Страница:
– Расплатиться за мебель? – понимающе спросил профессор, у которого после ознакомления с приметами разыскиваемых злоумышленников несколько полегчало на душе.
Раст скостил им лет по десять, приписал славянское происхождение и нарядил в богатые пальто загадочного «русского» покроя.
– Очистилась бы еще кое-какая толика и для коммерции. Учтите: все наши миллиардеры начинали с небольшого. А я чувствую в себе силы пробиться в люди. Мне бы хоть немножко деньжонок для разгона. У меня хватка настоящая! Почище, чем у этих ловкачей Патогенов. До свидания.
– Хорош? – спросил профессор, когда Наудус захлопнул за собой дверь.
– Вспомнить противно! – передернула плечами фрау Гросс. – Крыса какая-то.
– Крыса не крыса, а вот что кролик, которого с юных лет дрессируют на крысу, так это факт. Я бы даже так его определил: кролик с сильно испорченным характером, кролик под крысу.
– Вот как выдаст он нас полиции, так ты сам увидишь, какой он кролик…
– Уж он-то во всяком случае не выдаст… Кстати, как тебе нравятся наши приметы?
Профессорша фыркнула:
– Совершенно прелестные приметы!.. Прямо из детективного романа. Кстати, как ты думаешь, в чем тут дело? Почему вдруг такие приметы? Может, он с горя рехнулся, наш трактирщик?
– Может быть, рехнулся, а может быть, он и нарочно так нас омолодил.
– Какой же ему расчет нарочно сбивать полицию с толку?
– Очень может быть, для того, чтобы нас не поймали.
– Уж так он нас любит?
– Он себя любит. Теперь его фамилия во всех газетах. Шутка ли, человек, который сообщил о виновниках такого взрыва! А объяви он наши настоящие приметы, нас бы сразу арестовали, стали бы допрашивать, а мы бы вдруг доказали, что были во время взрыва далеко от Кинима, и тогда бы он погорел со своей сенсацией… Но это, впрочем, только мои догадки. А вообще удивительно, в высшей степени удивительно… А вам не кажется, многоуважаемая фрау Гросс, что даже при наших приметах нам следовало бы подумать насчет линии нашего дальнейшего поведения?
– Очень даже следовало бы, многоуважаемый профессор.
– Тогда давайте думать.
Но сколько они ни размышляли, ясно было одно: как ни неприятно пользоваться гостеприимством этого Наудуса, а другого выбора у них нет до конца карантина. Во-первых, потому, что Наудус знал, что они во время взрыва были где-то далеко на севере от Кинима; во-вторых, потому, что у кого бы они ни попытались найти себе приют в Кремпе, обязательно к ним отнесутся, как к иностранцам, с очень большим подозрением, и в-третьих, и это было, пожалуй, самым решающим, – Кремп после бомбежки вступил в полосу жесточайшего жилищного кризиса.
Вот и утверждайте после этого, что нет на свете везения! Грехэм, тот самый, которого Прауд и Дора спасли вместе с его детишками от огня, оказался не больше и не меньше, как помощником начальника бюро найма велосипедного завода. Ему ничего не стоило устроить их обоих на работу.
– Посмотрим, – сказал он, когда они помогали ему втаскивать обратно вещи в уцелевшие от пожара комнаты. – Если на ваше счастье сегодня убило бомбами кого-нибудь с нашего конвейера, то вы можете считать себя уже на работе… Надеюсь, вы не коммунисты?
– Что вы, господин Грехэм! – воскликнула Дора.
– Политика не для меня, – успокоил его Прауд. – Политика – грязное дело.
– Потому что, – продолжал Грехэм, – насчет чего у нас на заводе строго, так это насчет коммунистов. Я уверен, что вы не захотите подвести человека, который делает для вас доброе дело.
– Можете быть совершенно спокойны, господин Грехэм. Я всегда держусь подальше от политики.
Погибло даже не двое, а трое рабочих. Вакансий хватало.
Утром следующего дня Бенджамен Прауд и Дора Саймон были приняты на работу по записке Грехэма, который не явился на службу, потому что был занят похоронами жены и устройством своих домашних дел.
Их соседями по конвейеру оказались: справа – невеста Наудуса – Энн, слева – Бигбок, Карпентер и четырнадцатилетний отчаянный остроносый паренек с очень хитрыми глазами – сирота по имени Гек. Его отца в декабре прошлого года обварило насмерть в заводской литейной.
– Говорят, это вы как раз и спасли для цивилизации Грехэма? – ядовито осведомился во время обеденного перерыва Карпентер, обращаясь к Прауду.
Прауд молча кивнул и сделал вид, будто целиком поглощен своим завтраком. Назвать обедом бутерброд с тоненьким ломтиком сыра было бы непростительным преувеличением.
– Слезы умиления душат весь наш конвейер, – продолжал Карпентер в том же тоне. – Мы так привыкли, что именно Грехэм выгоняет нашего брата с работы и науськивает на нас заводских сыщиков, что нам просто страшно подумать, как бы мы перенесли его преждевременную кончину.
– Слушайте, дружок, – миролюбиво отозвался Прауд, быстро разделавшись с бутербродом. – Я так долго мотался без работы, что мне не хотелось бы омрачать первый день моего человеческого существования ненужными перебранками.
– Предположим, – сказал Карпентер.
– Во-вторых, мне рассказывали, что вы вчера спасли от огня не только свой собственный двенадцатиэтажный хрустальный дворец.
– Предположим.
– Не думаю, чтобы вы кидались в огонь, руководствуясь исключительно списком членов вашей профсоюзной организации.
– Это он вам тоже сказал?
– Кто?
– Грехэм.
– Насчет чего?
– Насчет нашей профсоюзной организации.
– Вот насчет чего он мне не сказал, – протянул Прауд, не спеша расстегивая и засучивая рукава комбинезона, – так это насчет того, что мне будет, если я кому-нибудь набью морду.
– Если мне, то ничего не будет… Со стороны администрации, конечно.
– В таком случае, – пробурчал Прауд и стал отворачивать рукава, – я должен сказать, что у вас отвратительный характер.
– Это мое слабое место. Почему же вы не набиваете мне морду?
– Устал. Этот конвейер с непривычки здорово размаривает.
– Несерьезная причина.
– Ну, передумал.
– Вот это серьезно. Что же, будем знакомиться?
– Пес с вами, давайте знакомиться. Меня зовут Прауд. Бен Прауд.
– Знаю. А меня Карпентер. Имя у меня редкое: Джон.
– Подумать только! – в тон ему отвечал Прауд. – Впервые в жизни встречаюсь с таким редким именем. Буду ценить.
– То-то же, – улыбнулся Карпентер. – Хотите хлебнуть пива?
Он протянул ему банку, и Прауд с наслаждением сделал несколько глотков.
– Теперь надо закусить, – сказал Карпентер. – После вашего обеда рекомендуется закусить.
– Пожалуй, – Прауд без церемоний взял предложенный Карпентером бутерброд с куском холодного мяса. – А знаете, у нас могла получиться с вами жестокая потасовка. Но я резервирую за собой это право. Так и знайте.
Он достал из кармана ножик, разрезал бутерброд Карпентера на две части и большую предложил Доре.
– Скажите дяде Карпентеру спасибо.
– Спасибо, не хочется, – сказала Дора.
– Не врите! – рассердился Прауд. – Вам очень хочется. С одним вашим бутербродом вы не дотянете до конца смены.
– Спасибо! – повторила Дора и стала медленно-медленно жевать бутерброд.
– Давно знакомы? – спросил Карпентер у Прауда.
– С кем?
– С Дорой.
– Давно, – сказал Прауд. – Со вчерашнего утра.
Заверещал звонок. Обеденный перерыв кончился. Новые знакомые поспешили к конвейеру.
Раст скостил им лет по десять, приписал славянское происхождение и нарядил в богатые пальто загадочного «русского» покроя.
– Очистилась бы еще кое-какая толика и для коммерции. Учтите: все наши миллиардеры начинали с небольшого. А я чувствую в себе силы пробиться в люди. Мне бы хоть немножко деньжонок для разгона. У меня хватка настоящая! Почище, чем у этих ловкачей Патогенов. До свидания.
– Хорош? – спросил профессор, когда Наудус захлопнул за собой дверь.
– Вспомнить противно! – передернула плечами фрау Гросс. – Крыса какая-то.
– Крыса не крыса, а вот что кролик, которого с юных лет дрессируют на крысу, так это факт. Я бы даже так его определил: кролик с сильно испорченным характером, кролик под крысу.
– Вот как выдаст он нас полиции, так ты сам увидишь, какой он кролик…
– Уж он-то во всяком случае не выдаст… Кстати, как тебе нравятся наши приметы?
Профессорша фыркнула:
– Совершенно прелестные приметы!.. Прямо из детективного романа. Кстати, как ты думаешь, в чем тут дело? Почему вдруг такие приметы? Может, он с горя рехнулся, наш трактирщик?
– Может быть, рехнулся, а может быть, он и нарочно так нас омолодил.
– Какой же ему расчет нарочно сбивать полицию с толку?
– Очень может быть, для того, чтобы нас не поймали.
– Уж так он нас любит?
– Он себя любит. Теперь его фамилия во всех газетах. Шутка ли, человек, который сообщил о виновниках такого взрыва! А объяви он наши настоящие приметы, нас бы сразу арестовали, стали бы допрашивать, а мы бы вдруг доказали, что были во время взрыва далеко от Кинима, и тогда бы он погорел со своей сенсацией… Но это, впрочем, только мои догадки. А вообще удивительно, в высшей степени удивительно… А вам не кажется, многоуважаемая фрау Гросс, что даже при наших приметах нам следовало бы подумать насчет линии нашего дальнейшего поведения?
– Очень даже следовало бы, многоуважаемый профессор.
– Тогда давайте думать.
Но сколько они ни размышляли, ясно было одно: как ни неприятно пользоваться гостеприимством этого Наудуса, а другого выбора у них нет до конца карантина. Во-первых, потому, что Наудус знал, что они во время взрыва были где-то далеко на севере от Кинима; во-вторых, потому, что у кого бы они ни попытались найти себе приют в Кремпе, обязательно к ним отнесутся, как к иностранцам, с очень большим подозрением, и в-третьих, и это было, пожалуй, самым решающим, – Кремп после бомбежки вступил в полосу жесточайшего жилищного кризиса.
Вот и утверждайте после этого, что нет на свете везения! Грехэм, тот самый, которого Прауд и Дора спасли вместе с его детишками от огня, оказался не больше и не меньше, как помощником начальника бюро найма велосипедного завода. Ему ничего не стоило устроить их обоих на работу.
– Посмотрим, – сказал он, когда они помогали ему втаскивать обратно вещи в уцелевшие от пожара комнаты. – Если на ваше счастье сегодня убило бомбами кого-нибудь с нашего конвейера, то вы можете считать себя уже на работе… Надеюсь, вы не коммунисты?
– Что вы, господин Грехэм! – воскликнула Дора.
– Политика не для меня, – успокоил его Прауд. – Политика – грязное дело.
– Потому что, – продолжал Грехэм, – насчет чего у нас на заводе строго, так это насчет коммунистов. Я уверен, что вы не захотите подвести человека, который делает для вас доброе дело.
– Можете быть совершенно спокойны, господин Грехэм. Я всегда держусь подальше от политики.
Погибло даже не двое, а трое рабочих. Вакансий хватало.
Утром следующего дня Бенджамен Прауд и Дора Саймон были приняты на работу по записке Грехэма, который не явился на службу, потому что был занят похоронами жены и устройством своих домашних дел.
Их соседями по конвейеру оказались: справа – невеста Наудуса – Энн, слева – Бигбок, Карпентер и четырнадцатилетний отчаянный остроносый паренек с очень хитрыми глазами – сирота по имени Гек. Его отца в декабре прошлого года обварило насмерть в заводской литейной.
– Говорят, это вы как раз и спасли для цивилизации Грехэма? – ядовито осведомился во время обеденного перерыва Карпентер, обращаясь к Прауду.
Прауд молча кивнул и сделал вид, будто целиком поглощен своим завтраком. Назвать обедом бутерброд с тоненьким ломтиком сыра было бы непростительным преувеличением.
– Слезы умиления душат весь наш конвейер, – продолжал Карпентер в том же тоне. – Мы так привыкли, что именно Грехэм выгоняет нашего брата с работы и науськивает на нас заводских сыщиков, что нам просто страшно подумать, как бы мы перенесли его преждевременную кончину.
– Слушайте, дружок, – миролюбиво отозвался Прауд, быстро разделавшись с бутербродом. – Я так долго мотался без работы, что мне не хотелось бы омрачать первый день моего человеческого существования ненужными перебранками.
– Предположим, – сказал Карпентер.
– Во-вторых, мне рассказывали, что вы вчера спасли от огня не только свой собственный двенадцатиэтажный хрустальный дворец.
– Предположим.
– Не думаю, чтобы вы кидались в огонь, руководствуясь исключительно списком членов вашей профсоюзной организации.
– Это он вам тоже сказал?
– Кто?
– Грехэм.
– Насчет чего?
– Насчет нашей профсоюзной организации.
– Вот насчет чего он мне не сказал, – протянул Прауд, не спеша расстегивая и засучивая рукава комбинезона, – так это насчет того, что мне будет, если я кому-нибудь набью морду.
– Если мне, то ничего не будет… Со стороны администрации, конечно.
– В таком случае, – пробурчал Прауд и стал отворачивать рукава, – я должен сказать, что у вас отвратительный характер.
– Это мое слабое место. Почему же вы не набиваете мне морду?
– Устал. Этот конвейер с непривычки здорово размаривает.
– Несерьезная причина.
– Ну, передумал.
– Вот это серьезно. Что же, будем знакомиться?
– Пес с вами, давайте знакомиться. Меня зовут Прауд. Бен Прауд.
– Знаю. А меня Карпентер. Имя у меня редкое: Джон.
– Подумать только! – в тон ему отвечал Прауд. – Впервые в жизни встречаюсь с таким редким именем. Буду ценить.
– То-то же, – улыбнулся Карпентер. – Хотите хлебнуть пива?
Он протянул ему банку, и Прауд с наслаждением сделал несколько глотков.
– Теперь надо закусить, – сказал Карпентер. – После вашего обеда рекомендуется закусить.
– Пожалуй, – Прауд без церемоний взял предложенный Карпентером бутерброд с куском холодного мяса. – А знаете, у нас могла получиться с вами жестокая потасовка. Но я резервирую за собой это право. Так и знайте.
Он достал из кармана ножик, разрезал бутерброд Карпентера на две части и большую предложил Доре.
– Скажите дяде Карпентеру спасибо.
– Спасибо, не хочется, – сказала Дора.
– Не врите! – рассердился Прауд. – Вам очень хочется. С одним вашим бутербродом вы не дотянете до конца смены.
– Спасибо! – повторила Дора и стала медленно-медленно жевать бутерброд.
– Давно знакомы? – спросил Карпентер у Прауда.
– С кем?
– С Дорой.
– Давно, – сказал Прауд. – Со вчерашнего утра.
Заверещал звонок. Обеденный перерыв кончился. Новые знакомые поспешили к конвейеру.
4
Когда явился «для очень важного сообщения» директор столичной сейсмической станции профессор Переел Ингрем, сенатор Мэйби велел передать ему, что у него имеются сейчас заботы поважней, чем теоретические рассуждения о землетрясениях, тем более уже совершившихся. Он имел в виду чуму и то, что уже скоро сутки, как прервалась всякая связь со всеми военными базами, соединениями и флотами за рубежом, и что до сих пор неизвестно, как разорвались в союзных странах посланные вчера вечером ядерные снаряды и началась ли там, наконец, война.
Человек исключительной напористости, несмотря на более чем почтенный возраст, Ингрем все же не ушел, пока не добился аудиенции. Мэйби с редкой для него учтивостью выслушал профессора и посоветовал обратиться с подобными сенсациями к любому из издателей бульварной литературы и не мешать людям заниматься государственными делами.
Ингрем не обиделся. Он сказал, что понимает недоверие господина сенатора и был бы рад разделить с ним это недоверие. Но, увы, то, с чем он пришел, – не фантастика, а печальная действительность, скажем точнее: почти на все сто процентов бесспорная действительность.
– Значит, насколько я вас понимаю, вы настаиваете на том, что Атавия вчера оторвалась от Земли? – переспросил его Мэйби, не считая нужным подавлять улыбку. Он все больше убеждался, что этот старикашка рехнулся, как и многие рехнулись сегодня, испугавшись чумы.
– Я настаиваю на том, что весь наш континент, судя по характеру и расположению взрывов…
– Взрывов?! О каких взрывах вы говорите?
Мэйби сделал вид, будто удивлен разговором о каких-то там взрывах, но ему стало не по себе. Этот старикашка был во всяком случае настолько разумен, чтобы разгадать подлинные причины «землетрясения».
– Об атомных взрывах, сударь, – спокойно пояснил профессор. – Так вот я настаиваю на том, что, судя по характеру, общему расположению и направленности, они неминуемо должны были привести к отрыву нашего острова от Земли.
– И он при этом не превратился в пыль, не разлетелся на атомы? – иронически усмехнулся Мэйби, достаточно разбиравшийся и в механике и в космографии.
– Вполне законный вопрос, – одобрительно кивнул профессор, словно перед ним был не крупный государственный деятель, а толковый студент. – На это я могу только ответить, что сам удивляюсь, что все обошлось так благополучно. Конечно, мы вместе с нашим островом должны были мгновенно превратиться в пыль в тот самый момент, когда он отрывался от Земли.
– Вот видите! – снисходительно улыбнулся Мэйби. – А атмосфера? Могла бы у нас остаться хоть самая ничтожная атмосфера, если бы нечто вроде того, что вам примерещилось, – я не боюсь употреблять это слово, профессор, вдруг действительно имело место?
Ингрем только развел руками.
– И все-таки, господин сенатор, это именно так, как я вам доложил. Расчеты проверены несколько раз и мной лично и моими сотрудниками. Кроме того (ему ужасно не хотелось делиться лаврами с научными конкурентами, но ничего не поделаешь), я получил по военному телефону от четырнадцати сейсмических станций запросы, не оставляющие сомнения, что и они пришли к таким же удивительным, удручающим, но неопровержимым выводам.
Он подал Мэйби пачку телефонограмм на военных бланках. Сенатор развернул их с такой осторожностью, словно они были заминированы.
– Расчеты, расчеты, – пробрюзжал он уже менее уверенно и пробежал глазами все четырнадцать телефонограмм. – Цифры… Манипуляции цифрами… Бредовые акробатические упражнения с цифрами… Мы с вами живы, здоровы, дышим воздухом; под нами плотная, обычная почва… – Он поднял со стола и снова поставил на прежнее место увесистое пресс-папье. – Земное притяжение действует по-прежнему… И при всех этих бесспорных обстоятельствах вы беретесь утверждать, что мы оторвались от Земли?
– Именно принимая во внимание эти обстоятельства, я и утверждаю, сударь, что мы не оторвались от Земли, а только могли, обязательно должны были от нее оторваться.
– Чего же вам от меня угодно, профессор?
– Проверки.
– Ну и проверяйте себе на здоровье.
– Для этого нужны самолеты, господин Мэйби. Самолеты и корабли.
Два корвета под общим командованием капитана второго ранга Лютера Хорнера, одного из спокойнейших офицеров атавского флота, вышли в океан в начале пятого часа вечером того же дня.
На флагманском корвете, – он назывался «Террор», – шел и профессор Ингрем, возглавлявший группы ученых, выделенных ему в помощь.
Нельзя сказать, чтобы капитану Хорнеру очень улыбалось выходить в открытый океан без привычных радионавигационных приборов, при бездействующих корабельных рациях, неизвестно с каким заданием (цель выхода в море держалась до поры до времени в самой строгой тайне), да еще под началом глубоко штатского, сухопутного, дряхлого господина, каким являлся профессор Ингрем.
– Идиотская спешка! – пробурчал он профессору, когда тот явился на борт «Террора». – Ночью, без радио… Луна выходит под самое утро… Утро зимнее, позднее…
– Я молю бога, чтобы утро наступило вовремя, – озабоченно поджал губы профессор и, не оставив оглушенному этим нелепым ответом капитану Хорнеру времени на расспросы, ловко сбежал по трапу в каюту старшего офицера, которая была предоставлена в его распоряжение по личному распоряжению морского министра.
Но вопреки мольбам профессора Ингрема утро все же наступило не вовремя. Оно забрезжило через полтора часа после того, как они отвалили от стенки порта.
– Очень плохо! – сказал профессор, который и ожидал и боялся этого удивительного явления природы.
– Хуже трудно было себе представить, – мрачно согласились с ним его коллеги, ибо наступление утра в то время, когда в семидесяти одном километре от местонахождения «Террора» часы показывали начало седьмого часа вечера, могло означать только одно: что семь десятков километров отделяют ту часть Атавии, где господствовал ранний вечер, от той, где уже занималось утро следующего дня. А это, в свою очередь, тоже могло означать только то, что Атавия, оторвавшись от Земли примерно в семидесяти одном километре от береговой линии, действительно превратилась в самостоятельное небесное тело и что путешественники на «Терроре» только что перевалили через тот невидимый порог, который шел по линии этого разлома и отделял верхнюю, населенную часть новой планеты от ее толщи и нижней части.
Пока чудом наступившее утро превратилось в мутный зимний день, люди на «Терроре» успели стать свидетелями другого поразительного явления, которое, увы, также подтверждало этот удручающий вывод. Мы имеем в виду то, что произошло с корветом «Темп», который, держа дистанцию в две мили, шел позади «Террора» в строю кильватера. Без видимых причин и не подавая сигналов бедствия, «Темп» вдруг стал быстро скрываться за горизонтом, не отставая в то же время от «Террора». Создавалось впечатление, что корвет стремительно тонет.
Проклиная про себя профессора Ингрема, повинного в этом походе, а вслух – ни в чем не повинную магнитную бурю, Хорнер приказал сигнальщику запросить «Темп», что с ним происходит и почему он не запрашивает помощи. Но, к великому его удивлению и возмущению, профессор Ингрем, стоявший рядом и до того никак не вмешивавшийся в его распоряжения, посоветовал зря не затруднять сигнальщика.
– Судно ведь тонет! – раздраженно воскликнул Хорнер. Ему было предписано беспрекословно подчиняться указаниям профессора Ингрема, какими бы нелепыми они ему на первый взгляд ни казались. Так ему и было сказано: «как бы нелепы они вам, капитан Хорнер, на первый взгляд ни казались».
– Если бы оно тонуло! – мечтательно протянул Ингрем. – Увы, друг мой, к величайшему сожалению, оно не тонет. Происходит, скажу точнее, подтверждается куда более неприятный факт…
И в самом деле, не успел еще Хорнер прийти в себя от жестоких и загадочных слов старого профессора, как верхушки мачт только что канувшего под воду корвета столь же быстро вынырнули на черную океанскую ширь и вскоре он снова стал виден весь, от ватерлинии до клотика, целехонький и невредимый.
Читатель, быть может, уже догадался, что мнимое исчезновение под водой корвета «Темп» произошло в тот самый момент, когда между обоими кораблями лег тот невидимый, но довольно крутой порог, которым кончалась верхняя плоскость континента и начиналась его «боковая» толща.
Собственно говоря, уже двух приведенных выше фактов за глаза хватало для подтверждения того, что Атавия стала самостоятельным небесным телом. Особенно когда потерянный и вновь обретенный «Темп» просемафорил на «Террор», что он только что был свидетелем аналогичной «гибели» «Террора».
У профессора Ингрема на Земле остался внук, работавший секретарем в одной из атавских миссий не то в Париже, не то в Гавре. Профессор Ингрем любил его, понимал, что ему никогда уже не придется повидать внука, обнять, перекинуться с ним словом. Это было очень грустно и, безусловно, повергло бы престарелого сейсмолога в глубочайшую скорбь, если бы блистательные перспективы первостепенного научного открытия не покрыли его свежую рану толстым слоем первосортного бальзама.
Исследователь весьма средних способностей, трудолюбивый, честолюбивый, но лишенный влиятельных знакомств и денег, которые помогли бы ему в подыскании нужных связей, он только к преклонным летам достиг предела своих мечтаний – должности директора столичной сейсмической станции. Всю свою долгую жизнь он мечтал о каком-то неведомом открытии, которое распахнуло бы перед ним ворота к славе и большим деньгам.
И вот оно нежданно-негаданно привалило, его большое, невообразимо большое научное счастье: он первый докажет, что его страна навеки оторвалась от Земли, от всего остального человечества! Он первый измерит толщу новой планеты, в которую сейчас превратилась Атавия, он первый увидит и опишет ее нижнюю, вновь образовавшуюся сторону, по возможности даст названия всем ее новым географическим точкам, напишет об этом книгу, а еще раньше – целую кучу статей. Его имя запестрит в газетах, в журналах, в радиопередачах, его портреты станут известны во всех концах Атавии. Он был очень счастлив, профессор Переел Ингрем! Счастлив и полон самой кипучей энергии и неукротимой жажды деятельности.
Горе миллионов атавцев, которым никогда уже не увидеть своих сыновей, мужей, братьев, отцов, застрявших там, по ту сторону черной космической бездны, на далекой планете Земле? Его это не касается. С него хватит, что он сам потерял на этой истории одного из своих двух внуков. Не случится ли что-нибудь непоправимое с атмосферой, окружающей новую планету? Не исключено. Но так быстро атмосфера не улетучивается. На его век воздуха хватит. Ему не так уж долго осталось жить. Да и почему ему, собственно, думать о других? Много они о нем думают? Не принесет ли вчерашняя катастрофа, кроме чумы, еще каких-нибудь других, пока еще не известных бед – голода, социальных потрясений, гигантских разрушений? Очень может быть. Но и это его не касается. Пускай над этим ломают себе головы социологи, проповедники, сыщики, газетчики, чиновники, государственные деятели и политиканы разных калибров. Они за это загребают деньги, и немалые. А он сейсмолог, всего только ученый-сейсмолог, и он сейчас думает только об одном – о том, что вот оно, наконец, и пришло к нему его счастье, его волшебная Синяя птица! К нему одному, в ущерб всем остальным сейсмологам Атавии, до которых ему так же мало дела, как и им до него.
Пугало ли его хоть что-нибудь? Только одно: как бы кто-нибудь из его коллег, в том числе и из участников возглавляемой им экспедиции, не перебежал ему дорогу, не обогнал бы его на вековечной эстафете славы и кентавров. Остальное его не интересовало. Он был, слава богу, не какой-нибудь «красный», «радикал», «агент Москвы», – это был образцовый, истинно атавский ученый, воспитанный в духе «здорового предпринимательского эгоизма» и стопроцентного атавизма, и самый дотошный следователь комитета по борьбе с антиатавизмом не нашел бы, в чем его упрекнуть.
Теперь, когда гипотеза профессора Ингрема столь блистательно превратилась в действительность, надо было немедленно разведать, как выглядит и что представляет собою задняя, «нижняя» сторона новой планеты.
Снова исчез за горизонтом «Темп», но теперь к этому отнеслись уже более спокойно. Подсчитали время, прошедшее между первым и вторым его исчезновением, или, что то же самое, между первым и вторым порогами, помножили на скорость, с которой шел «Террор», и определили, что расстояние между обоими порогами составляло чуть менее пятидесяти одного километра. Это и была, очевидно, толщина тонкой и плоской, как плитка шоколада, новой планеты, толщина приблизительная, потому что предстояло сделать еще не один такой промер в самых разных районах Атавии и при помощи самой точной аппаратуры.
Сразу за вторым порогом утро перешло в день. Перед экспедицией открылась бескрайная водная равнина, бурлившая, насколько хватает глаз, множеством глубоких водоворотов и утыканная сотнями, тысячами очень высоких (их вершины уходили в тучи) и очень тонких и крутых конических скал, походивших на чудовищные черные сосульки. Насколько это можно было определить на расстоянии, они состояли из базальта, и геологи, сопутствовавшие Ингрему в этой экспедиции, без особых споров согласились с его гипотезой, что скалы эти образовались вчера при отрыве Атавии от вязкого базальтового ложа, в котором она до вчерашнего вечера покоилась несколько миллиардов лет. Где-то там, на Земле, на том месте, где до девяти часов двадцать первого февраля находилась Атавия, этим высоким скалам должно было соответствовать столько же водоворотов, столь же глубоких, сколь высоки эти дьявольские базальтовые сосульки.
На правах первооткрывателя профессор Переел Ингрем назвал открытый им океан морем Ингрема, а скалы в память своего навеки потерянного внука горами Гамильтона, водное пространство между первым и вторым порогами морем Лютера Хорнера (не следовало без особой нужды портить отношения с этим сердитым офицером).
Все эти мероприятия первейшей научной значимости были в самой торжественной обстановке немедленно запечатлены на страницах судового журнала корвета «Террор» и надлежащим образом оформлены и закреплены подписями всех участников экспедиции и командира корабля.
Нужно было бы, конечно, пробраться как можно дальше вглубь моря Ингрема, которому не было еще и суток от роду, но зловещие водовороты, свирепо кипевшие штормовые воды и неистовый ветер, чуть не разбивший «Террор» о первую же встретившуюся на их пути скалу, заставили профессора Ингрема и капитана Хорнера благоразумно повернуть в обратный путь.
Итак, Атавия превратилась в самостоятельное небесное тело, и это было на заседании правительства республики Атавии, проведенном под председательством сенатора Мэйби в ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля, официально признано и запротоколировано как факт, из которого следовало исходить в дальнейшем во всей практике как внутренней, так и внешней. Потому что нельзя забывать, что, кроме Атавии, на новой планете существовало еще одно государство. Мы имеем в виду Полигонию.
За четыре с небольшим часа до смерти, тотчас после возвращения от доктора Раста, Сим Наудус подсчитал свои доходы. Они составляли одну тысячу двести девяносто кентавров. Восемь кентавров он истратил прошлым утром на провизию. Осталось в наличии одна тысяча двести восемьдесят два. Теперь следовало подумать, что делать дальше. Не с зубом, а с детьми и с деньгами. Он не находил себе места от боли. Придется, очевидно, «поработать» сегодня у доктора Раста только до полудня, а потом все-таки приниматься всерьез за лечение. Приятно знать, что этот Раст – не какой-нибудь жулик. Раз такой человек обещался бесплатно вылечить его, так уж, будьте уверены, он свое слово сдержит, даже если ему придется для этого бесплатно сделать трепанацию челюсти.
Что такое трепанация, Наудус не очень ясно представлял себе, но догадывался, что это, видимо, нечто весьма сложное и не весьма приятное. Ну что ж, теперь, с такими деньгами в кармане, не страшно было соглашаться и на трепанацию, тем более бесплатную.
Беда была только в том, что Бетти – его жена – уехала в прошлое воскресенье в Мадуа к его старшей сестре, которая была замужем за тормозным кондуктором тамошнего железнодорожного депо. Бетти поехала разведать, не возьмет ли к себе Анна-Луиза хоть до весны их ребятишек, которые вконец изголодались и обносились в этом негостеприимном Фарабоне.
Долговязая, высохшая, напористая и добрая даже тогда, когда этого никак не позволяли обстоятельства, она сражалась с нуждой деловито, немногословно, с выдержкой и закалкой верной жены кадрового безработного. В свои тридцать два года она выглядела сорокалетней. Она вообще никогда не была красавицей. Но когда она улыбалась, Наудус с грустью и нежностью узнавал в ней свою прежнюю, славную и озорную сероглазую Бетти, которая двенадцать лет тому назад так основательно вскружила ему голову, хотя сын зажиточного мастера-краснодеревца Матиаса Наудуса мог себе найти и более выгодную партию.
А теперь вот она застряла не то в Кремпе, не то в Мадуа из-за чумы, потому что там объявили карантин и оттуда никого не выпускали и неизвестно было, когда начнут выпускать. Так что и посоветоваться Наудусу с ней не было никакой возможности и оставлять ребят на время операции приходилось на попечении чужих людей. Каких именно чужих, он еще не успел подумать. А судя по тому, как разболелся зуб, приходится решать вопрос о ребятах буквально в два-три часа.
Он сбегал на телеграф и послал Бетти на адрес Онли телеграмму о том, что он заработал тысячу двести девяносто кентавров и что он экстренно ложится на операцию, «не очень серьезную» (чтобы она не очень беспокоилась), но пусть она немедленно, как это только станет возможным, телеграфирует, на кого оставить ребят, пока он будет лежать после операции. И он перевел ей тысячу сто кентавров потому что знал, что хранить деньги у Бетти – это все равно, что в самом солидном банке.
Человек исключительной напористости, несмотря на более чем почтенный возраст, Ингрем все же не ушел, пока не добился аудиенции. Мэйби с редкой для него учтивостью выслушал профессора и посоветовал обратиться с подобными сенсациями к любому из издателей бульварной литературы и не мешать людям заниматься государственными делами.
Ингрем не обиделся. Он сказал, что понимает недоверие господина сенатора и был бы рад разделить с ним это недоверие. Но, увы, то, с чем он пришел, – не фантастика, а печальная действительность, скажем точнее: почти на все сто процентов бесспорная действительность.
– Значит, насколько я вас понимаю, вы настаиваете на том, что Атавия вчера оторвалась от Земли? – переспросил его Мэйби, не считая нужным подавлять улыбку. Он все больше убеждался, что этот старикашка рехнулся, как и многие рехнулись сегодня, испугавшись чумы.
– Я настаиваю на том, что весь наш континент, судя по характеру и расположению взрывов…
– Взрывов?! О каких взрывах вы говорите?
Мэйби сделал вид, будто удивлен разговором о каких-то там взрывах, но ему стало не по себе. Этот старикашка был во всяком случае настолько разумен, чтобы разгадать подлинные причины «землетрясения».
– Об атомных взрывах, сударь, – спокойно пояснил профессор. – Так вот я настаиваю на том, что, судя по характеру, общему расположению и направленности, они неминуемо должны были привести к отрыву нашего острова от Земли.
– И он при этом не превратился в пыль, не разлетелся на атомы? – иронически усмехнулся Мэйби, достаточно разбиравшийся и в механике и в космографии.
– Вполне законный вопрос, – одобрительно кивнул профессор, словно перед ним был не крупный государственный деятель, а толковый студент. – На это я могу только ответить, что сам удивляюсь, что все обошлось так благополучно. Конечно, мы вместе с нашим островом должны были мгновенно превратиться в пыль в тот самый момент, когда он отрывался от Земли.
– Вот видите! – снисходительно улыбнулся Мэйби. – А атмосфера? Могла бы у нас остаться хоть самая ничтожная атмосфера, если бы нечто вроде того, что вам примерещилось, – я не боюсь употреблять это слово, профессор, вдруг действительно имело место?
Ингрем только развел руками.
– И все-таки, господин сенатор, это именно так, как я вам доложил. Расчеты проверены несколько раз и мной лично и моими сотрудниками. Кроме того (ему ужасно не хотелось делиться лаврами с научными конкурентами, но ничего не поделаешь), я получил по военному телефону от четырнадцати сейсмических станций запросы, не оставляющие сомнения, что и они пришли к таким же удивительным, удручающим, но неопровержимым выводам.
Он подал Мэйби пачку телефонограмм на военных бланках. Сенатор развернул их с такой осторожностью, словно они были заминированы.
– Расчеты, расчеты, – пробрюзжал он уже менее уверенно и пробежал глазами все четырнадцать телефонограмм. – Цифры… Манипуляции цифрами… Бредовые акробатические упражнения с цифрами… Мы с вами живы, здоровы, дышим воздухом; под нами плотная, обычная почва… – Он поднял со стола и снова поставил на прежнее место увесистое пресс-папье. – Земное притяжение действует по-прежнему… И при всех этих бесспорных обстоятельствах вы беретесь утверждать, что мы оторвались от Земли?
– Именно принимая во внимание эти обстоятельства, я и утверждаю, сударь, что мы не оторвались от Земли, а только могли, обязательно должны были от нее оторваться.
– Чего же вам от меня угодно, профессор?
– Проверки.
– Ну и проверяйте себе на здоровье.
– Для этого нужны самолеты, господин Мэйби. Самолеты и корабли.
Два корвета под общим командованием капитана второго ранга Лютера Хорнера, одного из спокойнейших офицеров атавского флота, вышли в океан в начале пятого часа вечером того же дня.
На флагманском корвете, – он назывался «Террор», – шел и профессор Ингрем, возглавлявший группы ученых, выделенных ему в помощь.
Нельзя сказать, чтобы капитану Хорнеру очень улыбалось выходить в открытый океан без привычных радионавигационных приборов, при бездействующих корабельных рациях, неизвестно с каким заданием (цель выхода в море держалась до поры до времени в самой строгой тайне), да еще под началом глубоко штатского, сухопутного, дряхлого господина, каким являлся профессор Ингрем.
– Идиотская спешка! – пробурчал он профессору, когда тот явился на борт «Террора». – Ночью, без радио… Луна выходит под самое утро… Утро зимнее, позднее…
– Я молю бога, чтобы утро наступило вовремя, – озабоченно поджал губы профессор и, не оставив оглушенному этим нелепым ответом капитану Хорнеру времени на расспросы, ловко сбежал по трапу в каюту старшего офицера, которая была предоставлена в его распоряжение по личному распоряжению морского министра.
Но вопреки мольбам профессора Ингрема утро все же наступило не вовремя. Оно забрезжило через полтора часа после того, как они отвалили от стенки порта.
– Очень плохо! – сказал профессор, который и ожидал и боялся этого удивительного явления природы.
– Хуже трудно было себе представить, – мрачно согласились с ним его коллеги, ибо наступление утра в то время, когда в семидесяти одном километре от местонахождения «Террора» часы показывали начало седьмого часа вечера, могло означать только одно: что семь десятков километров отделяют ту часть Атавии, где господствовал ранний вечер, от той, где уже занималось утро следующего дня. А это, в свою очередь, тоже могло означать только то, что Атавия, оторвавшись от Земли примерно в семидесяти одном километре от береговой линии, действительно превратилась в самостоятельное небесное тело и что путешественники на «Терроре» только что перевалили через тот невидимый порог, который шел по линии этого разлома и отделял верхнюю, населенную часть новой планеты от ее толщи и нижней части.
Пока чудом наступившее утро превратилось в мутный зимний день, люди на «Терроре» успели стать свидетелями другого поразительного явления, которое, увы, также подтверждало этот удручающий вывод. Мы имеем в виду то, что произошло с корветом «Темп», который, держа дистанцию в две мили, шел позади «Террора» в строю кильватера. Без видимых причин и не подавая сигналов бедствия, «Темп» вдруг стал быстро скрываться за горизонтом, не отставая в то же время от «Террора». Создавалось впечатление, что корвет стремительно тонет.
Проклиная про себя профессора Ингрема, повинного в этом походе, а вслух – ни в чем не повинную магнитную бурю, Хорнер приказал сигнальщику запросить «Темп», что с ним происходит и почему он не запрашивает помощи. Но, к великому его удивлению и возмущению, профессор Ингрем, стоявший рядом и до того никак не вмешивавшийся в его распоряжения, посоветовал зря не затруднять сигнальщика.
– Судно ведь тонет! – раздраженно воскликнул Хорнер. Ему было предписано беспрекословно подчиняться указаниям профессора Ингрема, какими бы нелепыми они ему на первый взгляд ни казались. Так ему и было сказано: «как бы нелепы они вам, капитан Хорнер, на первый взгляд ни казались».
– Если бы оно тонуло! – мечтательно протянул Ингрем. – Увы, друг мой, к величайшему сожалению, оно не тонет. Происходит, скажу точнее, подтверждается куда более неприятный факт…
И в самом деле, не успел еще Хорнер прийти в себя от жестоких и загадочных слов старого профессора, как верхушки мачт только что канувшего под воду корвета столь же быстро вынырнули на черную океанскую ширь и вскоре он снова стал виден весь, от ватерлинии до клотика, целехонький и невредимый.
Читатель, быть может, уже догадался, что мнимое исчезновение под водой корвета «Темп» произошло в тот самый момент, когда между обоими кораблями лег тот невидимый, но довольно крутой порог, которым кончалась верхняя плоскость континента и начиналась его «боковая» толща.
Собственно говоря, уже двух приведенных выше фактов за глаза хватало для подтверждения того, что Атавия стала самостоятельным небесным телом. Особенно когда потерянный и вновь обретенный «Темп» просемафорил на «Террор», что он только что был свидетелем аналогичной «гибели» «Террора».
У профессора Ингрема на Земле остался внук, работавший секретарем в одной из атавских миссий не то в Париже, не то в Гавре. Профессор Ингрем любил его, понимал, что ему никогда уже не придется повидать внука, обнять, перекинуться с ним словом. Это было очень грустно и, безусловно, повергло бы престарелого сейсмолога в глубочайшую скорбь, если бы блистательные перспективы первостепенного научного открытия не покрыли его свежую рану толстым слоем первосортного бальзама.
Исследователь весьма средних способностей, трудолюбивый, честолюбивый, но лишенный влиятельных знакомств и денег, которые помогли бы ему в подыскании нужных связей, он только к преклонным летам достиг предела своих мечтаний – должности директора столичной сейсмической станции. Всю свою долгую жизнь он мечтал о каком-то неведомом открытии, которое распахнуло бы перед ним ворота к славе и большим деньгам.
И вот оно нежданно-негаданно привалило, его большое, невообразимо большое научное счастье: он первый докажет, что его страна навеки оторвалась от Земли, от всего остального человечества! Он первый измерит толщу новой планеты, в которую сейчас превратилась Атавия, он первый увидит и опишет ее нижнюю, вновь образовавшуюся сторону, по возможности даст названия всем ее новым географическим точкам, напишет об этом книгу, а еще раньше – целую кучу статей. Его имя запестрит в газетах, в журналах, в радиопередачах, его портреты станут известны во всех концах Атавии. Он был очень счастлив, профессор Переел Ингрем! Счастлив и полон самой кипучей энергии и неукротимой жажды деятельности.
Горе миллионов атавцев, которым никогда уже не увидеть своих сыновей, мужей, братьев, отцов, застрявших там, по ту сторону черной космической бездны, на далекой планете Земле? Его это не касается. С него хватит, что он сам потерял на этой истории одного из своих двух внуков. Не случится ли что-нибудь непоправимое с атмосферой, окружающей новую планету? Не исключено. Но так быстро атмосфера не улетучивается. На его век воздуха хватит. Ему не так уж долго осталось жить. Да и почему ему, собственно, думать о других? Много они о нем думают? Не принесет ли вчерашняя катастрофа, кроме чумы, еще каких-нибудь других, пока еще не известных бед – голода, социальных потрясений, гигантских разрушений? Очень может быть. Но и это его не касается. Пускай над этим ломают себе головы социологи, проповедники, сыщики, газетчики, чиновники, государственные деятели и политиканы разных калибров. Они за это загребают деньги, и немалые. А он сейсмолог, всего только ученый-сейсмолог, и он сейчас думает только об одном – о том, что вот оно, наконец, и пришло к нему его счастье, его волшебная Синяя птица! К нему одному, в ущерб всем остальным сейсмологам Атавии, до которых ему так же мало дела, как и им до него.
Пугало ли его хоть что-нибудь? Только одно: как бы кто-нибудь из его коллег, в том числе и из участников возглавляемой им экспедиции, не перебежал ему дорогу, не обогнал бы его на вековечной эстафете славы и кентавров. Остальное его не интересовало. Он был, слава богу, не какой-нибудь «красный», «радикал», «агент Москвы», – это был образцовый, истинно атавский ученый, воспитанный в духе «здорового предпринимательского эгоизма» и стопроцентного атавизма, и самый дотошный следователь комитета по борьбе с антиатавизмом не нашел бы, в чем его упрекнуть.
Теперь, когда гипотеза профессора Ингрема столь блистательно превратилась в действительность, надо было немедленно разведать, как выглядит и что представляет собою задняя, «нижняя» сторона новой планеты.
Снова исчез за горизонтом «Темп», но теперь к этому отнеслись уже более спокойно. Подсчитали время, прошедшее между первым и вторым его исчезновением, или, что то же самое, между первым и вторым порогами, помножили на скорость, с которой шел «Террор», и определили, что расстояние между обоими порогами составляло чуть менее пятидесяти одного километра. Это и была, очевидно, толщина тонкой и плоской, как плитка шоколада, новой планеты, толщина приблизительная, потому что предстояло сделать еще не один такой промер в самых разных районах Атавии и при помощи самой точной аппаратуры.
Сразу за вторым порогом утро перешло в день. Перед экспедицией открылась бескрайная водная равнина, бурлившая, насколько хватает глаз, множеством глубоких водоворотов и утыканная сотнями, тысячами очень высоких (их вершины уходили в тучи) и очень тонких и крутых конических скал, походивших на чудовищные черные сосульки. Насколько это можно было определить на расстоянии, они состояли из базальта, и геологи, сопутствовавшие Ингрему в этой экспедиции, без особых споров согласились с его гипотезой, что скалы эти образовались вчера при отрыве Атавии от вязкого базальтового ложа, в котором она до вчерашнего вечера покоилась несколько миллиардов лет. Где-то там, на Земле, на том месте, где до девяти часов двадцать первого февраля находилась Атавия, этим высоким скалам должно было соответствовать столько же водоворотов, столь же глубоких, сколь высоки эти дьявольские базальтовые сосульки.
На правах первооткрывателя профессор Переел Ингрем назвал открытый им океан морем Ингрема, а скалы в память своего навеки потерянного внука горами Гамильтона, водное пространство между первым и вторым порогами морем Лютера Хорнера (не следовало без особой нужды портить отношения с этим сердитым офицером).
Все эти мероприятия первейшей научной значимости были в самой торжественной обстановке немедленно запечатлены на страницах судового журнала корвета «Террор» и надлежащим образом оформлены и закреплены подписями всех участников экспедиции и командира корабля.
Нужно было бы, конечно, пробраться как можно дальше вглубь моря Ингрема, которому не было еще и суток от роду, но зловещие водовороты, свирепо кипевшие штормовые воды и неистовый ветер, чуть не разбивший «Террор» о первую же встретившуюся на их пути скалу, заставили профессора Ингрема и капитана Хорнера благоразумно повернуть в обратный путь.
Итак, Атавия превратилась в самостоятельное небесное тело, и это было на заседании правительства республики Атавии, проведенном под председательством сенатора Мэйби в ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля, официально признано и запротоколировано как факт, из которого следовало исходить в дальнейшем во всей практике как внутренней, так и внешней. Потому что нельзя забывать, что, кроме Атавии, на новой планете существовало еще одно государство. Мы имеем в виду Полигонию.
За четыре с небольшим часа до смерти, тотчас после возвращения от доктора Раста, Сим Наудус подсчитал свои доходы. Они составляли одну тысячу двести девяносто кентавров. Восемь кентавров он истратил прошлым утром на провизию. Осталось в наличии одна тысяча двести восемьдесят два. Теперь следовало подумать, что делать дальше. Не с зубом, а с детьми и с деньгами. Он не находил себе места от боли. Придется, очевидно, «поработать» сегодня у доктора Раста только до полудня, а потом все-таки приниматься всерьез за лечение. Приятно знать, что этот Раст – не какой-нибудь жулик. Раз такой человек обещался бесплатно вылечить его, так уж, будьте уверены, он свое слово сдержит, даже если ему придется для этого бесплатно сделать трепанацию челюсти.
Что такое трепанация, Наудус не очень ясно представлял себе, но догадывался, что это, видимо, нечто весьма сложное и не весьма приятное. Ну что ж, теперь, с такими деньгами в кармане, не страшно было соглашаться и на трепанацию, тем более бесплатную.
Беда была только в том, что Бетти – его жена – уехала в прошлое воскресенье в Мадуа к его старшей сестре, которая была замужем за тормозным кондуктором тамошнего железнодорожного депо. Бетти поехала разведать, не возьмет ли к себе Анна-Луиза хоть до весны их ребятишек, которые вконец изголодались и обносились в этом негостеприимном Фарабоне.
Долговязая, высохшая, напористая и добрая даже тогда, когда этого никак не позволяли обстоятельства, она сражалась с нуждой деловито, немногословно, с выдержкой и закалкой верной жены кадрового безработного. В свои тридцать два года она выглядела сорокалетней. Она вообще никогда не была красавицей. Но когда она улыбалась, Наудус с грустью и нежностью узнавал в ней свою прежнюю, славную и озорную сероглазую Бетти, которая двенадцать лет тому назад так основательно вскружила ему голову, хотя сын зажиточного мастера-краснодеревца Матиаса Наудуса мог себе найти и более выгодную партию.
А теперь вот она застряла не то в Кремпе, не то в Мадуа из-за чумы, потому что там объявили карантин и оттуда никого не выпускали и неизвестно было, когда начнут выпускать. Так что и посоветоваться Наудусу с ней не было никакой возможности и оставлять ребят на время операции приходилось на попечении чужих людей. Каких именно чужих, он еще не успел подумать. А судя по тому, как разболелся зуб, приходится решать вопрос о ребятах буквально в два-три часа.
Он сбегал на телеграф и послал Бетти на адрес Онли телеграмму о том, что он заработал тысячу двести девяносто кентавров и что он экстренно ложится на операцию, «не очень серьезную» (чтобы она не очень беспокоилась), но пусть она немедленно, как это только станет возможным, телеграфирует, на кого оставить ребят, пока он будет лежать после операции. И он перевел ей тысячу сто кентавров потому что знал, что хранить деньги у Бетти – это все равно, что в самом солидном банке.