Страница:
Никто не помог ей выйти, не открыл ее дверь — и она, подождав, открыла ее сама. Вылезти без посторонней помощи было непросто — сил не было, и сиденье было слишком мягким, буквально всасывающим ее в себя. И естественно, платье задралось, когда она наконец спустила ноги на землю. Задралось слишком высоко — притягивая взгляды нескольких стоявших рядом мужчин. Один из которых сказал что-то громко, явно в ее адрес. Но ей было все равно сейчас — куда важнее было понять, зачем она здесь.
В маленьком полутемном зале, в который ее провели, было красиво — она это даже в своем состоянии отметила. Огромная картина на стене, необычная, с гигантским красным солнцем на белом полотне, и кривой черной веткой, и иероглифами внизу. Восточные фонарики под потолком, усыпанные иероглифами полоски ткани на стенах. И почему-то очень простые деревянные столики и стулья, утонченные в своей намеренной простоте.
А потом она заметила, что тут пусто — почти совсем, если не считать компании, сидевшей за угловым столиком. Троих мужчин, один из которых демонстративно развернулся к ней вместе со стулом. Маленький, тощий, с лицом карлика — детским и взрослым одновременно, выдающим возраст помятостью, попользованностью, потасканностью. Со слишком тяжелой для тонкой шеи гигантской золотой цепью, высовывавшейся из-под расстегнутой на груди рубашки. С татуировками на пальцах. С выцветшими, пустыми, затуманенными чем-то глазами.
Но она еще ничего не поняла. Начиная осознавать, куда попала, только когда он сказал что-то громко. Что-то не совсем понятное, что-то жаргонное, адресованное не ей, а тем двоим, которые привезли ее, в сопровождении которых она сюда вошла.
«Ниче телка» — вот и все, что она разобрала. А вот следующее предложение поняла почти целиком, тем более что он громко его произнес, на весь зал, усиливший эхом слова: «С мусорами тереть не захотела, а тут только так запоет. Ща я ее в кабинет, пацаны, — разведу, так она через десять минут петь начнет и еще просить будет, чтоб засадил. Мусора, бляди, с бабами общаться не умеют — а тут подход нужен! Так, пацаны?»
Те двое, что сидели с ним, хохотнули, тоже разворачиваясь в ее сторону, — и она, понимая уже, что попала в куда более плохую ситуацию чем та, в которой была недавно, обернулась на тех двоих, что стояли рядом с ней. На их несмеющиеся, спокойные абсолютно лица — не изменившиеся, когда из-за столика донеслось что-то вроде того, чтоб тащили ее в кабинет, ему десяти минут хватит.
Она стояла молча, глядя обреченно на поднимающего из-за стола карлика — оказавшегося нормальным вполне, невысоким, но нормальным, повыше ее даже. Примерно таким же, как Мыльников, — но только не юным, а карикатурно детским. И очень страшным. А он смотрел на нее, склонив набок голову, разглядывая ее вытертыми, белыми почти глазами, приоткрыв искривившийся рот, качая многозначительно головой, словно оценивая увиденное. А потом кивнул тем, что привезли ее, показывая головой на дверь в углу зала, напротив их столика. И когда один из двоих подошел к нему, что-то сказав тихо, карлик бросил резкую фразу, полную мата и жаргона. Кажется, означавшую, что он сам знает, что ему делать. Кажется — потому что она не все расслышала, — потому что второй в это время подвел ее к этой двери, распахивая ее перед ней, показывая кивком, чтобы проходила внутрь.
И она вошла и села — на самый дальний от входа стул, — не замечая уже ни экзотического оформления комнаты, простого и изысканного одновременно, ничего вообще. Просто села, кладя сумочку перед собой, сжимаясь внутренне, ожидая, когда распахнется дверь и войдет этот. Не столько боясь того, что будет сначала — в этом, в конце концов, не было ничего нового, — сколько того, что будет потом, когда он не услышит того, что ему надо.
Она смотрела на дверь, вздрогнув, когда услышала шаги за ней, когда дверь уже приоткрылась и вдруг захлопнулась. И раздались голоса. Намеренно ломаный, полууважительный-полуерничающий — карлика, спокойный и приветливый, но одновременно очень твердый — кого-то другого.
— Здоров, братан, — а я тут как раз с подругой нашей толковать хотел. Че, думаю, — тебя нет, а я с ней ща по-простому. С телками че тереть-то долго — развел, нагнул, и сама споет. Че скажешь?
— Я тебя предупреждал, нет? — Голос был размеренный и ровный, но в нем чувствовалось что-то куда более неприятное, чем в голосе карлика. — Я тебе говорил, что сам с иглы не слезешь, что врачам сдаваться надо? А ты мне что — я сам, я сам, не спеша. Я тебе что сказал: надо ширнуться иногда — ширяйся, но чтоб не видел никто и чтоб не высовывался, пока под кайфом. Был такой разговор? Что молчишь — отвечай за слова.
Он ни разу не повысился, голос, он медленно говорил и негромко, но каждое слово падало весомо и эффектно, а голос креп, стальным становился и ледяным.
— Да помню я — че пихать-то? — Карлик уже отступил, защищаясь и оправдываясь. — Ну лажанулся — утром получал кой с кого, а у него не хватало, ну герой и добил… А я в тачку сел, ну, думаю…
— Коля, домой его отвезешь! — отрезал голос, перебивая карлика, игнорируя его бубнеж. — Да хоть к нему, хоть к себе, хоть к кому. Да, сейчас! Все, вперед! И пока не оклемается — не выпускать. И никакого ширева больше — чтоб к вечеру в форме был!
А потом открылась дверь и вошел он. А потом, после пары адресованных ей фраз, снова вышел. И хотя она в первый момент и счастлива была, что это он, и несчастлива одновременно — даже страшный карлик рядом с ним оказался ничтожеством, значит, он был куда страшнее, — сейчас ей было полегче. Он был вежлив, он не угрожал, он не узнал ее — пока не узнал.
Дверь открылась снова, впуская официанта с подносом, торопливо расставившего чашки с кофе, высокие стаканы и большую бутылку минералки. Пододвинувшего к ней аккуратную сине-белую тарелочку с крошечным фруктовым пирожным и большой пузатый фужер с чем-то коричневым, пахнущим сильно и густо.
— Коньяк-то не лишним будет? — Она не заметила, как он входил, и вздрогнула, поднимая глаза. — Давай-давай — после такого только на пользу пойдет.
Она кивнула, беря в руку кусок стекла на короткой ножке, делая маленький осторожный глоток, чуть обжегший горло мягким огнем — и плавно покатившийся вниз, расслабляя, согревая, заставляя разжаться внутренности, превратившиеся в пружину. И она тут же глотнула еще — а потом еще. Со стороны, наверное, выглядя торопливой и жадной — но ей это было нужно.
— Полегче дышать? — Он смотрел на нее с улыбкой. — Может, поешь? Как насчет суши? Ну суши — ты что, никогда в японском ресторане не была? Ладно, исправим.
— Нет-нет, я правда не хочу есть. — Она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы кокетничать, слишком уставшей. А к тому же она знала, что плохо выглядит, — и что самое ужасное, ей срочно надо в душ. Она попросила тех двоих, чтобы ее хоть на десять минут завезли домой, — говоря, что тут недалеко, а ей так важно привести себя в порядок, — но они ее проигнорировали. Не грубо, но твердо — одной фразой «люди ждут» давая понять, что у них есть приказ, который они обязаны выполнить и нарушать его не могут. — Если можно… Если можно, еще коньяка — я бы…
— Нет вопросов. — Он пожал плечами, вынимая мобильный, отдавая кому-то команду принести еще, только не сто граммов, а двести. Молча глядя на нее, пока не удалился принесший очередную порцию официант — явно торопившийся уйти поскорее, явно нервничающий в его обществе. Которое ей, несмотря на ситуацию, казалось приятным — куда лучше общества милиционеров или длинного. — Ты не торопись, Марина, — время есть…
— Нет-нет, я готова. — Она сделала попытку улыбнуться, зная, что у нее не очень-то получается — хотя и лучше, чем десять минут назад. — Вы скажите, что вас интересует, — я все расскажу.
— Прямо совсем все? — Он ухмыльнулся двусмысленно, не сводя с нее глаз. — Ну тогда скажи — замужем или живешь с кем?
— О, я совершенно одна, — он задал не деловой совсем вопрос, на который она даже в таком состоянии легко могла ответить в привычной манере. — С одной стороны, это прекрасно, а с другой… Нет, я не жалуюсь — но одинокой девушке так нелегко в этом жестоком мире…
Он улыбался. Смотрел на нее и улыбался — словно приказал привезти сюда специально для такого разговора. Она уже потом поняла, что дело было не только в том, что она ему понравилась, — он еще и расслаблял ее таким образом, чтобы она почувствовала себя комфортнее, чтобы ему легче было с ней говорить. И изучал заодно, чтобы решить для себя, врала она милиции или нет.
— Вы не верите? О, я правда совершенно одна в данный момент. Я ужасно капризная и избалованная, и у меня жуткий характер, и мне нравятся очень немногие мужчины — ну кому, скажите, нужна такая?
— Я-то тебе нравлюсь? — Он спросил это просто так — такие люди не задают таких вопросов, тем более человеку в ее положении. Такие люди просто берут то, что хотят взять. — Да говори, говори — не обижусь…
— О, вы же знаете, о присутствующих не говорят. — Она закатила привычно глаза, понемногу начиная возвращаться к себе прежней. Жутко благодарная ему за то, что он своими вопросами помогает ей вылезти из ямы, до краев заполненной депрессией, страхом, унижением, паникой, отчаянием. — И это такой личный вопрос… Я бы ответила вам — но не здесь и не сейчас. Я провела кучу времени в ужасно отвратительном месте, я ненакрашена и некрасива, мне надо принять душ, и переодеться, и привести себя в порядок. Поверьте, я чувствую себя просто ужасно — и мне неудобно сидеть перед вами в таком виде и говорить на такие темы. Вы ведь понимаете, правда?
— Вот поговорим сейчас — займешься собой. — Он произнес это легко и обнадеживающе, без условий, оговорок или скрытых угроз. — Ты лучше выпей еще — и начнем.
— Но я готова. — Очередной глоток развязал все образовавшиеся внутри узлы, и голова чуть плыла, и она чувствовала себя немного лучше, и ей удавалось не думать о том, что мирный разговор с ним может закончиться для нее куда хуже, чем разговор на повышенных тонах с хамелеоном. — Мне с самого начала начинать?
— Да с начала не надо — если ты ментам правду говорила, с начала я и сам знаю. — Он не бахвалился, он сказал об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. — Все, в общем, знаю — все, что они знают. Только вот что-то не верят они тебе…
— Увы! — Она подумала, не возмутиться ли, но вовремя спохватилась, грустно улыбнувшись. — Но, если честно, я их понимаю…
— То есть? — Он тоже улыбался, веселее, чем она, и по-прежнему смотрел на нее с интересом, и тон не изменился, только вот лицо застыло вмиг, выдавая произошедшую в нем перемену, тщательно маскируемую, в том числе и следующей невозмутимой репликой. — Ты о чем?
— Я хотела сказать — я бы сама не поверила, что можно быть такой дурой. — Она говорила тихо, переводя взгляд с его лица на бокал с коньяком и обратно. Не пытаясь изображать ни горе, ни тоску, ни отчаяние — это было бы слишком примитивно. — Мне надо было уйти оттуда, а я… Вам это покажется глупым, но я правда была в шоке. А потом телевидение — я их не видела даже, я просто возмутилась, когда этот начальник милицейский, который обещал меня посадить в тюрьму, сказал про несчастный случай. А они услышали и взяли у меня интервью. А я совсем не думала становиться свидетелем — оставила телефон милиции, а сама уехала к подруге. А там телевизор включила, и…
Он внимательно слушал, очень внимательно — он ждал чего-то такого. Признания, раскаяния, какой-то страшной тайны. Он вправе был рассчитывать на откровенность — и не только потому, что ее вытащил, но и потому, что был опаснее всех, с кем ей пока приходилось иметь дело. Хотя и верил, что она об этом не догадывается, — пока.
— Вы меня не поймете — вам это покажется ложью или жуткой тупостью, но… — Она прикурила не спеша, затягиваясь, мечтательно глядя поверх его головы куда-то вдаль. — Я так себе понравилась, я ведь себя в первый раз видела со стороны — в смысле не в зеркале. И это было так красиво, так здорово — и возбуждающе, я от самой себя возбудилась…
Брови его чуть вздернулись непроизвольно — значит, пока он ей верил. Может быть.
— Я подумала, что я такая красивая, сексуальная — и что это мой шанс. Что я всегда такая непрактичная и глупая. И мужчины этим пользуются. А мне уже двадцать три года, это много, и я скоро буду старая и не такая красивая, и… И никому не буду нужна — потому что рядом будут молодые…
Он молчал — хотя, наверное, не стоило рассчитывать, что он поспешно начнет возражать, успокаивая ее.
— И я себе сказала, что это мой шанс. — Она медленно выпустила дым, округляя губы, видя, как он смотрит на них, в образовавшуюся дырочку, такую соблазнительно круглую. — И я его должна использовать. И в этом нет ничего плохого. Тем более что я и ему помогу, тому, кого взорвали, — я ведь не знала сначала, кто он, да и какая разница, — и себе. Что меня наверняка кто-нибудь увидит — какой-нибудь режиссер или продюсер — и пригласит в кино или на телевидение или еще куда-нибудь…
— Ну вот и пригласили — на Никитины поминки. — В голосе была незлая усмешка, и она кивнула согласно.
— Я знаю, это глупо. Сейчас знаю. А тогда — телевидение, мои фотографии в газете, так здорово, так красиво. Я думала, обо мне все будут писать, и снимать будут все, я еще потом, может быть, и книгу об этом напишу — или даже фильм решат об этом сделать. И я стану известной и кучу денег заработаю. Глупо, правда? Она сделала паузу. Но он не среагировал — он явно хотел дослушать до конца. Он все еще чего-то ждал. Словно уже вспомнил, где ее видел, и, может, думал, что она вот-вот признается в том, что пыталась получить деньги с соратников покойного, предлагая им свою помощь.
— И когда потом мне звонить начал кто-то и машину сожгли — это нестрашно было, даже интересно — как в кино. А потом, когда эти появились — которые меня на кладбище возили, — уже было страшно. Но я не думала, что они мне сделают что-то плохое, — ведь получалось, что я им помогала. И еще я думала, что мне вот-вот позвонят откуда-нибудь и пригласят. Просто надо немного потерпеть, еще одно интервью дать, еще раз с телевидением связаться — и тот, кого я жду, мне позвонит или появится. Глупо, правда? Но ведь как красиво…
Она мечтательно это произнесла — на секунду забыв о нем, вдруг увидев себя в огромном фуршетном зале, окруженной людьми в смокингах и вечерних платьях, и стопку книг рядом с собой со своей фотографией на обложке, и очередь за автографами, и…
Он смеялся. Не тупо ржал, не во все горло хохотал — но негромко так смеялся, словно она его жутко рассмешила. Словно она ему рассказала анекдот или какой-то забавный случай. И наверное, это было хорошо, что она представила себя на мгновение великой писательницей-бестселлеристкой, забыв о нем, — потому что адресованный ему взгляд был полон искреннего недоумения и легкой обиды.
— Я знаю, вы мне тоже не верите, — констатировала спокойно, когда он замолчал наконец. — Но тогда… Тогда зачем вы меня… спасли?
— Да жалко стало. — Он чуть поморщился, когда запиликал мобильный, и нажал на какую-то кнопку, заставляя его умолкнуть. — Я тут искал тебя — побеседовать хотел, уточнить кой-чего. А человек мой близкий — оттуда, из ментовки, — мне вчера звонит, ну и рассказывает. Так, мол, и так, заперли свидетеля, прессуют, чтоб в отказ пошла. Говорят — не поймет, соучастие пришьем, потому что сверху уже давят так, что того гляди поувольняют всех. Ну я и пожалел. Сама, конечно, виновата — но все равно жалко. Мент на принцип пойдет, прессовать тебя начнет всерьез — а ты подпишешь еще бумагу какую, и все, привет горячий, им же доказательства особо не нужны. Ну так бы, может, и не сделали — ты ж такой шум подняла с газетами да телевидением, что, может, и побоялись бы, — но нервы бы попортили. По себе знаю — как-то полгода почти парился, убийство пришить пытались, хотя доказательств ноль, а…
Он вдруг осекся, умолкая, хмурясь, и ей показалось, что он недоволен собой — потому что сказал то, что, на его взгляд, говорить ей не следовало. И тут же улыбнулся, пряча недовольство.
— Что они там тебе предъявляли — что ты на кнопку нажала? Ну менты, ну артисты! Я так думаю, что это они тебе и звонили, и тачку спалили, и стреляли тоже — пугануть хотели, верили, что поймешь, спрячешься, а без тебя и дело замять втихую можно. А ты непонятливая оказалась. Ты б ментам сказала то, что мне сказала, — да они бы тебя сами в кино впихнули и на телевидение, лишь бы шуметь перестала. Человек мой говорит, что мент, который этим делом занимается, тебя ненавидит просто, боится, что из-за тебя обломается его карьера. Его в министерство переводить собирались — а тут ты. Ну а я как узнал — жалко тебя стало. Молодая, красивая, а в такое дерьмо влезла — надо, думаю, спасать…
— О, вы меня обманываете, — выговорила неуверенно, все время ожидая какого-то подвоха, какой-то фразы, которая покажет, зачем она ему нужна. — То есть вы мне помогли просто так — и…
— Ну что ты за человек, Марина! — Он опустил голову, демонстрируя густую черноту волос. — Другая бы уже вопросами извела — кто, да зачем, да откуда, — а тебе лишь бы к делу поскорей, а потом домой. Ну что со мной, нельзя ни о чем, кроме дел, поговорить? Меня, кстати, Игорь зовут…
Она кивнула, чуть не сказав, что уже знает его имя, — поспешно проглатывая едва не выскочившие из горла слова. Вдруг понимая, что и вправду допустила серьезную ошибку, не задав первым делом таких естественных вопросов, — и ей повезло, что он принял эту ошибку за желание поскорее уйти отсюда. Очень повезло.
— Ладно, давай о делах, раз так торопишься. — Улыбка ушла с лица, оно серьезным стало сразу. — Я тебе нарисую, что мы имеем. Кто-то убрал Никиту — а он хоть и мелочь был, и беспределыцик, и гнилой вдобавок, и всем мешал, но все равно люди знать хотят, кто это сделал. Не о бригаде его разговор — быки, пехота, да и нечего им тут делать без него, — а о серьезных людях. В нашем мире лучше четко знать, кто кого и за что, — свои законы тут. А никто не знает, вот и ползут слухи разные. Кто говорит, что менты убрали, надоел им Никита. Оперу он одному угрожал, который пацана его запер. Прям в кабинет ему позвонил — ну и открытым текстом. Жену, мол, береги да детей, если пацана не отпустишь. А если мент не последний у себя человек, если уважают его — могли с Никитой разобраться. Менты — тот же беспредел, все РУОПы эти. А кто-то твердит, что коммерсант его заказал, беспределом замученный. А кто на кого-то еще кивает.
Он замолчал значимо, словно давал ей понять, на кого именно кивают не уточненные им люди.
— И пока ясно не станет, чья работа, народ не успокоится. А так как темнота тут, непонятка, значит, пальцем ткнут в того, у кого с Никитой проблемы были или кому он мешал. То есть могут не на того повесить, понимаешь? Кому-то такое только в радость — раз про него такое говорят за спиной, значит, крутой он и авторитет растет. Ну а кому-то — совсем лишнее…
Он говорил очень медленно, и ей показалось, что он тщательно подбирает слова — чтобы не дай Бог не проскочило что-то, что выдало бы его профессию. Может, он не хотел ее пугать раньше времени — а может, хотел, чтобы она думала, что он кэгэбешник какой-нибудь, кто его знает. По крайней мере он очень грамотно говорил — как обычный человек, интеллигентный к тому же, образованный. Ну не как Виктор — у этого язык был попроще и отдельные слова проскакивали, говорящие о его, так сказать, профессиональной принадлежности, — но все же.
— Вот ты мне и скажи, Марина, — точно видела кого или показалось? Когда рядом машина взлетает, примерещится все, что хочешь. Так видела? И можешь узнать?
Она прикрыла глаза, а когда открыла, он смотрел на нее задумчиво. Неожиданно кивнув ей на кофе и пирожное, без слов говоря, чтобы она поела, ему нужно время для мыслей. И она послушно подцепила вилочкой половинку киви, увенчивающую маленькую песочную корзиночку, сделала глоток крепкого, остывшего уже кофе, снова втыкая двузубец в пирожное. Вдруг понимая, что и в самом деле голодна.
— Ну допустим, помнишь ты лицо более-менее. — Она быстро вскинула глаза, но он смотрел сквозь нее, думая вслух. — Да даже если память у тебя как фотоаппарат — дальше что? Бегать по всему городу и его искать? Да год ищи — не найдешь. Это Никитины отморозки думать могут, что раз тебя на кладбище да на поминки взяли, значит, кого-то увидишь, — что им, из дыры приехали, где все друг друга знают. Да и кого узнавать — на такое дело гастролера пригласить могли, из Новосибирска какого или Кемерова, он дело сделал и свалил. А могло вообще быть, что тот, кого ты видела, не при делах — бизнесмен какой-нибудь с Никитой хотел втихую перетереть, а в машине уже мина была, кем-то другим подложенная. Нет, это только Никитины придурки верить могут, что ты увидишь кого-то. Что тебя напугать посильнее — и тут же увидишь. А нет, так ты крайняя — твоя вина, что не узнала никого…
Она покивала невесело, показывая ему глазами, что все это уже было — и даже кое-что похуже.
— Зря ты в это полезла, Марина. — Он снова посерьезнел. — Не уймешься — менты вконец озвереют. И Никитины не отвяжутся — у них ведь ума хватит тебя по городу таскать, а потом тебе и предъявить. Ты знаешь что сделай? Психиатр знакомый есть? Если нет — помогу, чтоб справку дал, что после взрыва с головой у тебя не очень, сотрясение там, шок, галлюцинации. А раз так, то и взять с тебя нечего. Справку ментам кинешь — и уезжать тебе надо, отсидеться пару месяцев. Поняла?
— Я так вам благодарна — правда, — произнесла, когда молчание затянулось. Слишком затянулось, на ее взгляд, — а ей все равно предстояло узнать, зачем она здесь, и уж лучше бы узнать это пораньше. — Но… вы ведь хотели что-то спросить, правда — вы ведь не просто так мне помогли?
— Ну что ты за человек? — Он возмутился, но она видела, что это притворное возмущение. — Я что, просто так помочь не мог? Может, увидел тебя по телевизору, познакомиться захотел — вот и…
— Мне очень лестно, правда, — потому что вы мне очень нравитесь. — Она попробовала изобразить на лице нечто кокетливое, но, кажется, получилось не очень, потому что она все ждала, когда он скажет наконец, ради чего ее вытащил, — и боялась того, что услышит. — Но вы ведь меня обманываете…
— Ну хорошо — посмотреть я на тебя хотел. — Он подмигнул ей, наливая себе минералки. — Интересно стало, что за человек в свидетели идет по своей воле — ему по телефону угрожают, машину сжигают, в милиции напрягают, а он не боится. А тут человек мой и рассказывает вчера — что забрали тебя и прессуют вовсю. Что ты, мол, с Никитой жила, и знаешь того, кто его на тот свет отправил, и чуть ли не сама на кнопку нажала. Ну вот пришлось связи подключить — чтоб самому на тебя посмотреть. Бывают оторвы — ей лет-то всего ничего, а она крутая уже, лезет во все, верит, что раз мужики на нее смотрят, то ей любого мужика окрутить и свои дела провернуть — как делать нечего…
— И какое же у вас впечатление? — поинтересовалась с максимально возможной игривостью, чувствуя, как тяжело вдруг стало дышать. — Пожалуйста, скажите правду — это важно… Неужели я похожа?..
— Была бы похожа — другой бы был разговор. — Он впервые позволил себе жесткую фразу и, наверное, автоматически произнес ее тоже жестко — похолодев глазами и голосом, так что она поежилась. — Совсем другой…
— Но… Мужчины такие практичные — неужели вы потратили столько усилий, просто чтобы на меня посмотреть? — Ей важно было заполнить неприятную паузу, которая действовала ей на нервы. — Поверьте, я немного знаю мужчин, совсем чуть-чуть — и я вам не верю…
— Да был, конечно, другой интерес. — Он усмехнулся, пожимая плечами. — Есть у меня у ментов «друзья» — с них бы сталось фотографию мою показать и на тебя надавить, чтоб узнала. А потом Никитиным придуркам шепнуть. Ментам же только в радость, когда люди друг друга стреляют. Никитина команда — мелочь, конечно, но когда не ждешь… Да и не нужны мне проблемы — они времени стоят и денег. А я их лучше на другое потрачу. На девушку красивую, скажем…
Снова зазвонил мобильный, и он поднес его к уху, бросив короткое «перезвоню» и отключившись — а потом повернулся к ней.
— Ладно, Марина, все понятно с тобой. Ты, короче, сегодня давай в себя приходи — а завтра сделай что я сказал. Я тебе номер свой оставлю — наберешь, скажу, куда подъехать. Врачу не плати — он мне должен кое-что. А от него к ментам — справку отдашь и уезжай куда-нибудь. Или улетай на солнышке погреться. Отсидишься — обратно прилетай и мне звони, пообщаемся нормально…
Он посмотрел на нее, словно размышляя, все ли ей сказал, — а потом направился к двери, показав ей жестом, чтобы она посидела тут.
Кофе кончился, на дне пузатого бокала темнела жалкая капля, пирожное превратилось в пару грустных крошек, в бутылке с минералкой остались только воспоминания о хранившихся в ней мокрых пузырьках. А пачка «Мальборо лайте» после трех выкуренных почти подряд сигарет при взгляде на нее вызывала приступ тошноты. Так что у нее не осталось ничего, чем бы можно было занять себя, чтобы отвлечься от мыслей.
Это было странно — но, кажется, он ее отпускал. Вытащил из милиции, чтобы она не указала на него по их требованию, а заодно чтобы на нее посмотреть. Он, наверное, считал себя хорошим психологом, и у него были на то основания, раз он так высоко поднялся в своем мире. И он на нее посмотрел, с ней поговорил и пришел к выводу, что она не способна на опасную игру. И поверил ей. И в ее историю — которая сейчас даже ей казалась нереальной, может, после бесед с убежденным в ее лживости хамелеоном, что она выглядит нереально, — и в искреннее признание в собственной глупости. И вообще поверил.
В маленьком полутемном зале, в который ее провели, было красиво — она это даже в своем состоянии отметила. Огромная картина на стене, необычная, с гигантским красным солнцем на белом полотне, и кривой черной веткой, и иероглифами внизу. Восточные фонарики под потолком, усыпанные иероглифами полоски ткани на стенах. И почему-то очень простые деревянные столики и стулья, утонченные в своей намеренной простоте.
А потом она заметила, что тут пусто — почти совсем, если не считать компании, сидевшей за угловым столиком. Троих мужчин, один из которых демонстративно развернулся к ней вместе со стулом. Маленький, тощий, с лицом карлика — детским и взрослым одновременно, выдающим возраст помятостью, попользованностью, потасканностью. Со слишком тяжелой для тонкой шеи гигантской золотой цепью, высовывавшейся из-под расстегнутой на груди рубашки. С татуировками на пальцах. С выцветшими, пустыми, затуманенными чем-то глазами.
Но она еще ничего не поняла. Начиная осознавать, куда попала, только когда он сказал что-то громко. Что-то не совсем понятное, что-то жаргонное, адресованное не ей, а тем двоим, которые привезли ее, в сопровождении которых она сюда вошла.
«Ниче телка» — вот и все, что она разобрала. А вот следующее предложение поняла почти целиком, тем более что он громко его произнес, на весь зал, усиливший эхом слова: «С мусорами тереть не захотела, а тут только так запоет. Ща я ее в кабинет, пацаны, — разведу, так она через десять минут петь начнет и еще просить будет, чтоб засадил. Мусора, бляди, с бабами общаться не умеют — а тут подход нужен! Так, пацаны?»
Те двое, что сидели с ним, хохотнули, тоже разворачиваясь в ее сторону, — и она, понимая уже, что попала в куда более плохую ситуацию чем та, в которой была недавно, обернулась на тех двоих, что стояли рядом с ней. На их несмеющиеся, спокойные абсолютно лица — не изменившиеся, когда из-за столика донеслось что-то вроде того, чтоб тащили ее в кабинет, ему десяти минут хватит.
Она стояла молча, глядя обреченно на поднимающего из-за стола карлика — оказавшегося нормальным вполне, невысоким, но нормальным, повыше ее даже. Примерно таким же, как Мыльников, — но только не юным, а карикатурно детским. И очень страшным. А он смотрел на нее, склонив набок голову, разглядывая ее вытертыми, белыми почти глазами, приоткрыв искривившийся рот, качая многозначительно головой, словно оценивая увиденное. А потом кивнул тем, что привезли ее, показывая головой на дверь в углу зала, напротив их столика. И когда один из двоих подошел к нему, что-то сказав тихо, карлик бросил резкую фразу, полную мата и жаргона. Кажется, означавшую, что он сам знает, что ему делать. Кажется — потому что она не все расслышала, — потому что второй в это время подвел ее к этой двери, распахивая ее перед ней, показывая кивком, чтобы проходила внутрь.
И она вошла и села — на самый дальний от входа стул, — не замечая уже ни экзотического оформления комнаты, простого и изысканного одновременно, ничего вообще. Просто села, кладя сумочку перед собой, сжимаясь внутренне, ожидая, когда распахнется дверь и войдет этот. Не столько боясь того, что будет сначала — в этом, в конце концов, не было ничего нового, — сколько того, что будет потом, когда он не услышит того, что ему надо.
Она смотрела на дверь, вздрогнув, когда услышала шаги за ней, когда дверь уже приоткрылась и вдруг захлопнулась. И раздались голоса. Намеренно ломаный, полууважительный-полуерничающий — карлика, спокойный и приветливый, но одновременно очень твердый — кого-то другого.
— Здоров, братан, — а я тут как раз с подругой нашей толковать хотел. Че, думаю, — тебя нет, а я с ней ща по-простому. С телками че тереть-то долго — развел, нагнул, и сама споет. Че скажешь?
— Я тебя предупреждал, нет? — Голос был размеренный и ровный, но в нем чувствовалось что-то куда более неприятное, чем в голосе карлика. — Я тебе говорил, что сам с иглы не слезешь, что врачам сдаваться надо? А ты мне что — я сам, я сам, не спеша. Я тебе что сказал: надо ширнуться иногда — ширяйся, но чтоб не видел никто и чтоб не высовывался, пока под кайфом. Был такой разговор? Что молчишь — отвечай за слова.
Он ни разу не повысился, голос, он медленно говорил и негромко, но каждое слово падало весомо и эффектно, а голос креп, стальным становился и ледяным.
— Да помню я — че пихать-то? — Карлик уже отступил, защищаясь и оправдываясь. — Ну лажанулся — утром получал кой с кого, а у него не хватало, ну герой и добил… А я в тачку сел, ну, думаю…
— Коля, домой его отвезешь! — отрезал голос, перебивая карлика, игнорируя его бубнеж. — Да хоть к нему, хоть к себе, хоть к кому. Да, сейчас! Все, вперед! И пока не оклемается — не выпускать. И никакого ширева больше — чтоб к вечеру в форме был!
А потом открылась дверь и вошел он. А потом, после пары адресованных ей фраз, снова вышел. И хотя она в первый момент и счастлива была, что это он, и несчастлива одновременно — даже страшный карлик рядом с ним оказался ничтожеством, значит, он был куда страшнее, — сейчас ей было полегче. Он был вежлив, он не угрожал, он не узнал ее — пока не узнал.
Дверь открылась снова, впуская официанта с подносом, торопливо расставившего чашки с кофе, высокие стаканы и большую бутылку минералки. Пододвинувшего к ней аккуратную сине-белую тарелочку с крошечным фруктовым пирожным и большой пузатый фужер с чем-то коричневым, пахнущим сильно и густо.
— Коньяк-то не лишним будет? — Она не заметила, как он входил, и вздрогнула, поднимая глаза. — Давай-давай — после такого только на пользу пойдет.
Она кивнула, беря в руку кусок стекла на короткой ножке, делая маленький осторожный глоток, чуть обжегший горло мягким огнем — и плавно покатившийся вниз, расслабляя, согревая, заставляя разжаться внутренности, превратившиеся в пружину. И она тут же глотнула еще — а потом еще. Со стороны, наверное, выглядя торопливой и жадной — но ей это было нужно.
— Полегче дышать? — Он смотрел на нее с улыбкой. — Может, поешь? Как насчет суши? Ну суши — ты что, никогда в японском ресторане не была? Ладно, исправим.
— Нет-нет, я правда не хочу есть. — Она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы кокетничать, слишком уставшей. А к тому же она знала, что плохо выглядит, — и что самое ужасное, ей срочно надо в душ. Она попросила тех двоих, чтобы ее хоть на десять минут завезли домой, — говоря, что тут недалеко, а ей так важно привести себя в порядок, — но они ее проигнорировали. Не грубо, но твердо — одной фразой «люди ждут» давая понять, что у них есть приказ, который они обязаны выполнить и нарушать его не могут. — Если можно… Если можно, еще коньяка — я бы…
— Нет вопросов. — Он пожал плечами, вынимая мобильный, отдавая кому-то команду принести еще, только не сто граммов, а двести. Молча глядя на нее, пока не удалился принесший очередную порцию официант — явно торопившийся уйти поскорее, явно нервничающий в его обществе. Которое ей, несмотря на ситуацию, казалось приятным — куда лучше общества милиционеров или длинного. — Ты не торопись, Марина, — время есть…
— Нет-нет, я готова. — Она сделала попытку улыбнуться, зная, что у нее не очень-то получается — хотя и лучше, чем десять минут назад. — Вы скажите, что вас интересует, — я все расскажу.
— Прямо совсем все? — Он ухмыльнулся двусмысленно, не сводя с нее глаз. — Ну тогда скажи — замужем или живешь с кем?
— О, я совершенно одна, — он задал не деловой совсем вопрос, на который она даже в таком состоянии легко могла ответить в привычной манере. — С одной стороны, это прекрасно, а с другой… Нет, я не жалуюсь — но одинокой девушке так нелегко в этом жестоком мире…
Он улыбался. Смотрел на нее и улыбался — словно приказал привезти сюда специально для такого разговора. Она уже потом поняла, что дело было не только в том, что она ему понравилась, — он еще и расслаблял ее таким образом, чтобы она почувствовала себя комфортнее, чтобы ему легче было с ней говорить. И изучал заодно, чтобы решить для себя, врала она милиции или нет.
— Вы не верите? О, я правда совершенно одна в данный момент. Я ужасно капризная и избалованная, и у меня жуткий характер, и мне нравятся очень немногие мужчины — ну кому, скажите, нужна такая?
— Я-то тебе нравлюсь? — Он спросил это просто так — такие люди не задают таких вопросов, тем более человеку в ее положении. Такие люди просто берут то, что хотят взять. — Да говори, говори — не обижусь…
— О, вы же знаете, о присутствующих не говорят. — Она закатила привычно глаза, понемногу начиная возвращаться к себе прежней. Жутко благодарная ему за то, что он своими вопросами помогает ей вылезти из ямы, до краев заполненной депрессией, страхом, унижением, паникой, отчаянием. — И это такой личный вопрос… Я бы ответила вам — но не здесь и не сейчас. Я провела кучу времени в ужасно отвратительном месте, я ненакрашена и некрасива, мне надо принять душ, и переодеться, и привести себя в порядок. Поверьте, я чувствую себя просто ужасно — и мне неудобно сидеть перед вами в таком виде и говорить на такие темы. Вы ведь понимаете, правда?
— Вот поговорим сейчас — займешься собой. — Он произнес это легко и обнадеживающе, без условий, оговорок или скрытых угроз. — Ты лучше выпей еще — и начнем.
— Но я готова. — Очередной глоток развязал все образовавшиеся внутри узлы, и голова чуть плыла, и она чувствовала себя немного лучше, и ей удавалось не думать о том, что мирный разговор с ним может закончиться для нее куда хуже, чем разговор на повышенных тонах с хамелеоном. — Мне с самого начала начинать?
— Да с начала не надо — если ты ментам правду говорила, с начала я и сам знаю. — Он не бахвалился, он сказал об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. — Все, в общем, знаю — все, что они знают. Только вот что-то не верят они тебе…
— Увы! — Она подумала, не возмутиться ли, но вовремя спохватилась, грустно улыбнувшись. — Но, если честно, я их понимаю…
— То есть? — Он тоже улыбался, веселее, чем она, и по-прежнему смотрел на нее с интересом, и тон не изменился, только вот лицо застыло вмиг, выдавая произошедшую в нем перемену, тщательно маскируемую, в том числе и следующей невозмутимой репликой. — Ты о чем?
— Я хотела сказать — я бы сама не поверила, что можно быть такой дурой. — Она говорила тихо, переводя взгляд с его лица на бокал с коньяком и обратно. Не пытаясь изображать ни горе, ни тоску, ни отчаяние — это было бы слишком примитивно. — Мне надо было уйти оттуда, а я… Вам это покажется глупым, но я правда была в шоке. А потом телевидение — я их не видела даже, я просто возмутилась, когда этот начальник милицейский, который обещал меня посадить в тюрьму, сказал про несчастный случай. А они услышали и взяли у меня интервью. А я совсем не думала становиться свидетелем — оставила телефон милиции, а сама уехала к подруге. А там телевизор включила, и…
Он внимательно слушал, очень внимательно — он ждал чего-то такого. Признания, раскаяния, какой-то страшной тайны. Он вправе был рассчитывать на откровенность — и не только потому, что ее вытащил, но и потому, что был опаснее всех, с кем ей пока приходилось иметь дело. Хотя и верил, что она об этом не догадывается, — пока.
— Вы меня не поймете — вам это покажется ложью или жуткой тупостью, но… — Она прикурила не спеша, затягиваясь, мечтательно глядя поверх его головы куда-то вдаль. — Я так себе понравилась, я ведь себя в первый раз видела со стороны — в смысле не в зеркале. И это было так красиво, так здорово — и возбуждающе, я от самой себя возбудилась…
Брови его чуть вздернулись непроизвольно — значит, пока он ей верил. Может быть.
— Я подумала, что я такая красивая, сексуальная — и что это мой шанс. Что я всегда такая непрактичная и глупая. И мужчины этим пользуются. А мне уже двадцать три года, это много, и я скоро буду старая и не такая красивая, и… И никому не буду нужна — потому что рядом будут молодые…
Он молчал — хотя, наверное, не стоило рассчитывать, что он поспешно начнет возражать, успокаивая ее.
— И я себе сказала, что это мой шанс. — Она медленно выпустила дым, округляя губы, видя, как он смотрит на них, в образовавшуюся дырочку, такую соблазнительно круглую. — И я его должна использовать. И в этом нет ничего плохого. Тем более что я и ему помогу, тому, кого взорвали, — я ведь не знала сначала, кто он, да и какая разница, — и себе. Что меня наверняка кто-нибудь увидит — какой-нибудь режиссер или продюсер — и пригласит в кино или на телевидение или еще куда-нибудь…
— Ну вот и пригласили — на Никитины поминки. — В голосе была незлая усмешка, и она кивнула согласно.
— Я знаю, это глупо. Сейчас знаю. А тогда — телевидение, мои фотографии в газете, так здорово, так красиво. Я думала, обо мне все будут писать, и снимать будут все, я еще потом, может быть, и книгу об этом напишу — или даже фильм решат об этом сделать. И я стану известной и кучу денег заработаю. Глупо, правда? Она сделала паузу. Но он не среагировал — он явно хотел дослушать до конца. Он все еще чего-то ждал. Словно уже вспомнил, где ее видел, и, может, думал, что она вот-вот признается в том, что пыталась получить деньги с соратников покойного, предлагая им свою помощь.
— И когда потом мне звонить начал кто-то и машину сожгли — это нестрашно было, даже интересно — как в кино. А потом, когда эти появились — которые меня на кладбище возили, — уже было страшно. Но я не думала, что они мне сделают что-то плохое, — ведь получалось, что я им помогала. И еще я думала, что мне вот-вот позвонят откуда-нибудь и пригласят. Просто надо немного потерпеть, еще одно интервью дать, еще раз с телевидением связаться — и тот, кого я жду, мне позвонит или появится. Глупо, правда? Но ведь как красиво…
Она мечтательно это произнесла — на секунду забыв о нем, вдруг увидев себя в огромном фуршетном зале, окруженной людьми в смокингах и вечерних платьях, и стопку книг рядом с собой со своей фотографией на обложке, и очередь за автографами, и…
Он смеялся. Не тупо ржал, не во все горло хохотал — но негромко так смеялся, словно она его жутко рассмешила. Словно она ему рассказала анекдот или какой-то забавный случай. И наверное, это было хорошо, что она представила себя на мгновение великой писательницей-бестселлеристкой, забыв о нем, — потому что адресованный ему взгляд был полон искреннего недоумения и легкой обиды.
— Я знаю, вы мне тоже не верите, — констатировала спокойно, когда он замолчал наконец. — Но тогда… Тогда зачем вы меня… спасли?
— Да жалко стало. — Он чуть поморщился, когда запиликал мобильный, и нажал на какую-то кнопку, заставляя его умолкнуть. — Я тут искал тебя — побеседовать хотел, уточнить кой-чего. А человек мой близкий — оттуда, из ментовки, — мне вчера звонит, ну и рассказывает. Так, мол, и так, заперли свидетеля, прессуют, чтоб в отказ пошла. Говорят — не поймет, соучастие пришьем, потому что сверху уже давят так, что того гляди поувольняют всех. Ну я и пожалел. Сама, конечно, виновата — но все равно жалко. Мент на принцип пойдет, прессовать тебя начнет всерьез — а ты подпишешь еще бумагу какую, и все, привет горячий, им же доказательства особо не нужны. Ну так бы, может, и не сделали — ты ж такой шум подняла с газетами да телевидением, что, может, и побоялись бы, — но нервы бы попортили. По себе знаю — как-то полгода почти парился, убийство пришить пытались, хотя доказательств ноль, а…
Он вдруг осекся, умолкая, хмурясь, и ей показалось, что он недоволен собой — потому что сказал то, что, на его взгляд, говорить ей не следовало. И тут же улыбнулся, пряча недовольство.
— Что они там тебе предъявляли — что ты на кнопку нажала? Ну менты, ну артисты! Я так думаю, что это они тебе и звонили, и тачку спалили, и стреляли тоже — пугануть хотели, верили, что поймешь, спрячешься, а без тебя и дело замять втихую можно. А ты непонятливая оказалась. Ты б ментам сказала то, что мне сказала, — да они бы тебя сами в кино впихнули и на телевидение, лишь бы шуметь перестала. Человек мой говорит, что мент, который этим делом занимается, тебя ненавидит просто, боится, что из-за тебя обломается его карьера. Его в министерство переводить собирались — а тут ты. Ну а я как узнал — жалко тебя стало. Молодая, красивая, а в такое дерьмо влезла — надо, думаю, спасать…
— О, вы меня обманываете, — выговорила неуверенно, все время ожидая какого-то подвоха, какой-то фразы, которая покажет, зачем она ему нужна. — То есть вы мне помогли просто так — и…
— Ну что ты за человек, Марина! — Он опустил голову, демонстрируя густую черноту волос. — Другая бы уже вопросами извела — кто, да зачем, да откуда, — а тебе лишь бы к делу поскорей, а потом домой. Ну что со мной, нельзя ни о чем, кроме дел, поговорить? Меня, кстати, Игорь зовут…
Она кивнула, чуть не сказав, что уже знает его имя, — поспешно проглатывая едва не выскочившие из горла слова. Вдруг понимая, что и вправду допустила серьезную ошибку, не задав первым делом таких естественных вопросов, — и ей повезло, что он принял эту ошибку за желание поскорее уйти отсюда. Очень повезло.
— Ладно, давай о делах, раз так торопишься. — Улыбка ушла с лица, оно серьезным стало сразу. — Я тебе нарисую, что мы имеем. Кто-то убрал Никиту — а он хоть и мелочь был, и беспределыцик, и гнилой вдобавок, и всем мешал, но все равно люди знать хотят, кто это сделал. Не о бригаде его разговор — быки, пехота, да и нечего им тут делать без него, — а о серьезных людях. В нашем мире лучше четко знать, кто кого и за что, — свои законы тут. А никто не знает, вот и ползут слухи разные. Кто говорит, что менты убрали, надоел им Никита. Оперу он одному угрожал, который пацана его запер. Прям в кабинет ему позвонил — ну и открытым текстом. Жену, мол, береги да детей, если пацана не отпустишь. А если мент не последний у себя человек, если уважают его — могли с Никитой разобраться. Менты — тот же беспредел, все РУОПы эти. А кто-то твердит, что коммерсант его заказал, беспределом замученный. А кто на кого-то еще кивает.
Он замолчал значимо, словно давал ей понять, на кого именно кивают не уточненные им люди.
— И пока ясно не станет, чья работа, народ не успокоится. А так как темнота тут, непонятка, значит, пальцем ткнут в того, у кого с Никитой проблемы были или кому он мешал. То есть могут не на того повесить, понимаешь? Кому-то такое только в радость — раз про него такое говорят за спиной, значит, крутой он и авторитет растет. Ну а кому-то — совсем лишнее…
Он говорил очень медленно, и ей показалось, что он тщательно подбирает слова — чтобы не дай Бог не проскочило что-то, что выдало бы его профессию. Может, он не хотел ее пугать раньше времени — а может, хотел, чтобы она думала, что он кэгэбешник какой-нибудь, кто его знает. По крайней мере он очень грамотно говорил — как обычный человек, интеллигентный к тому же, образованный. Ну не как Виктор — у этого язык был попроще и отдельные слова проскакивали, говорящие о его, так сказать, профессиональной принадлежности, — но все же.
— Вот ты мне и скажи, Марина, — точно видела кого или показалось? Когда рядом машина взлетает, примерещится все, что хочешь. Так видела? И можешь узнать?
Она прикрыла глаза, а когда открыла, он смотрел на нее задумчиво. Неожиданно кивнув ей на кофе и пирожное, без слов говоря, чтобы она поела, ему нужно время для мыслей. И она послушно подцепила вилочкой половинку киви, увенчивающую маленькую песочную корзиночку, сделала глоток крепкого, остывшего уже кофе, снова втыкая двузубец в пирожное. Вдруг понимая, что и в самом деле голодна.
— Ну допустим, помнишь ты лицо более-менее. — Она быстро вскинула глаза, но он смотрел сквозь нее, думая вслух. — Да даже если память у тебя как фотоаппарат — дальше что? Бегать по всему городу и его искать? Да год ищи — не найдешь. Это Никитины отморозки думать могут, что раз тебя на кладбище да на поминки взяли, значит, кого-то увидишь, — что им, из дыры приехали, где все друг друга знают. Да и кого узнавать — на такое дело гастролера пригласить могли, из Новосибирска какого или Кемерова, он дело сделал и свалил. А могло вообще быть, что тот, кого ты видела, не при делах — бизнесмен какой-нибудь с Никитой хотел втихую перетереть, а в машине уже мина была, кем-то другим подложенная. Нет, это только Никитины придурки верить могут, что ты увидишь кого-то. Что тебя напугать посильнее — и тут же увидишь. А нет, так ты крайняя — твоя вина, что не узнала никого…
Она покивала невесело, показывая ему глазами, что все это уже было — и даже кое-что похуже.
— Зря ты в это полезла, Марина. — Он снова посерьезнел. — Не уймешься — менты вконец озвереют. И Никитины не отвяжутся — у них ведь ума хватит тебя по городу таскать, а потом тебе и предъявить. Ты знаешь что сделай? Психиатр знакомый есть? Если нет — помогу, чтоб справку дал, что после взрыва с головой у тебя не очень, сотрясение там, шок, галлюцинации. А раз так, то и взять с тебя нечего. Справку ментам кинешь — и уезжать тебе надо, отсидеться пару месяцев. Поняла?
— Я так вам благодарна — правда, — произнесла, когда молчание затянулось. Слишком затянулось, на ее взгляд, — а ей все равно предстояло узнать, зачем она здесь, и уж лучше бы узнать это пораньше. — Но… вы ведь хотели что-то спросить, правда — вы ведь не просто так мне помогли?
— Ну что ты за человек? — Он возмутился, но она видела, что это притворное возмущение. — Я что, просто так помочь не мог? Может, увидел тебя по телевизору, познакомиться захотел — вот и…
— Мне очень лестно, правда, — потому что вы мне очень нравитесь. — Она попробовала изобразить на лице нечто кокетливое, но, кажется, получилось не очень, потому что она все ждала, когда он скажет наконец, ради чего ее вытащил, — и боялась того, что услышит. — Но вы ведь меня обманываете…
— Ну хорошо — посмотреть я на тебя хотел. — Он подмигнул ей, наливая себе минералки. — Интересно стало, что за человек в свидетели идет по своей воле — ему по телефону угрожают, машину сжигают, в милиции напрягают, а он не боится. А тут человек мой и рассказывает вчера — что забрали тебя и прессуют вовсю. Что ты, мол, с Никитой жила, и знаешь того, кто его на тот свет отправил, и чуть ли не сама на кнопку нажала. Ну вот пришлось связи подключить — чтоб самому на тебя посмотреть. Бывают оторвы — ей лет-то всего ничего, а она крутая уже, лезет во все, верит, что раз мужики на нее смотрят, то ей любого мужика окрутить и свои дела провернуть — как делать нечего…
— И какое же у вас впечатление? — поинтересовалась с максимально возможной игривостью, чувствуя, как тяжело вдруг стало дышать. — Пожалуйста, скажите правду — это важно… Неужели я похожа?..
— Была бы похожа — другой бы был разговор. — Он впервые позволил себе жесткую фразу и, наверное, автоматически произнес ее тоже жестко — похолодев глазами и голосом, так что она поежилась. — Совсем другой…
— Но… Мужчины такие практичные — неужели вы потратили столько усилий, просто чтобы на меня посмотреть? — Ей важно было заполнить неприятную паузу, которая действовала ей на нервы. — Поверьте, я немного знаю мужчин, совсем чуть-чуть — и я вам не верю…
— Да был, конечно, другой интерес. — Он усмехнулся, пожимая плечами. — Есть у меня у ментов «друзья» — с них бы сталось фотографию мою показать и на тебя надавить, чтоб узнала. А потом Никитиным придуркам шепнуть. Ментам же только в радость, когда люди друг друга стреляют. Никитина команда — мелочь, конечно, но когда не ждешь… Да и не нужны мне проблемы — они времени стоят и денег. А я их лучше на другое потрачу. На девушку красивую, скажем…
Снова зазвонил мобильный, и он поднес его к уху, бросив короткое «перезвоню» и отключившись — а потом повернулся к ней.
— Ладно, Марина, все понятно с тобой. Ты, короче, сегодня давай в себя приходи — а завтра сделай что я сказал. Я тебе номер свой оставлю — наберешь, скажу, куда подъехать. Врачу не плати — он мне должен кое-что. А от него к ментам — справку отдашь и уезжай куда-нибудь. Или улетай на солнышке погреться. Отсидишься — обратно прилетай и мне звони, пообщаемся нормально…
Он посмотрел на нее, словно размышляя, все ли ей сказал, — а потом направился к двери, показав ей жестом, чтобы она посидела тут.
Кофе кончился, на дне пузатого бокала темнела жалкая капля, пирожное превратилось в пару грустных крошек, в бутылке с минералкой остались только воспоминания о хранившихся в ней мокрых пузырьках. А пачка «Мальборо лайте» после трех выкуренных почти подряд сигарет при взгляде на нее вызывала приступ тошноты. Так что у нее не осталось ничего, чем бы можно было занять себя, чтобы отвлечься от мыслей.
Это было странно — но, кажется, он ее отпускал. Вытащил из милиции, чтобы она не указала на него по их требованию, а заодно чтобы на нее посмотреть. Он, наверное, считал себя хорошим психологом, и у него были на то основания, раз он так высоко поднялся в своем мире. И он на нее посмотрел, с ней поговорил и пришел к выводу, что она не способна на опасную игру. И поверил ей. И в ее историю — которая сейчас даже ей казалась нереальной, может, после бесед с убежденным в ее лживости хамелеоном, что она выглядит нереально, — и в искреннее признание в собственной глупости. И вообще поверил.