Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами - все шло по плану, но немножко наспех, а впрочем, все герои были в яслях, - но его быстро заткнули. Ирка давно хотела танцевать, затребовала музыку и, взяв Емелю за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.
Они танцевали обнявшись и, осмелев от выпитого, Глеб нагнулся и тихонько поцеловал Оксану в шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.
Марина встала и, тяжело вздохнув, вышла в коридор. Ей не хотелось танцевать - да, собственно, и не с кем. Тошнило все сильнее - видимо, сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась над унитазом. Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.
- Я чувствую себя полным говном, - говорил Абрамов. - И, главное, я думаю, все знают и только делают вид.
- Почему ты говно? - спросил Феликс. - Если из-за той бутылки "Алигате", которую вы в Питере заначили с Глебом и Емелей, то мы как-то простили тебе уже.
- Хуй с ней, с бутылкой, - послышались бульканье наливаемой жидкости, - хотя и там я повел себя как говно.
- Крысятничать нехорошо, - назидательно сказал Феликс. Было слышно, как они выпили, а потом Абрамов сказал:
- Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.
Боже мой, подумала Марина, какие дети. Полчаса обсуждать бутылку "Алигате", выпитую полгода назад. Тошнота чуть отступила, она вытерла рот туалетной бумагой и поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:
- С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне - ну, когда Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал - надо уговорить его заложить Вольфсона. Потому что тогда Вольфсона посадят, Чак окажется весь в говне, а Царёва мне достанется.
- Дааа, - протянул Феликс. - Хуеватенько выглядит, ничего не скажешь.
- Я же не думал, что так все будет! - пьяно закричал Абрамов. - Кто же знал, что Чак из окна прыгнет! Я же думал - все как-нибудь обойдется!
- Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.
Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по щекам. Она вспомнила, как стучали карандаши по партам, как она крикнула Леше: "Предатель!", как он лежал потом в гробу, совсем чужой, непохожий на себя.
- Я боялся! Мне было стыдно! - кричал за стеной Абрамов. - Ты ведь теперь тоже будешь считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же мог его не слушать!
- Я, пожалуй, пойду, - сказал Феликс, и Марина услышала, как он прошел мимо по коридору. Следом за ним бежал Абрамов, крича: "Постой, постой, выслушай меня!". Их голоса вскоре стихли. Марина вытерла слезы и почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.
Ее снова затошнило, и она нагнулась над унитазом. На этот раз ее вырвало по-настоящему, словно тело хотело извергнуть из себя все следы прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала себя очищенной и опустошенной.
Но глубоко внутри оставалось что-то. Какая-то искра прошлого, слабый зародыш будущего.
35
36
37
38
Они танцевали обнявшись и, осмелев от выпитого, Глеб нагнулся и тихонько поцеловал Оксану в шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.
Марина встала и, тяжело вздохнув, вышла в коридор. Ей не хотелось танцевать - да, собственно, и не с кем. Тошнило все сильнее - видимо, сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась над унитазом. Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.
- Я чувствую себя полным говном, - говорил Абрамов. - И, главное, я думаю, все знают и только делают вид.
- Почему ты говно? - спросил Феликс. - Если из-за той бутылки "Алигате", которую вы в Питере заначили с Глебом и Емелей, то мы как-то простили тебе уже.
- Хуй с ней, с бутылкой, - послышались бульканье наливаемой жидкости, - хотя и там я повел себя как говно.
- Крысятничать нехорошо, - назидательно сказал Феликс. Было слышно, как они выпили, а потом Абрамов сказал:
- Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.
Боже мой, подумала Марина, какие дети. Полчаса обсуждать бутылку "Алигате", выпитую полгода назад. Тошнота чуть отступила, она вытерла рот туалетной бумагой и поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:
- С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне - ну, когда Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал - надо уговорить его заложить Вольфсона. Потому что тогда Вольфсона посадят, Чак окажется весь в говне, а Царёва мне достанется.
- Дааа, - протянул Феликс. - Хуеватенько выглядит, ничего не скажешь.
- Я же не думал, что так все будет! - пьяно закричал Абрамов. - Кто же знал, что Чак из окна прыгнет! Я же думал - все как-нибудь обойдется!
- Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.
Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по щекам. Она вспомнила, как стучали карандаши по партам, как она крикнула Леше: "Предатель!", как он лежал потом в гробу, совсем чужой, непохожий на себя.
- Я боялся! Мне было стыдно! - кричал за стеной Абрамов. - Ты ведь теперь тоже будешь считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же мог его не слушать!
- Я, пожалуй, пойду, - сказал Феликс, и Марина услышала, как он прошел мимо по коридору. Следом за ним бежал Абрамов, крича: "Постой, постой, выслушай меня!". Их голоса вскоре стихли. Марина вытерла слезы и почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.
Ее снова затошнило, и она нагнулась над унитазом. На этот раз ее вырвало по-настоящему, словно тело хотело извергнуть из себя все следы прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала себя очищенной и опустошенной.
Но глубоко внутри оставалось что-то. Какая-то искра прошлого, слабый зародыш будущего.
35
- Я вот на днях задумался, - сказал Андрей, наливая водку. - Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно занятие.
- Может, секс? - сказал Бен. - Нет, все-таки я бы предпочел еду.
- Я бы читал и слушал музыку, - сказал Ося. - А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
- Ты бы и открыл, - вставил Бен. - А ты, Глеб?
- Я бы спал, - ответил Глеб. - Или просто лежал бы на диване.
- А я бы разговаривал, - сознался Андрей, - что, собственно, я и так делаю.
- Как и все мы, - сказал Бен.
- Собственно, мы и делаем то, что выбрали бы, - поправил Ося.
Все засмеялись, а Шаневич вдруг сказал:
- Пять лет назад я бы ответил - смотреть.
Глеб мог ему только позавидовать. Сколько он ни смотрел, в памяти почти ничего не удерживалось, одна-две детали. Выцветшие на крымском солнце волосы Тани, черные ногти Снежаны, буква "А" в круге, профиль Оксаны в полумраке кинозала, выгнувшаяся дугой Наталья Бондарчук. Не стоило тратить жизнь на то, чтобы увидеть так мало.
Он встал из-за стола. На этой неделе решили пригласить специальную женщину готовить, а не ходить в ближайшую шашлычную, и теперь обедали полтора часа, под водку и разговоры за будущее.
Глеб направился в прихожую. Он был почти уверен, что убийца - Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она убрала фирменный кодаковский пакет под стопку лежащих на столе факсов. Она в самом деле напоминала юркую мышку - Глеб кивнул и вышел на лестницу. Забавно, подумал он, мы с Нюрой оба тут на отшибе. Она - старше всех, а я - слишком поздно появился. Или просто не хочу оказаться внутри.
Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с соседкой не хотелось. Представил себе полоумную бабку, для которой лишено смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый старческий голос сказал из-за двери:
- Кто там?
- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, - представился Глеб.
Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
- Меня зовут Глеб, - сказал он. - Простите, не знаю как вас…
- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? - спросил Глеб.
Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы старческого увядания заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам - остатки плохо сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася из телерекламы.
- Я хотел вас спросить про ту девушку… - начал Глеб, - ну, которую вы нашли на лестнице.
- Да, убитую, - сказала Ольга Васильевна. - Я никогда раньше ее не встречала, нечего мне о ней сказать.
- Я понимаю, вас уже спрашивала милиция, - продолжал Глеб, понимая, что впустую тратит время, - но, может, вы вспомните какую-нибудь деталь…
- Милиция! - фыркнула женщина. - Они ни о чем толком не спрашивали. Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
- Значит, это был кто-то знакомый? - спросил Глеб.
- Почему? - удивилась Ольга Васильевна. - Это просто была профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как назывался тот фильм, который так нравился Тане, - про девушку, завербованную спецслужбами?
- Почему - женщина? - спросил он.
Ольга Васильевна посмотрела на него изумленными, ясными глазами:
- Я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла и вполне способна узнать стук каблуков.
Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не удержавшись, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру заботливо и нежно: точь-в-точь как на фотографии в Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", - неприязненно подумал Глеб и вернул снимки на место.
- Значит, я был не прав, - писал Глеб Горскому вечером, - это не может быть Ося.
- Значит, ты был не прав с самого начала, - ответил Горский. - Это не het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил, случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна, Настя трахалась, а Катя была с мужем.
- Ты мало читал детективов, - ответил Горский. - Все это - не алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганов мог наврать, что трахался с Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили следующие реплики Горского:
- Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хрена, подумал он, что он мне голову морочит? Очень мне нужны его логические рассуждения.
- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне его адрес - и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все объясню.
План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку, которая Чака заинтересует, - и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через какого интернет-провайдера человек заходит в Сеть.
- Иными словами, - объяснял Горский, - мы будем хотя бы знать, в Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
- Потому что, если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще раз. Скажем, у Абрамова или у тебя.
- У меня не повторится, - ответил Глеб.
- Помнишь, ты объяснял принцип презумпции виртуальности? Если добавить к нему обычный принцип детективного жанра, становится ясно: подозревать надо всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, - может, это про меня как раз?
- Кто такой Гибсон? - спросил Глеб.
- Писатель. Киберпанк.
Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
- В привычном смысле слова тебя и не существует, - ответил он, почему-то вспомнив Оруэлла. - Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не Горский, а, скажем, Речной - что от этого изменится?
- Если Речной - ничего. А если Абрамов или Вольфсон - многое. - Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: - Знаешь ведь старую шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?
- Да, - ответил Глеб. - Особенно если ее там нет.
- Вот это в виртуальных делах самое интересное. Мы можем поймать Чака - человека, которого давно нет, - только потому, что ловим в мире, которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.
Глеб ответил смайликом, а Горский написал:
- В этом есть своя логика. Преступление совершено в Интернете - там и надо ловить преступника.
- Какое преступление? - не понял Глеб.
- Кто-то выдал себя за мертвого, - объяснил Горский. - Смерть требует более серьезного отношения.
- Может, секс? - сказал Бен. - Нет, все-таки я бы предпочел еду.
- Я бы читал и слушал музыку, - сказал Ося. - А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
- Ты бы и открыл, - вставил Бен. - А ты, Глеб?
- Я бы спал, - ответил Глеб. - Или просто лежал бы на диване.
- А я бы разговаривал, - сознался Андрей, - что, собственно, я и так делаю.
- Как и все мы, - сказал Бен.
- Собственно, мы и делаем то, что выбрали бы, - поправил Ося.
Все засмеялись, а Шаневич вдруг сказал:
- Пять лет назад я бы ответил - смотреть.
Глеб мог ему только позавидовать. Сколько он ни смотрел, в памяти почти ничего не удерживалось, одна-две детали. Выцветшие на крымском солнце волосы Тани, черные ногти Снежаны, буква "А" в круге, профиль Оксаны в полумраке кинозала, выгнувшаяся дугой Наталья Бондарчук. Не стоило тратить жизнь на то, чтобы увидеть так мало.
Он встал из-за стола. На этой неделе решили пригласить специальную женщину готовить, а не ходить в ближайшую шашлычную, и теперь обедали полтора часа, под водку и разговоры за будущее.
Глеб направился в прихожую. Он был почти уверен, что убийца - Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она убрала фирменный кодаковский пакет под стопку лежащих на столе факсов. Она в самом деле напоминала юркую мышку - Глеб кивнул и вышел на лестницу. Забавно, подумал он, мы с Нюрой оба тут на отшибе. Она - старше всех, а я - слишком поздно появился. Или просто не хочу оказаться внутри.
Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с соседкой не хотелось. Представил себе полоумную бабку, для которой лишено смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый старческий голос сказал из-за двери:
- Кто там?
- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, - представился Глеб.
Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
- Меня зовут Глеб, - сказал он. - Простите, не знаю как вас…
- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? - спросил Глеб.
Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы старческого увядания заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам - остатки плохо сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася из телерекламы.
- Я хотел вас спросить про ту девушку… - начал Глеб, - ну, которую вы нашли на лестнице.
- Да, убитую, - сказала Ольга Васильевна. - Я никогда раньше ее не встречала, нечего мне о ней сказать.
- Я понимаю, вас уже спрашивала милиция, - продолжал Глеб, понимая, что впустую тратит время, - но, может, вы вспомните какую-нибудь деталь…
- Милиция! - фыркнула женщина. - Они ни о чем толком не спрашивали. Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
- Значит, это был кто-то знакомый? - спросил Глеб.
- Почему? - удивилась Ольга Васильевна. - Это просто была профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как назывался тот фильм, который так нравился Тане, - про девушку, завербованную спецслужбами?
- Почему - женщина? - спросил он.
Ольга Васильевна посмотрела на него изумленными, ясными глазами:
- Я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла и вполне способна узнать стук каблуков.
Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не удержавшись, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру заботливо и нежно: точь-в-точь как на фотографии в Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", - неприязненно подумал Глеб и вернул снимки на место.
- Значит, я был не прав, - писал Глеб Горскому вечером, - это не может быть Ося.
- Значит, ты был не прав с самого начала, - ответил Горский. - Это не het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил, случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна, Настя трахалась, а Катя была с мужем.
- Ты мало читал детективов, - ответил Горский. - Все это - не алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганов мог наврать, что трахался с Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили следующие реплики Горского:
- Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хрена, подумал он, что он мне голову морочит? Очень мне нужны его логические рассуждения.
- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне его адрес - и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все объясню.
План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку, которая Чака заинтересует, - и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через какого интернет-провайдера человек заходит в Сеть.
- Иными словами, - объяснял Горский, - мы будем хотя бы знать, в Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
- Потому что, если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще раз. Скажем, у Абрамова или у тебя.
- У меня не повторится, - ответил Глеб.
- Помнишь, ты объяснял принцип презумпции виртуальности? Если добавить к нему обычный принцип детективного жанра, становится ясно: подозревать надо всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, - может, это про меня как раз?
- Кто такой Гибсон? - спросил Глеб.
- Писатель. Киберпанк.
Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
- В привычном смысле слова тебя и не существует, - ответил он, почему-то вспомнив Оруэлла. - Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не Горский, а, скажем, Речной - что от этого изменится?
- Если Речной - ничего. А если Абрамов или Вольфсон - многое. - Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: - Знаешь ведь старую шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?
- Да, - ответил Глеб. - Особенно если ее там нет.
- Вот это в виртуальных делах самое интересное. Мы можем поймать Чака - человека, которого давно нет, - только потому, что ловим в мире, которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.
Глеб ответил смайликом, а Горский написал:
- В этом есть своя логика. Преступление совершено в Интернете - там и надо ловить преступника.
- Какое преступление? - не понял Глеб.
- Кто-то выдал себя за мертвого, - объяснил Горский. - Смерть требует более серьезного отношения.
36
Вольфсон послал письмо на следующий день. В Калифорнии было утро, в Москве - вечер. Глеб ушел из Хрустального минут за двадцать пять до назначенного часа, попрощавшись с Нюрой Степановной и Шаневичем. Пока Глеб добирался до дома, Вольфсон уже отправил невинное на вид письмо - ловушку для того, кто выдавал себя за реинкарнацию Чака.
Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой в Америку и, потратив полчаса, разыскал в одной из коробок в пустующем гараже. Пять лучших отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут Сканави, Феликс демонстрирует новые джинсы, Вольфсон поет под гитару, Вольфсон и Феликс наутро после выпуска пишут краской на стене школы "1984 г", где "г" - не сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего - танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.
Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона (копия - Горскому). Лаконично: четыре числа, разделенные точками. Они ничего не говорили Глебу, но, глядя на них, он подумал, что матшкольные мальчики любят цифры больше, чем мертвых и живых, потому что цифры не умирают и способны лишь менять порядок.
Он написал письмо Горскому, но едва отправил, в ящик свалилось новое письмо: Горский уже определил IP-адрес. Не Америка, не Германия, не Израиль - Москва.
- Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, - написал Глеб в IRC.
- Меньше, - ответил Горский. - Более того, я определил точно, откуда заходил Чак. Помнишь, вчера ночью - вашим утром - я тестировал счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так вот, у Чака IP такой же, как у тебя.
- Это не мог быть я, - ответил Глеб. - Я был в метро.
- Это не ты, - ответил Горский. - Это человек, зашедший с того же компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?
- Да.
- Значит, Чак сейчас в Хрустальном. Или, по крайней мере, был там десять минут назад.
Значит, я прав, подумал Глеб. Значит, Чак - тот, кто выдает себя за Чака, - в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны - одно лицо.
- Подожди минутку, я сейчас туда позвоню, - написал Глеб Горскому и расконнектился.
К телефону подошел Шаневич.
- Привет, Илья, - сказал Глеб, - ты не посмотришь, у компьютера мой Кортасар не лежит? А то не могу понять, я ее в метро потерял или в офисе забыл.
- Нет у нас твоей книжки, - сказал через минуту Шаневич.
- А никто ее взять не мог?
- Разве что Нюра Степановна. Но она только что ушла.
- А больше никто не появлялся?
- Только мы вдвоем и были.
- Значит, в метро посеял, - притворно вздохнул Глеб.
Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский еще был онлайн.
- Значит, две кандидатуры, - подытожил он. - Шаневич и Н.С.
- Но зачем Шаневичу изображать Чака? - спросил Глеб. - Это же бред какой-то.
- Ну, у Н.С. совсем нет резона.
- Постой, - ответил Глеб, - дай подумать.
Неожиданно мозг заработал четко, будто при решении школьных математических задач. Он потянулся к ящику, достал листок бумаги и перечитал:
Убийца Снежаны - это het.
Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.
Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца - девушка. Значит, если по-прежнему иметь в виду обе гипотезы, убийцей оказывается Нюра Степановна. По крайней мере, алиби у нее слабее, чем у Шаневича. Эта версия выглядела непротиворечивой: все предположения сходились к одному человеку, решение существовало и притом - единственное.
Было чем гордиться. Задача решилась - и не только благодаря ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета, но и потому, что он, Глеб, все-таки поговорил с единственным реальным свидетелем. Реальный свидетель, понял он, был нужен так же, как самой красивой физической теории требуется экспериментальная проверка.
Реальное и виртуальное встретились: и в точке их встречи оказались две девушки, с которыми Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает себя за мертвого.
Задача решена. Не хватает мелочи: мотива. В задачах из "Науки и жизни" мотивов никогда не было. Были подозреваемые, были показания, говорилось про ложь и правду - и логические выкладки приводили к виновному. Зачем он убивал - не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы человек - мотив найдется.
- Ничего удивительного, что мы не знаем причину преступления, - написал ему Горский. - Мы решали эту ситуацию как логическую задачу. Но логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и приводит к преступлению.
Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой в Америку и, потратив полчаса, разыскал в одной из коробок в пустующем гараже. Пять лучших отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут Сканави, Феликс демонстрирует новые джинсы, Вольфсон поет под гитару, Вольфсон и Феликс наутро после выпуска пишут краской на стене школы "1984 г", где "г" - не сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего - танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.
Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона (копия - Горскому). Лаконично: четыре числа, разделенные точками. Они ничего не говорили Глебу, но, глядя на них, он подумал, что матшкольные мальчики любят цифры больше, чем мертвых и живых, потому что цифры не умирают и способны лишь менять порядок.
Он написал письмо Горскому, но едва отправил, в ящик свалилось новое письмо: Горский уже определил IP-адрес. Не Америка, не Германия, не Израиль - Москва.
- Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, - написал Глеб в IRC.
- Меньше, - ответил Горский. - Более того, я определил точно, откуда заходил Чак. Помнишь, вчера ночью - вашим утром - я тестировал счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так вот, у Чака IP такой же, как у тебя.
- Это не мог быть я, - ответил Глеб. - Я был в метро.
- Это не ты, - ответил Горский. - Это человек, зашедший с того же компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?
- Да.
- Значит, Чак сейчас в Хрустальном. Или, по крайней мере, был там десять минут назад.
Значит, я прав, подумал Глеб. Значит, Чак - тот, кто выдает себя за Чака, - в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны - одно лицо.
- Подожди минутку, я сейчас туда позвоню, - написал Глеб Горскому и расконнектился.
К телефону подошел Шаневич.
- Привет, Илья, - сказал Глеб, - ты не посмотришь, у компьютера мой Кортасар не лежит? А то не могу понять, я ее в метро потерял или в офисе забыл.
- Нет у нас твоей книжки, - сказал через минуту Шаневич.
- А никто ее взять не мог?
- Разве что Нюра Степановна. Но она только что ушла.
- А больше никто не появлялся?
- Только мы вдвоем и были.
- Значит, в метро посеял, - притворно вздохнул Глеб.
Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский еще был онлайн.
- Значит, две кандидатуры, - подытожил он. - Шаневич и Н.С.
- Но зачем Шаневичу изображать Чака? - спросил Глеб. - Это же бред какой-то.
- Ну, у Н.С. совсем нет резона.
- Постой, - ответил Глеб, - дай подумать.
Неожиданно мозг заработал четко, будто при решении школьных математических задач. Он потянулся к ящику, достал листок бумаги и перечитал:
Убийца Снежаны - это het.
Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.
Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца - девушка. Значит, если по-прежнему иметь в виду обе гипотезы, убийцей оказывается Нюра Степановна. По крайней мере, алиби у нее слабее, чем у Шаневича. Эта версия выглядела непротиворечивой: все предположения сходились к одному человеку, решение существовало и притом - единственное.
Было чем гордиться. Задача решилась - и не только благодаря ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета, но и потому, что он, Глеб, все-таки поговорил с единственным реальным свидетелем. Реальный свидетель, понял он, был нужен так же, как самой красивой физической теории требуется экспериментальная проверка.
Реальное и виртуальное встретились: и в точке их встречи оказались две девушки, с которыми Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает себя за мертвого.
Задача решена. Не хватает мелочи: мотива. В задачах из "Науки и жизни" мотивов никогда не было. Были подозреваемые, были показания, говорилось про ложь и правду - и логические выкладки приводили к виновному. Зачем он убивал - не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы человек - мотив найдется.
- Ничего удивительного, что мы не знаем причину преступления, - написал ему Горский. - Мы решали эту ситуацию как логическую задачу. Но логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и приводит к преступлению.
37
Утром Глеб проснулся поразительно бодрым. Казалось, мир чисто вымыт, краски приобрели яркость, звуки - четкость и простоту: шум чайника на плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с Горским вычислили убийцу Снежаны. Нюра Степановна, неприметная секретарша Шаневича. Ай да Аникеев, ай да сукин сын! думал Глеб победоносно. Он был счастлив.
В одиннадцать Глеб приехал в офисе. Никто еще не было, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.
- Что так рано? - зевнул он.
- Не спалось, - ответил Глеб. - Все про книжку переживал. А Нюра когда придет?
- Вообще не придет, - сказал Шаневич. - На неделю в отпуск отпросилась.
- Ой, блядь, - выдохнул Глеб. - А ее домашний у тебя есть?
- Думаю, она уехала уже, - ответил Шаневич, - но посмотреть можно.
Почесывая заросшую рыжим мехом грудь, он направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гроссбухом.
- Отдел кадров, - сказал он, похлопав рукой по корешку. - Все вы у меня здесь.
Он зашуршал страницами.
- А куда она собиралась в отпуск? - спросил Глеб.
- За границу куда-то, - ответил Шаневич. - Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что?
- Нет, просто так.
Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.
- А может, она и не вернется, - сказал он. - Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.
На секунду Глебу показалось: Шаневич хочет сказать что-то еще.
- А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется?
Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.
- Вот, - сказал он, - записывай.
На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии и адреса сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Глеб прочитал:
"Царёва, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967 г."
- Почему - Марианна? - только и смог спросить он.
- Мама с папой, видать, так назвали, - сказал Шаневич. - Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно.
Я все-таки был не прав, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас - цифры и слова. Если бы я учился в МАрхИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Царёву и через двадцать лет.
Горского удалось застать только поздно ночью.
- Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, - сказал Горский. - Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен.
- Но почему она это сделала?
- Наверное, Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Снежана, скажем, про это узнала и хотела сказать тебе - за это Марина ее и зарезала.
- Это невозможно, - ответил Глеб, - я до сих пор не могу поверить, что Нюра - это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки… мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз.
- Вы, молодые, - ответил Горский, - слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, секс - очень поверхностная вещь. Только кажется, что он помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC - и то полезней.
- С женщинами вообще ничего не поймешь, - ответил Глеб. - Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин, и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.
- А третья кто?
- Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал.
- Почему ты считаешь, - ответил Горский, - что видел Снежану? Потому что спал с ней?
Глеб вспомнил колечко в пупке, черные ногти в белой вуали чулка, цитаты из Тарантино и Пелевина, а потом почему-то представил: Снежана стоит на лестнице и чего-то ждет, а Нюра - Марина - подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной - девочкой-подростком, первой красавицей класса, - и Нюрой: тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой в сумеречной комнате, с волосами, пахнущими детским мылом.
- Я должен написать Марине, - сказал он. - Пусть она, например, встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.
- ОК, - ответил Горский.
"Дорогая Марина, - написал Глеб на адрес Чака, - прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком - и правда, шутка немного дурного тона. Он на самом деле мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься - но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого - и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий - хотя и не узнавший тебя - Глеб".
Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3.55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война - и погибшим тогда совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.
В Нью-Йорке - вечер. Оксана едет по Бруклинскому мосту, в динамиках подержанного "форда" поет Леонард Коэн, про двадцать лет скуки, про попытку изменить систему изнутри, про красоту оружия, про то, что сначала мы возьмем Манхэттен, потом - Берлин. Оксана подпевает, почти не задумываясь.
Погибшие на необъявленных войнах лежат под своими запрятанными штандартами: слушали Галича в 1982-м, читали Оруэлла в 1984-м, мечтали стать льдом под ногами майора в 1989-м, погибали в 1991-м и в 1993-м, превращают себя в остров-крепость, поют по маленьким клубам, сопротивляясь антинародному режиму, запускают Интернет, потому что Сеть - это тот же Самиздат, воспитывают детей под нарисованной на стене пентаграммой, проигрывают выборы, всегда будут против. Вечные подростки, бойцы невидимого фронта, солдаты войны, что все никак не кончается. Сначала - Манхэттен, потом - Берлин, затем - Париж, Москва, далее везде. Двадцать лет скуки, систему нельзя изменить изнутри, красота оружия, стук печатных машинок, шум магнитофонных кассет, хриплый голос и голос глуховатый, листы папиросной бумаги и синие ленточки на веб-страницах, гитарный перебор и барабанный бой, democracy is coming to the USA, back in the USSR, назад, к нашему детству, к нашей юности, к льду под ногами майора, к облакам в Абакан, к Большому Брату, Берлинской Стене, прошлому, что все время прорастает в будущее, к страшному празднику мертвой листвы, к мертвым листам ненужного Самиздата, голосу Америки, голосу Свободы, голосам Высоцкого и Галича, Летова и Неумоева, Чака, Емели, Снежаны.
В Москве - четыре часа утра. В Нью-Йорке - восемь вечера. Оксана едет по Бруклинскому мосту, Леонард Коэн поет: I don't like what happened to my sister, и обещает сначала взять Манхэттен, потом - Берлин, словно это может кому-то помочь.
В одиннадцать Глеб приехал в офисе. Никто еще не было, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.
- Что так рано? - зевнул он.
- Не спалось, - ответил Глеб. - Все про книжку переживал. А Нюра когда придет?
- Вообще не придет, - сказал Шаневич. - На неделю в отпуск отпросилась.
- Ой, блядь, - выдохнул Глеб. - А ее домашний у тебя есть?
- Думаю, она уехала уже, - ответил Шаневич, - но посмотреть можно.
Почесывая заросшую рыжим мехом грудь, он направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гроссбухом.
- Отдел кадров, - сказал он, похлопав рукой по корешку. - Все вы у меня здесь.
Он зашуршал страницами.
- А куда она собиралась в отпуск? - спросил Глеб.
- За границу куда-то, - ответил Шаневич. - Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что?
- Нет, просто так.
Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.
- А может, она и не вернется, - сказал он. - Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.
На секунду Глебу показалось: Шаневич хочет сказать что-то еще.
- А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется?
Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.
- Вот, - сказал он, - записывай.
На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии и адреса сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Глеб прочитал:
"Царёва, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967 г."
- Почему - Марианна? - только и смог спросить он.
- Мама с папой, видать, так назвали, - сказал Шаневич. - Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно.
Я все-таки был не прав, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас - цифры и слова. Если бы я учился в МАрхИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Царёву и через двадцать лет.
Горского удалось застать только поздно ночью.
- Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, - сказал Горский. - Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен.
- Но почему она это сделала?
- Наверное, Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Снежана, скажем, про это узнала и хотела сказать тебе - за это Марина ее и зарезала.
- Это невозможно, - ответил Глеб, - я до сих пор не могу поверить, что Нюра - это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки… мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз.
- Вы, молодые, - ответил Горский, - слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, секс - очень поверхностная вещь. Только кажется, что он помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC - и то полезней.
- С женщинами вообще ничего не поймешь, - ответил Глеб. - Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин, и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.
- А третья кто?
- Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал.
- Почему ты считаешь, - ответил Горский, - что видел Снежану? Потому что спал с ней?
Глеб вспомнил колечко в пупке, черные ногти в белой вуали чулка, цитаты из Тарантино и Пелевина, а потом почему-то представил: Снежана стоит на лестнице и чего-то ждет, а Нюра - Марина - подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной - девочкой-подростком, первой красавицей класса, - и Нюрой: тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой в сумеречной комнате, с волосами, пахнущими детским мылом.
- Я должен написать Марине, - сказал он. - Пусть она, например, встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.
- ОК, - ответил Горский.
"Дорогая Марина, - написал Глеб на адрес Чака, - прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком - и правда, шутка немного дурного тона. Он на самом деле мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься - но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого - и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий - хотя и не узнавший тебя - Глеб".
Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3.55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война - и погибшим тогда совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.
В Нью-Йорке - вечер. Оксана едет по Бруклинскому мосту, в динамиках подержанного "форда" поет Леонард Коэн, про двадцать лет скуки, про попытку изменить систему изнутри, про красоту оружия, про то, что сначала мы возьмем Манхэттен, потом - Берлин. Оксана подпевает, почти не задумываясь.
Погибшие на необъявленных войнах лежат под своими запрятанными штандартами: слушали Галича в 1982-м, читали Оруэлла в 1984-м, мечтали стать льдом под ногами майора в 1989-м, погибали в 1991-м и в 1993-м, превращают себя в остров-крепость, поют по маленьким клубам, сопротивляясь антинародному режиму, запускают Интернет, потому что Сеть - это тот же Самиздат, воспитывают детей под нарисованной на стене пентаграммой, проигрывают выборы, всегда будут против. Вечные подростки, бойцы невидимого фронта, солдаты войны, что все никак не кончается. Сначала - Манхэттен, потом - Берлин, затем - Париж, Москва, далее везде. Двадцать лет скуки, систему нельзя изменить изнутри, красота оружия, стук печатных машинок, шум магнитофонных кассет, хриплый голос и голос глуховатый, листы папиросной бумаги и синие ленточки на веб-страницах, гитарный перебор и барабанный бой, democracy is coming to the USA, back in the USSR, назад, к нашему детству, к нашей юности, к льду под ногами майора, к облакам в Абакан, к Большому Брату, Берлинской Стене, прошлому, что все время прорастает в будущее, к страшному празднику мертвой листвы, к мертвым листам ненужного Самиздата, голосу Америки, голосу Свободы, голосам Высоцкого и Галича, Летова и Неумоева, Чака, Емели, Снежаны.
В Москве - четыре часа утра. В Нью-Йорке - восемь вечера. Оксана едет по Бруклинскому мосту, Леонард Коэн поет: I don't like what happened to my sister, и обещает сначала взять Манхэттен, потом - Берлин, словно это может кому-то помочь.
38
Вы хотите поговорить? Хорошо, давайте назначим время, договоримся о канале. Я уложу сына спать, включу компьютер, сяду поудобней. Как вы будете меня называть? Марина? Нюра Степановна? НЕТ? Впрочем, какая разница. Спрашивайте, я буду отвечать.
Kadet: Почему ты помогла Крутицкому?
Неправильный вопрос, Глеб, неправильный. Я не помогала ему, это он помог мне. Поэтому я отвечаю: я хотела отомстить Вите Абрамову.
Gorsky: За что?
За то, что он подставил Лешу Чаковского.
Неправильный вопрос, неинтересный, скучный. Всегда найдется, за что ненавидеть человека. Лучше спросите меня: каково это - жить, пестуя ненависть, словно второе дитя? Каково это, когда первое движение плода совпадает с первым спазмом ненависти, с первой судорогой отчаяния? Я бы хотела, чтобы вы представили: я стою в прихожей, смотрю сквозь слезы в зеркало, отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только силуэт, да и то с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, стройные ноги, растущий с каждым днем живот. На пятом месяце мама наконец-то заметила. Ах, мальчики, вам не понять. Ваши матери никогда не называли вас шлюхами, не грозили выгнать из дома.
Kadet: Да, я знаю. Мне Феликс недавно рассказал.
Как это мило, Глеб, что и через столько лет вы продолжаете общаться. Школьная дружба не стареет. Школьная ненависть тоже.
Я часто представляла себе, как убиваю Абрамова. Лежа на родильном кресле, вся в крови, я думала: это его кровь. Не очень хорошее начало жизни для ребенка, но так уж вышло. Зачат в любви, рожден в ненависти.
Спросите лучше, что чувствуешь, когда твой сын впервые говорит "мама". Что чувствуешь, когда он утыкается в колени и ты гладишь затылок, с мягкими, ни разу не стриженными волосами. Берешь в кровать, когда ему снятся кошмары, когда он болеет. Охраняешь от Серого Волка, от Кащея Бессмертного, от Черной Летающей Руки. Что чувствуешь, когда твой сын впервые спрашивает: "А где мой папа?" Он умер, сынок. Его убили. Вот и весь ответ. Негусто, да.
Kadet: А кто из вас придумал план?
Мы придумали вместе. Влад сказал: у Абрамова в конторе все держится только на нем. Вот бы выдернуть его на несколько дней, в нужный момент.
Kadet: Почему ты помогла Крутицкому?
Неправильный вопрос, Глеб, неправильный. Я не помогала ему, это он помог мне. Поэтому я отвечаю: я хотела отомстить Вите Абрамову.
Gorsky: За что?
За то, что он подставил Лешу Чаковского.
Неправильный вопрос, неинтересный, скучный. Всегда найдется, за что ненавидеть человека. Лучше спросите меня: каково это - жить, пестуя ненависть, словно второе дитя? Каково это, когда первое движение плода совпадает с первым спазмом ненависти, с первой судорогой отчаяния? Я бы хотела, чтобы вы представили: я стою в прихожей, смотрю сквозь слезы в зеркало, отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только силуэт, да и то с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, стройные ноги, растущий с каждым днем живот. На пятом месяце мама наконец-то заметила. Ах, мальчики, вам не понять. Ваши матери никогда не называли вас шлюхами, не грозили выгнать из дома.
Kadet: Да, я знаю. Мне Феликс недавно рассказал.
Как это мило, Глеб, что и через столько лет вы продолжаете общаться. Школьная дружба не стареет. Школьная ненависть тоже.
Я часто представляла себе, как убиваю Абрамова. Лежа на родильном кресле, вся в крови, я думала: это его кровь. Не очень хорошее начало жизни для ребенка, но так уж вышло. Зачат в любви, рожден в ненависти.
Спросите лучше, что чувствуешь, когда твой сын впервые говорит "мама". Что чувствуешь, когда он утыкается в колени и ты гладишь затылок, с мягкими, ни разу не стриженными волосами. Берешь в кровать, когда ему снятся кошмары, когда он болеет. Охраняешь от Серого Волка, от Кащея Бессмертного, от Черной Летающей Руки. Что чувствуешь, когда твой сын впервые спрашивает: "А где мой папа?" Он умер, сынок. Его убили. Вот и весь ответ. Негусто, да.
Kadet: А кто из вас придумал план?
Мы придумали вместе. Влад сказал: у Абрамова в конторе все держится только на нем. Вот бы выдернуть его на несколько дней, в нужный момент.