Лаврова Ольга. Он где-то здесь

   – Та женщина… вы ведь знаете? Если она требовала денег, она могла толкнуть… Толя любил ее? – Вопрос вырывается помимо воли.
   – Нет. Она в общем-то немного для него значила, эта женщина. Анатолий изменял не столько вам, сколько себе. Понимаете?
   Знаменский снова возвращается к чеканке, разгляды­вает. Снимает, чтобы проверить, нет ли на оборотах товарных ярлыков. Аккуратно вешает обратно.
   – Мне пора, Галина Степановна. До свидания.
   – До свидания… – Она не ожидала, что все так быст­ро кончится.
   Знаменский на площадке дожидается лифта. Вдруг отворяется дверь.
   – Пал Палыч!
   Выдержка оставила женщину. Она едва владеет собой, говорит с паузами:
   – Вот вы… вы знаете жизнь, реальную… Скажите, была я права? Толя называл меня «вечная пионерка»… Я с ним теперь все разговариваю, разговариваю… ночи на­пролет, чтобы понять… Все спрашиваю и спрашиваю. Иногда мне кажется, я его слышу, он говорит… ужасные вещи. Если бы не твои железные принципы… ты по уши в иллюзиях… Если бы не ты, я не убегал и был бы жив. Может быть, – переходит она на шепот, – я неверно жила и думала? А правы те… другие?..
   Знаменский молчит. Он может сказать, что все слу­чившееся с Артамоновым – аргумент ее правоты. Но назидательные слова здесь не к месту.
   – Нет, не надо! – отшатывается Артамонова. – Я должна сама… все решать сама!
   Пал Палыч молча наклоняет голову и осторожно прикрывает красиво обитую дверь квартиры.

 

* * *

   Туго движется расследование, ох, туго! Вот Кибрит беседует с председателем совета, утверждающего ассор­тимент художественно-прикладных изделий.
   Кабинет его сочетает черты административного стиля с небольшой выставкой образчиков продукции: керами­ка, дерево, чугунное литье, плетенье из соломки. Предсе­датель передает Кибрит четыре металлические пластины с заурядной чеканкой, на которых болтаются круглые сургучные печати УВД.
   – Возвращаю в целости.
   – И что скажете?
   – Наше производство. Месяц назад партия пошла в торговую сеть. Сюжет, пожалуй, не из лучших, но как декоративное пятно в интерьере… – Он отставляет че­канку на край стола и прищуривается.
   – Нас волнует не столько сюжет, сколько возмож­ность махинаций вокруг, – усмехается Кибрит.
   – Комбинат чист! Недавно закончилась комплексная ревизия – полный ажур. Если обещаете вернуть, дам экземпляр акта.
   – Вернем. Еще меня просили узнать: этот цех, – ока указывает на чеканку, – не в области?
   – В городе.
   – А за городом есть у комбината склады, базы, фи­лиалы?
   – Нет, все здесь…
   Эти же не оправдавшие надежд Пал Палыча экземп­ляры чеканки лежат на столе в следственном кабинете. В сборе вся троица.
   – А все-таки! Ладно, что понавешаны дома. Ладно, у любовницы. Но на кой шут вез еще в машине четыре штуки? Причем одинаковые и без торговых ярлыков!
   – Ну, купил и вез, – возражает Томин. – Может, он их дарил. С подарков всегда цену сдирают.
   – Если купил для подарка – в магазине завернули бы в оберточную бумагу, а не в газету.
   – А какая газета?
   – «Сельская жизнь» от двадцать пятого мая, – уточ­няет Кибрит.
   – «Сельская жизнь»… Кстати, о селе. Мне не присни­лось, что ты брала пробы грунта с колес?
   – Я с этими пробами уже людей замучила, Шурик! Сначала ведь ориентировались на Калужское шоссе. Ну и никакого толка. Если же танцевать от Киевского, то есть одно похожее место.
   – И скрываешь от следствия! – обрадованно воскли­цает Пал Палыч.
   – Нет, рассказываю, но перебивают.
   – Молчим, – смиренно складывает руки Томин.
   – Только не ждите чудес! В грунте обнаружилась при­месь химиката, который употребляют в борьбе с дубовым шелкопрядом. Районный лесопатолог участ…
   – Кто?
   – Лесопатолог, Шурик. Лесной врач. Он участвовал в экспертизе и начертил примерную схему. – Кибрит дос­тает из папки лист машинописного формата. – Вот смот­рите: шоссе. Это лесной массив, который в прошлом году обрабатывали с самолета. До него километров семь. – Она обводит большое заштрихованное пятно, вытянутое вдоль шоссе. – Здесь поле и сосновая роща. А вот проселочная дорога. – Кибрит показывает направление, пер­пендикулярное шоссе.
   – Через рощу, через поле в зараженный массив? – прослеживает Пал Палыч дорогу. – А дальше?
   – Дальше – увы! После дубняка она разветвляется, след потерян.
   – Единственная дорога на этом участке? – перепро­веряет Томин.
   – Единственная проезжая для легковушек.
   – Ага… Тогда здорово, братцы! Мы знаем место, где деньги выехали на шоссе!
   – Но откуда выехали?.. Надо прикинуть на карте этот поворот и радиус поиска. Придется отрабатывать объект за объектом: поселки, предприятия…
   Томин вскидывается.
   – Ох, долго! Пока мы набредем на ту шарашку, ее по кирпичику разнесут. Время, Паша, время!
   – Что ты предлагаешь? Не вижу, кого еще допраши­вать и о чем. Связи Артамонова не доработаны.
   – Нет у него больше связей! – в сердцах восклицает Томин. – Копай вглубь те, которые есть!
   – Без драки! – вмешивается Кибрит.
   Томин переходит на вкрадчивый тон.
   – Слушай, Паша, предложу-ка тебе одного старичка. По профессии часовщик. Когда стал прихварывать, уст­роился завтехотделом в контору по ремонту часов. Три года на пенсии. Очень прелестный старичок!
   – Чем?
   – Во-первых – А. П. Во-вторых, имеет собачку, род­ную дочь артамоновской Фанты.
   – А, опять ты с Щепкиным!
   – Опять. Купи, Паша, недорого отдам!
   – Пал Палыч, берегись, – шутя отговаривает Киб­рит. – Сплавляет лежалый товар.
   – Лежалого не берем.
   – Начальник, обижаешь! Нет, серьезно. Он за свои семьдесят пять лет ни разу не привлекался. Но, думаю, и участвовал и состоял. Вперемежку с часовым делом нема­ло крутился в артелях, знакомства могли сохраниться – ого-го! Мне он понравился с первого взгляда.
   – Тебе много кто нравился, – припоминает Киб­рит. – И обойщик дверей, и шурин, и какой-то еще беглый на даче.
   – Саша, допустим даже, что все на свете ему извест­но. Дальше? «Присаживайтесь, пожалуйста, товарищ Щепкин, – говорю я. – Будьте любезны, просветите. Нам надо бы узнать следующие фактики». Или как?
   – Нет. Будьте любезны, товарищ Щепкин! – Томин произносит фразу с категорической, не допускающей возражения интонацией. – Не на цыпочках, а с ходу, прыжком! Не «надо узнать», а «мы знаем»! Чем мы рискуем, в конце концов?! Твоя чеканка, Зинин поворо­тик и мой старичок. Ну? Идет?

 

* * *

   Положив руки на набалдашник антикварной трости, Щепкин, элегантный старый джентльмен, скептически наблюдает за разыгрываемым перед ним спектаклем.
   Пал Палыч и Томин тщательно отрепетировали ре­шающий «прыжок». Они очень заняты и пока не обраща­ют на Щепкина ни малейшего внимания.
   – Оформи в срочном порядке! – Знаменский переда­ет Томину некий бланк.
   – Понял, – серьезно отвечает тот, вынимая из порт­феля запечатанную и опломбированную картонную ко­робку. Он водружает ее перед Знаменским. – Я пару звоночков, не возражаешь?
   Пал Палыч делает великодушный разрешающий жест. Томин пристраивается так, чтобы видеть Щепкина в профиль, придвигает телефон и несколько раз набирает внутренний номер.
   – Занято и занято! – ворчит он и отстраняет трубку от уха, чтобы были слышны короткие гудки.
   Возясь с телефоном, он наблюдает за Щепкиным. Его задача уловить, какова будет реакция на содержимое коробки.
   А Пал Палыч целиком поглощен ее распаковывани­ем. Вооружился ножницами, разрезает веревочки, не­спешно снимает печати. Достает из коробки плотный опечатанный пакет. Сосредоточенно вскрывает его и стопкой выкладывает на стол чеканки, изъятые из ма­шины Артамонова.
   Процедура с распломбированием и распечатыванием невольно вызвала внимание и некоторую насторожен­ность Щепкина. А поскольку следователь на него не смот­рит, будто забыл, то самоконтроль у старика ослаблен, и при виде чеканки он на мгновение меняется в лице. Томин это засекает. И когда Знаменский, убрав со стола всю тару, оборачивается к нему, Томин кладет трубку и подмигивает: сработало!
   Пал Палыч усаживается против Щепкина и спраши­вает весело и напористо:
   – Как вам нравятся эти изделия, Алексей Прокопыч?
   – Я к подобным штукам равнодушен, – неторопливо откликается Щепкин.
   – Даже если ехать по Киевскому шоссе? И потом свернуть налево? – с расстановкой говорит Знаменс­кий. – Мимо деревни Сосновка?
   Чувствуется, что вопросы бьют в цель, но старик крепится.
   – Нет, – говорит Щепкин, точно от него и впрямь ждали художественной оценки. – У меня другие эстети­ческие критерии. Я часовщик.
   – Но с большим опытом организации всяких артелей и тэ дэ. Не так ли? – наступает Пал Палыч.
   То, что Щепкин подчеркнуто пропустил мимо ушей вопрос о дороге мимо Сосновки, лишь подтверждает, что Знаменский и Томин «взяли след».
   Упоминание артелей Щепкина не радует.
   – Ну и что? – с неприязнью произносит он.
   – Констатация характерного факта. Не менее характер­но, что вы проигнорировали мой предыдущий вопрос. Это психологическая ошибка, Алексей Прокопыч. Если б вы не поняли его подоплеку, то непременно задали бы встречный вопрос: при чем тут Киевское шоссе и какая-то деревня?
   – Что еще за подоплека? – уже напряженно спраши­вает Щепкин.
   – Хотя бы эта! – весело отвечает Знаменский и по­стукивает по столу конвертом с надписью «А. П.». По нему не скажешь, что он выложил последний козырь. Напротив, впечатление, будто в запасе имеется еще не­мало улик против Щепкина.
   – Не к лицу нам с вами в кошки-мышки играть, Алексей Прокопыч. Взрослые же люди!
   – Считаете, вы меня обложили? – вскипает Щепкин и стукает тростью об пол. – Изобличили? Да чтобы так со мной разговаривать, молодой человек, вам еще носом землю пахать и пахать!.. Минутку, – останавливает он сам себя и щупает пульс. Движение привычное, даже не надо следить по часам, чтобы различить учащенность и пере­бои. Щепкин долго смотрит в окно, отвлекаясь и посте­пенно возвращая себе душевное равновесие.
   Знаменский и Томин переглядываются, но не нару­шают молчания.
   Оторвавшись наконец от окна, Щепкин возвращается к прерванной фразе, но тон у него теперь спокойный, даже философски-юмористический. Он как бы выверяет его по внутреннему камертону, если реплика не соответ­ствует «стандарту», Щепкин повторяет ее иначе – по­правляет себя.
   – Да-а, молодые люди, пахать бы вам и пахать носа­ми… Но – ваше счастье: мне категорически запрещено нервничать. Прописаны положительные эмоции и юмор. Как-никак два инфаркта – это обязывает… Вдруг что-нибудь да и выйдет у двух энергичных молодых людей! – добавляет он спокойно и снисходительно. – Очень вред­но тревожиться. Мой доктор сочинил мудрую присказку на аварийный случай: «На кой бес мне этот стресс». – И он повторяет на разные лады: – «На кой бес мне этот стресс?», «Ну на кой бес мне этот стресс!..» – Щепкин гипнотизирует себя, улыбается и констатирует: – Все в порядке. Итак, по-дружески и по-деловому. Я облегчу жизнь вам, вы – мне. Драгоценный остаток моей жизни.
   – Давайте не торговаться! – твердо заявляет Томин. – Неподходящее место.
   – Храм правосудия? – Щепкин смеется. – Ах, инс­пектор, вы еще верите в свое дело на земле? Люди всегда будут стараться обойти закон.
   – А другие будут за него бороться.
   Старик легко соглашается:
   – Верно, диалектика жизни. И, смешно, ситуация вынуждает меня вам помочь. Хотя ничего бесспорного против меня нет. Только – подаренный щенок. Пал Палыч, сейчас какое веяние: собачка – смягчающее обсто­ятельство или отягчающее?
   – Смягчающее. По крайней мере, с моей точки зрения.
   – Вот с этим человеком я буду разговаривать! Так-то, инспектор!
   Друзья разыгрывают классический дуэт на допросе: один жесткий, другой мягкий. Мягкий при этом достига­ет большего, чем в одиночку.
   – Ближе к делу, а? – предлагает Томин.
   – Торопиться тоже вредно! – Щепкин прислушива­ется к произнесенной фразе: не позволил ли себе рассер­диться на нетерпеливого инспектора? – Торопиться вред­но, но и спорить вредно, – рассуждает он. – Беда… Так вот, Пал Палыч, очень скромно: я хочу вернуться сегод­ня домой, а в дальнейшем умереть у себя в постели под присмотром любимого доктора. В камере душно, жестко и посторонние люди… За меня: чистосердечное признание, собачка, почтенный возраст, два инфаркта и куча прочих тяжких недугов.
   – Приплюсуйте сюда щедрость! – решительно гово­рит Томин.
   – То есть?
   – Добровольно отдайте незаконно нажитое!
   – Почему он такой мелочный? – спрашивает Щеп­кин у Пал Палыча.
   – Боюсь, он прав.
   – Отдать ни за что ни про что? Помилуйте, это грабеж! Нет-нет! Впрочем… На кой бес? На кой бес… А, будь по-вашему, пропади оно пропадом! – Старику труд­но остаться равнодушным, и он снова устремляет взгляд в окно. – Здоровье всего дороже…
   Знаменский прерывает паузу.
   – Где можно получить документы о состоянии ваше­го здоровья?
   Щепкин достает справки – они предусмотрительно приготовлены и сложены в небольшой изящной папочке.
   – Вверху телефоны для проверки, – поясняет он.
   Томин заглядывает через плечо Пал Палыча в папку. Брови его ползут на лоб.
   – Богатейший ассортимент! И все без липы?
   – Увы. Честно приобрел на стезях порока и изли­шеств… Я пожил со смаком, инспектор! – добавляет он, зачеркивая горечь последних слов. – Все имел, всего отведал!
   – Доложу прокурору, – говорит Знаменский, кончив проглядывать медицинскую коллекцию Щепкина.
   – И объясните: чтобы дать показания, мне нужно дожить до суда. Это и в его интересах.
   Пал Палыч убирает в сейф чеканку и папку со справ­ками. Кладет перед собой бланк протокола допроса и берется за авторучку.
   – Стол накрыт, признаваться подано! – возглашает Томин.

 

* * *

   После допроса Знаменский и Щепкин едут в машине по Киевскому шоссе. Они на заднем сиденье, рядом с шофером – сотрудник УБХСС Орлов.
   – Вредна мне эта поездка, – вздыхает Щепкин. – Никитин человек невыдержанный, могу нарваться на оскорбления. А денежки пока у меня. Нужные сведения у меня. Вы, Пал Палыч, должны меня беречь как зеницу ока. Пушинки сдувать!
   – Да-да, – усмехается Знаменский. – «На кой бес…»
   Машина проезжает мимо загородного ресторана. Па­мятно Щепкину это нарядное стилизованное здание. Здесь он совращал Артамонова, когда понадобился ему верный человек для шарашки…
   …Они сидели тогда вдвоем за столиком – Артамонов лицом к залу, где кроме русской речи слышался и говор интуристов, а в дальнем конце играл оркестр.
   Отвлекаясь от разговора со Щепкиным, он осматри­вал пары, направлявшиеся танцевать, убранство и осве­щение зала – все ему было тут в диковинку, вплоть до сервировки и заказанных блюд. Хозяином за ужином был, естественно, Щепкин.
   Он только что кончил что-то рассказывать, и с лица Артамонова еще не сошло изумленное выражение.
   – Алексей Прокопыч, я не пойму, это, ну… нелегаль­но, что ли?
   – Помилуй, Толя, как можно! Все официально офор­млено, средства перечисляются через банк. Гениальная комбинация! Деньги из ничего!
   – Да-а… сила… – в голосе Артамонова некоторая неловкость, но вместе с тем и восхищение чужой лов­костью.
   – Сила, сила, – оживленно подтвердил Щепкин. – Я, как видишь, и на пенсии не скучаю. Твое здоровье!
   Они пили легкое столовое вино и закусывали – Щеп­кин слегка, Артамонов со здоровым молодым аппетитом.
   Официантка принесла горячую закуску.
   – Это что?
   – Грибочки в сметане, Толя.
   – Надо же, игрушечные кастрюлечки!.. – умилился Артамонов.
   – Ну давай рассказывай, как живешь.
   – Нормально… У меня все хорошо, Алексей Про­копыч.
   – Рад слышать. Вкусно?
   – Ага.
   – Ну, а как время проводишь?
   – Да обыкновенно: встал, поел, завез парня в ясли – сам на работу. С работы забрал из яслей, дома – ужин, телевизор. Иногда к теще в гости, иногда к Гал­киной сестре. Пока погода стояла, каждое воскресенье возил своих то в парк, то за город… Зимой, конечно, не поездишь – днище сгниет. Ну что еще?.. В общем ниче­го, живем. – Начав бодро, Артамонов под конец как-то сник.
   – Заскучал, – проницательно определил Щепкин.
   Он проследил за взглядом, которым Артамонов про­водил кого-то в зале.
   – Хороша цыпочка?
   – Ага… – смутился Артамонов. – Хотя мою Галку если так одеть да подмазать, она тоже…
   – Красивей! – подхватил Щепкин. – Галина пре­красная женщина! Только совсем в другом роде: немного монашка, а?
   – Немного есть, – добродушно согласился Арта­монов.
   – А эта – для греха и радости… Ну да ладно, предла­гаю тост… Так вот: за тебя, замечательного парня…
   – Ну уж… – застеснялся Артамонов.
   – Именно замечательного! Начинал собирать маши­ну – кто-нибудь верил?
   Артамонов помотал головой.
   – То-то! А ты, можно сказать, из металлолома – игрушку! За твое мастерство, за смекалку, за упорство! За прошлые победы и за будущие!
   Щепкин не глядя приподнял руку, и возле столика снова возникла официантка.
   – Подавать горячее?
   – Да, пожалуйста.
   Та собирала на поднос освободившуюся посуду, про­фессионально улыбаясь Артамонову. Он простодушно, по-домашнему начал ей помогать.
   – Не суетись, не на кухне, – остановил Щепкин. – Верно, Танечка?
   – Верно, гость должен отдыхать.
   И Артамонов почувствовал себя захмелевшим неоте­санным дурнем.
   – Скажу тебе, Толя, одну вещь, только не обижайся.
   – Да что вы!
   – Ты знаешь мое отношение…
   – Знаю, Алексей Прокопыч, – заверил Артамонов. – Вы мне с гаражом помогли и вообще всегда…
   – Так вот. Серо существуешь, не взыщи за правду. Ты жизни не нюхал, какая она может быть! Помирать ста­нешь, что вспомнишь? Учился, женился, работал? А время-то идет, Толя. В жизни должен быть блеск, удо­вольствия, острые ощущения!
   Артамонов был несколько растревожен искушающи­ми речами собеседника. От вина, музыки, пестроты впе­чатлений слегка кружилась голова. Но все это проходило еще краем сознания, задевая не слишком глубоко. Щеп­кин чувствовал, что пока достиг немногого.
   – Ты себя, милый мой, не ценишь. Молодой, талан­тливый, красивый!
   – Ну уж…
   – Нет, просто диву даюсь! На корню сохнешь от скромности! Если сам не понимаешь, то послушай мне­ние опытного человека, со стороны видней. Ты силь­ный, обаятельный, рукам цены нет, трезвая голова на плечах. Да такой парень должен все иметь! А ты прозя­баешь. – Старик льстил напропалую и наблюдал за Ар­тамоновым, который хоть и краснел от комплиментов, но не забывал опустошать тарелку. Крепче надо было брать этого телка, круче. Щепкин изменил тон, фразы били резко:
   – Не нашел ты себя в жизни, Артамонов, не нашел! Положа руку на сердце, справедливо?
   Артамонов перестал жевать, задумался.
   – Может, и справедливо…
   – Ничего не ищешь, плывешь по течению. Наливай, чокнемся за то, чтобы жизнь твоя молодая в корне пере­менилась.
   – Чокнуться можно.
   – Думаешь, пустые нотации читаю? Нет, Толя, со­вершенно конкретно. В организации, про которую расска­зывал, есть вакансия. Предлагаю тебе. По совместитель­ству. Финансовая сторона дела и отчетность. Нужен абсо­лютно порядочный, верный человек.
   – Почему я?.. Никогда ничем таким… – в смятении бормотал Артамонов.
   – Позволь, каким «таким»?
   – Галкиной сестры муж… он в молодости валютой баловался, ну и угодил, куда положено. Он, знаете, как зарекся? Хоть озолоти, говорит…
   – Но он же имел, Толя! Он успел взять от жизни! А главное, случай другой. Неужели я бы стал заниматься чем опасным? Просто мозги зудят, закисать не дают. Тем и держусь. Нельзя закисать, Толя! Я тебе предлагаю пер­спективу.
   – Алексей Прокопыч, не по мне это…
   – Что, моральные соображения? Тогда ты совершен­но не понял! – Щепкин разыграл обиду.
   – Да нет, Алексей Прокопыч… – смущенно лепетал Артамонов. – Я вообще, я не о вас… но как-то странно…
   – Я надеялся, что тебе все ясно: вреда никому! А польза – и людям и себе большая. Через полгода «Волгу» купишь.
   Артамонов даже отшатнулся. Иной хмель, крепче ал­когольного, ударил в голову. В тот момент казалось, что «Волга» – предел мечтаний для смертного.
   – Полгода?.. – повторил он непослушным языком. Глаза его затуманились, и Щепкин – коварный змий – дал Артамонову насладиться радужными видениями.
   Официантка убрала остатки ужина и принесла десерт.
   Артамонов в два глотка осушил чашечку кофе, вылил в бокал остатки вина, потом набросился на минеральную воду. Он горел, как в лихорадке. Согласиться? Отказаться?
   – Ты подумай, – безмятежно разрешил Щеп­кин. – Никто не торопит. – Он уже понял, что па­рень станет послушным исполнителем его воли. Так оно все и вышло…
   Ресторан остался далеко позади. Машина сворачивает на грунтовую дорогу. Сосновая роща, за рощей – поле.
   Щепкин опускает стекло со своей стороны и вдыхает деревенские ароматы. Впереди виден дубовый лес.
   – Первый поворот направо, – говорит Щепкин и прикрывает глаза.
   Машина тормозит у правления колхоза.
   – Вот оно, наше гнездышко, – вздыхает Щепкин. – Как жалко разорять…
   – Не расстраивайтесь, Алексей Прокопыч, – усмеха­ется Знаменский.
   – Ни-ни-ни! – спохватывается тот.
   И все, кроме шофера, уходят внутрь.
   Шофер распахивает дверцы, проверяет ногой шины после ухабистой дороги и усаживается на лавочке с неиз­менной книжкой.
   Во время очной ставки с Щепкиным председатель испытывает сложные чувства: он знает, что виноват, не пытается оправдываться, но вместе с чувством стыда испытывает и облегчение, освобождение от гнетущей тревоги.
   – Вопрос к обоим: знаете ли вы друг друга? Если да, не было ли между вами вражды? Пожалуйста, товарищ Щепкин.
   – Это председатель колхоза «Коммунар» Иван Тихоныч Никитин, – безмятежно сообщает Щепкин. – По-моему, отношения были дружеские. Человек он симпа­тичный и неглупый.
   – Товарищ Никитин?
   – Что?
   – Знакомство? Отношения?
   – Понятно, знаком. А любить не за что.
   – При каких обстоятельствах вы познакомились?
   Никитин открыл было рот, а слова с языка не идут.
   – Пускай он… Соврет – поправлю.
   Знаменский оборачивается к Щепкину:
   – Прошу.
   – Впервые мы встретились осенью восьмидесятого года. Я предложил создать в колхозе подсобное производ­ство. Для дополнительного финансирования хозяйства. Вскоре был заключен договор по стандартной форме: рекомендованный мной бригадир взялся организовать мастерскую по изготовлению художественной чеканки. Разумеется, с использованием труда колхозников в свободное время.
   – Так? – спрашивает Пал Палыч Никитина.
   – Фиктивную мастерскую!
   – Что именно было фиктивным?
   – Да все. Все! Кроме договора. – Никитин отвечает Знаменскому, но смотрит на Щепкина. Смотрит с откры­той злостью.
   А Знаменский наблюдает за ним. Со старым авантю­ристом все ясно, и то, о чем он повествует, уже известно из допроса куда более подробно. Никитин же новый человек, которого еще предстоит понять и оценить.
   – Ну конечно! Все фиктивное, кроме договора! – улыбается Никитину Щепкин.
   – В двух словах поясните.
   – Даже с определенным удовольствием. Когда приду­маешь что-то нестандартное, невольно гордишься. – Щепкин теперь обращается к ведущему протокол Орло­ву: долго смотреть в глаза Никитина – все же нагрузка для нервов. – Как-то утром меня осенило: создать совер­шенно мифическую мастерскую. Чтобы ни-че-го не вы­пускала. Одна вывеска. Готовые изделия в торговле взяли, по той же цене сдали, только ярлычки переклеили: «Изготовлено цехом народных промыслов». И ни «левака», ни пересортицы. Так сказать, в белых перчатках. Пятнад­цать процентов оборота шли в колхозную кассу.
   – За счет чего создавались преступные доходы?
   – Для художественных промыслов мы получали раз­ное дефицитное сырье. На него всегда были покупатели, которые не боялись переплатить.
   – Количество рабочих? – осведомляется Орлов.
   – В такие подробности я не вникал. – Щепкин дела­ет жест в сторону председателя, переадресовывая воп­рос к нему.
   – На данный момент – сто пятьдесят человек, – от­рывисто говорит тот. – Две трети – «мертвые души». За них получали они… организаторы. Остальные – мои му­жики, которые ничего не делают. Зарплата по двести в месяц. И две старухи. Клеют этикетки.
   – Я имел лишь скромную ренту, – невинно уточняет Щепкин. – За идею и мелкие консультации.
   – Ты!.. – гневно выдыхает Никитин. – А к моим рукам копейки проклятой не прилипло!.. Зайдите в избу, увидите, – обращается он к Знаменскому.
   – Размеры «скромной ренты» вам известны?
   – Нет. Сколько себе, сколько кому – не знаю. – Никитин сверлит злым взглядом затылок Щепкина, лю­бующегося игрой солнца в листве. – Я им надавал дове­ренностей, гнилая башка!
   – И чистых бланков с подписью! – доносится сме­шок от окна.
   – И бланков… – сникает председатель. – Затянули в такое… в такую… – он не находит приличного слова.
   – Товарищ следователь, маленький вопрос? По су­ществу, – подает голос Щепкин.
   – Да?
   – Иван Тихоныч, вас разве принуждали? Может быть, били? Или подвешивали за ноги? Я предложил – вы согласились. Прошу, чтобы это было в протоколе.