Страница:
Один из возвратившихся через пару дней под большим секретом рассказал, что энкаведисты ведут допросы весьма энергично. У него было удостоверение, лично подписанное генералом Александером, что с декабря 1942 г. он находился в союзных войсках и выказал особую доблесть, взорвав мост в тылу немецкого бронепоезда. Следователь разорвал этот документ, а затем спросил, чем он докажет теперь. Вообще энкаведистов не интересовал вопрос о боевых действиях, им было необходимо знать, почему этот хлопец не улетел на самолете в СССР, когда союзники отправляли всех партизан в советскую Россию, а задержался в Италии.
Парень не мог ответить о причине своей задержки, его на ночь посадили в погреб, заполненный по грудь водой, сказав, что вода не позволит заснуть, а потому у него будет достаточно времени на размышление и он сможет все вспомнить, что вылетело у него из памяти. Вырваться в лагерь ему удалось только благодаря случайности: следователь запил горькую, а другой заместитель приказал отправить впредь до нового вызова.
В начале августа прибыло приказание пятой роте приготовиться на работы «с вещами». За ними прибыли камионы и увезли километров за 25.
Рота получила задание — заняться постройкой гимнастического городка. Кроме одного ротного топора, инструментов не было никаких.
Прибывшая группа офицеров-руководителей работ не растерялась и приказала с помощью единственного топора вырубливать деревянные лопаты и скребки, а тем временем свободные должны были руками вырывать траву, подготовляя футбольное поле.
Во время работы я познакомился с очень интеллигентного вида капитаном. Он называл меня по имени и часто беседовал со мной, зная, что я эмигрант.
— Вот вы, Коля, знаете иностранные языки… У нас это очень большое преимущество. Жить будете не хуже царя в прошлые времена. Как только приедете, первое, что обязательно сделайте — запишитесь в коммунистическую партию. Тогда вам будут все дороги открыты… Конечно, допрашивать вас будут и должны, но вы скажите, что вы всегда были лояльными и думали заграницей о величии своей страны. Ведь вы младенцем выехали. Затем немедленно покупайте Маркса и Энгельса и принимайтесь за учебу. Эти книги единственные во всем мире но своей мудрости. Только они раскрывают человеку глаза. Возьмите к примеру, наш гениальный руководитель генералиссимус Сталин, он никогда не был военным и что же? Почему он организовал победу и победил могучую армию Гитлера? Да потому, что он назубок знал Маркса и Энгельса, и в этом весь секрет, ибо только в этих книгах заключена всеобъемлющая жизнь человечества во всех ее проявлениях.
Мне было страшно и непонятно, что такой развитой человек говорит подобную белиберду по поводу всеобъемлющей истины марксовых книг, но само собой разумеется, вступать с ним в полемику я не собирался.
Только однажды мне пришлось не согласиться с ним и настоять на своем: он заметил у меня на шнурке висящем на шее образок Богородицы и пришел в неописуемый ужас, — как я такой, по его мнению, развитой молодой человек и верю в Бога.
— Бросьте эти старческие бредни! Эх, брат, переходя на ты, с сожалением проговорил он.
Жаль человека, до чего могли довести его в этом западноевропейском хаосе и рабстве.
Я застегнул ворот и старался шутками отделаться от продолжения разговора.
Вспоминая об этом своеобразном, но симпатичном офицере, я невольно представляю себе его отца полковника, который руководил всеми постройками гимнастического городка. Это был тип, совершенно противоположный своему сыну. Разговаривал с нами при помощи грубых окриков и брани, был чрезвычайно жесток. «Предатели народа», «гады фашистские», «прихвостни рабства» — так и сыпались из его вечно хриплой глотки.
Вообще советское офицерство, которое мне пришлось наблюдать в продолжение этой работы, поражало меня своей некультурностью и просто хамством, даже по сравнению с общей массой нашего рядового состава.
Обедали они, например, неподалеку от нас. Вестовые накрывали переносный стол, аккуратно расставляли приборы. Но вот собирались к столу товарищи офицеры. Как правило, ни один из них не садился к столу нормальным образом — непременно как-нибудь в пол-оборота, а то просто боком развалясь на стуле, вытягивая ноги, сморкаясь при помощи пальцев, постоянно сплевывая в сторону и вечно ругаясь.
Без крепкого слова к вестовому никто не обращался. «Ванька, подлец, туды твою мать». «Сенька, косая харя, живей подавай: одна нога тут, другая на кухне», и сейчас же присовокуплялось непечатное выражение.
Поскольку я мог вывести из своих наблюдений, «равенство», как коммунистический принцип, между офицерским составом и остальными бойцами Красной Армии выражалось только в употреблении отборной ругани — сквернословили и те и другие… Но, пожалуй, в этом отношении перевес был на стороне командиров.
Брань в Советской Армии имеет значение своеобразного, что ли, поощрения. Беда, если начальство начинает «лисить», т. е. мягко и вежливо и непременно вкрадчиво выражаться — спроста этого никогда не бывает — ожидай, по меньшей мере, беседы с чинами политруководства, а от них — прямым сообщением без пересадки попадают в особый отдел дивизии. НКВД не разговаривает — оно карает.
Наша работа приходила к концу. Пятая рота построила футбольное поле голыми руками.
Прибывшие с мельницы другие роты получили особые задания, а нас построили, смачно обругали и отправили домой, но теперь, конечно, не в машинах, а пешим порядком…
Снова на мельнице… Снова голодовка… ни хлеба ни горячей пищи. Отправляясь с работ, в последний день выдали только хлеб — сказали, что накормят в лагере, а прибыли туда — нам в лицо рассмеялись.
— А ху-ху не хо-хо? — цинично процедил сквозь зубы комендант.
— Забыли видно китайскую пословицу с озера Хасан, сукины дети… До чего разболтала их западная Европа!
И точно во сне звенел самоуверенный голос полковника, приветствовавшего нас от имени партии и советского правительства у моста за Юденбургом: — У нас в Советском Союзе единственный драгоценный капитал — человек …
А, ведь, тогда три месяца тому назад от его слов многие плакали и до хрипоты кричали славу Сталину.
Допросы начались со следующего утра. Люди бродили тенями.
Выхожу как-то после обеда на полянку за мельницей, на траве сидят двое молодых парней моей роты.
— Коля, — окликнул один из них. Я подошел.
— Мы решили давать ходу из лагеря …
Первое мгновение я хотел было поступить так, как когда-то поступили со мной два моих приятеля, т. е. немедленно отойти. Я даже съежился.
— Всерьез, товарищ… тебя не боимся — ты эмигрант…
Дал свое согласие… Прилег к ним на траву. Быстро выработали план, он был прост: завтра с утра попросим увольнительные записки, выйдем из лагеря и не возвратимся.
Неожиданно, на вечерней поверке нам сообщили, что завтра роты отправляются на родину… Все приняли это без энтузиазма. Теперь дураков не было среди нас — никто не поверил…
Утром втроем попросили у комбата увольнительные записки, — хотим что-нибудь поменять на дорогу… Получили отказ, т. к. сегодня отъезд. Тогда решили перелезть через проволоку, в случае чего скажем, что к соседям в семейный лагерь проститься.
Мои приятели подошли и спокойно перелезли, а я не решался… Тогда они приподняли проволоку и насильно за руки меня протащили под ней.
Пошли, как ни в чем не бывало… Чем дальше от мельницы, тем легче на душе.
Я пришел в себя от первоначального замешательства и принял руководство над тройкой. Решено в ближайшей деревушке обратиться за содействием к какому-нибудь австрийцу-крестьянину, венгры — слишком угрюмы и озлоблены. Я буду говорить, что — француз, а они оба — поляки.
Сказано — сделано.
Вошли, я обратился по-немецки к старику, вкратце рассказал что надо. Он без колебаний согласился помочь. Начертил маленький план, объяснил как надо добраться до соседней деревушки, указал к кому обратиться там, дал на дорогу хлеба и сала.
От деревни к деревне, из рук в руки, как будто кем-то направляемые, мы втроем на пятые сутки подошли к границе. Два раза вылеживали в кустах, пропуская ехавших на телегах красноармейцев — облавы против партизан, т. е. таких как мы скрывающихся и бегущих.
Австрийские крестьяне много рассказывали нам горького о своем теперешнем житье-бытье, не предполагая, конечно, что мы тоже русские,
Надо отдать должное: большинство из местных крестьян называло оккупантов «болыпевистен», «коммунистен», «роте армее». Только молодые, главным образом девушки — просто «руссен».
Особенно интересен был старик австриец — ветеран войны 1914—1918 г.; семь лет прожил в России в качестве пленного и даже вполне сносно говорил по-русски. Он часто прерывал свой разговор восклицанием: — Нет, это не русские, это — азиаты, русских я хорошо знаю! (Ветеран зал, что это не русские – это хазары. Прим. Стол.)
От него мы узнали весьма комичную историйку: красноармейцы повсюду требуют часы, которые многие из них называют «уры», должно быть думая, что это по-немецки, а между собой — «ходики». Часы их сразу приводят в умиление и они добреют, прекращая грабеж. В одном доме они сняли старинные стенные часы и втроем поволокли их к местному часовщику, требуя сделать из них трое карманных. Старик уверял, что сам лично ходил с ними в качестве переводчика. Мы сочувственно выслушивали и только пожимали плечами, а между тем в глубине души испытывали необычайную радость, т. к. до границы английской зоны оставалось всего полкилометра.
В этой последней деревне только старик согласился нас пустить к себе. Все боятся: кругом на телегах разъезжают советские патрули. Ежедневно в окрестностях происходят облавы. Таких, как мы, беглецов, проходят сотни… Прошлой ночью, говорили, было захвачено при переходе границы сорок душ. Жители утверждают, что всех расстреляли. Старик ушел выяснить обстановку, а нас отвел на чердак и предложил зарыться в сено.
Несмотря на усталость, заснуть никто из нас не был в состоянии — хотелось говорить и даже смеяться. Ведь все пять дней нашего путешествия мы чувствовали себя затравленным зверьем, разговаривали шопотом, поминутно озираясь и прислушиваясь к каждому шороху… Я даже не мог есть: не потому, что не было, а просто не ощущал голода. Во рту не было слюны, и пища застревала в горле — не проглотить.
И вот, здесь, в полукилометре от Фюрстенвальда к нам троим возвратился дар речи.
— Не подумай, Коля, что наши такое дурачье, что часов не знают, — возвращаясь к рассказу старика-австрийца, заметил один из моих товарищей.
— Это хитрость, маневр и больше ничего… Я вот сам тоже дикарем притворялся, когда собирал жратву в одной ихней деревне, в польской Силезии… Ротный приказал нам, связным, — хоть душу заложи, а достань колбасы…
Раскрыл, значит, разговорник и нам вдалбливает: — Говори: «Вуршт габен одер капут махен» … Пошли мы вдвоем, ходим из двора во двор, говорим, а кругом — «нихт!» … «нихт!» … Полсела насквозь прошли. Ну, думаю, надо разделяться поодиночке да применять хитрость. Выбрал домишко покапитальнее, вхожу, зубы скалю на подобие волка: «ням! ням!» … да руками показываю, что есть хочу.
Хозяева бросились со всех ног, несут картошки, а я вылупил на нее очи, будто впервые вижу и не понимаю, что с ней делают, а сам пуще прежнего — «ням! ням!» … Бабенка яиц тащит, положил их возле себя, стучу об пол винтовкой и одно — «ням! ням!»… И так рычал, пока колбасы не принесли. Тогда взял, понюхал, лизнул языком, похлопал хозяйку по плечу, ни ??
Потом подождал на улице пока женщина все соседкам не пересказала, ну и давай ходить подряд… Рыкну — «ням! ням!» — тащат колбасу… Понюхаю, лизну, одобрительно хлопну по плечу, выкатываюсь… Полмешка собрал, а другой связной — ничего не принес, а говорил, что даже морду какому-то бауэру раскровянил.
Другой мой попутчик, вечно задумчивый, и не по летам серьезный, почувствовал необходимость что-нибудь рассказать.
— Гнусь большая, конечно, что наши там грабят и портят, да, пойми, ты, Коля, что немцы у нас понаделали… Взять хоть наш колхоз к примеру, под Курском… Дочиста спалили… Выжгли все, девок до 14 лет поувозили в Германию. Остальных частью порасстреляли, частью просто бросили — сами с голодухи подохнут… Мать свою за Ельцом нашел… Она меня и послала обратно — сестру из Германии вызволить… Ну, вот и попался теперь — ни своим не гож:, ни чужим не нужен… Ты сам поймешь НКВД не поверит, что за сестрой посылали…
— А сестру нашел?
— Говорят, что где-то на фабрике была в каком-то Фьюга-фене, да за два года не добрался туда до нее. Все немцы ловили: два раза в кацет запирали — чуть было совсем не подох… А теперь свои хуже немцев …
Была бы возможность — он махнул бы рукой, да сено мешало. Только над головами раскрыли себе пещеру.
К вечеру возвратился наш хозяин, границу переходить нельзя — кругом советские патрули…
Зато сама судьба нам пришла навстречу: в силу договора с союзниками советы должны через день оставить эту деревню — она переходит в английское управление.
Так двое суток пролежали в сене, пока вновь не пришел хозяин сообщить, что английские войска заняли деревню. Решили двигаться вглубь, подальше от границы на Альтенмаркт и там явиться в комендатуру.
Наш расчет оказался верным: трое таких же как мы беглецов поторопились с заявкой. Вошли они в здешнюю комендатуру, а там происходила процедура передачи. Они объясняются с англичанином, а из соседней комнаты вышел советский майор, вызвал немедленно бойцов, связали и как бревна бросили немедленно в машину… Само собой разумеется, долго возить их не стали.
В комендатуре Альтенмаркт нас отвели к английскому капитану, расспрашивали долго о причине бегства. Мы говорили правду, но он относился с большим недоверием к нашим словам. Пришлось пережить несколько неприятных часов в полном неведении, т. к. капитан сказал, что по всей вероятности он будет вынужден передать нас советам, но обещал запросить какое-то свое начальство.
Наконец, прибыла английская машина, нас посадили… Еще прошло пять-шесть долгих, предолгих и страшных минут. Совсем как в старинной русской сказке: «Направо пойдешь — жизнь обретешь, налево — смерть одолеет», но с тою только разницей, что теперь мы в большем волнении ожидали поворота налево, т. к. направо нас ожидала советская расправа.
Вздох облегчения — автомобиль круто повернул налево. У нас от волнения навернулись слезы… Мы спасены!
Через полчаса снова высадили в английской зоне и направили в барак.
Светлое, чистое и большое помещение, койки с матрацами, подушками и одеялами. В дальнем углу человек 20. Вероятно таких как мы. Так оно и оказалось. Познакомились. Каково было наше удивление, когда среди них мы нашли двух своих одноротников, также благополучно прибежавших, но ушедших на пять дней позднее нашего.
Они нам рассказали про так называемую отправку на родину. На самом деле, часа через два после нашего бегства оба батальона были построены и походным порядком были отправлены в знаменитый лагерь № 305 (в 30 километрах вглубь Венгрии).
Этот лагерь представлял собою огромный четырехугольник, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки, через которые проходил электрический ток высокого напряжения. По его краям возвышались пулеметные вышки, кроме того снаружи, вдоль проволоки — часовые.
Внутри лагеря не было даже уборных. Люди должны были выжидать заполнение очередного десятка нуждающихся и с выходными караульными отправлялись за проволоку. На обед также водили под усиленным конвоем. Допросы производились почти беспрерывно, т. е. круглые сутки и днем и ночью.
Люди исчезали пачками. Узнавали об этом только после того, как мелкие хищники —• лагерное начальство — приходило в помещение, чтобы забрать оставшиеся вещи того или иного из заключенных.
Администрация без всякой церемонии, чуть что угрожала: — За неточное выполнение приказа — немедленно «отправлять на родину», т. е. расстреливать. В английском лагере мы разговорились с двумя пожилыми людьми, как мы — в американской форме. Сначала мы предполагали, что они также из нашей итальянской партии, но ближе познакомившись, узнали, что они из Австрии. Их было трое задержано англичанами, которые решили отправить их советам.
Вывели на мост для передачи советским часовым. Они видели уже самодовольные лица советского караула, с нетерпением поджидавших «гитлеровских приспешников». Английский часовой подталкивал их, принуждая идти вперед… Все трое отказались. Тогда присутствовавший при этом английский офицер сделал знак рукой, чтобы советский караул выслал навстречу за ними людей. Третий их товарищ — доктор — быстро выхватил перочинный нож: и вскрыл себе вену. Потрясенный офицер англичанин бросился к нему, зажал рану и на руках отнес к своей машине. Как выяснилось потом, он доставил его в Грац, в английский госпиталь.
Рассказывавший старик взволнованно остановился перевести Дух.
— У меня не было ножа, я обернулся к английскому сержанту, заменившему офицера и знаком предложил ему стрелять в меня. Англичанин опустил голову. В это время раздался крик торопившихся к нам советских солдат. — «Бей эту сволочь по загривку!» В ответ на эти слова сержант что-то крикнул своему часовому, схватил нас под руки и повел назад к английским машинам. Втолкнув нас в одну из них, он влез и сам и приказал шоферу трогаться.
Сидим на корточках и плачем. Утирал слезы платком и наш спаситель сержант. Так вернулись снова в английскую комендатуру. Нас напоили ромом, надавали всякой всячины, отправили в свой госпиталь, а затем перевезли сюда.
Дня через два к нам в барак прибыла английская комиссия. Из всей группы только я один владел иностранными языками.
Пришлось быть переводчиком. Долго затем беседовал со мной английский журналист («Журналист»??? Вопросительные знаки Проф. Стол). Я уже не скрывал своего русского происхождения. Он мне обещал немедленно известить моих родных и записал их адрес, а капитан предложил мне остаться в комендатуре в качестве вольнослужащего-переводчика.
В этой должности много раз приходилось сопровождать мне английских офицеров и вести переговоры с чинами Красной Армии.
Мой начальник — английский капитан — был большой поклонник Красной Армии и вообще России. Очень часто он спорил со мной на тему о советской действительности и никак не хотел согласиться, что русский солдат, что русский народ — одно, а советская власть — совершенно иное… друг друга ненавидящие и друг друга презирающие.
Прошло некоторое время. Я уже освоился со своей должностью переводчика. Как-то заходит ко мне в комнату мой капитан и смущенно говорит:
— Сейчас на соседний пункт прибыло около ста советских солдат с оружием и под командой нескольких своих офицеров. Сдали оружие, сняли погоны и заявили, что все они просят убежища … Вы понимаете какой это скандал …
Я молчал.
— Да… — англичанин замялся и задумчиво добавил: — Кажется там действительно что-то творится необыкновенное и непонятное … Вы представляете себе, что этими перебежчиками командовал русский капитан, который первым во главе своей роты вошел в Берлин. О нем в свое время отмечали в приказах. Он — Герой Советского Союза … Это какой-то кошмар!..
Я опустил голову. Обида за мою родину не позволяла мне торжествовать по поводу того, что иностранный офицер разочаровывается в русском народе, а не в советской власти, ибо не в состоянии думать раздельно, как мы, русские эмигранты, т. е. находиться в вечном конфликте между чувством любви к России и ненавистью к власти, позорящей и растлевающей русскую душу.
Международный Институт по изучению коммунистических методов в Нью-Йорке выпустил очень интересную брошюру под названием «Советская репатриационная кампания». Автор брошюры Юрий Растворов, бывший подполковник совразведки, невозвращенец с 1954 г.
(Эти «Растворовы» - «невозвращенцы», «бывшие полковники советской разведки всегда были евреями, ибо в органах, и особенно в разведке никогда не было неевреев, не хазаров. И первый пример хазар – тот же Иосиф Броз Тито – он же Иосиф Вальтер Вейс; да хотя бы тот же Иосиф Виссарионович Джугашвили; или те же, кому повезло гораздо меньше, Розенблюм/Рейли, Борис Савинков-Ропишин, Яков Блюмкин, генералы Вальтер Кривицкий, Рихард Зорге, полковник Абель, генерал Павел Судоплатов (Что чётко следует из двухтомника с семейными фотографиями сына Павла Судоплатова Андрея Судоплатова «Тайная жизнь Генерала Судоплатова «ОЛМА-Пресс» Москва. 1998. Павел Судоплатов, кстати, очень похож на Леонида Ильича Брежнева в молодости); да и, собственно, видимо, почти все «бойцы невидимого фронта». Об этом сейчас много информации пишется. Разведка, провокации, профессиональная дипломатия – это чисто внутриеврейская интернациональная борьба – «Чубы же трещат», - естественно, у гоев. Прим. Стол.)
Брошюра Растворова очень ценная, и хотелось бы добрых три четверти ее процитировать в конце этой книги, но за недостатком места цитируем только 13 пунктов для сведения тех, кто вернется в Советский Союз или его сателлиты:
1. Объявление амнистии — это советская уловка для заманивания вас в ловушку.
2. Коммунистическая власть уже давно заклеймила вас как преступника, подлежащего наказанию за то, что вы покинули «родину».
3. Вас ожидает тщательный допрос в органах КГБ.
4. Органы КГБ имеют подробные сведения о всей вашей деятельности в эмиграции.
5. Вас заставят посылать продиктованные вам «письма» заграницу для заманивания в ловушку других.
6. Вы будете под постоянным надзором органов КГБ.
7. Вас, гражданина вашей «родины», ожидает жизнь, лишенная элементарных человеческих прав.
8. Вас ожидает конфискация всего вашего личного имущества.
9. Вы будете лишены права выбирать себе работу по вкусу и место этой работы.
10. Вы будете лишены права выбирать себе место жительства.
11. Вы будете вести нищенскую жизнь, полную лишений.
12. Если у вас есть семья — ее постигнет та же участь.
13. Вам никогда не дадут разрешения снова уехать из коммунистического «рая».
Помните эти факты. Не верьте коммунистической лжи.
«Прим. Столешникова А. П.: «Когда я, лет 30-20 назад был молодым и жил в СССР, и слушал «Голос Америки» и «БиБиСи», то я охотно верил этим историям. Как сейчас помню типичный картавый голос политического комментатора «голоса Америки» Анатолия Максимовича Гольдберга, который лет уже как 25 умер. Теперь же, когда я старый и живу в США, («дедушка старый ему всё равно», я знаю каким образом появляются подобные «свидетельства». Это когда человек попадает на Запад, то в большую комнату, в которой стоят такие стандартные американские металлические стулья с приваренными к ним столикоподобными плоскостями, для того, чтобы можно было писать перед собой на плоскости столика; типа маленькой парты. Так вот в такую комнату, с этими американскими мини-партами, запускаются партия за партией «интервьюируемые». К ним заходит человек в штатском и раздаёт всем анкеты, бланки чистые листы бумаги и предлагает написать, каким образом так получилось, что они оказались здесь. Естественно, что предварительно объясняется, что если нет достаточно оснований для того, чтобы человек считался «политическим беженцем», то придётся отправлять на родину. И тут начинается «Клуб невесёлых, но ещё более находчивых». Вышеприведённое, в полном смысле этого слова - сочинение, вероятно, получило пятёрку, поэтому мы его и читаем; в котором сочинитель задним числом проявляет необыкновенную осведомлённость о «страшной судьбе тех, кто остался в советских лагерях», хотя перебежчик на западную сторону элементарно не мог этого знать.
Эти анкеты и бланки для конкурсных жалостных сочинений на тему «Как меня преследовали в СССР», в перестроечное время высылались и высылаются сейчас прямо на домашний адрес потенциального эмигранта отдельной посылкой из Иммиграционного Бюро в Вашингтоне. Пачка бланков, которые надо предварительно заполнить на каждого члена семьи в двух экземплярах, имеет толщину не менее 5 сантиметров. Сейчас тоже такая же процедура. Только в то время было одно американское посольство на всю страну, а теперь пятнадцать.
И вот, манимые обещанным раем за границей, претенденты там оказаться, одетые в такие роскошные меха и золото, какие до сих пор вызывают дикое удивление у нерусскоязычных обитателей Брайтона для которых подобный антураж показатель очень богатого уровня, а не тех, которые на Брайтоне за продукты расплачиваются продовольственными карточками – фудстемпами; и вот все эти бывшие заведующие кафедрами, складами и магазинами стояли в очередь в американское посольство в Москве на ул. Чайковского и обменивались опытом в написании жалостливых историй. «Сколько вам стоила справочка в травмпункте, что вас избивали антисемиты?», «А в милиции сколько взяли?», «Наверно я мало написал, надо было развернуть…». И разворачивали…леденящие душу истории о том, каким образом у живущего на зарплату зам. директора трикотажной фабрики русские антисемиты сожгли три дачи, спалили несколько машин, писали на дверях «ж-д», каждодневно ломились в квартиру и избивали и насиловали всю семью скопом. Ох, и наслушался я этих историй на Брайтоне до тошноты. Сами евреи, конечно, люди с очень развитым чувством юмора, который у других народов обычно называется цинизмом. И они задним числом иначе как без смеха и цинизма все эти свои художества и трюки не вспоминают. Потом они сидят на лавочке на брайтоновском дощатом настиле, на пляже, и смотрят мутным взором туда, где осталась их родина, которую им приказали развалить и бросить, чтобы теперь вместе с неграми стоять в очереди за пособием; вместо того, чтобы делать жизнь лучше, там где всегда жил.
Парень не мог ответить о причине своей задержки, его на ночь посадили в погреб, заполненный по грудь водой, сказав, что вода не позволит заснуть, а потому у него будет достаточно времени на размышление и он сможет все вспомнить, что вылетело у него из памяти. Вырваться в лагерь ему удалось только благодаря случайности: следователь запил горькую, а другой заместитель приказал отправить впредь до нового вызова.
В начале августа прибыло приказание пятой роте приготовиться на работы «с вещами». За ними прибыли камионы и увезли километров за 25.
Рота получила задание — заняться постройкой гимнастического городка. Кроме одного ротного топора, инструментов не было никаких.
Прибывшая группа офицеров-руководителей работ не растерялась и приказала с помощью единственного топора вырубливать деревянные лопаты и скребки, а тем временем свободные должны были руками вырывать траву, подготовляя футбольное поле.
Во время работы я познакомился с очень интеллигентного вида капитаном. Он называл меня по имени и часто беседовал со мной, зная, что я эмигрант.
— Вот вы, Коля, знаете иностранные языки… У нас это очень большое преимущество. Жить будете не хуже царя в прошлые времена. Как только приедете, первое, что обязательно сделайте — запишитесь в коммунистическую партию. Тогда вам будут все дороги открыты… Конечно, допрашивать вас будут и должны, но вы скажите, что вы всегда были лояльными и думали заграницей о величии своей страны. Ведь вы младенцем выехали. Затем немедленно покупайте Маркса и Энгельса и принимайтесь за учебу. Эти книги единственные во всем мире но своей мудрости. Только они раскрывают человеку глаза. Возьмите к примеру, наш гениальный руководитель генералиссимус Сталин, он никогда не был военным и что же? Почему он организовал победу и победил могучую армию Гитлера? Да потому, что он назубок знал Маркса и Энгельса, и в этом весь секрет, ибо только в этих книгах заключена всеобъемлющая жизнь человечества во всех ее проявлениях.
Мне было страшно и непонятно, что такой развитой человек говорит подобную белиберду по поводу всеобъемлющей истины марксовых книг, но само собой разумеется, вступать с ним в полемику я не собирался.
Только однажды мне пришлось не согласиться с ним и настоять на своем: он заметил у меня на шнурке висящем на шее образок Богородицы и пришел в неописуемый ужас, — как я такой, по его мнению, развитой молодой человек и верю в Бога.
— Бросьте эти старческие бредни! Эх, брат, переходя на ты, с сожалением проговорил он.
Жаль человека, до чего могли довести его в этом западноевропейском хаосе и рабстве.
Я застегнул ворот и старался шутками отделаться от продолжения разговора.
Вспоминая об этом своеобразном, но симпатичном офицере, я невольно представляю себе его отца полковника, который руководил всеми постройками гимнастического городка. Это был тип, совершенно противоположный своему сыну. Разговаривал с нами при помощи грубых окриков и брани, был чрезвычайно жесток. «Предатели народа», «гады фашистские», «прихвостни рабства» — так и сыпались из его вечно хриплой глотки.
Вообще советское офицерство, которое мне пришлось наблюдать в продолжение этой работы, поражало меня своей некультурностью и просто хамством, даже по сравнению с общей массой нашего рядового состава.
Обедали они, например, неподалеку от нас. Вестовые накрывали переносный стол, аккуратно расставляли приборы. Но вот собирались к столу товарищи офицеры. Как правило, ни один из них не садился к столу нормальным образом — непременно как-нибудь в пол-оборота, а то просто боком развалясь на стуле, вытягивая ноги, сморкаясь при помощи пальцев, постоянно сплевывая в сторону и вечно ругаясь.
Без крепкого слова к вестовому никто не обращался. «Ванька, подлец, туды твою мать». «Сенька, косая харя, живей подавай: одна нога тут, другая на кухне», и сейчас же присовокуплялось непечатное выражение.
Поскольку я мог вывести из своих наблюдений, «равенство», как коммунистический принцип, между офицерским составом и остальными бойцами Красной Армии выражалось только в употреблении отборной ругани — сквернословили и те и другие… Но, пожалуй, в этом отношении перевес был на стороне командиров.
Брань в Советской Армии имеет значение своеобразного, что ли, поощрения. Беда, если начальство начинает «лисить», т. е. мягко и вежливо и непременно вкрадчиво выражаться — спроста этого никогда не бывает — ожидай, по меньшей мере, беседы с чинами политруководства, а от них — прямым сообщением без пересадки попадают в особый отдел дивизии. НКВД не разговаривает — оно карает.
Наша работа приходила к концу. Пятая рота построила футбольное поле голыми руками.
Прибывшие с мельницы другие роты получили особые задания, а нас построили, смачно обругали и отправили домой, но теперь, конечно, не в машинах, а пешим порядком…
Снова на мельнице… Снова голодовка… ни хлеба ни горячей пищи. Отправляясь с работ, в последний день выдали только хлеб — сказали, что накормят в лагере, а прибыли туда — нам в лицо рассмеялись.
— А ху-ху не хо-хо? — цинично процедил сквозь зубы комендант.
— Забыли видно китайскую пословицу с озера Хасан, сукины дети… До чего разболтала их западная Европа!
И точно во сне звенел самоуверенный голос полковника, приветствовавшего нас от имени партии и советского правительства у моста за Юденбургом: — У нас в Советском Союзе единственный драгоценный капитал — человек …
А, ведь, тогда три месяца тому назад от его слов многие плакали и до хрипоты кричали славу Сталину.
Допросы начались со следующего утра. Люди бродили тенями.
Выхожу как-то после обеда на полянку за мельницей, на траве сидят двое молодых парней моей роты.
— Коля, — окликнул один из них. Я подошел.
— Мы решили давать ходу из лагеря …
Первое мгновение я хотел было поступить так, как когда-то поступили со мной два моих приятеля, т. е. немедленно отойти. Я даже съежился.
— Всерьез, товарищ… тебя не боимся — ты эмигрант…
Дал свое согласие… Прилег к ним на траву. Быстро выработали план, он был прост: завтра с утра попросим увольнительные записки, выйдем из лагеря и не возвратимся.
Неожиданно, на вечерней поверке нам сообщили, что завтра роты отправляются на родину… Все приняли это без энтузиазма. Теперь дураков не было среди нас — никто не поверил…
Утром втроем попросили у комбата увольнительные записки, — хотим что-нибудь поменять на дорогу… Получили отказ, т. к. сегодня отъезд. Тогда решили перелезть через проволоку, в случае чего скажем, что к соседям в семейный лагерь проститься.
Мои приятели подошли и спокойно перелезли, а я не решался… Тогда они приподняли проволоку и насильно за руки меня протащили под ней.
Пошли, как ни в чем не бывало… Чем дальше от мельницы, тем легче на душе.
Я пришел в себя от первоначального замешательства и принял руководство над тройкой. Решено в ближайшей деревушке обратиться за содействием к какому-нибудь австрийцу-крестьянину, венгры — слишком угрюмы и озлоблены. Я буду говорить, что — француз, а они оба — поляки.
Сказано — сделано.
Вошли, я обратился по-немецки к старику, вкратце рассказал что надо. Он без колебаний согласился помочь. Начертил маленький план, объяснил как надо добраться до соседней деревушки, указал к кому обратиться там, дал на дорогу хлеба и сала.
От деревни к деревне, из рук в руки, как будто кем-то направляемые, мы втроем на пятые сутки подошли к границе. Два раза вылеживали в кустах, пропуская ехавших на телегах красноармейцев — облавы против партизан, т. е. таких как мы скрывающихся и бегущих.
Австрийские крестьяне много рассказывали нам горького о своем теперешнем житье-бытье, не предполагая, конечно, что мы тоже русские,
Надо отдать должное: большинство из местных крестьян называло оккупантов «болыпевистен», «коммунистен», «роте армее». Только молодые, главным образом девушки — просто «руссен».
Особенно интересен был старик австриец — ветеран войны 1914—1918 г.; семь лет прожил в России в качестве пленного и даже вполне сносно говорил по-русски. Он часто прерывал свой разговор восклицанием: — Нет, это не русские, это — азиаты, русских я хорошо знаю! (Ветеран зал, что это не русские – это хазары. Прим. Стол.)
От него мы узнали весьма комичную историйку: красноармейцы повсюду требуют часы, которые многие из них называют «уры», должно быть думая, что это по-немецки, а между собой — «ходики». Часы их сразу приводят в умиление и они добреют, прекращая грабеж. В одном доме они сняли старинные стенные часы и втроем поволокли их к местному часовщику, требуя сделать из них трое карманных. Старик уверял, что сам лично ходил с ними в качестве переводчика. Мы сочувственно выслушивали и только пожимали плечами, а между тем в глубине души испытывали необычайную радость, т. к. до границы английской зоны оставалось всего полкилометра.
В этой последней деревне только старик согласился нас пустить к себе. Все боятся: кругом на телегах разъезжают советские патрули. Ежедневно в окрестностях происходят облавы. Таких, как мы, беглецов, проходят сотни… Прошлой ночью, говорили, было захвачено при переходе границы сорок душ. Жители утверждают, что всех расстреляли. Старик ушел выяснить обстановку, а нас отвел на чердак и предложил зарыться в сено.
Несмотря на усталость, заснуть никто из нас не был в состоянии — хотелось говорить и даже смеяться. Ведь все пять дней нашего путешествия мы чувствовали себя затравленным зверьем, разговаривали шопотом, поминутно озираясь и прислушиваясь к каждому шороху… Я даже не мог есть: не потому, что не было, а просто не ощущал голода. Во рту не было слюны, и пища застревала в горле — не проглотить.
И вот, здесь, в полукилометре от Фюрстенвальда к нам троим возвратился дар речи.
— Не подумай, Коля, что наши такое дурачье, что часов не знают, — возвращаясь к рассказу старика-австрийца, заметил один из моих товарищей.
— Это хитрость, маневр и больше ничего… Я вот сам тоже дикарем притворялся, когда собирал жратву в одной ихней деревне, в польской Силезии… Ротный приказал нам, связным, — хоть душу заложи, а достань колбасы…
Раскрыл, значит, разговорник и нам вдалбливает: — Говори: «Вуршт габен одер капут махен» … Пошли мы вдвоем, ходим из двора во двор, говорим, а кругом — «нихт!» … «нихт!» … Полсела насквозь прошли. Ну, думаю, надо разделяться поодиночке да применять хитрость. Выбрал домишко покапитальнее, вхожу, зубы скалю на подобие волка: «ням! ням!» … да руками показываю, что есть хочу.
Хозяева бросились со всех ног, несут картошки, а я вылупил на нее очи, будто впервые вижу и не понимаю, что с ней делают, а сам пуще прежнего — «ням! ням!» … Бабенка яиц тащит, положил их возле себя, стучу об пол винтовкой и одно — «ням! ням!»… И так рычал, пока колбасы не принесли. Тогда взял, понюхал, лизнул языком, похлопал хозяйку по плечу, ни ??
Потом подождал на улице пока женщина все соседкам не пересказала, ну и давай ходить подряд… Рыкну — «ням! ням!» — тащат колбасу… Понюхаю, лизну, одобрительно хлопну по плечу, выкатываюсь… Полмешка собрал, а другой связной — ничего не принес, а говорил, что даже морду какому-то бауэру раскровянил.
Другой мой попутчик, вечно задумчивый, и не по летам серьезный, почувствовал необходимость что-нибудь рассказать.
— Гнусь большая, конечно, что наши там грабят и портят, да, пойми, ты, Коля, что немцы у нас понаделали… Взять хоть наш колхоз к примеру, под Курском… Дочиста спалили… Выжгли все, девок до 14 лет поувозили в Германию. Остальных частью порасстреляли, частью просто бросили — сами с голодухи подохнут… Мать свою за Ельцом нашел… Она меня и послала обратно — сестру из Германии вызволить… Ну, вот и попался теперь — ни своим не гож:, ни чужим не нужен… Ты сам поймешь НКВД не поверит, что за сестрой посылали…
— А сестру нашел?
— Говорят, что где-то на фабрике была в каком-то Фьюга-фене, да за два года не добрался туда до нее. Все немцы ловили: два раза в кацет запирали — чуть было совсем не подох… А теперь свои хуже немцев …
Была бы возможность — он махнул бы рукой, да сено мешало. Только над головами раскрыли себе пещеру.
К вечеру возвратился наш хозяин, границу переходить нельзя — кругом советские патрули…
Зато сама судьба нам пришла навстречу: в силу договора с союзниками советы должны через день оставить эту деревню — она переходит в английское управление.
Так двое суток пролежали в сене, пока вновь не пришел хозяин сообщить, что английские войска заняли деревню. Решили двигаться вглубь, подальше от границы на Альтенмаркт и там явиться в комендатуру.
Наш расчет оказался верным: трое таких же как мы беглецов поторопились с заявкой. Вошли они в здешнюю комендатуру, а там происходила процедура передачи. Они объясняются с англичанином, а из соседней комнаты вышел советский майор, вызвал немедленно бойцов, связали и как бревна бросили немедленно в машину… Само собой разумеется, долго возить их не стали.
В комендатуре Альтенмаркт нас отвели к английскому капитану, расспрашивали долго о причине бегства. Мы говорили правду, но он относился с большим недоверием к нашим словам. Пришлось пережить несколько неприятных часов в полном неведении, т. к. капитан сказал, что по всей вероятности он будет вынужден передать нас советам, но обещал запросить какое-то свое начальство.
Наконец, прибыла английская машина, нас посадили… Еще прошло пять-шесть долгих, предолгих и страшных минут. Совсем как в старинной русской сказке: «Направо пойдешь — жизнь обретешь, налево — смерть одолеет», но с тою только разницей, что теперь мы в большем волнении ожидали поворота налево, т. к. направо нас ожидала советская расправа.
Вздох облегчения — автомобиль круто повернул налево. У нас от волнения навернулись слезы… Мы спасены!
Через полчаса снова высадили в английской зоне и направили в барак.
Светлое, чистое и большое помещение, койки с матрацами, подушками и одеялами. В дальнем углу человек 20. Вероятно таких как мы. Так оно и оказалось. Познакомились. Каково было наше удивление, когда среди них мы нашли двух своих одноротников, также благополучно прибежавших, но ушедших на пять дней позднее нашего.
Они нам рассказали про так называемую отправку на родину. На самом деле, часа через два после нашего бегства оба батальона были построены и походным порядком были отправлены в знаменитый лагерь № 305 (в 30 километрах вглубь Венгрии).
Этот лагерь представлял собою огромный четырехугольник, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки, через которые проходил электрический ток высокого напряжения. По его краям возвышались пулеметные вышки, кроме того снаружи, вдоль проволоки — часовые.
Внутри лагеря не было даже уборных. Люди должны были выжидать заполнение очередного десятка нуждающихся и с выходными караульными отправлялись за проволоку. На обед также водили под усиленным конвоем. Допросы производились почти беспрерывно, т. е. круглые сутки и днем и ночью.
Люди исчезали пачками. Узнавали об этом только после того, как мелкие хищники —• лагерное начальство — приходило в помещение, чтобы забрать оставшиеся вещи того или иного из заключенных.
Администрация без всякой церемонии, чуть что угрожала: — За неточное выполнение приказа — немедленно «отправлять на родину», т. е. расстреливать. В английском лагере мы разговорились с двумя пожилыми людьми, как мы — в американской форме. Сначала мы предполагали, что они также из нашей итальянской партии, но ближе познакомившись, узнали, что они из Австрии. Их было трое задержано англичанами, которые решили отправить их советам.
Вывели на мост для передачи советским часовым. Они видели уже самодовольные лица советского караула, с нетерпением поджидавших «гитлеровских приспешников». Английский часовой подталкивал их, принуждая идти вперед… Все трое отказались. Тогда присутствовавший при этом английский офицер сделал знак рукой, чтобы советский караул выслал навстречу за ними людей. Третий их товарищ — доктор — быстро выхватил перочинный нож: и вскрыл себе вену. Потрясенный офицер англичанин бросился к нему, зажал рану и на руках отнес к своей машине. Как выяснилось потом, он доставил его в Грац, в английский госпиталь.
Рассказывавший старик взволнованно остановился перевести Дух.
— У меня не было ножа, я обернулся к английскому сержанту, заменившему офицера и знаком предложил ему стрелять в меня. Англичанин опустил голову. В это время раздался крик торопившихся к нам советских солдат. — «Бей эту сволочь по загривку!» В ответ на эти слова сержант что-то крикнул своему часовому, схватил нас под руки и повел назад к английским машинам. Втолкнув нас в одну из них, он влез и сам и приказал шоферу трогаться.
Сидим на корточках и плачем. Утирал слезы платком и наш спаситель сержант. Так вернулись снова в английскую комендатуру. Нас напоили ромом, надавали всякой всячины, отправили в свой госпиталь, а затем перевезли сюда.
Дня через два к нам в барак прибыла английская комиссия. Из всей группы только я один владел иностранными языками.
Пришлось быть переводчиком. Долго затем беседовал со мной английский журналист («Журналист»??? Вопросительные знаки Проф. Стол). Я уже не скрывал своего русского происхождения. Он мне обещал немедленно известить моих родных и записал их адрес, а капитан предложил мне остаться в комендатуре в качестве вольнослужащего-переводчика.
В этой должности много раз приходилось сопровождать мне английских офицеров и вести переговоры с чинами Красной Армии.
Мой начальник — английский капитан — был большой поклонник Красной Армии и вообще России. Очень часто он спорил со мной на тему о советской действительности и никак не хотел согласиться, что русский солдат, что русский народ — одно, а советская власть — совершенно иное… друг друга ненавидящие и друг друга презирающие.
Прошло некоторое время. Я уже освоился со своей должностью переводчика. Как-то заходит ко мне в комнату мой капитан и смущенно говорит:
— Сейчас на соседний пункт прибыло около ста советских солдат с оружием и под командой нескольких своих офицеров. Сдали оружие, сняли погоны и заявили, что все они просят убежища … Вы понимаете какой это скандал …
Я молчал.
— Да… — англичанин замялся и задумчиво добавил: — Кажется там действительно что-то творится необыкновенное и непонятное … Вы представляете себе, что этими перебежчиками командовал русский капитан, который первым во главе своей роты вошел в Берлин. О нем в свое время отмечали в приказах. Он — Герой Советского Союза … Это какой-то кошмар!..
Я опустил голову. Обида за мою родину не позволяла мне торжествовать по поводу того, что иностранный офицер разочаровывается в русском народе, а не в советской власти, ибо не в состоянии думать раздельно, как мы, русские эмигранты, т. е. находиться в вечном конфликте между чувством любви к России и ненавистью к власти, позорящей и растлевающей русскую душу.
Международный Институт по изучению коммунистических методов в Нью-Йорке выпустил очень интересную брошюру под названием «Советская репатриационная кампания». Автор брошюры Юрий Растворов, бывший подполковник совразведки, невозвращенец с 1954 г.
(Эти «Растворовы» - «невозвращенцы», «бывшие полковники советской разведки всегда были евреями, ибо в органах, и особенно в разведке никогда не было неевреев, не хазаров. И первый пример хазар – тот же Иосиф Броз Тито – он же Иосиф Вальтер Вейс; да хотя бы тот же Иосиф Виссарионович Джугашвили; или те же, кому повезло гораздо меньше, Розенблюм/Рейли, Борис Савинков-Ропишин, Яков Блюмкин, генералы Вальтер Кривицкий, Рихард Зорге, полковник Абель, генерал Павел Судоплатов (Что чётко следует из двухтомника с семейными фотографиями сына Павла Судоплатова Андрея Судоплатова «Тайная жизнь Генерала Судоплатова «ОЛМА-Пресс» Москва. 1998. Павел Судоплатов, кстати, очень похож на Леонида Ильича Брежнева в молодости); да и, собственно, видимо, почти все «бойцы невидимого фронта». Об этом сейчас много информации пишется. Разведка, провокации, профессиональная дипломатия – это чисто внутриеврейская интернациональная борьба – «Чубы же трещат», - естественно, у гоев. Прим. Стол.)
Брошюра Растворова очень ценная, и хотелось бы добрых три четверти ее процитировать в конце этой книги, но за недостатком места цитируем только 13 пунктов для сведения тех, кто вернется в Советский Союз или его сателлиты:
1. Объявление амнистии — это советская уловка для заманивания вас в ловушку.
2. Коммунистическая власть уже давно заклеймила вас как преступника, подлежащего наказанию за то, что вы покинули «родину».
3. Вас ожидает тщательный допрос в органах КГБ.
4. Органы КГБ имеют подробные сведения о всей вашей деятельности в эмиграции.
5. Вас заставят посылать продиктованные вам «письма» заграницу для заманивания в ловушку других.
6. Вы будете под постоянным надзором органов КГБ.
7. Вас, гражданина вашей «родины», ожидает жизнь, лишенная элементарных человеческих прав.
8. Вас ожидает конфискация всего вашего личного имущества.
9. Вы будете лишены права выбирать себе работу по вкусу и место этой работы.
10. Вы будете лишены права выбирать себе место жительства.
11. Вы будете вести нищенскую жизнь, полную лишений.
12. Если у вас есть семья — ее постигнет та же участь.
13. Вам никогда не дадут разрешения снова уехать из коммунистического «рая».
Помните эти факты. Не верьте коммунистической лжи.
«Прим. Столешникова А. П.: «Когда я, лет 30-20 назад был молодым и жил в СССР, и слушал «Голос Америки» и «БиБиСи», то я охотно верил этим историям. Как сейчас помню типичный картавый голос политического комментатора «голоса Америки» Анатолия Максимовича Гольдберга, который лет уже как 25 умер. Теперь же, когда я старый и живу в США, («дедушка старый ему всё равно», я знаю каким образом появляются подобные «свидетельства». Это когда человек попадает на Запад, то в большую комнату, в которой стоят такие стандартные американские металлические стулья с приваренными к ним столикоподобными плоскостями, для того, чтобы можно было писать перед собой на плоскости столика; типа маленькой парты. Так вот в такую комнату, с этими американскими мини-партами, запускаются партия за партией «интервьюируемые». К ним заходит человек в штатском и раздаёт всем анкеты, бланки чистые листы бумаги и предлагает написать, каким образом так получилось, что они оказались здесь. Естественно, что предварительно объясняется, что если нет достаточно оснований для того, чтобы человек считался «политическим беженцем», то придётся отправлять на родину. И тут начинается «Клуб невесёлых, но ещё более находчивых». Вышеприведённое, в полном смысле этого слова - сочинение, вероятно, получило пятёрку, поэтому мы его и читаем; в котором сочинитель задним числом проявляет необыкновенную осведомлённость о «страшной судьбе тех, кто остался в советских лагерях», хотя перебежчик на западную сторону элементарно не мог этого знать.
Эти анкеты и бланки для конкурсных жалостных сочинений на тему «Как меня преследовали в СССР», в перестроечное время высылались и высылаются сейчас прямо на домашний адрес потенциального эмигранта отдельной посылкой из Иммиграционного Бюро в Вашингтоне. Пачка бланков, которые надо предварительно заполнить на каждого члена семьи в двух экземплярах, имеет толщину не менее 5 сантиметров. Сейчас тоже такая же процедура. Только в то время было одно американское посольство на всю страну, а теперь пятнадцать.
И вот, манимые обещанным раем за границей, претенденты там оказаться, одетые в такие роскошные меха и золото, какие до сих пор вызывают дикое удивление у нерусскоязычных обитателей Брайтона для которых подобный антураж показатель очень богатого уровня, а не тех, которые на Брайтоне за продукты расплачиваются продовольственными карточками – фудстемпами; и вот все эти бывшие заведующие кафедрами, складами и магазинами стояли в очередь в американское посольство в Москве на ул. Чайковского и обменивались опытом в написании жалостливых историй. «Сколько вам стоила справочка в травмпункте, что вас избивали антисемиты?», «А в милиции сколько взяли?», «Наверно я мало написал, надо было развернуть…». И разворачивали…леденящие душу истории о том, каким образом у живущего на зарплату зам. директора трикотажной фабрики русские антисемиты сожгли три дачи, спалили несколько машин, писали на дверях «ж-д», каждодневно ломились в квартиру и избивали и насиловали всю семью скопом. Ох, и наслушался я этих историй на Брайтоне до тошноты. Сами евреи, конечно, люди с очень развитым чувством юмора, который у других народов обычно называется цинизмом. И они задним числом иначе как без смеха и цинизма все эти свои художества и трюки не вспоминают. Потом они сидят на лавочке на брайтоновском дощатом настиле, на пляже, и смотрят мутным взором туда, где осталась их родина, которую им приказали развалить и бросить, чтобы теперь вместе с неграми стоять в очереди за пособием; вместо того, чтобы делать жизнь лучше, там где всегда жил.