Лаврова Ольга. Третейский судья

 
   – Позвольте сказать одну вещь, – говорит Авдеев. – Если сравнить с другими фирмами, то у Ландышева расценки намного выше. Зачем бы мы под него переходи­ли, если б не подразумевались большие гарантии?!
   – Ладно, ладно, – повышает голос Ландышев. – Ты знаешь, за что!
   Коваль понимает, что тут зарыта собака.
   – Охрана не включена в договор. Имеется дополни­тельное соглашение? – интересуется он.
   – Оно конфиденциальное, – говорит Ландышев.
   – Полагаю, не для меня?
   – К данному случаю охрана отношения не имеет! – злится Ландышев.
   – Не будем волноваться, – напоминает Коваль. – Сегодня разговор предварительный. Я здесь неделю про­буду, а вы готовьтесь. Запишите, какие документы я хочу прочесть, включая конфиденциальные.
   Тем временем перед банком, сбившись кучкой, ску­чают Руслан, шофер Ландышева, телохранители: его и Авдеева. Тот хоть и сам за рулем, но водителя для имиджа иметь необходимо.
   Подкатывает банковский броневичок, тащат инкасса­торские сумки.
   Из дверей появляются Коваль, провожающий его бан­кир со своими охранниками и Ландышев с Авдеевым. Прощаются.
   Увидев человека, которого окружающие именуют Яновым, Руслан приходит в замешательство, заслоняет лицо, прячется за броневичок. Неужели это Коваль? Да, ошибиться невозможно. Янов Максим Алексеевич… Из Австрии. Надо же! Ну и пускай, очень хорошо, только показываться нельзя. Руслан утирает лоб. И выходит из укрытия, только когда уезжает машина с Ковалем.
   – Ты где шляешься? – раздражается Ландышев.
   – Да тут я, тут.
 
   Раньше Знаменский в кои-то веки выбирался на дачу. Машины у него долго не было, а на электричке с Казан­ского вокзала по выходным давка – измучаешься, пока доедешь. Да и времени всегда было не то что в обрез, а раза в три меньше, чем нужно.
   Правда, времени и теперь столько же, но теперь появился «жигуленок». И главное – наверное, появилась тяга на природу. Так что Знаменский частенько навещает мать, проводящую лето за городом.
   Дом старый, в старом кооперативном поселке. Строи­ли его родители в годы своей молодости. Низ рубленый, верх дощатый. В бревенчатом срубе три комнаты с печ­кой, и терраска, откуда ведет лесенка в «братскую камор­ку» с маленьким балкончиком. Так было принято строить при социализме.
   Зато участок – тридцать соток, не слышно, как сосе­ди чихают. Маргарите Николаевне есть где посадовничать – она любит. Только вот воды нет, вода очень глубо­ко. По углам дома стоят бочки – ждут дождя. А питьевую приходится носить из колодца.
   Этим и заняты сейчас Томин со Знаменским: первая забота – натаскать матери воды во все емкости. Часов семь вечера – солнце светит вовсю.
   Томин крутит скрипучий ворот, Знаменский прини­мает ведро.
   – Как хорошо, Паша, слов нет! – говорит распрямляясь.
   Ведро долго-долго опускается в колодезное нутро.
 
   – До чего я рад, что приехал! Поработаем опять вместе, тряхнем стариной.
   – Стариной, Саша, – это если бы с Зиночкой. А так не тройка – пара гнедых.
   – Да-а, Зинаида, Зинаида, кто мог ожидать… Последнее письмо я от нее получил прошлым летом… Даже не знаю толком, как все случилось.
   Пал Палыч взглядывает на друга. Хочет знать подробности? Что ж, я бы на его месте спросил. Казалось бы, достаточно факта. Нет, нам почему-то интересны детали…
   – Я тогда ездил на место, – говорит Пал Палыч. – Двадцать шестой километр Минского шоссе. У самосвала сзади отказали тормоза…
   Он рассказывает о том, что тогда увидел и запомнил, и вновь – неведомо в какой раз – переживает то горькое утро. И где-то в середине комкает рассказ: хватит уже Саше, вон как он стиснул ручку ворота.
   – Зиночка погибла сразу. Муж остался жив. На похоронах я видел его: голова белая.
   – Бедный мужик!.. – Томин спохватывается, что ведро утоплено и пора поднимать. – А помнишь их свадьбу? Как мы на него дулись – глупо вспомнить… Ты тогда вел дело по городской свалке.
   – Пока не отстранили.
   Они несут воду домой – последние четыре ведра – и о чем-то разговаривают, уже постороннем, стараясь отвлечься от чувства невозместимой потери.
   На дорожке к дому Томин делает охотничью стойку над грядкой:
   – Паша, я вижу огурец!
   – Эка невидаль.
   – Сто лет не ел огурца с грядки. Там все парниковое… И укроп! Любимейшая травка!
   Он жует огурец вприкуску с укропом.
   – Равнение направо, – командует Знаменский. – Эти четыре деревца ни о чем тебе не говорят?
   – Елки-палки!.. – вскидывается Томин.
   – Это не елки-палки, это яблони.
   – Ну да, мы же их втроем с Зиночкой сажали! Перед моим отъездом!.. Вот деревья меня дождались.
   Стол накрыт на воздухе. Мать Пал Палыча, Маргари­та Николаевна, хлопоча с последними приготовления­ми, окликает:
   – Павлик, щипни там петрушечки.
   И вот все рассаживаются. Пал Палыч разливает водку, Маргарита Николаевна раскладывает закуску.
   – Первую, естественно, за встречу! – провозглашает Пал Палыч.
   Только начали закусывать, верещит сотовый телефон. Знаменский берет трубку.
   – Слушаю. Ну?.. Ну?.. Да вы что, ребята, очумели? В кои-то веки я сел выпить со старым другом. Это все прекрасно подождет до утра, – он принимается за еду. – Саша, наливай.
   – Обязательно. Все сказочно вкусно.
   – Вы просто соскучились до русской кухне, – улыба­ется Маргарита Николаевна.
   – Вторую за Зиночку, царствие ей небесное, – под­нимает рюмку Пал Палыч.
   Пьют не чокаясь.
   – Сашенька, как вы там живете? – спрашивает Мар­гарита Николаевна.
   – Неплохо, Маргарита Николаевна. Только скучнова­то. Чего-то в людях не хватает. В отношениях. Трудно определить… Дайте мне еще черного хлебушка, – он с наслаждением нюхает ломоть.
   – Как вам мама показалась?
   – Для своего возраста отлично.
   – А как Аня? Прижилась во Франции?
   – Нормально. Вот за что я Интерполу благодарен – это за нее. Мне перед назначением велено было жениться. Я взял под козырек и женился. И до того удачно – не нарадуюсь!
   – Разве вы не были давно знакомы?
   – Были знакомы. Был роман, такой вялотекущий, с перерывами. Только Бог меня надоумил сделать предложение именно ей. Грешным делом, были варианты.
   – Сыну сколько уже?
   – Четыре. Сейчас фотографии покажу, – Томин лезет в карман пиджака, висящего на спинке стула, пускает по рукам фотографии жены и сына.
   – У всех ребятишки, один Павлик бобылем. Я уже не жду, – сетует Маргарита Николаевна.
   – Почему это, мать, ты не ждешь? А я, может, намерен. Седина в бороду – бес в ребро.
   – Вы выпейте за беса в ребро, – говорит Маргарита Николаевна. – А я пойду запускать пельмени.
   – Пельмени! – стонет Томин. – Паша, я заночую?
   – Конечно.
   – Тогда можно расслабиться, – Томин доливает себе и Пал Палычу.
   – Положим тебя на Колькиной койке.
   – Я его рассчитывал увидеть.
   – В отпуске. Усвистал в Карелию. Говорит, это един­ственное, что осталось от Советского Союза.
   – Да, ветер перемен много чего натворил… Я адапти­руюсь к переменам с помощью юмора. А ты как?
   – Не забудь, мать – психиатр высокого класса. За счет постоянного врачебного наблюдения я сохраняю вменяемость.
   – Психиатры нужны, психиатры важны. Для нашего брата особенно. С таким подчас кошмаром имеешь дело, что нелегко сохранять трезвость подхода.
   – Давай за трезвость, Саша.
   – Если за трезвость, надо пополней.
   Маргарита Николаевна между тем что-то со стола убирает и приносит супницу с пельменями.
   – Запа-ах! – Это Томин предвкушает удовольствие.
   На некоторое время разговор прекращается, раздают­ся лишь гастрономические реплики.
   – Саша, а что вы делаете в Интерполе? – любопыт­ствует Маргарита Николаевна.
   – Да, собственно, почти то, что и в МУРе. Я и там с нашей публикой дело имею.
   – Но зачем тогда?.. – недоумевает она.
   – В смысле зачем я там нужен? Не умеют они сами наших ловить. Фантазии не хватает. У нас мозги по-другому повернуты… В криминальной области такие сей­час штуки появляются… – он понижает голос и начина­ет повествовать о русской мафии за границей.
   Порассказать есть что. Сидят допоздна.
   Рано утром Пал Палыч обливается водой из ведра и идет будить друга.
   – Лассэ муа… Киа тиль… – бормочет Томин, натяги­вая на голову одеяло. Но через три минуты он уже на ногах.
   А через полчаса Пал Палыч выводит «жигуленка».
   – Ты со мной в контору?
   – У тебя буду к обеду. Забрось меня в бюро ихнего Интерпола.
   Маргарита Николаевна вышла проводить:
   – Саша, как спалось?
   – Как в раю.
 
   Коваль отказался от машины банкира – так ему свободнее. Он любит ходить пешком, и у него хватает дел, не связанных с бизнесом. Например, в подъезде с вывеской «Юридические услуги».
   Мужчина в холле осведомляется:
   – У вас дело гражданское или уголовное?
   – Розыск людей.
   – Тогда лучше налево, шестая комната.
   В шестой комнате восседает Валентина Ивановна – немолодая подтянутая женщина. Вместо приветствия Коваль кладет на ее стол стопочку долларов. Он уже усвоил, что российские деньги, несмотря на количество, не производят на граждан того магического впечатления, как «зелень». Некий всеобщий бзик.
   – Надо узнать, где находятся эти двое людей, – говорит он. – Вот все данные. Когда прийти за ответом?
   – Через неделю, – отвечает женщина, просматривая поданный листок. – А лучше через две.
   Коваль удваивает стопочку. Его интересует участь Любови Хомутовой и ее сына Михаила. Любу, конечно, закатали на приличный срок, но могла уже освободиться. Сидя в Вене, Коваль меньше думал о ее судьбе, а под московским небом все всколыхнулось. И две недели он ждать не намерен.
   – Максимум три дня. В случае удачи – это аванс.
   Валентина Николаевна делается гораздо любезнее.
   – Попробую к послезавтра. Постараюсь. Позвоните, пожалуйста, в одиннадцать часов, – она вручает свою визитную карточку, встает и провожает его к выходу, хотя он прекрасно нашел бы дорогу и сам.
 
   К обеду Томин к Знаменскому опаздывает.
   Сначала задерживается в «ихнем бюро». Потом, уже на Житной, один за другим встречаются свои, прежние. С каждым поговори.
   А у самого министерства его обрадованно окликает вышедший из здания генерал:
   – Томин, это ты?
   – Надеюсь. Рад тебя видеть в здравии и в чинах.
   – А говорили, борешься с мафией на Лазурном берегу.
   – Ее кровавые следы привели меня в здешний ре­гион.
   – И как тебе там? «Свобода, равенство, братство»?
   – Свобода – пожалуй. Остального не заметно.
   – Все такой же. Заходи.
   «А что мне к тебе заходить? – думает Томин. – Если по стакану, то лучше с кем-нибудь другим».
   По-свойски, не стучась, отворяет дверь к Знаменско­му. Тот сидит за столом, заваленным толстыми папками, и завершает телефонный разговор.
   – Тут много дел или одно такое? – спрашивает То­мин, обводя рукой завал.
   – Одно, и конца ему нет, – Знаменский поднимает­ся и начинает складывать папки в сейф, Томин помога­ет. – Банковские махинации. Фиктивные фирмы, на которые списывали миллиарды и миллиарды… Сегодня с утра телефон изводит, надо убираться. У моего следо­вателя сидит оперативник, который занимается убий­ством Нуриева. Пошли к ним. Я туда же эксперта вызову. Зиночка сосватала как раз перед своим отпуском. Дес­кать, будет тебе пока другая «Ки» вместо меня. Она Китаева.
   Знаменский звонит, слышит знакомый приятный голос:
   – Капитан Китаева… Да, Пал Палыч, в морге я уже была… Да-да, приду, я неподалеку.
   Она действительно неподалеку: лежит в чем мать ро­дила, загорает в солярии. В рабочие, между прочим, часы. Посмотрел бы Пал Палыч – устроил бы ей прочистку мозгов. А может быть, и не устроил: красота штука убедительная.
   …Знаменский опечатывает сейф, запирает дверь. В кабинете следователя он знакомит:
   – Александр Николаевич Томин – Юрий Денисович Юрьев.
   Юрьеву за сорок. Суховатая внешность, суховатые манеры. Въедливый и педантичный. К Знаменскому попал из прокуратуры. Там он блистательно размотал большое дело, которое год с места не двигалось, и в своих кругах прославился. На совещаниях и отчетах имя Юрьева сопровождалось хвалебными прилагательными в превосходной степени.
   И непосредственный начальник этого не перенес – возненавидел следователя свирепо и стал ежедневно доставать. И когда Пал Палыч позвал к себе, Юрьев рванул, будто из прифронтовой полосы.
   По пути в его кабинет Знаменский характеризует его вкратце, и Томин пожимает протянутую руку с уважением.
   Оперативника Знаменский представляет просто как Андрея, ему лет двадцать пять. Здороваясь с Томиным, он подкупающе улыбается:
   – Я вас помню. Я когда в области начинал, вы к нам приезжали на убийство.
   – Да?
   – Один псих мать задушил, сестру и собаку.
   – А-а! – улыбается Томин. Казалось бы, мрачные воспоминания, а обоим приятно.
   – Введите Александра Николаевича в курс относи­тельно Нуриева, – говорит Знаменский.
   – Труп обнаружен четырнадцатого сего месяца в де­вять часов утра, – чеканит Юрьев. – Время смерти определено, как трое суток до обнаружения, то есть одиннадцатого числа. Поза трупа неестественно согнутая, почти наверняка тело эти дни лежало в багажнике.
   Звонит телефон, Юрьев отвечает:
   – Да… Да, здесь, – протягивает трубку Знаменскому.
   – Отловили! – досадует Пал Палыч. – Слушаю… Хо­рошо, иду. – От двери оборачивается: – Я скоро.
   – Я набросал схему, – показывает Юрьев. – Вот ме­сто обнаружения – сквер напротив гостиницы. Кусты. Газон. Ограда. Труп доставили, очевидно, на машине в темное время суток или на рассвете.
   – Какие-нибудь следы борьбы?
   – Ни малейших. Деньги не тронуты. Документы тоже. Так что сразу установили гостиницу. Нуриев поселился седьмого. Восьмого и девятого вызывал такси, но позже отменял заказ. Вероятно, назначалась какая-то встреча и срывалась.
   – Еще не приготовились его замочить, – комменти­рует оперативник.
   – Одиннадцатого в шестнадцать часов Нуриев снова вызвал машину, вышел – и исчез.
   – Шофера нашли?
   – Конечно. Он показывает следующее. Пассажир бро­сил на заднее сиденье плащ. Собирался сесть к водителю. Тут его окликнули, он сделал шаг в сторону. Потом чья-то спина его заслонила – и все. Через полчаса водитель сдал плащ швейцару. В кармане нашли записку с адре­сом. – Следователь передает Томину клочок бумаги в целлофане; его прерывает телефонный звонок.
   Юрьеву что-то диктуют, и он записывает, а оператив­нику делает знак продолжать.
   Тот с удовольствием подключается к рассказу:
   – В этом адресе офис страховой компании. Фотку отретушировали под живого, и я предъяву сделал всем сотрудникам.
   – Как среагировал хозяин – Ландышев?
   Андрей коротко задумывается.
   – Я сам ему предъявлял… ничего четкого не заметил. Лично у него алиби. И все остальные поют – не знаем, не видели. Так что по трупешнику нам от них ничего не катит. Пустой базар. Однако «быки» там вооруженные водятся. Те еще отморозки.
   – То есть? – не понимает Томин: жаргонные словечки докатываются до Франции с опозданием.
   – Отморозки… – затрудняется Андрей. – Ну это… Как такого увидите, сразу поймете.
   Томин удовлетворяется объяснением.
   – Адрес написан рукой Нуриева?
   – Да, Китаева экспертизу делала. С этой запиской небольшая заморочка: адрес-то простейший, чего записывать?
   Вмешивается Юрьев, кончивший телефонный разговор:
   – Нет, Андрей, я тут поскрипел мозгами, догадался. Нуриев ведь заграничный русский. Это мы привыкли, что стала Мещанская, Пречистенка, Тверская. Ему в новинку.
   – Верно, – одобряет Томин, Юрьев ему нравится. – Скажите, Нуриева окликнули – как?
   – По имени-отчеству. Я об этом думал. В связи с этим Андрей ищет его прежних друзей.
   Томин вопросительно оборачивается к оперативнику, тот разводит руками: дескать, пока пусто, но взамен предлагает другую информацию.
   – Мы откатали покойнику пальчики и запросили о судимости. До отъезда за бугор Нуриев тянул срок.
   – Знаю, два года за хранение оружия.
   Прошлое Нуриева уже не важно, важны нынешние связи в Москве.
   Знаменский возвращается в сопровождении молодой, красивой, ярко одетой женщины.
   – Здравствуйте, господа офицеры, – говорит она.
   – Татьяна Александровна Китаева, по прозвищу Пре­красная Татьяна – Александр Николаевич Томин, – зна­комит Знаменский.
   – Легендарный Томин! – восхищается Катаева.
   Томин делает недоуменный жест.
   – Со слов Зинаиды Яновны, – поясняет она. – Я, можно сказать, ее ученица.
   – А-а.
   Китаева держится слишком уверенно, слишком по­бедительно. Ишь какая! Томин слегка сбивает с нее гонор:
   – Простите, у меня еще вопрос к Юрьеву. Юрий Денисович, как Нуриев вел себя в гостинице?
   – Говорят, в основном сидел в баре. С сотовым теле­фоном в кармане. Но одиннадцатого – что характерно – оставил его в номере.
   – То есть все время ждал звонка, – заключает Зна­менский, – а одиннадцатого уже не ждал, уже поехал на условленную встречу.
   – А чем нас порадует Татьяна Александровна? – об­ращается к ней Томин, этак вполоборота.
   – Можно просто Татьяна. Да вы небось знаете больше меня, – кокетничает Китаева.
   – Возможно. Но все-таки попробуйте.
   – На теле имеются два пулевых ранения – в область сердца и в затылок. Оба почти в упор. Оба смертельные. Выстрел в голову – контрольный. Киллерский, по при­вычке. Убийство явно заказное.
   – И раскрытию не подлежит, – как бы заканчивает ее мысль Томин.
   – Скорее всего, так. Есть, правда, новая деталь… – адресуется она к Пал Палычу.
   – Давайте, Татьяна, давайте, – понукает Знамен­ский.
   – Помните, я говорила про непонятную ранку на ягодице? Словно от укола. Так вот сегодня дали результат химического анализа. В тканях тела в глубине ранки найдены следы усыпляющего вещества. Причем мгновенного действия. Так стреляют ампулой в зверя, когда хотят обезвредить.
   – Вот так, в натуре, его и увели! – восклицает Андрей. – Под ручки и в сторону: дескать, Вася-друг, где ж ты так надрался? А он уже не мур-мур.
   – Я согласен, что убийство заказное, – говорит Юрьев. – Но оно к тому же демонстративное. Труп подбросили на виду, к гостинице. Как бы с угрозой кому-то: не лезь к нам!
   – Совершенно верный вывод, – подтверждает Томин.
   – Но почему тело три дня выдерживали? Уже признаки разложения… – говорит Китаева.
   – На языке мафии это может означать: «заберите свою падаль».
   Вернувшись к Знаменскому, друзья обмениваются впечатлениями:
   – Юрьев толково роет.
   – Как тебе Китаева?
   – Действительно, стоящий эксперт?
   – Даже талантлива. Но с ленцой.
   – Паша, ей бы лучше в конкурсах красоты участвовать. Твои мужики из-за нее передерутся.
   Знаменский усмехается: Саша прав, вокруг Прекрасной Татьяны наблюдаются завихрения. Но она не дура, чтобы устраивать на работе цирк. Все утрясется.
   – Слушай, забыл! – спохватывается Знаменский. – Я тут похлопотал за тебя в неких сферах. Управление по экономическим преступлениям имеет в компании Ландышева агента. Решено пока уступить его тебе. Точнее – ее. Держи. Зовут Римма Анатольевна.
   С фотографии смотрит пышноволосая блондинка средних лет. Не Мата Хари, скажем прямо. Но все-таки что-то.
   Томин встречается с ней в тот же день.
   Женщина поджидает его в уличном кафе. В руках ее журнал в броской обложке – это ее опознавательный знак.
   Томин появляется среди пешеходов и сначала издали приглядывается к агенту: на фотографии Римма Анатоль­евна была без очков. Правила конспирации почти шпион­ские. Разговор начинается с пароля:
   – Извините, здесь не пробегала беленькая собачка?
   – Нет, только рыжая, – отзывается женщина и иро­низирует: – Шкаф продан, осталась тумбочка.
   – Здравствуйте, Римма Анатольевна, – подсаживает­ся Томин к столику.
   – Здравствуйте. Как вас теперь называть?
   – Как и моего предшественника, Иван Ивано­вич. – Он смотрит в ее замкнутое лицо и пускается на простенькую хитрость, чтобы разбить лед: – Мне по­казали ваше фото – на редкость неудачное. В жизни вы моложе и красивей. Узнал только по журналу, честное слово.
   Римма Анатольевна пытается скрыть, что компли­мент пришелся ей по сердцу.
   – Для наших отношений внешность роли не игра­ет, – произносит она «великосветским» тоном.
   – Ну что вы! Всегда приятно иметь дело с хорошень­кой женщиной.
   Римма Анатольевна наконец улыбается. Приближает­ся официант, принесший для нее кофе. Принимает заказ у Томина.
   – Мне говорили, что вы отлично справляетесь с зада­нием, – говорит Томин, дав ему отойти.
   – Это несложно. Столько финансовых нарушений.
   – Я переключу ваше внимание на другое. На контакты Ландышева с людьми из-за рубежа.
   Римма Анатольевна сосредоточивается, обревизовывая свои воспоминания и впечатления, и после пожимает плечами. Иностранцами в конторе не пахнет.
   – Недели полторы назад никаких не было признаков, намеков? – настаивает Томин.
   Женщина отрицательно качает головой.
   – А вы бы знали?
   – Думаю, да. Секретарша босса – моя приятельница и большая болтушка. Во всяком случае, я уточню.
   – Только осторожно, на мягких лапах.
   Официант собрался с силами и подал Томину кофе. Пить его нельзя – бурда. Но можно помешивать ложечкой.
   – Скажите, Римма Анатольевна, поведение Ландышева не менялось в последнее время?
   – А верно, он заблажил, – оживляется Римма Анатольевна. – Дерганый какой-то, мнительный. На главном своем телефоне какую-то штуку поставил, чтоб видеть, если линия прослушивается… Крыша у него едет или есть причина?
   – Появились люди, которые имеют на вашего хозяина зуб. Надо их срочно обнаружить.
   – Если вы собираетесь его защищать, я вам не помощница!
   – Личные счеты?
   – Не будем об этом, – закусывает она губу.
   – Что-то интимное? – Томин весь – сочувствие.
   – Н-нет… Просто есть вещи, которых я ему не прошу. Никогда!
   – А он знает?
   Женщина язвительно усмехается:
   – Он же хам. Наплевал и забыл.
   – Знали бы вы, какой хам! – подогревает ее Томин. – Как-нибудь расскажу… Теперь о нашей связи. Пря­мой звонок мне нежелателен, сейчас не поймешь, кто кого слушает. Но на экстренный случай запомните мой мобильный, – передает листок. – А по этому телефону можно звонить даже с рабочего места. Трубку на том конце никто не снимет, и вам говорить ничего не надо. Набрали номер – и считаете гудки. Там гудкам соответ­ствуют звонки. Понимаете?
   – Да, это просто.
   – Два раза по три гудка, – значит, предлагаете встре­чу через час. Два по четыре гудка – в семь вечера. Два по два – сигнал беды. Он означает, что вы прерываете кон­такты, и я тогда сам смотрю, как действовать.
   – Вы за меня боитесь? – Римма Анатольевна тро­нута.
   Хотя она, конечно, получает плату за свои услуги правосудию и хотя сама за себя не боится, но как это мило, что о ней пекутся. Вообще новый Иван Ивано­вич – очень располагающий мужчина, к тому же обещает рассказать пакости о ненавистном Ландышеве.
 
   Коваль медленно шагает по набережной Яузы, что тянется за Спасо-Андрониковым монастырем в сторону Сокольников. Здесь он, бывало, проходил, направляясь к Веронике. Яуза не спрямлена, вьется свободно, как в полях, ныряет под пешеходные мостики. Особенно живо­писен один из них, горбатенький, на котором Коваль любил постоять.
   Он и теперь всходит наверх, опирается на перила, смотрит на воду, вспоминает тяжкий, поворотный день своей жизни. Он тогда подъехал сюда на машине и стоял вот так же у перил, пересиливая душевную боль, пережи­вая сильнейшее внутреннее потрясение. И вдруг появи­лись те подонки с ножами. Окружили, что-то выкрикивали оскорбительное и угрожающее, взвинчивали себя, чтобы кинуться и убить.
   Он выхватил пистолет раньше, чем они успели со своими ножами. Потом сел в машину и погнал, высматривая телефон-автомат.
   Набрал первый номер. Недоверчиво послушал длинные гудки: кто-то обязательно должен был ответить. Набрал второй телефон – сразу отозвался казенный чужой голос: «Вас слушают».
   Каменея лицом, он нажал рычаг и в последний раз набрал семь цифр. Длинные гудки. И здесь длинные гудки?! Даже сторожа нет?
   – Але, – наконец прозвучал старческий тенорок.
   – Крушанского, Феликса, кого-нибудь! – распорядился Коваль.
   – Нету. Никого нету. Арестовали всех.
   Он сразу поверил, что не ослышался. И сразу, не выходя из будки, позвонил совсем в другое место «аварийному» человеку, которому сказал только:
   – Мне нужен билет… Пока.
   Потом вернулся к машине. Вспорол обивку под задним сиденьем. Вынул оттуда кейс. Захлопнул дверцу и направился прочь.
   …Перед самой отправкой он сел в международный экспресс под хрип диктора: «Провожающих поезд Москва – Вена просят покинуть вагоны». Пистолет, завернутый в газету, остался в вокзальной урне…
   Коваль отрывается от воспоминаний. Он стоит на мостике, по набережной катят иномарки, под мостиком течет Яуза.
 
   Если следовать примете, Ковалю должно бы икаться, потому что Ландышев весьма энергично его поминает недобрым словом. И хочется ему с кем-то душу отвести, но как это сделаешь? Ведь никому не доверяешь! Только Руслану, пожалуй. Руслан при Ландышеве на такой долж­ности, что коли и ему не верить, то от нервов раньше помрешь, чем от пули.