если и так! – ответствовал бывший сокурсник. – Не забывай, не у себя дома живешь, у меня! Как пустил, так могу и выпустить!
   Рад ждал этой угрозы. Она должна была прозвучать. И он был готов к ней.
   – Прекрасно! – сказал он. – Сам хотел попросить тебя освободить меня от этой обузы. Ищи другого, кто к тебе сторожем согласится. Через неделю, нет, через восемь дней духу моего здесь не будет.
   Пауза, что разверзлась в их разговоре, была поистине оглушительной – как только и может оглушать тишина.
   – Куда это ты? – спустя вечность проговорил бывший сокурсник. В голосе его еще клокотал вулкан, но ни выбросов лавы, ни пламени – так, лишь серный дымок, затухающее огненное дыхание. – Уладил свою проблему, в Москву возвращаешься?
   – Нет, не в Москву, – сказал Рад. – В Таиланд.
   – Куда?! – воскликнул бывший сокурсник, словно ослышался. – В Таиланд?
   – В Таиланд, – подтвердил Рад.
   – Что, насовсем?
   – Видно будет. Может быть, и насовсем.
   Вот такого, что «насовсем», Рад говорить не собирался. Разумеется, время сообщить о предстоящем отъезде настало, и лучшего случая сделать это, чем нынешнее появление на даче бывшего сокурсника, хозяина дома, невозможно было придумать, но уж раз получилось, что в бранном запале посулился оставить его дом, то естественным образом следующим ходом само собой выскочило и про возможность отъезда без возвращения.
   – Ну что ж, ну что ж… – протянул бывший сокурсник. Вид унего был обескураженный. – Вольному воля.
   – Да уж воля, – сказал Рад. – Прикрыл бы от бандюков, как я просил, или дал взаймы, никуда бы сейчас уезжать не пришлось.
   – Что мог, то и дал, – сухо отозвался бывший сокурсник.
   «И не собираюсь говорить об этом больше ни слова!» – стояло за его тоном.
   – Да что ж, спасибо. Я тебе и за это благодарен, – сказал Рад.
   Что было истинной правдой.
   – А что у тебя там, в Таиланде, можно поинтересоваться? – спросил бывший сокурсник.
   – Встречаюсь с младшим Цеховцем, – коротко ответил Рад.
   Произнесенная им фамилия произвела на бывшего сокурсника магическое действие. Он тотчас словно расцвел, на лице его появилась улыбка, даже с оттенком некой умиленной растроганности – будто посреди полуочищенного от снега двора рядом с ними объявился сам Цеховец-старший.
   – Получилось связаться? – с этим цветением лица задал он новый вопрос.
   – Получилось, – подтвердил Рад очевидное.
   – Так и что ты там с ним в Таиланде? – выдал бывший сокурсник очередной вопрос.
   – Да берет меня там к себе в резидентуру, – сказал Рад.
   Надо думать, такое его заявление вконец обескуражило бывшего сокурсника. Свидетельством тому была новая пауза, в которую он, было ощущение, провалился, как в яму. Рад стоял и ждал, когда он выберется оттуда.
   – А, да, – произнес наконец бывший сокурсник. – Он же разведчик. Шпиён, – добавил бывший сокурсник, как бы отсылая Рада к их разговору на вечеринке, устроенной его молодой женой. – Но вроде ты… ты же гражданский, никакого отношения к этой службе, – с неуверенностью проговорил он затем.
   Похоже, он воспринял слова Рада о резидентуре почти всерьез, и только на донышке плескалось некоторое сомнение. Человек, выросший в Советском Союзе, мог поверить в принадлежность к спецслужбам кого угодно.
   – Какой я гражданский. Лейтенант запаса. – Раду доставляло удовольствие его понтярство – род компенсации за первую половину их разговора. – Как, кстати, и ты. На военной кафедре вроде бы вместе кантовались.