Лаврова Ольга. Он где-то здесь

   – В протоколе все будет, – заверяет Орлов.
   – Согласился, – с болью произносит Никитин. – Почему? Со всех сторон – за горло! Сельхозтехника – взошло из-под нее, не взошло – гони наличные! Сельхозхимия посыпала от вредителей, заместо поля в пруд снесло – все равно плати! – Он накаляется. – И тут приехали в самый пиковый момент! Щепкин и еще один из района. Знали когда, спасатели!
   – Фамилия человека из района? – уточняет Орлов.
   – Лучков. Уже сидит за взятки. От тебя, говорит, требуется только вывеска и подпись… Начиналось-то с малого, с тридцати человек. Думал дыры залатать, закре­пить людей твердой зарплатой, чтоб не разбегались. А эта чертова мастерская пошла пухнуть, не удержишь!
   – Одновременно рос доход колхоза, не правда ли? – считает нужным отметить Щепкин.
   – Одновременно рос. Поставили новый коровник, электродойку… Эх! – сам себя обрывает председатель. – Разве я один? У соседей похуже творили!
   – Похуже – это как? – интересуется Пал Палыч.
   – Пожалуйста, не секрет. Горели на мясопоставке. Стакнулись с магазином, купили партию по продажной цене. С места не сходя, оформляют, что сдали в торговлю по заготовительной. Обратно то же мясо покупают, об­ратно сдают. А оно из подсобки не тронулось. Так четыре раза по кругу – и выполнили поставки. Без единого жи­вого килограмма! Когда это дело обмывали, говорят, тост был. За новую породу скота – «чичиковскую»…
   Щепкин слушает с довольной улыбкой: плутуют люди, обходят закон – приятно.
   – Фиктивное мясо – это безобразие! – заявляет он. – Иван Тихоныч глубоко прав, его мастерская все-таки…
   – Нет! – отрекается Никитин от защиты. – Чужой виной не оправдаешься!
   Знаменский прохаживается по комнате, останавлива­ется около Орлова.
   – Ну что?
   – Суть ясна, Пал Палыч.
   – Тогда следующий вопрос. Артамонов вам известен, товарищ Никитин?
   – Понятно, известен.
   – Чем он здесь занимался?
   – Вел филькину отчетность. Выдавал жалованье му­жикам. В общем, и бухгалтер и кассир.
   – Когда он был здесь последний раз?
   – В тот самый день…
   – С какой целью?
   – Как обычно: снял в банке деньги с нашего счета, часть завез моим работничкам. Остальное поехало дальше.
   – Расшифруйте, пожалуйста, «остальное».
   – Оформлено было якобы оплата сырья, транспорта. Ну и то, что причиталось на «мертвых душ».
   – Вы лично видели тогда Артамонова, разговаривали?
   Теперь и Никитин пристально смотрит в окно.
   – Да, разговаривали… – в тоне его проскальзывает покаянная нотка. – Вон там встретились, возле старой баньки…
   …Артамонов с неизменным чемоданчиком подошел к покосившейся баньке, около которой штабелем были составлены ящики с надписью «Не бросать!». В глубине за длинным столом под ярким торшером сидела старуха в очках. Хотя на дворе был ясный день, без искусственного освещения здесь было темновато.
   По левую и правую руку от старухи размещались ящики с чеканкой. На столе – орудия производства: клей, коробка с этикетками, тряпки, скребки на деревянных ручках.
   Скребком она сдирала прежние торговые ярлыки – раздавалось неприятное взвизгивание металла о металл, – затем отработанным движением наклеивала на то же место другие, из коробки, и перекладывала в левый ящик готовую продукцию «народного промысла».
   – Здорово, бабуся! Как производительность труда?
   – Дурацкое дело нехитрое, – проворчала бабка.
   – А что на сегодняшний день имеется?
   Старуха повернула к себе лицевую сторону пластины.
   – Кажись, елка… не, кажись, девка с коромыслом… Будешь брать?
   – Для коллекции.
   Артамонов вынул из левого ящика «девку с коромыс­лом», отлепил еще не присохший ярлычок и нашлепнул на очередную очищенную бабкой чеканку. Ему забавно было поучаствовать в «производственном процессе».
   Стоя в проеме двери, наблюдал за ним Никитин. Заметив его, Артамонов смутился, стер тряпкой клей с пальцев.
   – Добрый день, Иван Тихоныч.
   – Здравствуй. До шоссе подбросишь?
   – С удовольствием.
   Подобрав газету, он завернул чеканку, перевязал крест-накрест грубой веревкой. Председатель был не в духе, и Артамонов, стараясь держаться непринужденно, сказал:
   – Дела идут, контора клеит? – Никитин не отозвал­ся. – До свидания, бабуся!
   Оба шли по улице. Щеголеватый Артамонов и предсе­датель в потрепанном черном пиджаке с двумя орденами Красной Звезды.
   – Неважное настроение? – спросил Артамонов.
   – А чему прикажешь радоваться? – неохотно ото­звался председатель.
   – Природа, погода. Коровы мычат. Как в детстве.
   – Мычат, потому что доить давно пора, – охладил его председатель.
   – Все равно, Иван Тихоныч, у вас тут рай! В городе меня тоже настроение заедает, хоть вой. А тут как-то даже забываюсь…
   – Вон там тоже рай, – едко бросил Никитин, указы­вая на троих мужчин, расположившихся в палисаднике за выпивкой. – Празднуют твою получку!
   Завидя Артамонова, от троицы отделился дородный мужик лет пятидесяти и, пошатываясь, пошел навстречу с блаженной улыбкой:
   – Благодетелям… почтение! – Он поклонился в пояс.
   – Шел бы ты, Тимофей! – морщась, посоветовал председатель.
   – Нет, желаю… – Мужик снова отвесил поклон, теперь уже персонально Артамонову. – Манна ты наша небесная! Кормилец и поилец!.. Ручку пожалуй…
   Артамонов поспешно убрал руку за спину.
   – Брезгуешь?.. – Мужик впал в скорую пьяную оби­ду. – Не уважаешь? А я, может, член партии!.. Я брига­дир, если хочешь!.. А ты кто?
   – Тимофей! – гаркнул председатель.
   Тимофей длинно сплюнул и вернулся к собутыль­никам.
   – Лучший полевод был! – сказал председатель. – А теперь – вот. На работу уже шиш – не дозовешься!
   Артамонов сорвал лопух и стер плевок, который уго­дил на чемодан как раз под ручкой. Лопух пыльный, по коже и блестящим замкам размазалась грязь. Артамонов вынул платок и под горький, отрывистый говор предсе­дателя машинально тер и тер чемодан.
   Потом они двинулись дальше. Выходка пьяного так покоробила Никитина, что он помолчал-помолчал и сно­ва не выдержал:
   – Рай! Простор!.. Деревня – это тебе не цветочки-грибочки. Это люди. Скот. Поля. Хлеб насущный! Ты поля­ми ехал – много работают? От дурных денег все пошло вразнос!
   – Ну что вы, Иван Тихоныч… а клуб почти по­строили…
   – Что клуб, что клуб?! Вчера агроном уехал. Разлагай­тесь, говорит, без меня к чертовой бабушке! Этой весной пять изб заколотили. Пропадает деревня!
   Они остановились у «Волги», Артамонов бросил внутрь чемодан и сверток из баньки.
   – Что ж теперь делать? – растерянно произнес он. – Закрыть лавочку?
   – Теперь закроешь! Я попробовал, а мне говорят – во! – Никитин сложил из пальцев решетку. – Твои хозя­ева. Удивляешься?
   Послышался женский крик:
   – Тихоныч! Тихоныч!
   – Здесь я! – гаркнул Никитин.
   Подбежала запыхавшаяся женщина:
   – Опять электричества нет, дойка стала!
   – А движок на что?
   Женщина в отчаянии подняла сжатые кулаки.
   – Василий-механик пьяный! Запорол движок!
   – А-ах он… – председатель сглотнул яростное руга­тельство. – Бей в набат! Всех баб на ферму – бегом! Доить вручную!
   Женщина опрометью бросилась обратно.
   Разноголосо, надрывно мычали коровы, и председа­тель слушал с искаженным лицом.
   – Иван Тихоныч, я попробую движок?.. – предло­жил Артамонов. – Может, помогу?
   Никитин смерил его презрительным взглядом: ты? городской пижон и белоручка? составитель фальшивых бумажек? ты мне починишь движок?!
   – Спасибо уж, помогли: и клуб и коровник по после­днему слову… А вот сейчас перегорит молоко – и пропа­ло стадо, хоть под нож пускай!
   Откуда ему знать, что никакой движок не проблема для мастеровитого Артамонова! А тот, пристыженный, растерянный, не решился настаивать.
   Заученными, но странными движениями председа­тель вытряхнул из пачки папиросу и закусил зубами мундштук. И впервые по-настоящему видны его руки – мертвые кисти в черных перчатках. Протезы.
   – Знал бы заранее, – сказал Никитин, прикуривая и близко глядя в глаза Артамонова, – на версту бы не подпустил! Поставил бы на горке пулемет против всей вашей породы – и до последнего патрона! До последне­го!.. Жив только верой и надеждой: авось всякую по­гань – с корнем! А коли нет, то сел бы в твой краси­вый автомобильчик, закрыл глаза и не стал сворачивать. Мочи нет, понимаешь?! Все сворачивать… везде свора­чивать…
   Донесся звук набата – резкие тревожные удары по металлическому диску, подвешенному на столбе. Опусто­шенный своей вспышкой, председатель сделал «кругом» и, сутулясь, пошел назад.
   Артамонов долго смотрел вслед. Потом оглянулся и увидел окружающее иначе, чем прежде. Неблагополучи­ем веяло вокруг. Слепо таращилась из-за поваленного забора нежилая изба. А поодаль еще одна была забита свежими досками…
   Артамонов приблизился к покинутому жилищу и ис­пытующе, словно стараясь что-то до конца понять, заг­лянул через забор в пустой двор…
   Наваждение рассеял автомобильный гудок. Грузовик с полным кузовом новых ящиков для старухи в баньке давал понять, что легковушка мешает проехать.
   Артамонов возвратился к «Волге» и подал назад, ос­вобождая путь грузовику.
   А затем рванул с места и покатил, покатил, не разби­рая дороги…

 

* * *

   У невысокого забора, ограждающего территорию дет­ского сада, стоят по одну сторону Игорек Артамонов, по другую – Снежкова. Перегнувшись через штакетник, она умиленно гладит ребенка по голове.
   – Золотко ты мое! Узнал тетю Тасю, миленький! А у меня конфетки есть, твои любимые! – Снежкова протя­гивает мальчику пакетик. – Большой-то какой стал… Вкусно, да? Надо же – узнал! Я думала, забыл уже… А папу ты помнишь!?
   – Папа уехал.
   – А помнишь, как ко мне ездили? Ягодки в палисад­нике собирал, помнишь? Я, бывало, жду, пирогов напе­ку и с луком, и с капустой. Папа с луком любил… А у соседки курочки, помнишь? Цып-цып-цып… Беленькие… Игорек, а мама замуж не вышла?
   – Не знаю, – затрудняется мальчик.
   – Ну… новый папа к вам не ходит?
   – Не-ет.
   – Это хорошо. Неродной – он и есть неродной… А ты рад, что я пришла?
   – Ага.
   – Я к тебе еще приду. Чего тебе принести, Игоречек?
   – Машинку принеси.
   – А и правда! Ты все, бывало, в машинки играл… Как тебе приехать, я половики скатывала, чтобы не цепля­лись под колесами…
   Заворковавшись, Снежкова замечает Артамонову, только когда та приближается уже вплотную и кладет сыну руку на плечо.
   – Мамочка, это тетя Тася!
   – Я поняла, – ровным тоном отзывается Артамоно­ва. – Конфеты отдай тете обратно. – Мальчик нехотя повинуется. – И иди побегай.
   Тот, оглядываясь, отходит. Снежкова потерянно смот­рит вслед, сжимая пакет с конфетами.
   – Мой сын не нуждается в ваших подачках. И не смейте больше здесь появляться, – голос Артамоновой напряжен, но спокоен.
   – Съем я его, что ли… – сдавленно бормочет Снеж­кова.
   – Хватит того горя, которое вы причинили нашей семье. При всей неловкости и виноватости, какие неиз­бежно испытывает любовница при столкновении с за­конной женой, Снежкова не может смолчать.
   – Не я, так другая была бы… При счастливой жизни от жены не бегут…
   – А в той своей, вольной жизни… – помолчав, гово­рит Артамонова, – где была «Волга», вы и все остальное… там Толя был счастлив?
   Прямота и серьезность вопроса заставляют Снежкову, может быть, впервые трезво взглянуть на прошлое и ответить искренне.
   – Наверное, нет… – поникая, отвечает она. – Все за чем-то он гнался… хотел чего-то… а радости не полу­чалось… Какое уж счастье… – кончает Снежкова на полушепоте и кидает в сумку злосчастные конфеты. – Пойду я…
   Она идет вдоль ограды и вдруг слышит:
   – Теть Тась!
   – Игоречек, к маме беги, – трясет Снежкова голо­вой. – К маме. Ты маму любишь?
   – Люблю.
   – Вот так ей и скажи, – моргает Снежкова мокрыми ресницами. – Как скажешь?
   – Мамочка, я тебя люблю.
   – Правильно, Игоречек… Беги.