Страница:
Они вышли из комнаты. Берта заперла дверь на ключ и спросила:
— Вы не видели фотографию моего сына?
Джой отрицательно покачала головой, сожалея, что у нее недостает мужества сказать, что ей и не хотелось бы ее видеть. Вместо того она последовала за Бертой вверх по широкой мраморной лестнице и длинному коридору мимо комнаты Ганса, к апартаментам, по своему расположению напоминавшим те, что были отведены ей и Стивену. Комната, как и у них, с балконом, но в ней было больше света, чем в их комнате, так как два окна выходили на восток. Но окна была закрыты тяжелыми занавесами пурпурного цвета на роскошной подкладке. И, когда Берта включила множество лампочек в белых пергаментных абажурах, черный ковер на полу поглотил свет.
— Моя гостиная, — сказала Берта. — А вот моя спальня. Я переехала сюда в начале тысяча девятьсот сорок четвертого года. Наш дом был разрушен во время бомбежки. Ничего не осталось. Ничего. У нас была редкая антикварная мебель, мы привезли ее из Чехословакии в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Проклятые чехи! Все погибло, и у меня с той поры руки опустились. Потерять в один год мужа, сына, дом — это едва не сломило даже такую сильную женщину, как я.
Вздрогнув, она взяла в руки большую фотографию мужчины в военной форме.
— Вильгельм, мой муж. Но фотография не дает правильного представления о нем. Ростом он был выше шести футов. — Вздохнув, она посмотрела на суровое, жестокое лицо на портрете. — Его убили в Норвегии. После его смерти мужчины для меня перестали существовать!
А вот мой сын Адольф! Не правда ли, он похож на отца ?
С фотографии на нее смотрело мальчишеское лицо с тем же суровым и жестоким выражением.
— Замечательный мальчик! В двенадцать лет он был награжден рыцарским крестом за героизм, проявленный в битве под Берлином. Неделю спустя он был убит.
— Двенадцати лет? — едва могла вымолвить Джой с чувством жалости и отвращения.
— Двенадцати! — повторила Берта, стирая воображаемую пылинку с рамки портрета. — Мальчик — герой. Мое самое большое горе, — но пусть это останется между нами, — Ганс совсем не похож на фон Мюллеров.
— Он очень мил.
— Очень мил! Моя дорогая, нам не нужны милые мужчины! Что сказали бы вы, если б Штефан интересовался только лишь театром и искусством.
— Ябы не возражала, пусть только зарабатывал бы достаточно, чтобы содержать нас.
— Скажите спасибо: Штефан не таков! Мы радуемся, что Австралия выбила из него это «милое». Впрочем, тут и война сыграла свою роль. — Она поставила портреты на шкафчик, так чтобы они были на виду у всех. — Война выявляет величие духа в мужчинах и женщинах. О, моя дорогая, слов нехватает, чтобы рассказать, как мы страдали в эту войну! Эти ужасные налеты. День и ночь, не переставая. Бесчеловечно! Наш дом стоял на Вильгельмштрассе — сейчас он в советской зоне, и бомбежки там были еще страшнее, чем здесь, потому что неподалеку от нас находилась имперская канцелярия. Когда бомба попала в наш дом, мы с Гансом сидели в подвале. В отличие от большинства жителей нашего квартала у нас не было убежища под домом. Мы не верили, что враг зайдет так далеко. Вместе с нами в подвале находилась датчанка, простая женщина, служившая у меня; и вдруг она впадает в истерику! Представьте себе, эта дуреха в истерике, Ганс плачет, старик садовник — голландец, — заткнув уши, стонет, что ему пришлось уже пережить бомбежку в Роттердаме! Не знаю, как я не сошла с ума. И только на другой день в полдень рабочие с фабрики отца расчистили выход. Вообразите, что я пережила! А Ганс так совсем заболел.
Джой пробормотала что-то в знак сочувствия; у нее чуть голова не закружилась при мысли, что Энн и Патриция могли тоже оказаться в таком ужасном положении.
Когда Берта ставила портреты на место, у нее дрожали руки.
— Потерять моего Адольфа! Я была в отчаянии. О, эти ночи без сна! Я не расставалась с ампулой цианистого калия. В то время мы все имели цианистый калий, так как, несмотря на героическую оборону Берлина, становилось все более ясным, что орды русских нахлынут на нас. После писем Карла из Сталинграда мы жили в страхе.
Слезы заблестели на ее белесых ресницах и потекли по щекам.
— Потерять все! — всхлипывая, говорила она. — Все, ради чего стоило жить.
Джой положила руку на ее подрагивающее от подавленных рыданий плечо.
— Если бы не дорогая принцесса, меня не было бы в живых. Работая в организации, я обрела смысл в жизни.
— Бедняжка, — прошептала Джой. — Могу представить, что вам пришлось пережить. Тетушка моей мамы потеряла детей, дом, все, что у нее было, в Ковентри. Мама послала за ней. И ее привезли к нам совсем больной.
— Ковентри! — Берта высвободила плечо. — Ковентри! Какое может быть сравнение! Ведь это было еще в самом начале войны.
Джой очутилась в коридоре. Дверь за ее спиной захлопнулась. От удивления она ничего не могла понять. Что случилось? Что такое она сказала?
Под гнетущим впечатлением всех этих смертей и страданий Джой вернулась в свою комнату.
Она села за секретер и задумалась. Ей было жаль, что она, хотя и неумышленно, обидела Берту! Бедная женщина! Она должна была отнестись к ней внимательно, хотя порой Берта становилась невыносимой. Легко ли потерять мужа и сына.
Успокоившись, она стала описывать трагическую историю Берты в письме к родителям, которым она писала каждую неделю.
На другой день Берта была сама доброта, старалась доставить ей только приятное, и Джой приписала происшедшее переживаниям, которые нужно было понять.
В Берлине наступило лето — самое жаркое лето за последние двести лет. «Австралийское лето, — как говорили все, — словно по заказу, чтобы порадовать Джой».
Сад утопал в розах. Аромат душистого чубушника наполнял дом, в котором непрерывно жужжало множество электрических вентиляторов. Тень от деревьев падала на лужайку, где они днем пили теперь чай и где вращающиеся фонтанчики разбрызгивали струи воды, освежая горячий, душный воздух.
Берта постоянно жаловалась на жару. Отец поговаривал о том, чтобы завести кондиционированную установку.
Жара была единственной темой разговоров.
В университете наступили каникулы, и Ганс возил их на ближайшие озера.
Жизнь казалась Джой непрерывным праздником. Утро начиналось чуть ли не семейной консультацией относительно ее желаний. Втайне она наслаждалась этим еще неиспытанным чувством баловня семьи. Хотя она была единственным ребенком, мать следила, чтобы девочку не баловали. А сейчас вокруг нее бегал весь дом: целый штат девушек был к ее услугам, в ее распоряжении были шоферы; Гесс, камердинер отца и дворецкий предупреждали ее желания; внимательный племянник, свекор, щедро оплачивающий ее покупки, свояченица, готовая в любую минуту дать ей совет, полюбившая ее свекровь — что еще могла желать женщина?
Джой окунулась в новую жизнь со всей страстностью своей натуры. Ей нравилось, что для родственников она была Джой, а для посторонних — «фрау фон Мюллер». Энн также после короткого бунта примирилась с тем, что ее называют Анной, а не Эни. Обе они с трудом привыкли пожимать руки, здороваясь и прощаясь.
Берта обучала ее делать реверансы, как это принято у немецких девочек. Энн только посмеивалась. Смирившись с обязанностью, здороваясь со взрослыми, присесть и назвать свое имя, Энн с таким усердием выполняла эту церемонию, что Берте пришлось прочесть ей нравоучение, из которого следовало, что благовоспитанные девочки не «приседают» перед служанками, шоферами и продавцами. «А почему?» — спрашивала Энн. И первые недели представляли собою бесконечную цепь «почему», что странно звучало в стенах, где целую сотню лет отдавалось эхо почтительных «ja» и «nein».
Впервые в жизни Джой испытала удовольствие от сознания, что она принадлежит к семейному клану, а этого ей как единственному ребенку, не приходилось ощущать. Из всех семейств, которые ей когда-либо доводилось знать, фон Мюллеры были наиболее сплоченной семьей.
Каждую ночь отцу звонил Хорст, где бы он ни находился: в Каире, Анкаре, Афинах, Мадриде. В его телефонных звонках для Джой было нечто романтическое. Ежедневно звонил дядя Конрад со своего завода в Руре. Этот деловой человек, женившийся в третий раз на юной девушке, которая годилась ему в дочери, служил темой неистощимой семейной критики.
— Какая мерзость! — фыркала Берта. — После войны мужчин осталось мало, вот женщины и кидаются на шею любому. И эта особа прилетает в Берлин не реже одного раза в месяц. В Берлине, видите ли, одеться можно элегантнее и дешевле, чем в Федеративной республике! Ха! Как будто дороговизна когда-нибудь ее пугала.
Первые недели прошли в развлечениях. Приезжали родственники, осыпали Джой и Энн комплиментами. Берта вывозила Джой в свет, начиная с чаепитий в таких же старинных особняках, как дом фон Мюллеров, и кончая коктейлями в ультрамодных квартирах в небоскребах, которыми изобиловал Западный Берлин. Вдовствующие тетушки и перезрелые двоюродные сестры при встрече проливали слезу. Дядюшки преклонного возраста и старички разных степеней родства с гордостью представляли своих молодых жен. Молодое и чрезвычайно приверженное последнему слову моды поколение приветствовало Джой как равную.
«Как мог Стивен прожить так долго в разлуке с родными?» — спрашивала себя Джой, упиваясь сознанием, что она вошла в его семью равноправным членом. И, вслушиваясь в семейные разговоры о всех этих дядюшках, тетушках, братцах и сестрицах, Джой не могла понять, как Стивен вообще расстался с ними.
Но особенное удовольствие от сознания, что ты принадлежишь к этой династии, Джой получила в тот вечер, когда в день рождения матери Стивена они были на премьере оперы «Die Walkure».
В роскошном фойе театра семейство фон Мюллеров представилось ей некой «высочайшей фамилией». Отец, Стивен, Ганс во фраках. Мать в черных кружевах, оттенявших ее хрупкую красоту; единственным ее украшением была нитка превосходного жемчуга. Берта, блистательная в своем сером одеянии, с бриллиантами на шее и в ушах. Джой в бледно-желтом с золотом туалете, избранном на семейном совете из множества туалетов, присланных на выбор, в изумрудах матери.
Пышное барокко, вспышки аппаратов фотографов, шелест блокнотов журналистов, бесчисленные представления, поклоны, щелканье каблуков, поцелуи, рукопожатия; капельдинеры провожают их в ложу; пока они занимают места, на них обращены любопытные взоры. Всеобщее внимание вызывало в Джой горделивое чувство, но она старалась держаться так, как будто для нее все это привычно. На самом же деле она воспринимала все происходящее как некую волшебную феерию.
Пододвинув плюшевое кресло к мягкому подлокотнику барьера ложи, она вспоминала дешевые места на галерке, где впервые встретилась со Стивеном. Не вспомнил ли об этом и Стивен? Обернувшись, она увидела его в углу ложи прижавшимся к стенке, словно он не хотел никого видеть или хотел остаться незамеченным.
Свет медленно угасал. Первые звуки увертюры наполнили зал. Она протянула руку Стивену, как бывало всегда, когда они слушали музыку. И в темноте зала пожатие его руки закрепило блаженство этого вечера.
Глава V
— Вы не видели фотографию моего сына?
Джой отрицательно покачала головой, сожалея, что у нее недостает мужества сказать, что ей и не хотелось бы ее видеть. Вместо того она последовала за Бертой вверх по широкой мраморной лестнице и длинному коридору мимо комнаты Ганса, к апартаментам, по своему расположению напоминавшим те, что были отведены ей и Стивену. Комната, как и у них, с балконом, но в ней было больше света, чем в их комнате, так как два окна выходили на восток. Но окна была закрыты тяжелыми занавесами пурпурного цвета на роскошной подкладке. И, когда Берта включила множество лампочек в белых пергаментных абажурах, черный ковер на полу поглотил свет.
— Моя гостиная, — сказала Берта. — А вот моя спальня. Я переехала сюда в начале тысяча девятьсот сорок четвертого года. Наш дом был разрушен во время бомбежки. Ничего не осталось. Ничего. У нас была редкая антикварная мебель, мы привезли ее из Чехословакии в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Проклятые чехи! Все погибло, и у меня с той поры руки опустились. Потерять в один год мужа, сына, дом — это едва не сломило даже такую сильную женщину, как я.
Вздрогнув, она взяла в руки большую фотографию мужчины в военной форме.
— Вильгельм, мой муж. Но фотография не дает правильного представления о нем. Ростом он был выше шести футов. — Вздохнув, она посмотрела на суровое, жестокое лицо на портрете. — Его убили в Норвегии. После его смерти мужчины для меня перестали существовать!
А вот мой сын Адольф! Не правда ли, он похож на отца ?
С фотографии на нее смотрело мальчишеское лицо с тем же суровым и жестоким выражением.
— Замечательный мальчик! В двенадцать лет он был награжден рыцарским крестом за героизм, проявленный в битве под Берлином. Неделю спустя он был убит.
— Двенадцати лет? — едва могла вымолвить Джой с чувством жалости и отвращения.
— Двенадцати! — повторила Берта, стирая воображаемую пылинку с рамки портрета. — Мальчик — герой. Мое самое большое горе, — но пусть это останется между нами, — Ганс совсем не похож на фон Мюллеров.
— Он очень мил.
— Очень мил! Моя дорогая, нам не нужны милые мужчины! Что сказали бы вы, если б Штефан интересовался только лишь театром и искусством.
— Ябы не возражала, пусть только зарабатывал бы достаточно, чтобы содержать нас.
— Скажите спасибо: Штефан не таков! Мы радуемся, что Австралия выбила из него это «милое». Впрочем, тут и война сыграла свою роль. — Она поставила портреты на шкафчик, так чтобы они были на виду у всех. — Война выявляет величие духа в мужчинах и женщинах. О, моя дорогая, слов нехватает, чтобы рассказать, как мы страдали в эту войну! Эти ужасные налеты. День и ночь, не переставая. Бесчеловечно! Наш дом стоял на Вильгельмштрассе — сейчас он в советской зоне, и бомбежки там были еще страшнее, чем здесь, потому что неподалеку от нас находилась имперская канцелярия. Когда бомба попала в наш дом, мы с Гансом сидели в подвале. В отличие от большинства жителей нашего квартала у нас не было убежища под домом. Мы не верили, что враг зайдет так далеко. Вместе с нами в подвале находилась датчанка, простая женщина, служившая у меня; и вдруг она впадает в истерику! Представьте себе, эта дуреха в истерике, Ганс плачет, старик садовник — голландец, — заткнув уши, стонет, что ему пришлось уже пережить бомбежку в Роттердаме! Не знаю, как я не сошла с ума. И только на другой день в полдень рабочие с фабрики отца расчистили выход. Вообразите, что я пережила! А Ганс так совсем заболел.
Джой пробормотала что-то в знак сочувствия; у нее чуть голова не закружилась при мысли, что Энн и Патриция могли тоже оказаться в таком ужасном положении.
Когда Берта ставила портреты на место, у нее дрожали руки.
— Потерять моего Адольфа! Я была в отчаянии. О, эти ночи без сна! Я не расставалась с ампулой цианистого калия. В то время мы все имели цианистый калий, так как, несмотря на героическую оборону Берлина, становилось все более ясным, что орды русских нахлынут на нас. После писем Карла из Сталинграда мы жили в страхе.
Слезы заблестели на ее белесых ресницах и потекли по щекам.
— Потерять все! — всхлипывая, говорила она. — Все, ради чего стоило жить.
Джой положила руку на ее подрагивающее от подавленных рыданий плечо.
— Если бы не дорогая принцесса, меня не было бы в живых. Работая в организации, я обрела смысл в жизни.
— Бедняжка, — прошептала Джой. — Могу представить, что вам пришлось пережить. Тетушка моей мамы потеряла детей, дом, все, что у нее было, в Ковентри. Мама послала за ней. И ее привезли к нам совсем больной.
— Ковентри! — Берта высвободила плечо. — Ковентри! Какое может быть сравнение! Ведь это было еще в самом начале войны.
Джой очутилась в коридоре. Дверь за ее спиной захлопнулась. От удивления она ничего не могла понять. Что случилось? Что такое она сказала?
Под гнетущим впечатлением всех этих смертей и страданий Джой вернулась в свою комнату.
Она села за секретер и задумалась. Ей было жаль, что она, хотя и неумышленно, обидела Берту! Бедная женщина! Она должна была отнестись к ней внимательно, хотя порой Берта становилась невыносимой. Легко ли потерять мужа и сына.
Успокоившись, она стала описывать трагическую историю Берты в письме к родителям, которым она писала каждую неделю.
На другой день Берта была сама доброта, старалась доставить ей только приятное, и Джой приписала происшедшее переживаниям, которые нужно было понять.
В Берлине наступило лето — самое жаркое лето за последние двести лет. «Австралийское лето, — как говорили все, — словно по заказу, чтобы порадовать Джой».
Сад утопал в розах. Аромат душистого чубушника наполнял дом, в котором непрерывно жужжало множество электрических вентиляторов. Тень от деревьев падала на лужайку, где они днем пили теперь чай и где вращающиеся фонтанчики разбрызгивали струи воды, освежая горячий, душный воздух.
Берта постоянно жаловалась на жару. Отец поговаривал о том, чтобы завести кондиционированную установку.
Жара была единственной темой разговоров.
В университете наступили каникулы, и Ганс возил их на ближайшие озера.
Жизнь казалась Джой непрерывным праздником. Утро начиналось чуть ли не семейной консультацией относительно ее желаний. Втайне она наслаждалась этим еще неиспытанным чувством баловня семьи. Хотя она была единственным ребенком, мать следила, чтобы девочку не баловали. А сейчас вокруг нее бегал весь дом: целый штат девушек был к ее услугам, в ее распоряжении были шоферы; Гесс, камердинер отца и дворецкий предупреждали ее желания; внимательный племянник, свекор, щедро оплачивающий ее покупки, свояченица, готовая в любую минуту дать ей совет, полюбившая ее свекровь — что еще могла желать женщина?
Джой окунулась в новую жизнь со всей страстностью своей натуры. Ей нравилось, что для родственников она была Джой, а для посторонних — «фрау фон Мюллер». Энн также после короткого бунта примирилась с тем, что ее называют Анной, а не Эни. Обе они с трудом привыкли пожимать руки, здороваясь и прощаясь.
Берта обучала ее делать реверансы, как это принято у немецких девочек. Энн только посмеивалась. Смирившись с обязанностью, здороваясь со взрослыми, присесть и назвать свое имя, Энн с таким усердием выполняла эту церемонию, что Берте пришлось прочесть ей нравоучение, из которого следовало, что благовоспитанные девочки не «приседают» перед служанками, шоферами и продавцами. «А почему?» — спрашивала Энн. И первые недели представляли собою бесконечную цепь «почему», что странно звучало в стенах, где целую сотню лет отдавалось эхо почтительных «ja» и «nein».
Впервые в жизни Джой испытала удовольствие от сознания, что она принадлежит к семейному клану, а этого ей как единственному ребенку, не приходилось ощущать. Из всех семейств, которые ей когда-либо доводилось знать, фон Мюллеры были наиболее сплоченной семьей.
Каждую ночь отцу звонил Хорст, где бы он ни находился: в Каире, Анкаре, Афинах, Мадриде. В его телефонных звонках для Джой было нечто романтическое. Ежедневно звонил дядя Конрад со своего завода в Руре. Этот деловой человек, женившийся в третий раз на юной девушке, которая годилась ему в дочери, служил темой неистощимой семейной критики.
— Какая мерзость! — фыркала Берта. — После войны мужчин осталось мало, вот женщины и кидаются на шею любому. И эта особа прилетает в Берлин не реже одного раза в месяц. В Берлине, видите ли, одеться можно элегантнее и дешевле, чем в Федеративной республике! Ха! Как будто дороговизна когда-нибудь ее пугала.
Первые недели прошли в развлечениях. Приезжали родственники, осыпали Джой и Энн комплиментами. Берта вывозила Джой в свет, начиная с чаепитий в таких же старинных особняках, как дом фон Мюллеров, и кончая коктейлями в ультрамодных квартирах в небоскребах, которыми изобиловал Западный Берлин. Вдовствующие тетушки и перезрелые двоюродные сестры при встрече проливали слезу. Дядюшки преклонного возраста и старички разных степеней родства с гордостью представляли своих молодых жен. Молодое и чрезвычайно приверженное последнему слову моды поколение приветствовало Джой как равную.
«Как мог Стивен прожить так долго в разлуке с родными?» — спрашивала себя Джой, упиваясь сознанием, что она вошла в его семью равноправным членом. И, вслушиваясь в семейные разговоры о всех этих дядюшках, тетушках, братцах и сестрицах, Джой не могла понять, как Стивен вообще расстался с ними.
Но особенное удовольствие от сознания, что ты принадлежишь к этой династии, Джой получила в тот вечер, когда в день рождения матери Стивена они были на премьере оперы «Die Walkure».
В роскошном фойе театра семейство фон Мюллеров представилось ей некой «высочайшей фамилией». Отец, Стивен, Ганс во фраках. Мать в черных кружевах, оттенявших ее хрупкую красоту; единственным ее украшением была нитка превосходного жемчуга. Берта, блистательная в своем сером одеянии, с бриллиантами на шее и в ушах. Джой в бледно-желтом с золотом туалете, избранном на семейном совете из множества туалетов, присланных на выбор, в изумрудах матери.
Пышное барокко, вспышки аппаратов фотографов, шелест блокнотов журналистов, бесчисленные представления, поклоны, щелканье каблуков, поцелуи, рукопожатия; капельдинеры провожают их в ложу; пока они занимают места, на них обращены любопытные взоры. Всеобщее внимание вызывало в Джой горделивое чувство, но она старалась держаться так, как будто для нее все это привычно. На самом же деле она воспринимала все происходящее как некую волшебную феерию.
Пододвинув плюшевое кресло к мягкому подлокотнику барьера ложи, она вспоминала дешевые места на галерке, где впервые встретилась со Стивеном. Не вспомнил ли об этом и Стивен? Обернувшись, она увидела его в углу ложи прижавшимся к стенке, словно он не хотел никого видеть или хотел остаться незамеченным.
Свет медленно угасал. Первые звуки увертюры наполнили зал. Она протянула руку Стивену, как бывало всегда, когда они слушали музыку. И в темноте зала пожатие его руки закрепило блаженство этого вечера.
Глава V
Однажды ночью позвонил Хорст и сказал, что завтра он приезжает. По этому случаю с раннего утра в доме поднялась суматоха. За завтраком только и говорили, что о его приезде, а Берта умоляла не опаздывать к обеду, словно кто-нибудь вообще осмеливался опаздывать.
Стивен отнесся к приезду брата весьма хладнокровно, не проявив ни малейшего интереса, а когда речь зашла о том, кто поедет встречать Хорста на аэродром в Темпельгоф, он не проронил ни слова.
Берта отдавала распоряжения.
— Отец желает выслать три машины. Штефан поедет с отцом в «бенце». Мать остается дома из-за жары. Со Шмитом, стало быть, поедем мы с Джой. В открытой машине — Ганс и Энн.
— Хорошо, хорошо! — захлопала в ладоши Энн.
Берта нахмурилась.
— Не каждый день, — продолжала она, — наследник фон Мюллеров триумфатором возвращается домой, выполнив правительственное задание.
— Ja, ja! — Отец энергично закивал головой.
Никто больше не сказал ни слова.
Спустя полчаса Берта пришла в гостиную Джой и застала ее за очередным письмом домой.
— Простите, дорогая, я помешала вам, но мне нужен Штефан. — Положив руку на плечо Джой, она склонилась над ней и глазами пробежала авиаписьмо.
«Какое счастье, что в письме нет ничего предосудительного», — подумала Джой, бросив взгляд на строки: «Мы чудесно проводим время, и все к нам замечательно относятся…»
— Скажите, пожалуйста, Штефану, что отец передумал. Штефан один поедет в «мерседес-бенце», а поведет машину, разумеется, Ганс.
— Хорошо, — ответила Джой. — Передам ему, как только он вернется. Они с Энн пошли посмотреть котят у садовника.
Над своим плечом она услышала вздох Берты:
— Прекрасный день! Наконец-то мы все трое вместе! Дорогой Хорст!
— А что делает Хорст? — спросила Джой.
— Он занимает высокий пост в министерстве по делам беженцев. Мы оба посвятили себя оказанию помощи этим несчастным изгнанникам.
Слова Берты произвели большое впечатление на Джой, и она тотчас же поделилась в своем письме об этом с родителями.
Прошло полчаса. В гостиную вошел Стивен. Оторвавшись от письма, Джой сказала:
— Приказ генерального штаба, мой дорогой! Планы массовой встречи отменяются. Отец желает, чтобы ты один встретил своего знаменитого брата.
Стивен встал, взял купальные принадлежности и положил их в прозрачный мешочек.
Джой в недоумении смотрела на него:
— Что ты делаешь?
— Иду с Энн купаться. Если хочешь, пойдем с нами.
— Купаться? Ты должен поехать в аэропорт встречать Хорста.
— И не подумаю ехать в аэропорт встречать Хорста.
— Что с тобой? Ведь это твой единственный брат! Ты не виделся с ним пятнадцать лет!
— Больше пятнадцати. — Он смотрел в пространство полузакрытыми глазами, считая прошедшие годы. — Ровно шестнадцать с половиной лет. И еще один лишний час не имеет значения ни для меня, ни для Хорста. Не было же у него времени повидать нас в Каире.
— Но что скажет отец?
Перекинув пляжный мешочек через плечо, он обнял Джой.
— Это один из тех случаев, дорогая жена, когда я не повинуюсь отцу. Да будет тебе это известно.
Джой рассмеялась.
— Браво! Впервые со дня нашего приезда в этот дом я слышу от тебя разумное слово. Ведь только и приходится твердить: «Ja, Vater! Nein, Vater!» Мне это порядком наскучило.
— В этом доме ты не приживешься. — Он улыбнулся, ко его губы были плотно сжаты. — Я давно уже научился твердить: «Ja, Vater» и «Nein, Vater», а поступать по-своему.
О встрече Хорста никто больше не упоминал. Гонг уже призывал к трапезе, и времени достало только для того лишь, чтобы поздороваться с приезжим.
Стол был накрыт по-праздничному, как и в день их приезда, но расположение мест изменилось. По правую руку отца сидел Хорст, по левую — Стивен, а Джой — между Стивеном и Энн. Поймав не то озадаченный, не то протестующий взгляд Энн, Джой обменялись с ней местами. Берта нахмурилась.
Вопросительно посмотрев через стол на Хорста, Энн сказала:
— Вы мой новый дядя?
Хорст обратил свою ослепительную улыбку на оживленное детское личико.
— Да, я твой новый дядя.
— Теперь у меня есть дядя и взрослый двоюродный брат, но я хочу сестренку, чтобы играть с ней. У вас есть девочка, такая, как я?
— У дяди Хорста нет детей, — ответила за него Берта.
Стивен посмотрел на Джой. Джой предостерегающе дотронулась до коленки Энн.
Энн перевела взгляд с одного на другого, хмыкнула, затем громко прошептала матери:
— Хорь, какое смешное имя у дяди, не правда ли, мамми?
Все сделали вид, что ничего не слышали.
Гесс разливал вино.
Хорст поднял бокал за здоровье Джой и Стивена. — Добро пожаловать! — сказал он.
— Благодарю! — сказала Джой.
Стивен ничего не сказал.
Джой не сводила глаз с братьев, а братья наблюдали друг за другом. Она была поражена, настолько они не похожи! Хорст, видимо, напоминал отца в молодости, пока годы не отяжелили черт его лица и у него не появился второй подбородок. У Хорста было красивое лицо с волевым подбородком и тяжелой челюстью. Хорошо очерченный нос, густые, откинутые назад черные волосы, обнажавшие широкий покатый лоб. Живые черные глаза поблескивали из-под густых бровей. Когда его упрямый рот растягивался в широкой улыбке, видны были ровные крепкие зубы. Джой перевела взгляд с Хорста и отца на портрет деда и подумала: «Вот чистокровные фон Мюллеры в трех поколениях!» В Берте текла смешанная кровь двух семейств, а Стивен и Ганс пошли в мать и бабушку, они были ее копией. Короче говоря, семейство фон Мюллеров являлось как бы наглядным примером причуд наследственности.
Голос Хорста был похож на голос отца, омоложенный на целое поколение, глубокий, сильный. Хорст был воплощением мужественности, и Джой это в нем привлекало. Улыбаясь своей ослепительной улыбкой, он спросил ее:
— Как вам нравится ваш новый дом?
— Очень нравится. Мы чудесно провели этот месяц. Все были так внимательны к нам. Яговорю Стивену: надо вовремя уехать домой, пока мы еще никому не успели надоесть.
Глаза Хорста сузились, но он по-прежнему улыбался.
— Разве здесь не ваш дом?
— Стало быть, мы счастливые люди, у нас два дома!
Он поднял бокал.
— Пью за здоровье нового члена нашей семьи. Должен признать, у моего брата на редкость хороший вкус!
Джой поклонилась излишне подчеркнуто.
— Жаль, что здесь нет отца, иначе он сказал бы то же самое и обо мне.
Взглянув поверх головки Энн на Стивена, она прочла в его глазах какое-то незнакомое, неприятное ей выражение. Но что же такого она сказала, что могло его обидеть?
Навалившись на стол, Энн прошептала заговорщическим тоном:
— А мы с мамми привезли вам подарок.
— Я тоже привез тебе подарок, — шепотом отвечал он.
Энн стала сползать со стула.
— Можно, мамми, я сбегаю за подарком?
— Сиди на месте, Анна! — резко остановила ее Берта.
Энн, надувшись, снова вскарабкалась на стул. Обождав, пока ей подвязывали салфетку, она сказала, в упор глядя на Берту:
— Пожалуйста, Энн.
Хорст громко рассмеялся и, взяв ложку, принялся за суп.
И только тогда, когда Эльза убрала пустую тарелку, он поднял голову и внимательно посмотрел на Джой, и, смерив Стивена критическим взглядом, сказал:
— Ты изменился. Я бы никогда не узнал тебя.
— А я узнал бы тебя, где бы ты ни был, — холодно сказал Стивен.
Хорст покрутил стакан своими холеными пальцами.
— Да, ты изменился. Не правда ли, папа?
— Он стал мужчиной, — задумчиво сказал отец.
— Это бесспорно. Но я не думал, что он будет таким.
В разговор вступила Берта:
— Штефан действительно сильно возмужал. Этого никак нельзя было ожидать. Ведь он был таким хрупким мальчиком.
— В нем течет кровь фон Мюллеров, — заметил отец. — Кровь фон Мюллеров — здоровая кровь.
— Ну, разумеется. Но в крови Штефана есть примесь.
— Штефан пошел в мой род, — сказала мать с несвойственной ей твердостью.
— Внешне — да. — Хорст окинул взглядом мать и брата. — Но в нем есть нечто чуждое и тебе и отцу.
— Не австралийское ли? — пошутила Джой.
Покамест отцу переводили ее слова, все молчали. Отец нахмурился и, помолчав, внушительно сказал: — «Das Blut! Das Blut!»[6]
— Что он говорит? — спросила Джой, почувствовав в его тоне неодобрение.
— Отец наш старомоден. Он считает, что по сравнению с голосом крови документы о натурализации — ничто. Vitam et sanguinem[7].
— Да неужели? — шаловливо отозвалась Джой. — Посмотрели бы вы на Стивена дома, вам бы не отличить его от австралийца, за исключением тех случаев, когда он напускает на себя важность.
Хорст тепло улыбнулся Джой и, обернувшись к Стивену, сказал:
— Ты и впрямь, кажется, стал там на ноги. Впрочем, ты всегда был удачлив.
Стивен пожал плечами.
— Если хочешь, можешь приписать это удаче, а я откошу это за счет здравого смысла.
— Я с первого взгляда полюбила Стивена, — весело сказала Джой, желая предотвратить ссору, которая, как ей казалось, назревала.
— Это было взаимно, — сказал Стивен, и выражение его лица смягчилось, когда он взглянул на Джой.
— Могу точно сказать, какое это было место в Пятой симфонии Бетховена, — продолжала Джой. — Знаете, там, где во второй части вступают духовые инструменты. — И она промурлыкала хорошо знакомый «мотив победы».
Лица сотрапезников приняли бесстрастное выражение.
Никто не проронил ни слова.
Молчание нарушил Хорст.
— Итак, ты женился на наследнице и стал управляющим делами ее отца.
— Не совсем так, — поправил его Стивен. — По австралийским критериям я был несведущим юнцом, и мне пришлось начинать с азов. Только спустя семь лет я занял должность управляющего фабрикой.
— Стивен тяжелым трудом заработал эту должность, — заметила Джой, вступаясь за Стивена. — Он посещал вечерний технический колледж, чтобы получить специальность. Порой мне казалось, что отец сознательно создает для него трудности, чтобы Стивен мог проявить себя. И он себя проявил!
— Немецкая закваска, — сказала Берта, улыбнувшись.
Заговорил отец. Переводил Хорст, одобрительно кивая головой:
— Отец рад слышать, что его сын, будучи на чужбине, остался верен семейным традициям. Он горд тем, что мой брат доказал также — если это вообще нужно доказывать, — что немецкие рабочие — лучшие рабочие в мире.
В задумчивости, облокотившись на стол, Джой произнесла:
— Жаль, что здесь нет моего отца, не то он бы поспорил с вашим отцом. О Стивене не будем говорить. Но когда у отца нехватка австралийских рабочих, он предпочитает нанимать англичан или голландцев.
— So?
От удивления у Хорста брови поднялись, когда он произнес это выразительное «So!» Отцовское «Ах!» в комментариях не нуждалось.
— Да, да! Отец говорит, что среднему немцу не хватает инициативы. Он относит это свойство за счет наследия гитлеровской эпохи. Возможно, когда-нибудь вы к нам приедете, поговорите на эту тему с отцом.
— С большим удовольствием.
Хотя на столе лежали серебряные щипцы, Хорст раскалывал орехи своими сильными белыми пальцами, не отрывая пристального взгляда от Стивена.
Джой видела, что Стивен зол. Но что творилось с Хорстом, ей было не ясно. Кровь, как и у отца, внезапно приливала к его лицу, но он улыбался, показывая свои ослепительные зубы. Чему было приписать эти приливы крови, выпитому вину или вспышкам гнева, она не знала.
Она чувствовала, что между братьями скрытая вражда, словно заряженный током провод, и ей хотелось понять, что было тому причиной. Но бесполезно было вторгаться в семейные распри, суть которых всегда остается тайной для постороннего. Но, что бы там ни было, она должна просить Стивена взять себя в руки и не портить их отдыха. Было очевидно, что Хорст, как старший, с детства усвоил привычку дразнить младшего брата, а Стивен, сохранив чувствительность юности, невольно становился жертвой легкого хорстовского остроумия, выставляя себя в неприглядном свете.
После рыбного блюда Хорст спросил:
— Скажи, какую продукцию выпускает твоя фабрика?
— Фабрика не моя. Она принадлежит отцу Джой. А если тебя это в самом деле интересует, скажу: мы изготовляем все виды счетчиков и измерительных приборов, начиная с самых простых, кончая самыми сложными. В подробности вдаваться бесполезно, ты не поймешь. Техникой ты никогда не увлекался.
Хорст засмеялся не без иронии.
— Ну и память же у тебя! Ты так долго отсутствовал, я думал, что ты уже нас совсем забыл.
— Напротив, я все помню.
Хорст замолчал, разделываясь с цыпленком и испытующе поглядывая на Стивена. Покончив с цыпленком, он откинулся на стуле и спросил:
— Много ли рабочих на фабрике у отца Джой?
— Около семисот человек.
— So! Раз тебя назначили управляющим, ты, стало быть, действительно постиг искусство управлять людьми.
— Я научился работать с людьми. Таков мой подход к делу!
Джой смутилась и умоляюще прошептала:
— О, Стивен, дорогой мой, почему ты ведешь себя каким-то задирой?
— А-а! Демократия в действии. И тебе это пришлось по вкусу?
— Весьма.
— Удивительно! Скажи по совести, что тебя в этом привлекает? Меня интересует этот вопрос с чисто академической точки зрения.
Стивен положил руку на стол, откинулся на спинку стула и с напускным безразличием, играя бокалом с вином, наблюдал отражение света в хрустале.
— Во-первых, меня привлекает то, что у австралийцев гораздо меньше расистского бреда. У них также есть своя ксенофобия, но корни ее не идут столь глубоко. Закон не допускает, чтобы человек из-за своей национальности терял работу, а тем более жизнь.
— So-o! — Хорст, вызывающе растягивал это слово, склонив набок голову, рот его искривился в улыбке.
Стивен осушил бокал, поставил его на стол и, подавшись вперед, посмотрел ему прямо в лицо.
— Во-вторых, там нет этого отвратительного пресмыкательства перед генералами, чинами и разными боссами, которым все вы здесь заражены.
Хорст кивнул головой. Он слушал с преувеличенным вниманием, улыбка сходила с его лица.
Стивен отнесся к приезду брата весьма хладнокровно, не проявив ни малейшего интереса, а когда речь зашла о том, кто поедет встречать Хорста на аэродром в Темпельгоф, он не проронил ни слова.
Берта отдавала распоряжения.
— Отец желает выслать три машины. Штефан поедет с отцом в «бенце». Мать остается дома из-за жары. Со Шмитом, стало быть, поедем мы с Джой. В открытой машине — Ганс и Энн.
— Хорошо, хорошо! — захлопала в ладоши Энн.
Берта нахмурилась.
— Не каждый день, — продолжала она, — наследник фон Мюллеров триумфатором возвращается домой, выполнив правительственное задание.
— Ja, ja! — Отец энергично закивал головой.
Никто больше не сказал ни слова.
Спустя полчаса Берта пришла в гостиную Джой и застала ее за очередным письмом домой.
— Простите, дорогая, я помешала вам, но мне нужен Штефан. — Положив руку на плечо Джой, она склонилась над ней и глазами пробежала авиаписьмо.
«Какое счастье, что в письме нет ничего предосудительного», — подумала Джой, бросив взгляд на строки: «Мы чудесно проводим время, и все к нам замечательно относятся…»
— Скажите, пожалуйста, Штефану, что отец передумал. Штефан один поедет в «мерседес-бенце», а поведет машину, разумеется, Ганс.
— Хорошо, — ответила Джой. — Передам ему, как только он вернется. Они с Энн пошли посмотреть котят у садовника.
Над своим плечом она услышала вздох Берты:
— Прекрасный день! Наконец-то мы все трое вместе! Дорогой Хорст!
— А что делает Хорст? — спросила Джой.
— Он занимает высокий пост в министерстве по делам беженцев. Мы оба посвятили себя оказанию помощи этим несчастным изгнанникам.
Слова Берты произвели большое впечатление на Джой, и она тотчас же поделилась в своем письме об этом с родителями.
Прошло полчаса. В гостиную вошел Стивен. Оторвавшись от письма, Джой сказала:
— Приказ генерального штаба, мой дорогой! Планы массовой встречи отменяются. Отец желает, чтобы ты один встретил своего знаменитого брата.
Стивен встал, взял купальные принадлежности и положил их в прозрачный мешочек.
Джой в недоумении смотрела на него:
— Что ты делаешь?
— Иду с Энн купаться. Если хочешь, пойдем с нами.
— Купаться? Ты должен поехать в аэропорт встречать Хорста.
— И не подумаю ехать в аэропорт встречать Хорста.
— Что с тобой? Ведь это твой единственный брат! Ты не виделся с ним пятнадцать лет!
— Больше пятнадцати. — Он смотрел в пространство полузакрытыми глазами, считая прошедшие годы. — Ровно шестнадцать с половиной лет. И еще один лишний час не имеет значения ни для меня, ни для Хорста. Не было же у него времени повидать нас в Каире.
— Но что скажет отец?
Перекинув пляжный мешочек через плечо, он обнял Джой.
— Это один из тех случаев, дорогая жена, когда я не повинуюсь отцу. Да будет тебе это известно.
Джой рассмеялась.
— Браво! Впервые со дня нашего приезда в этот дом я слышу от тебя разумное слово. Ведь только и приходится твердить: «Ja, Vater! Nein, Vater!» Мне это порядком наскучило.
— В этом доме ты не приживешься. — Он улыбнулся, ко его губы были плотно сжаты. — Я давно уже научился твердить: «Ja, Vater» и «Nein, Vater», а поступать по-своему.
О встрече Хорста никто больше не упоминал. Гонг уже призывал к трапезе, и времени достало только для того лишь, чтобы поздороваться с приезжим.
Стол был накрыт по-праздничному, как и в день их приезда, но расположение мест изменилось. По правую руку отца сидел Хорст, по левую — Стивен, а Джой — между Стивеном и Энн. Поймав не то озадаченный, не то протестующий взгляд Энн, Джой обменялись с ней местами. Берта нахмурилась.
Вопросительно посмотрев через стол на Хорста, Энн сказала:
— Вы мой новый дядя?
Хорст обратил свою ослепительную улыбку на оживленное детское личико.
— Да, я твой новый дядя.
— Теперь у меня есть дядя и взрослый двоюродный брат, но я хочу сестренку, чтобы играть с ней. У вас есть девочка, такая, как я?
— У дяди Хорста нет детей, — ответила за него Берта.
Стивен посмотрел на Джой. Джой предостерегающе дотронулась до коленки Энн.
Энн перевела взгляд с одного на другого, хмыкнула, затем громко прошептала матери:
— Хорь, какое смешное имя у дяди, не правда ли, мамми?
Все сделали вид, что ничего не слышали.
Гесс разливал вино.
Хорст поднял бокал за здоровье Джой и Стивена. — Добро пожаловать! — сказал он.
— Благодарю! — сказала Джой.
Стивен ничего не сказал.
Джой не сводила глаз с братьев, а братья наблюдали друг за другом. Она была поражена, настолько они не похожи! Хорст, видимо, напоминал отца в молодости, пока годы не отяжелили черт его лица и у него не появился второй подбородок. У Хорста было красивое лицо с волевым подбородком и тяжелой челюстью. Хорошо очерченный нос, густые, откинутые назад черные волосы, обнажавшие широкий покатый лоб. Живые черные глаза поблескивали из-под густых бровей. Когда его упрямый рот растягивался в широкой улыбке, видны были ровные крепкие зубы. Джой перевела взгляд с Хорста и отца на портрет деда и подумала: «Вот чистокровные фон Мюллеры в трех поколениях!» В Берте текла смешанная кровь двух семейств, а Стивен и Ганс пошли в мать и бабушку, они были ее копией. Короче говоря, семейство фон Мюллеров являлось как бы наглядным примером причуд наследственности.
Голос Хорста был похож на голос отца, омоложенный на целое поколение, глубокий, сильный. Хорст был воплощением мужественности, и Джой это в нем привлекало. Улыбаясь своей ослепительной улыбкой, он спросил ее:
— Как вам нравится ваш новый дом?
— Очень нравится. Мы чудесно провели этот месяц. Все были так внимательны к нам. Яговорю Стивену: надо вовремя уехать домой, пока мы еще никому не успели надоесть.
Глаза Хорста сузились, но он по-прежнему улыбался.
— Разве здесь не ваш дом?
— Стало быть, мы счастливые люди, у нас два дома!
Он поднял бокал.
— Пью за здоровье нового члена нашей семьи. Должен признать, у моего брата на редкость хороший вкус!
Джой поклонилась излишне подчеркнуто.
— Жаль, что здесь нет отца, иначе он сказал бы то же самое и обо мне.
Взглянув поверх головки Энн на Стивена, она прочла в его глазах какое-то незнакомое, неприятное ей выражение. Но что же такого она сказала, что могло его обидеть?
Навалившись на стол, Энн прошептала заговорщическим тоном:
— А мы с мамми привезли вам подарок.
— Я тоже привез тебе подарок, — шепотом отвечал он.
Энн стала сползать со стула.
— Можно, мамми, я сбегаю за подарком?
— Сиди на месте, Анна! — резко остановила ее Берта.
Энн, надувшись, снова вскарабкалась на стул. Обождав, пока ей подвязывали салфетку, она сказала, в упор глядя на Берту:
— Пожалуйста, Энн.
Хорст громко рассмеялся и, взяв ложку, принялся за суп.
И только тогда, когда Эльза убрала пустую тарелку, он поднял голову и внимательно посмотрел на Джой, и, смерив Стивена критическим взглядом, сказал:
— Ты изменился. Я бы никогда не узнал тебя.
— А я узнал бы тебя, где бы ты ни был, — холодно сказал Стивен.
Хорст покрутил стакан своими холеными пальцами.
— Да, ты изменился. Не правда ли, папа?
— Он стал мужчиной, — задумчиво сказал отец.
— Это бесспорно. Но я не думал, что он будет таким.
В разговор вступила Берта:
— Штефан действительно сильно возмужал. Этого никак нельзя было ожидать. Ведь он был таким хрупким мальчиком.
— В нем течет кровь фон Мюллеров, — заметил отец. — Кровь фон Мюллеров — здоровая кровь.
— Ну, разумеется. Но в крови Штефана есть примесь.
— Штефан пошел в мой род, — сказала мать с несвойственной ей твердостью.
— Внешне — да. — Хорст окинул взглядом мать и брата. — Но в нем есть нечто чуждое и тебе и отцу.
— Не австралийское ли? — пошутила Джой.
Покамест отцу переводили ее слова, все молчали. Отец нахмурился и, помолчав, внушительно сказал: — «Das Blut! Das Blut!»[6]
— Что он говорит? — спросила Джой, почувствовав в его тоне неодобрение.
— Отец наш старомоден. Он считает, что по сравнению с голосом крови документы о натурализации — ничто. Vitam et sanguinem[7].
— Да неужели? — шаловливо отозвалась Джой. — Посмотрели бы вы на Стивена дома, вам бы не отличить его от австралийца, за исключением тех случаев, когда он напускает на себя важность.
Хорст тепло улыбнулся Джой и, обернувшись к Стивену, сказал:
— Ты и впрямь, кажется, стал там на ноги. Впрочем, ты всегда был удачлив.
Стивен пожал плечами.
— Если хочешь, можешь приписать это удаче, а я откошу это за счет здравого смысла.
— Я с первого взгляда полюбила Стивена, — весело сказала Джой, желая предотвратить ссору, которая, как ей казалось, назревала.
— Это было взаимно, — сказал Стивен, и выражение его лица смягчилось, когда он взглянул на Джой.
— Могу точно сказать, какое это было место в Пятой симфонии Бетховена, — продолжала Джой. — Знаете, там, где во второй части вступают духовые инструменты. — И она промурлыкала хорошо знакомый «мотив победы».
Лица сотрапезников приняли бесстрастное выражение.
Никто не проронил ни слова.
Молчание нарушил Хорст.
— Итак, ты женился на наследнице и стал управляющим делами ее отца.
— Не совсем так, — поправил его Стивен. — По австралийским критериям я был несведущим юнцом, и мне пришлось начинать с азов. Только спустя семь лет я занял должность управляющего фабрикой.
— Стивен тяжелым трудом заработал эту должность, — заметила Джой, вступаясь за Стивена. — Он посещал вечерний технический колледж, чтобы получить специальность. Порой мне казалось, что отец сознательно создает для него трудности, чтобы Стивен мог проявить себя. И он себя проявил!
— Немецкая закваска, — сказала Берта, улыбнувшись.
Заговорил отец. Переводил Хорст, одобрительно кивая головой:
— Отец рад слышать, что его сын, будучи на чужбине, остался верен семейным традициям. Он горд тем, что мой брат доказал также — если это вообще нужно доказывать, — что немецкие рабочие — лучшие рабочие в мире.
В задумчивости, облокотившись на стол, Джой произнесла:
— Жаль, что здесь нет моего отца, не то он бы поспорил с вашим отцом. О Стивене не будем говорить. Но когда у отца нехватка австралийских рабочих, он предпочитает нанимать англичан или голландцев.
— So?
От удивления у Хорста брови поднялись, когда он произнес это выразительное «So!» Отцовское «Ах!» в комментариях не нуждалось.
— Да, да! Отец говорит, что среднему немцу не хватает инициативы. Он относит это свойство за счет наследия гитлеровской эпохи. Возможно, когда-нибудь вы к нам приедете, поговорите на эту тему с отцом.
— С большим удовольствием.
Хотя на столе лежали серебряные щипцы, Хорст раскалывал орехи своими сильными белыми пальцами, не отрывая пристального взгляда от Стивена.
Джой видела, что Стивен зол. Но что творилось с Хорстом, ей было не ясно. Кровь, как и у отца, внезапно приливала к его лицу, но он улыбался, показывая свои ослепительные зубы. Чему было приписать эти приливы крови, выпитому вину или вспышкам гнева, она не знала.
Она чувствовала, что между братьями скрытая вражда, словно заряженный током провод, и ей хотелось понять, что было тому причиной. Но бесполезно было вторгаться в семейные распри, суть которых всегда остается тайной для постороннего. Но, что бы там ни было, она должна просить Стивена взять себя в руки и не портить их отдыха. Было очевидно, что Хорст, как старший, с детства усвоил привычку дразнить младшего брата, а Стивен, сохранив чувствительность юности, невольно становился жертвой легкого хорстовского остроумия, выставляя себя в неприглядном свете.
После рыбного блюда Хорст спросил:
— Скажи, какую продукцию выпускает твоя фабрика?
— Фабрика не моя. Она принадлежит отцу Джой. А если тебя это в самом деле интересует, скажу: мы изготовляем все виды счетчиков и измерительных приборов, начиная с самых простых, кончая самыми сложными. В подробности вдаваться бесполезно, ты не поймешь. Техникой ты никогда не увлекался.
Хорст засмеялся не без иронии.
— Ну и память же у тебя! Ты так долго отсутствовал, я думал, что ты уже нас совсем забыл.
— Напротив, я все помню.
Хорст замолчал, разделываясь с цыпленком и испытующе поглядывая на Стивена. Покончив с цыпленком, он откинулся на стуле и спросил:
— Много ли рабочих на фабрике у отца Джой?
— Около семисот человек.
— So! Раз тебя назначили управляющим, ты, стало быть, действительно постиг искусство управлять людьми.
— Я научился работать с людьми. Таков мой подход к делу!
Джой смутилась и умоляюще прошептала:
— О, Стивен, дорогой мой, почему ты ведешь себя каким-то задирой?
— А-а! Демократия в действии. И тебе это пришлось по вкусу?
— Весьма.
— Удивительно! Скажи по совести, что тебя в этом привлекает? Меня интересует этот вопрос с чисто академической точки зрения.
Стивен положил руку на стол, откинулся на спинку стула и с напускным безразличием, играя бокалом с вином, наблюдал отражение света в хрустале.
— Во-первых, меня привлекает то, что у австралийцев гораздо меньше расистского бреда. У них также есть своя ксенофобия, но корни ее не идут столь глубоко. Закон не допускает, чтобы человек из-за своей национальности терял работу, а тем более жизнь.
— So-o! — Хорст, вызывающе растягивал это слово, склонив набок голову, рот его искривился в улыбке.
Стивен осушил бокал, поставил его на стол и, подавшись вперед, посмотрел ему прямо в лицо.
— Во-вторых, там нет этого отвратительного пресмыкательства перед генералами, чинами и разными боссами, которым все вы здесь заражены.
Хорст кивнул головой. Он слушал с преувеличенным вниманием, улыбка сходила с его лица.