Лаврова Ольга. Третейский судья

   – Саша, а ведь Ландышев не знает подробностей убийства: ампула и прочее, – встречает его тот.
   – Не знает, – соглашается Томин. – Не его люди убирали Нуриева. Китаева права: простое заказное убийство.
   – Прекрасная мысль, с которой ты еще год будешь сидеть в Москве, в моем прекрасном обществе.
   – И погублю карьеру. Я не могу даже заикнуться: дескать, здорово, Крыса ученая. Он выйдет и растворится в воздухе. И опять ищи его по всему свету, – сетует Томин, следя, как Ландышев на экране прощается со следователем и направляется к двери. – Когда раскрутишь эти дорожные грабежи?
   – Трудно сказать.
   – Паша, да ведь явный рэкет!
   – Да, но… надеяться могу только на своих. Привлекать территориальные органы опасно.
   – Почему? – изумляется Томин.
   – Возможна смычка с криминалом… Ты немного отстал от нашей действительности.
   – Так все худо?
   – Если оглянуться на историю, бывало хуже.
   Посидев на диване плечом к плечу с другом, Томин подводит итог:
   – Раз так обстоит дело, наш главный интерес – но­вый приезжий иностранец.
   – Наружное наблюдение установлено.
 
   Наружное наблюдение, проще наружка, а еще про­ще – слежка – штука вроде бы нехитрая. Ходи, смотри. Отходил свою смену – подай рапорт, дескать, в такое-то время объект вышел из адреса такого-то, поехал (или пошел) в адрес такой-то, пробыл там столько-то часов (или минут). При этом виделся с тем-то, передал ему нечто (описание вещи), затем пошел (поехал) в адрес такой-то, где обедал за одним столиком с женщиной, личность которой не установлена (следуют приметы), и так далее и тому подобное, порой до бесконечности, если «объект» ведет подвижный образ жизни.
   Но это штука нехитрая лишь на первый взгляд. В действительности же она требует искусных исполните­лей, чтобы «объект» не засек «хвост». Знаменский обещал поручить Коваля хорошим людям, и тот пока «хвоста» не замечает.
   Он подходит к юрисконсультации.
   – Меня ждет Валентина Николаевна, – бросает де­журному.
   Валентина Николаевна предупредительно встает на­встречу ему, просит садиться.
   – Все сделано, что можно. Но, к сожалению, сведе­ния несколько огорчительные.
   Она справедливо полагает, что человек, разыскиваю­щий мать с сыном, делает это скорее из добрых, чем из злых побуждений.
   Коваль молча вопросительно смотрит.
   – Хомутова Любовь Николаевна была осуждена за производство наркотиков на восемь лет и скончалась в заключении.
   – Когда?
   – В девяносто третьем. В ноябре. То есть она отбыла примерно четыре года.
   Валентина Николаевна выжидает некоторое время. Ей хочется от Коваля каких-то эмоций, слов. Но тот молчит. Он надеялся, что Люба жива, надеялся повидаться; мо­жет быть, что-то сделать для нее, если она плохо устроена. Знал, что она будет счастлива их встрече – самая верная, самая преданная ему душа. Он сумел бы вознаградить ее, пусть с опозданием… Но худое так часто опережает хорошее.
   – Теперь о ее сыне, – продолжает Валентина Николаевна, не дождавшись от клиента эмоций. – Михаил Сергеевич Хомутов жив. Когда мать арестовали, он был помещен сначала в детский дом. Но ребенок – сейчас уже молодой человек – не знаю, известно ли вам, – он не совсем здоров психически. В настоящее время Хомутов находится здесь, – она передает Ковалю адрес. – Такое невеселое учреждение.
   «Психоневрологический интернат», – читает Коваль и лезет за деньгами.
   Потом он идет по улице, спрашивает о чем-то встречных.
   Входит в открытый храм. Человек он, видимо, по-своему верующий, но не церковный. Умеет перекреститься, знает, куда поставить свечу за упокой, но молится «своими словами», не по уставу.
   Взяв две большие свечи, идет к кануну. Вблизи никого, мешать некому. Зажигает первую свечу:
   – Упокой, Господи, маму… Царствие ей Небесное.
   Ставит вторую свечу:
   – Это за Любу. Прости меня, Люба…
   Постоял, собрался было уходить, но что-то не пускает.
   Возвратился с третьей свечой.
   – Упокой, Господи, убиенную Веронику… – и что-то еще шепотом, глядя на строгий Спасов лик.
   И снова Коваль идет по набережной Яузы.
   Минует горбатый мостик. Приближается к дому, где жила Вероника. Он останавливается напротив подъезда, поднимает глаза к окнам ее когда-то квартиры.
   Стоит долго, дав волю воспоминаниям.
   Видит ее – юную, радостную, любящую. Видит пос­ледний день – как он вне себя бил по щекам девушку, находившуюся в наркотическом «отпаде», видит свои собственные руки, которые сняли подушку с лица без­дыханной Вероники.
   До сих пор он допускал в сознание эти картины, даже в снах сумел поставить против них барьер. Думалось, десять лет, проведенных за границей, защитят его от боли прошлого. Он приехал в Москву, намереваясь и город, и все былое обозреть глазами туриста. А былое набросилось… Еще эта девочка замешалась – другая, ко­нечно, и чужая, но такая похожая…
 
   На стоянке машин возле министерства на Житной Знаменский возится со своими «Жигулями».
   Он собирается домой, а по дороге прихватит Томина у аптеки. Тот уперся было: не знаю я там аптеки.
   – Знаешь, – говорит Знаменский. – Вспомни вора по кличке Барабашка. А в аптеке работала его любовни­ца… Ну, врубился? Буду через двадцать минут.
   Томина он обнаруживает у книжного лотка. Тот с кислым видом перебирает книги. Ассортимент его не радует.
   – Знаешь, – говорит он, – не понимаю, что почем, что дешево, что дорого. Приходится рубли переводить в доллары, доллары во франки… и такая ерунда получается…
   Живет Пал Палыч в одном из так называемых сталин­ских домов. Квартиру получали еще его родители.
   На кухне он, засучив рукава, организует скорую не­хитрую стряпню. Томин по упрощенному варианту на­крывает тут же стол.
   – До чего приятно посидеть на кухне, – приговари­вает он. – Без малейших церемоний.
   Знаменский достает початую бутылку.
   Томин открывает дверцы кухонного шкафа.
   – Берем стопки или стаканы?
   – Мать считает полезной дозу пятьдесят граммов.
   – Ага, помню.
   Маргарита Николаевна принадлежит к числу тех врачей, которые считают ежедневную стопочку водки лекарством от постоянного стресса. Даже может рассказать про опыт с крысами. Одной группе смоделировали благополучные условия жизни как бы в сельской местности. Вторую поместили в ситуацию, где присутствовали городские шумы, был загазованный воздух и разные неприятности: пол дрожал, свет мигал, пугающие фигуры приближались к клетке. Обоим группам поставили для питья по две миски – с водой и водкой. «Сельские» крысы пили только воду. «Городские» же регулярно употребляли водочку, по чуть-чуть. А крысы – животные с чрезвычайно развитым инстинктом самосохранения.
   – Пятьдесят граммов пусть крысы пьют, – говорит Томин. – Мы позволим себе по шестьдесят пять, – он ставит на стол рюмки нужного калибра.
   Друзья усаживаются за ужин, чокаются без тостов: «Будь здоров – будь здоров».
   Разговор крутится вокруг тех же тем:
   – Я немножко поставил Интерпол на уши, и мы имеем кучку сведений о господине Янове, – докладывает Томин. – Обитает в городе Вене в собственном доме. Дом многоквартирный, он в моде у богатых выходцев из России. И одно время среди жильцов был – кто? Мокрый, Паша! Оценил?
   – Да, они должны быть знакомы.
   – Почти наверняка знакомы! Хозяин – квартирант. Я думаю, господин Янов прибыл к Ландышеву по просьбе Мокрого. Дай еще сардельку и шестьдесят пять.
   – И что они все в Вену тянутся? В оперетку ходят? – спрашивает Пал Палыч, добавляя в тарелки «быструю» вермишель.
   – У Австрии с Россией нет соглашения о выдаче преступников.
   – Вон что. А зачем он официально-то приехал?
   – Как представитель трех микробиологических фирм. Готовит контракт с нашим институтом и японцами.
   Друзьям долго предстоит приближаться к «загадке Янова», и на каждом шажке Знаменского будет посещать сомнение, что заезжий австрияк встраивается в цепочку Мокрый – Ландышев – Нуриев.
   – Кто он вообще, этот Янов, Саша?
   – По происхождению москвич. Как только разрешили совместные предприятия, создал его с австрийским парт­нером. Стал совладельцем и директором российского от­деления… Я без подробностей, а то долго. Сделку они провели всего одну: хорошенькую сумму перекинули с российского счета на австрийский, якобы для покупки чего-то там… Чай стоит?
   – Стоит.
   – Отлично. Значит, переправил он в Австрию деньги и следом сам рванул туда же. Лет десять назад. И там провернул обратную комбинацию. Совместное предприя­тие закрылось, сделка не состоялась. Янову были возвра­щены денежки – уже на его личный счет в Вене.
   – Как говорится, простенько, но со вкусом, – хмы­кает Пал Палыч. – И дальше?
   – Доходные дома, отель на курорте. И спокойный, респектабельный бизнес. Но раз он контактер Мокрого, то нужно его прокачивать изо всех сил.
   – К чаю есть сахар, печенье и мармелад.
   – Пир горой.
   – Мои новости тоже о Янове, – сообщает Пал Па­лыч. – Компьютеры говорят, не было такого человека в России. Проверили год и место рождения, бывшую прописку – всё вымышленное. Неизвестно, откуда он материализовался в Вене.
   То есть поддельные документы, прошлое, которое надо отсечь, скорее всего, криминальное. В Вену прибыл господин Янов из России. А под какой фамилией он жил в России? Чем занимался? С кем был связан? Пока одни вопросы.
 
   У господина Янова, то есть Коваля, в Москве много дел. То он сидит за компьютером, готовя документы для контрактов, то, устав от цифр, отправляется бродить или едет на очередное совещание с будущими компаньонами – обычно в зале Транспортбанка, то просматривает вороха российской прессы – сумбурной, скандальной, лихорадочной.
   Случилось, попал к воротам пеньковой фабрики, где некогда они с Хомутовой устроили лабораторию по производству наркоты. Мать честная, что творится! Мощные вентиляторы со всех сторон гудят, вонища прет специфическая, которую ни с чем не спутаешь, и охрана выставлена – настороженная, с автоматами: понятное дело, не веревки охраняют. При нем, Ковале, была лаборатория, теперь – целый комбинат. Интересно, кто же это сюда пришел с деньгами? По проторенной дорожке? Кому и в каких сферах он платит, чтобы не трогали?
   И не позавидовал Коваль. Наверное, за протекшие годы что-то в душе сдвинулось. Противно ему стало возле веревочной фабрики, пожалуй, даже… за державу обидно. Странное ощущение…
   Однажды около полудня, он привык в это время пить чай, ему звонит Авдеев. «Какой Авдеев?.. Ах, да, транспортная фирма. Нет-нет, я помню, – уверяет Коваль, – но я не вполне готов. Давайте в ближайшее время, на днях».
   По правде говоря, подзабыл он о просьбе друга-банкира. Несколько неловко.
   В результате звонит телефон у Ландышева.
   – Слушаю, – говорит тот и кривится. – Добрый день, господин Янов, рад вас слышать… Но я ведь послал вам документы… Ах, не все? Я проверю. Всего доброго.
   Он бросает трубку и раздраженно рыскает по каби­нету. Янову нужны конфиденциальные приложения к договору.
   – Козел третейский! Навязался на мою голову!
   И дальше непечатно. Но словесная разрядка не помо­гает, и он кричит в переговорник секретарше:
   – Катьку ко мне!
   Катерина, сопровождаемая сочувственным взглядом Риммы Анатольевны, идет на зов.
   Следует разнос:
   – Я тебя послал к этому козлу, чтоб он о лишнем перестал думать! А что я имею? Где результат?
   – Я стараюсь, – ощетинивается Катерина.
   – Больше старайся! Чаще старайся!
   Она мигом решает извлечь выгоду из его нервов:
   – Давайте отгулы!
   – За это дело отгулы? – озадачен Ландышев. – Ну и ну… Ладно, будут тебе отгулы. Только уж нажми, нажми. Чтоб ему вредные мысли отшибло. Или ты ему не понра­вилась?
   Он обнимает девушку, та вывертывается.
   – Ты где гонору набралась? Я тебя, можно сказать, с обочины подобрал! Приехала из своей занюханной провин­ции, ты бы тут по рукам пошла… А я в свою фирму взял!
   «Ты меня подобрал! – внутренне кипит Катерина. – Да ты от меня тащился целых полгода! А в фирме твоей я, может, лучше всех работаю!..»
   Римма Анатольевна все поглядывает в сторону кабинета Ландышева. Увидя расстроенную Катерину, срывается вслед и настигает ее в дамской уборной.
   – Катюша, он тебя обидел?! Хам проклятый!
   В Катерине еще много детского, ей хочется, чтобы пожалели. Да и Римма Анатольевна ей симпатична. Потому девушка хлюпает носом. Но обида недолгая, она начинает прихорашиваться.
   – А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?
   – Не, влюбилась.
   Римма Анатольевна искренне обрадована:
   – В кого?
   – Такой человек особенный! Такой сильный!
   – Да кто такой?
   Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.
   – Секрет! – и выскакивает вон.
   На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.
   – Риммочка, – просит она, – выручи, порежь сегодняшние бумажки.
   Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в «предбанник» секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.
 
   Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.
   Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченны­ми деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впе­реди угадывается бывшее поместье.
   Машина тормозит у территории, огороженной высо­ким забором. Коваль вылезает из машины, забрав поли­этиленовую сумку с коробками и фруктами.
   На воротах вывеска: «Психоневрологический ин­тернат».
   Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти – как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.
   Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом за­мызганном халате – из тех, кого обычно называют «ня­нечка».
   – Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещае­мый, – тон строгий, но с «намеком».
   Коваль протягивает универсальную визитную карточ­ку – денежную купюру, – нянечка расцветает:
   – Вы кого-то хотите повидать?
   – Хомутова Михаила Сергеевича.
   – А-а, знаю, знаю. Сейчас, – и приглашает Коваля в глубь территории.
   Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывает­ся усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.
   Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Види­мо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то «продвинутая» музыка, то обрывки международных новостей.
   С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.
   Нянечка тянет его за руку.
   – Вот вам Хомутов, – говорит она Ковалю. – Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.
   Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.
   – Мишенька! – старается привлечь его внимание Коваль. – Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?
   – Ху-тов, – косноязычно отзывается наконец тот.
   С речью плохо, хуже, чем раньше.
   – Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.
   – Миснь-ка, – повторяет он как нечто незнакомое.
   Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!
   – Меня ты тоже забыл? Я – дядя Олег.
   – Дя-дя.
   – Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.
   Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.
   Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:
   – Дядя, дядя.
   И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.
   – Дядя Олег, – подсказывает Коваль.
   «Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» – думает он.
   Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то про­светляется.
   – Дядя Оег, – говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. – Дядя Оег! Пиехай!
   – Приехал, Мишенька.
   Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.
   Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»
   – Как ты живешь, мальчик?
   – Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…
   – Обижают? – дрогнувшим голосом спрашивает Ко­валь.
   – Жают, – кивает Мишенька. – Кашу отдай, кашу отдай!
   – Отнимают кашу?
   – Мают, – жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.
   Он не был плаксив. Когда всплакнет – Люба пуга­лась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба – по-своему мудро – радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…
   Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.
   – А маму помнишь?
   Эх, не надо было спрашивать. Зачем?
   – Ма… Ма… Ма хаосия…
   – Мама хорошая, – подтверждает Коваль, теперь от­ступать некуда.
   – Ма Лю… – стонет Мишенька.
   – Да, мама Люба.
   – Де?! – вскрикивает он.
   – Где? Далеко.
   – Пиехая?
   – Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.
   – Ма… нету? Нету? – и заливается уже настоящими горькими слезами.
   Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.
   – Фетки! Фетки! – У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.
   Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.
   Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.
   Мишенька замечает их интерес и смущается.
   – Гостить… – говорит он, просительно глядя на Коваля. – Гостить?..
   Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.
   – Можно, Мишенька, угости.
   Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.
 
   У Катерины отгулы, и ее бы воля – она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.
   Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера – охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.
   При входе в гостиницу швейцар приветствует Катери­ну с оттенком фамильярности – видно, что она успела стать тут привычной.
   Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.
   Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.
   – Босс прислал документы.
   Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:
   – Опять не все! Твой босс…
   Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный посту­пок, она с тревогой ждет реакции Коваля.
   – Пойдем пообедаем, – говорит он с обычным своим непроницаемым видом.
   По пути в ресторан – в коридоре, в лифте – Катери­на спешит повиниться и оправдаться:
   – Макс, я его в первый день поставила, этот микро­фон проклятый! Я же не знала, как что у нас будет… Я совершенно не ожидала… Думала, мне будет все равно… Если снять – сразу заметят… Меня за тем и послали – микрофон поставить…
   – Знаю я, знаю, не волнуйся.
   – Знаешь?! – ахает Катерина и умолкает довольно надолго, только все старается поймать его взгляд и по­нять, как же он все-таки оценивает ее поведение. Ей казалось, что если она с ним спит, то более или менее его понимает. Что – за исключением всяких там деловых обстоятельств – по-человечески он для нее вычисляем. И вот те на!
   Уже сидя за столиком, снова раскрывает рот:
   – Ты все время знал? И не сказал ничего, не обру­гал?.. Почему ты такой добрый?
   – Я не добрый, – усмехается Коваль. – Я умный. Чего хочет твой босс?
   – Не знаю… Макс, ты делаешь что-то опасное?
   – Надеюсь, нет.
   – Имей в виду, босс – страшная сволочь.
   Разговор прерывается официантом, принесшим меню, Катерина передает его Ковалю, и тот делает простой заказ: оба лишены гурманства. Когда они остаются опять одни, девушка заводит речь о том, что уже дня три ее занимает, и для начала спрашивает несмело:
   – Макс, ты… скоро уедешь?
   – На днях.
   – Возьми меня с собой.
   – Зачем? – удивляется Коваль и, видя ее горькое разочарование, смягчает отказ: – Там ничего хорошего.
   – Но там ты!
   В Вене Катерина Ковалю не нужна, упаси Бог подавать ей какие-то надежды. И Коваль отзывается после паузы:
   – Ты еще девочка совсем. Все у тебя будет.
   – До тебя я даже не знала, что чего-то бывает!
   Коваль смотрит на нее задумчиво, словно бы издале­ка: вот теперь и глаза у нее Вероникины… как странно устроена жизнь.
 
   Ландышева не оставляет идея разобраться с Авдеевым старым испытанным средством. Если не миновать третейского суда, то хоть обезопасить себя отчасти.
   Руслан приводит ему здоровенного парня, типичного «братка»:
   – Босс, вот этот парень.
   Ландышев придирчиво его оглядывает.
   – В целом смотрится, – одобряет он. – Как звать тебя, мальчик?
   – Амбал.
   – Это кликуха. А имя есть?
   – Имя трудное. Вениамин.
   – Ничего, выговорю. Задача такая, Вениамин. Есть один человек. Он… неправильно со мной права качает. Надо объяснить, что это он напрасно. По глупости. Ясно?
   – Сделаем.
   – Ну и умница. У нас, понимаешь, есть между собой конфиден… секретный такой документ. Так чтоб он его не вздумал кому показывать.
   – Сделаем.
   В кабинете Авдеева посланец демонстрирует хорошую слуховую память.
   – Есть один человек, – повторяет он слова Ландыше­ва, – и ты с ним неправильно права качаешь. Вот.
   Авдеев слушает его, стоя за столом.
   – Ландышев, что ли?
   – Это ты напрасно делаешь, понял? По глупости.
   – Замечательный разговор, – усмехается Авдеев. – Что-нибудь еще?
   – Еще чтоб секретный документ никому не показы­вал! Вот. А то будут неприятности, – Амбал вытаскивает пистолет и собирается помахать им перед носом Авдеева.
   Тот одним рывком перемахивает через стол, скручи­вает парня, вышибает пистолет, волочет к двери. Ногой ее открывает. Ругается:
   – Отморозок козлиный! Скажи хозяину, чтоб сопли тебе утер!
   Вышвыривает парня в коридор. Там на него навалива­ется кто-то, выскочивший на шум.
   – Спустите его с лестницы! И пукалку пусть забе­рет, – Авдеев поддает ногой пистолет.
   Пусть Ландышев усвоит, что его не бояться, что от «стрелки» не по робости отказываются, а из принципа. Толковал ему Авдеев, толковал, ничего не слушает.
 
   В кабинете Знаменского совещание. Присутствуют Томин, Юрьев, Канделаки, Китаева, оперативник Андрей. Китаева уже доложила, что усыпляющие ампулы зацепки не дают. Теперь говорит Канделаки:
   – Почти одиннадцать лет назад Янов учредил совме­стную фирму. Это вы знаете. Я через левое ухо нашел трех служащих. Они его помнят. Говорят, часто заезжал на белой «Волге». Я спрашиваю, где жил? Не знают. С кем общался? Не знают. Телефон? Номер машины? Ничего, Пал Палыч! Фирма просуществовала девять месяцев. Деньги переводили в Австрию, – протягивает Знаменскому копии банковских счетов.
   Тот смотрит и передает сидящему рядом Томину: это по его части – надо прокачать операции, которые велись в Австрии по указанным счетам; вдруг да высветятся связи Янова с Мокрым.
   – Товар ни разу не закупался, – продолжает Канде­лаки. – Деньги ждали Янова. И он смылся.
   – Все?
   – Больше моих скромных способностей не хвати­ло, – рисуется Канделаки.
   – Небогато, – подытоживает Пал Палыч. – У тебя что-то? – определяет он по лицу Андрея.
   – Девочка, которая ходит к Янову, – она из офиса Ландышева.
   – Роль девочки?
   – То, что в объявлениях пишут «досуг», – ухмыляет­ся Андрей.
   – А кроме досуга? – спрашивает Китаева. – Работает она на Ландышева? Или против? Может, он ведать не ведает про этот досуг? Может, про него этот австрийский Мокрый ведает?
   Прекрасная Татьяна вмешивается не потому, что при­спичило высказаться, а чтобы привлечь к себе внимание: что-то мужчины и бровью не ведут в ее сторону. Ага, Пал Палыч одобрительно кивает.
   Мысль неглупая, думает он. Но без следственной пер­спективы.
   – Это будет задание моему агенту, – подает голос Томин. – Пал Палыч, пока прямых контактов у Ланды­шева с Яновым не замечено, но существует телефон. Разного причем рода.