— Помню. — Голос Стивена звучал резко.
   — Леди и джентльмены! — сказал Тод, подражая профессиональному гиду и указывая на ухоженные сады, оставшиеся позади, и на пустырь, расстилавшийся перед ними. — Тут было сердце нацистской империи! Вот там находилась пышная канцелярия Гитлера, где он мечтал о славе и откуда он наблюдал, как эта слава шагала почти вплоть до той цели, до которой он хотел ее довести. Именно там, где вы видите эти колоссальные нагромождения бетонных глыб толщиной, ей-богу, в три метра, именно там он и подох, когда и Берлин и вся его слава рушились вокруг него. Подох, как крыса в капкане. Точка.
   Все молча глядели на темные грязные обломки, беспорядочно нагроможденные, наподобие рухнувшей пирамиды, посреди поросшего сорняками пустыря. Молча они вернулись к машине, бесшумно проскользнули по Вильгельмштрассе, где луна светилась сквозь остовы некогда роскошных дворцов, повернули, и не успела Джой опомниться, как машина, приостановившись у поста демаркационной линии, въехала обратно в Западный Берлин.

Глава XI

   События той ночи образовали пропасть между Джой и Стивеном. Когда, вернувшись домой, она пожаловалась, что Тод совершенно испортил вечер, Стивен резко ответил:
   — Только одной тебе, моя дорогая. Всем было очень интересно.
   — Странные вкусы! Не могу понять, что интересного в том, что мы попали в грязный погребок, где полным-полно каких-то сумасбродов!
   Стивен, снимавший с ног туфли, поднял голову, и Джой долго не могла забыть его колючий взгляд, брошенный на нее.
   — Ну что ж, поговорим. Во-первых, погребок вовсе не грязный. Обычная опрятная Weinstube, не хуже любой пивнушки в Сиднее.
   — Не знаю, — заносчиво сказала Джой. — По части таких мест у тебя больше опыта, чем у меня.
   — Ты многого не знаешь. Кстати, люди, бывшие в пивной, далеко не маньяки. Большинство из них типичные немецкие нацисты, упрямые, нетерпимые, работящие; они пользуются уважением у некоторой части населения, они всем недовольны, сентиментальны и несут всякий вздор. Это содержатели пивных, владельцы магазинов, мелкие торговцы, безработные. Это те, кто поддерживал Гитлера. «Профессионалами» можно назвать только Вильгельма и Гунтера. Они-то и делают наш государственный строй опасным.
   — Опасным! Да ты и впрямь несносен, как тот противный журналист-янки. Никак не могу понять, почему Луэлла по нему с ума сходит.
   Стивен, тяжело вздохнув, встал.
   — Могу себе представить, что Тод задает себе такой же вопрос о Луэлле и о тебе.
   — Хочешь знать мое мнение? Этот человек — коммунист! — выпалила Джой вслед Стивену, когда он направился было в комнату Энн.
   Стивен остановился, погладил ее по голове:
   — Интересно, на каких данных, мой дорогой Уотсон, построено ваше столь категорическое заключение?
   — Ну, он говорит, как коммунист.
   — А откуда же вы, мой дорогой Уотсон, знаете, как говорят коммунисты?
   Джой отбросила его руку.
   — Не знаю, что такое нашло на тебя в последнее время, но ты ведешь себя со мной, как с какой-то дурочкой! — вскричала она.
   Он стоял, глядя на нее все тем же колючим взглядом, на его губах играла ироническая усмешка, которую она так ненавидела.
   — Вся беда, моя дорогая, в том, что это так и есть.
 
   Шли дни и ночи, но холодок того вечера не растаял. В их отношениях что-то изменилось. Уязвленная и оскорбленная Джой считала, что первый шаг к примирению должен исходить от Стивена. Но он не делал ни малейшей попытки. Он по-прежнему был вежлив, готов помочь и в присутствии других любезен. Каждую ночь она ложилась спать, не примиренная с ним, каждое утро она просыпалась, чувствуя, что пропасть между ними ширится.
   Разлад с каждым днем углублялся; когда Хорст на субботу и воскресенье прилетал домой, Джой встречала его с подчеркнутым радушием в надежде расшевелить Стивена, сломить его вежливую отчужденность.
   Но Стивен стал относиться к Хорсту более дружелюбно, вспоминал с ним о бывших знакомых, интересовался их жизнью, словом, в доме царили мир и спокойствие, а в сердце Джой была пустота, гнев и обида.
   Жара не спадала. Ртуть в термометре взлетала неслыханно высоко, даже ночью ветер не освежал горячий и душный берлинский воздух.
   Жужжание электрических вентиляторов наполняло дом. Мать Стивена изнемогала от жары. Доктор предписал ей полный покой. Отец, истомленный зноем, вспотевший настолько, что пятна пота проступили на полотняной куртке, все же каждый день работал в библиотеке, дверь в которую теперь была открыта, и вентиляторы создавали некое подобие ветерка.
   Мученическое выражение не сходило с лица Берты, и она вымещала свои страдания на девушках. Исходя добродетелью и потом, она ежедневно посещала свой комитет. Подобная преданность долгу восхищала Джой, покуда Ганс не сказал ей, что в здании комитета работает кондиционная установка.
   После ссоры с Бертой, эхо которой несколько дней отдавалось в доме, Ганс исчез. Беспокойство, вызванное его уходом, говорило о том, что никто не знал, где он находится.
   Прилетел Хорст, как всегда блистающий военной выправкой и сознанием собственной значительности. Его непрерывно подзывали к телефону, и по дому шел гул от его громогласных и, видимо, гневных разговоров. Почти каждый час правительственные машины с посланцами в военной форме подкатывали к дому. В те дни он едва мог перекинуться с Джой словом.
   Она пыталась расспрашивать Стивена, ответ был один:
   — Сейчас министерский кризис, и Хорст готовится к встрече своего министра, который посетит Берлин, чтобы разделаться со своими врагами. — И с издевательской улыбкой добавил: — В данный момент ему не до женщин.
 
   Даже для Джой, родившейся в жарком климате, континентальная жара была тягостна. Она привыкла к морскому бризу, постоянно гулявшему в ее спальне, а от здешней духоты ночью можно было просто задохнуться.
   Стивен решил спать на диванчике; и, хотя летом он даже дома часто спал на веранде на раскладной кровати, она сочла его переселение ударом по их супружеской жизни.
   У Энн появилась потница, и Джой, пытаясь побороть отчужденность Стивена, попросила его отпустить дочку к их дальней родственнице, жившей в Ваннзее, где Энн могла бы купаться в озере чуть ли не у самой двери дома и обзавелась бы подругой, с которой можно поиграть. Но Стивен только сказал:
   — Для нее это будет полезно, притом у кузины Ингеборг больше здравого смысла, чем у других женщин.
   Джой приняла его замечание, как выпад против себя, и не один день она обдумывала его слова.
   Единственно, что обрела она с отъездом Энн, — это полное одиночество. Стивен ежедневно уезжал на фабрики, а возвратясь домой, часами сидел с отцом в библиотеке.
   Она уже подумывала, не решил ли он остаться, но не могла заставить себя спросить его, а он ничего ей не говорил.
   Неужели же замок на Рейне мог заменить ей жизнь в родном доме? — думала она. В этом доме, кишащем слугами, где под внешним благополучием бурлили таинственные подводные потоки, ее собственный мирный дом приобретал очарование, которого она не чувствовала, когда там жила.
   Особенно угнетало ее одиночество. Поэтому она стала часто отлучаться из дому под предлогом, что проводит время с Луэллой, постоянно отклоняя предложение воспользоваться автомобилем и шофером.
   Устав от беготни по магазинам, она стала посещать галереи и музеи в Берлине и в его предместьях. Найти дорогу в Далем было просто, все указатели, включая надписи на автобусных остановках, были на английском языке, и ей казалось, что она очутилась в каком-то американском поселении в неизвестной стране.
   Впервые чувство красоты и быстротечности жизни охватило ее, когда она вновь и вновь любовалась в далемском музее головой Нефертити на фоне серых бархатных занавесей, создававших подобие склепа. Всматриваясь в лицо египетской царицы, восхищаясь посадкой головы, мудростью и безмятежным выражением покоя в ее чертах, Джой остро чувствовала свое собственное ничтожество. Что знала она о жизни?
   До сих пор она довольствовалась сознанием, что у нее есть дом, семья, привычный комфорт. Все это она принимала как должное. Мир, в котором она жила, был хорош для нее, а как живут другие люди — до этого ей не было никакого дела. Все ее желания были удовлетворены. Единственная размолвка с родителями была вызвана ее замужеством. Но сопротивление родителей ее браку со Стивеном только сильнее разожгло ее любовь.
   Она принимала как должное полное благополучие их жизни. А ныне, в расцвете зрелости, она поняла, какой пустой была эта жизнь, если Стивен, придравшись к какому-то ее недостатку, о котором она вплоть до настоящего времени не подозревала, отдалился от нее. Каждую ночь она терзала себя одним и тем же вопросом. А днем, чем бы она ни занималась, мысль об этом не давала ей покоя.
   Жара достигла высшей степени. Джой устала бродить по улицам, где с раскаленных тротуаров подымался запах дегтя и асфальт таял под ногами; ей наскучило часами просиживать под тентами уличных кафе, где жирные женщины раскармливали себя и своих жирных собак приторными кексами со взбитыми сливками.
   Она стала посещать кинотеатры, где было по крайней мере прохладно. Фильмы мелькали перед глазами, но она видела их и не видела: мысли текли своим чередом, наподобие метронома, отбивающего такт.
   Однажды ее внимание привлекла афиша одного кинотеатра на Курфюрстендам, где на фоне синего неба вырисовывались пальмы и белели паруса. Женщина, сидевшая за кассой, что-то сказала ей, но она не поняла.
   Джой облегченно вздохнула, войдя в темный зал небольшого современного кинотеатра. Шел выпуск еженедельной хроники, который она видела уже несколько раз: демонстрация протеста шестидесяти тысяч горняков, парад дамских мод на улицах Бонна; одна из манекенщиц напоминала Карен; и мысли ее потекли по привычному руслу.
   Но, подобно бумажному змею, когда его дернут за веревочку, мысль ее обратилась к настоящему. Ярче, чем это бывает в жизни, перед ней на экране предстала картина судебного разбирательства в трибунале. Лица обвиняемых попали в самый фокус кинокамеры. Судьи, защитники, стража в касках.
   В зале раздался смех, когда на экране появился Геринг в военной форме, ставшей для него чересчур свободной.
   — «Unschuldig!» — сказал он. — «Не виновен!»
   Кассельринг: «Unschuldig!»
   Перед ней одно за другим мелькали незнакомые имена и лица, слышалось: «Unschuldig».
   Кинокамера запечатлела это «Не виновен», сказанное каждым из них. Затем последовали кадры, с неумолимой наглядностью запечатлевшие преступления, которые привели их на скамью подсудимых; перед ней развернулась цепь событий, предшествовавших сцене в зале суда в Нюрнберге: поджог рейхстага; напыщенная декламация Гитлера; развевающиеся по ветру знамена со свастикой; сапоги марширующих отрядов штурмовиков, под касками высокомерные лица, разинутые рты, горланящие песню, которую Джой слышала в Weinetube:
 
 
Дайте дорогу коричневым батальонам,
Дайте дорогу штурмовикам.
 
 
   Австрия, Чехословакия! Топот сапог! Топот сапог! Полосатые арестантские одежды жертв концентрационных лагерей.
   Польша. Топот сапог! Топот сапог! Череп со скрещенными костями. Небо в зареве пожаров, зажженных бомбардировщиками, с ревом рвущихся на Польшу. Разрушенные города. Роттердам. Ковентри. Пикирующие бомбардировщики бомбят мирных жителей. Массовые убийства. Танки грохочут по всей Европе: по Голландии, Бельгии, Франции, Дании, Албании. Виселицы. Массовые казни. Повсеместно массовые казни. Расстрелы. Повсюду виселицы, расстрелы.
   Блистательные парады. Знамена со свастикой, раздуваемые ветром побед. Толпы: десятки тысяч опьяненных до истерии своей победой. Гитлер, Геринг, Геббельс. «Heil Hitler! Heil Hitler!» Марш солдат вермахта, скандирующих «Sieg heil!», и счастливая, ликующая толпа, вторящая им: «Sieg heil!» Топот военных сапог слышен повсюду, от африканских пустынь до Арктики. Повсюду победа — от Ламанша до Сталинграда. «Sieg heil! Sieg heil!»
   И вдруг новый кадр: небо, потемневшее от бомбардировщиков, несущих свой разрушительный груз. Бомбардировщики над Гамбургом, Руром, Лейпцигом, Берлином. Знамена со свастикой, втоптанные в снег под Сталинградом.
   Пятьдесят тысяч пленных солдат, плетущихся по московским улицам. И машины, смывающие водой их грязные следы с московской мостовой. Смерть и разрушение.
   Поражение!
   Десятки тысяч трупов в концентрационных лагерях, и скелеты, все еще не сомкнувшие глаз.
   «Unschuldig!»
   «Как могут люди, испытавшие все эти ужасы, смотреть такие фильмы и снова все это переживать?» — думала она, глядя на своих соседей. «А может быть, они пришли сюда, чтобы острее почувствовать свою вину или же оправдать себя? Был ли прав Тод? И не являлись ли эти люди молчаливыми судьями своего собственного преступления?
   А Стивен? Где были фон Мюллеры, когда коричневые батальоны маршировали гусиным шагом? Где были Хорст, Карл, Вильгельм — в чем была истина, которую они скрывали?»
   И под натиском этого неотвязного вопроса в ней стало расти убеждение, что история, поведанная ей Стивеном, была правдива лишь наполовину.
   Выйдя из кино на дневной свет, она, как бы пораженная неожиданным открытием, увидела толпы берлинцев, расходившихся по домам или спешивших в сторону вокзала Zoo. Ничто не напоминало о прошлом. Разве только одна разрушенная церковная колокольня, которую берлинцам удалось не без борьбы сохранить в новом городе, где из руин, подобно грибам, вырастали модернистские здания, неприятные старшему поколению. И Джой поняла, что для нее Берлин уже не будет прежним.
 
   Время тянулось медленно. Жара спала. Мать чувствовала себя лучше. Вернулись Энн и Ганс. В доме все вошло в свою обычную колею.
   Но не для Стивена.
   Уговоры остаться незаметно одерживали верх.
 
   Однажды вечером, когда Джой переодевалась к обеду, Энн с криком ворвалась в комнату:
   — О мамми! Я встретила Петера.
   — Петера?
   — Ну, ты же знаешь! Ну, того самого Петера, который с дедушкой… Ну, когда я еще уронила мороженое. Помнишь?
   — Где же ты его встретила?
   — Когда мы с папой купались. А он был со своим папой. Учитель не позволяет ему больше ходить в детский сад. А я могу ходить в детский сад, мамми? Так скучно, когда не с кем поиграть!
   — Возможно, попозже.
   Джой положила руку на ее мягкие волосики. Возможно, это будет выходом. И все же… Как Стивен воспримет это? Не подумает ли он, что это обдуманный ход с ее стороны, чтобы заставить его остаться. А разве она в самом деле хотела остаться? И вдруг она почувствовала тоску по дому. Она увидела себя в своем доме. Воздух полон запаха франджипани. Она обнимает Пэт. Разговаривает с матерью, а издали слышен громкий и добродушный голос отца. Все счастливы; все идет нормально; но как все это далеко! Голос Энн привел ее в себя.
   — Петер сказал, его дедушка очень болен.
   «Так вот оно что!» — подумала Джой. Здоровье старика стало сдавать. Тут она вспомнила, что годами он еще не старик, хотя в тот день, когда они встретились, он глядел столетним старцем.
   — Петер сказал, что на дедушку набросились какие-то гадкие люди, сбили его с ног, избили палками, вот с тех пор он и не может подняться.
   Джой так и замерла с карандашом для подкраски бровей в руках. Она побледнела, ее глаза встретились в зеркале с глазами незнакомки.
   И вновь она услышала, как сердито огрызнулся отец Стивена: «Widerlicher Judenlummel». Она вновь вдохнула пропитанный дымом воздух Wienstube, увидела вскинутые головы, воздетые руки.
   Нет. Это повториться не может. Это невозможно. «Спокойно!» — сказала она своему отражению в зеркале, надевая через голову полотняное платье в белую с черным полоску, только что купленное. И вдруг оно показалось ей пародией на сумятицу ее мыслей.
   — Позови папу, — сказала она. И не успела девочка выбежать из комнаты, как она крикнула: — Нет! Не нужно, дорогая. Пойди, помойся, и мы спустимся в столовую к чаю.
   — Какой у тебя смешной вид, мамми, — сказала Энн. — У тебя, верно, болит голова, как у тети Берты?
   Джой заставила себя улыбнуться:
   — Нет, что ты! Как тебе нравится мое новое платье?
   — Какое хорошенькое. У-у-у! Какая миленькая юбочка с оборочками!
   — А теперь марш в ванную! Надевай штанишки и возвращайся. А потом посмотришь, что я тебе купила.
   Энн бросилась к гардеробу.
   — Нет, нет! Пока не выкупаешься, не смей трогать.
   Энн убежала в ванную и тут же вернулась.
   — Юбочка в оборочку, да?
   — Не приставай.
   Глядя на детское тельце со следами купальных трусиков на нежной, розовой коже, Джой почувствовала, как у нее защемило сердце. Она накинула на Энн простынку и прижала ребенка к себе. Какой-то частью своего существа она играла в старую игру, купая Энн. Другой она была с профессором в том не пригодном для жилья доме близ Юнкер-Ритнерштрассе. Что-то ей подсказывало: «Молчи! Не подавай вида, что ты знаешь!» Но она знала, как если бы они сами сказали ей о том, что они знали. Но знал ли Стивен?
   Когда Стивен вошел в комнату, она испытующе посмотрела на него. «Неужели он знал и не сказал ей?» Поймав ее взгляд, Стивен тревожно спросил:
   — Что случилось?
   Она колебалась.
   — Ничего. Просто у меня немного болит голова, вот и все.
   По его глазам она поняла, что ее ответ его успокоил. Он испугался. Но чего испугался?
   Верх одержало то, что стало для них правилом соблюдения приличий; с ними была их маленькая дочь, которая визжала от восторга, облекаясь в новый наряд — юбочку с оборками, точную копию материнского платья. И оба они оттаяли в свете того счастья, которое излучала Энн. Джой чуть было не спросила его, знал ли он что-нибудь о профессоре, но вопрос застрял у нее в горле.
   Втроем они сошли вниз по лестнице в старую детскую, и Энн забыла обиду на то, что ее посадили за детский столик. Пока она обедала, Стивен рассказывал ей смешные истории, и все трое покатывались со смеху, а сморщенное лицо Шарлотты, сновавшей туда и сюда, расплывалось в улыбке, хотя она не понимала ни слова.
   В ту ночь Джой долго не могла заснуть, раздумывая, почему Стивен умолчал о происшествии с профессором. По его дыханию она знала, что он тоже не спит. И вдруг ее охватило желание прильнуть к нему, но она так крепко сжала руки, боясь коснуться его, что ногти впились в ладони. Как глупо лежать вот так рядом, томиться желанием, а она знала, что он тоже ее желает, и не сметь прикоснуться друг к другу, словно они чужие.
   Но она знала, что стоит им коснуться друг друга, и вопросы, освобожденные страстью, посыплются сами собой. И она боялась услышать его ответ, как боялась и его молчания.
   Решение крепло с каждой минутой. Ради себя самой, ради него самого она должна узнать, что таилось за этим заслоном лжи и недомолвок, за которым скрывалось нечто, страшившее ее.
   Наконец она заснула. Во сне ее кто-то преследовал по ужасающим лабиринтам, кто-то хотел отрубить ей голову. Когда она проснулась, солнце заливало комнату. Стивен и Энн уже ушли. Голова была свежая. Она навестит профессора, скажет домашним, что условилась встретиться с Луэллой, побегать с ней по магазинам. Но ведь Луэлла и Тео еще не вернулись из Дортмунда. Она это знала.
   По коридору она проскользнула в комнату Ганса, прежде чем гонг позвал к завтраку. Осторожно постучала, вошла, услышав его приглушенное: «Войдите!» Ганс стоял у письменного стола, спиной к дверям. У него было испуганное лицо, когда он обернулся, но, увидев Джой, он воскликнул:
   — Уф! Я думал, что это мать.
   Но, взглянув на нее, он подбежал к ней.
   — Что случилось?
   — Вы знали о нападении на профессора Шонхаузера?
   Мгновение он колебался.
   — Да, об этом сообщалось в газете на прошлой неделе.
   — Почему вы не сказали мне об этом?
   — Я думал, что вы сами узнаете.
   — От кого же?
   Он не ответил.
   — Стивен знал?
   — Не знаю, знал Стивен или нет.
   — Вы говорите неправду.
   Он ничего не ответил.
   — Я хочу навестить его. Вы можете отвезти меня к нему сегодня же утром?
   — Но как же Стивен?
   — Не хочу, чтобы Стивен знал, куда я еду. Скажу, что поехала по магазинам с Луэллой.
   — Хорошо, я подвезу вас. — Открывая дверь, он улыбнулся своей мальчишеской улыбкой. — Вы начинаете прозревать.
   Она почувствовала, что краснеет, сообщая за завтраком о распорядке своего дня, но никто не заметил ее смущения.
   Беготня по магазинам была тем видом женской деятельности, к которому отец относился вполне одобрительно. Как обычно, он предложил ей одну из своих машин и шофера, но она отказалась, объяснив, что это свяжет ее. Ганс сказал, что может подвезти Джой до гостиницы, где жила Луэлла. Джой, поблагодарив его, подумала с отвращением: «Лгать легче, чем мне казалось».
   Когда она встала из-за стола, отец вложил в ее руку пачку банкнотов, сказав, чтобы она не стесняла себя в трате денег.
   Берта услужливо составила список магазинов, где у них был открытый счет. Ганс внес свой вклад, сказав, как хорошо, что в доме есть человек со вкусом, и его замечание не вызвало у Берты отрицательной реакции; она чрезвычайно любезно попросила сына отправить какое-то письмо.
   Помахав рукой Стивену и Энн, провожавших машину до ворот, Джой содрогнулась: впервые в жизни она умышленно солгала человеку, который был для нее дороже всего в жизни.
   Сидя в машине, она пыталась разработать план действия, но ее мысли путались. В воображении неотступно стоял образ согбенного старика, которого избивали молодые хулиганы с взлохмаченными волосами, нависшими на глаза. Зачем поехала она сейчас к профессору, с которым случайно встретилась несколько недель назад? Она не могла этого объяснить. Ее старой привязанности к нему было слишком мало, чтобы объяснить такой порыв жалостью к нему. Она сама себя не понимала. Ей хотелось сделать нечто большее, нежели только выразить свое сожаление и предложить свою помощь. Но чем она может быть полезна ему? Не предложить ли ему деньги? Но ведь он больше всего нуждается в защите против возрождающихся сил зла, погубивших его? Чем она тут может помочь ему? Прежде зло было безликим. Теперь у него есть лицо. Много лиц. Физиономии, которые она видела в баре и в Weinstube, проносились перед ней, как разрозненные кадры кинофильма: лицо принца, лицо Вильгельма, лицо Гунтера, безвестные лица.
   — Куда вам нужно ехать? — спросил Ганс.
   — Сначала мне нужно купить ананасов и сластей (она помнила, что профессор любил ананасы). А дальше? Не знаю точно, но это где-то неподалеку от Юнкер-Риттерштрассе.
   — В таком случае я сперва отвезу письмо матери. Это немного в стороне от нашего пути.
   — А что, в газетах много писали о нападении на профессора? — спросила Джой.
   — Смотря какую газету читать. В газете, которую читают в нашем доме, была коротенькая заметка в конце сообщения о демонстрациях, инспирированных коммунистами и направленных против министра по делам беженцев. Все, что идет вразрез с политикой нашего правительства — будь то протест против мобилизации, либо против атомного вооружения, либо против бывших нацистов, занимающих высокие посты — все это приписывается проискам коммунистов. Меньше хлопот!
   В заметке все объяснялось несчастным случаем, в котором повинен сам профессор, и выражалось сожаление, что он оказался в связи с неблаговидными людьми. Прочие газеты, каждая по-своему, излагали происшедшее. По этому поводу поступило много протестов.
   Он остановил машину у роскошной виллы, где у ворот стояли два американских часовых и двое у входа в дом.
   — К сожалению, я не могу взять вас с собой. Легче попасть на небо, чем в этот особняк. Но я не задержусь.
   Пропуск он показал дважды: у ворот и при входе в дом. Часовые щелкнули каблуками и отдали честь. Джой без особого интереса наблюдала за людьми, входившими в особняк и выходившими из него: все были элегантно одеты, все необыкновенно искусно щелкали каблуками.
   Ганс вернулся, преодолев два упомянутых уже заграждения. Машина тронулась.
   Обогнув разбомбленный район, он остановил машину перед магазином с соблазнительной витриной из фруктов и всяких сладостей.
   Джой внимательно выбирала ананасы. Все они были или перезрелые, или недозрелые. Она выбрала лучшие; затем, вспомнив о Петере, купила коробку шоколадных конфет и пачку мороженого.
   — Цены фантастические! — сказала она Гансу, принимавшему у нее покупки.
   — Но не для американцев и спекулянтов, нажившихся на войне, — сказал он с обычным спокойствием. Когда они сели в машину, он раскрыл справочник.
   — Гм… я так и думал. Рядом с Кохштрассе.
   — Это далеко?
   — Нет. Как и наш дом — в американской зоне.
   Они кружили по улочкам и закоулкам, которые становились все уже и все грязнее, чем дальше они ехали.
   — А что думают обо всем этом ваши университетские друзья? — спросила наконец Джой.
   — О том, что произошло с профессором?
   — Да.
   — Некоторые негодуют, но про себя. Мы должны соблюдать осторожность, как вы сами это сказали, если хотим остаться целыми в этих джунглях, из которых только и думаешь, как бы выбраться поскорее. Мы не хотим загнивать заживо, расплачиваясь за прошлые грехи, в которых мы неповинны, не хотим и погибнуть, осуществляя планы завтрашних реваншистов. Мы хотим жить и смеяться, как все люди. А тем временем мы помогаем всем, чем можем, смельчакам, которые отважно выступают с протестами.
   — А кто же эти смельчаки?
   — Существует социал-демократическая организация молодежи «Falken»[20]. Молодые коммунисты, религиозные организации. Недавно в Дахау две тысячи членов этих организаций собрались на митинг протеста против политики нынешнего правительства, которая, как это понимает всякий, приведет нас к войне. Они выступают против всеобщей воинской повинности — в Восточной зоне этих проблем не существует, — с протестом против реабилитации военных преступников в Бонне, против попытки запретить VVN[21], лидером которой был ваш профессор.