– В этой скале все сто тонн будут! – уверенно сказал Бабоа, – я раньше на Военно-Сухумской дороге скалолазом работал, много таких нависающих скал обрушал, так что, не волнуйся, командир, немцев засыплет так, что не откопают своих минометов до самой нашей Победы!
Не верил Игорь в Бога, но вспомнив вдруг бабушку Катю, как она его крестила-перекрещивала каждый раз, когда Игорек в школу убегал, перекрестился украдкой, так чтобы ни Бабоа, ни Бхуто не заметили.
– Давай, – скомандовал он, и Бхуто дернул за шнуры, которые тянулись к заложенным фугасам.
Четыре секунды длились словно вечность.
Неужели не взорвется?
Но тут ухнуло.
Осколки с камнями не полетели наверх – вся ударная сила фугасов рванула ниже того места, где залегли альпинисты.
– Рухнет скала или нет?
Вот был вопрос! Если не рухнет, то все насмарку…
Но край тверди, площадью все пять на пять метров, а то может и больше, вдруг дрогнул и провалился вниз.
– Сработало! – не удержался, закричал Бхуто.
– Сработало, – выдохнул Игорь.
Поднявшаяся от падения скалы пыль долго-долго не оседала.
И ничегошеньки нельзя было разглядеть там внизу – сплошное коричневое облако.
Немцы не стреляли.
Только отчаянные крики снизу доносились.
Крики, крики, крики…
Минут через тридцать, когда пыль немного улеглась, Игорь и Бхуто высунули головы с края обрыва и поглядели вниз.
Вся позиция минометной батареи была засыпана обломками скалы.
Команда немцев человек из двадцати пыталась что-то раскопать, но от минометов, по всей видимости одна только лепешка осталась.
– Сработало! – прошептал Игорь.
– А ты думал, командир! – весело ответил Бхуто, – с такими орлами разве не сработает!
Назад спускаться было куда как веселей!
Спускались уже в связках, со страховкой.
Да и легче уже было – за минусом веса тола и гранат.
Но самое главное – на душе легче было.
– Похоронить товарищей надо, – сказал Тетов, когда группа спустилась на дно ущелья.
Двоих абхазцев – Георгия Чвелия из Псоу и Василия Ашба из Эшер нашли лежащими на камнях.
Игорь поглядел наверх – метров с сорока упали. Это без шансов…
Ребят положили под горой и над каждым соорудили по горке из больших камней.
Только шоферика нигде не было видно.
– Где же Борзыкин? – недоумевал Игорь, – где шоферик?
Игорь поглядел на Бабоа, – ты же за ним следом шел.
– Ну шел, и чего теперь? – хмыкнул Бабоа.
И тут до Игоря дошло.
Он поглядел вдруг на длинный кинжал, что всегда висел у абхазца на поясе…
Поглядел и все понял.
– Где же ты его оставил? – спросил Игорь.
– Вон там, – ответил Бабоа и показал рукой на карниз.
Солнце уже взошло и ярко освещало теперь ту стену, по которой сегодня ночью они карабкались наверх к своей победе.
Игорь приложил к глазам бинокль и увидел ногу в ботинке и обмотках. Всего тела видно не было – его закрывал карниз.
В зеленых обмотках, какие были у шофера Борзыкина.
– Плохо, не похоронили, – заметил Игорь.
– Птицы склюют, – сказал Бабоа.
И добавил:
– Похоронку подписывать станешь, командир, – родным его напиши, что в бою смертью храбрых, ладно?
– Ладно, – ответил Игорь.
И они пошли назад.
К своим.
Оставив в ущелье двоих героев и одного труса. …
8.
Волленгут, бабушка Фрицци – ужасно страдал из-за того, что не мог сам отвезти Клауса в госпиталь.
Клаус хоть и порывался сперва после перевязки остаться в роте, но санитар Йоган Хильдеман, когда осматривал рану, категорически настаивал на срочной эвакуации оберлейтенанта в тыл.
– Пуля хоть и навылет, – сказал он, но выходное отверстие очень большое и рваное, рану необходимо обязательно зашить, да и крови "фон" много потерял.
Волленгут горячо опрощался с "внучком" и отправил Клауса под присмотром веселого поджигателя Хайнрици.
Сперва до штаба 91-го полка Клаус ехал верхом на вьючном муле, на котором артиллеристы возили ящики с боеприпасами.
А от штаба в Теберду шла машина – Фольксваген "кюбель".
От потери крови у Клауса кружилась голова.
Хайнрици он отпустил еще по прибытии в штаб.
Теперь он ехал вместе с еще двумя ранеными офицерами и сопровождавшим их фельдфебелем-медиком.
До Теберды было два с половиной часа езды.
Машину трясло и рана невыносимо болела.
Но страдал не только он.
Капитан с раной в левом боку все время стонал, на каждом ухабе, на каждом камне, попадавшем под колесо "кюбельвагена".
На остановке, которую шофер в форме ефрейтора горных егерей сделал, чтобы залить в бак канистру бензина, фельдфебель-медик сделал капитану укол морфия.
– Вам сделать тоже? – спросил он Клауса.
– Мне? – переспросил Линде, – нет не надо, мне не больно, сказал он. …
В Теберду приехали в пятом часу пополудни.
На въезде в городок у поста фельджандармов спросили, где госпиталь.
Унтерофицер военной полиции искренне удивился, услышав слово "госпиталь".
– Но в штабе нам сказали, что офицерский госпиталь здесь в Теберде.
– Они могли ошибиться, – ответил жандармский унтер.
Комендатуры в городке еще не было, зато на площади в здании бывшей школы фельдфебель-медик с шофером обнаружили штаб полка "Бранденбург".
– Где здесь госпиталь? У меня три раненых, один из них тяжелый, – спросил фельдфебель-медик дежурного унтерофицера бранденбуржцев.
– Госпиталь? – удивленно поднял брови унтер, – может вы имеете ввиду детский санаторий, который теперь освобождают под будущий госпиталь?
– Мне все равно, – устало сказал фельдфебель-медик, – мне теперь хоть и в детский санаторий… …
Возле большого по здешним меркам, обмазанного снаружи белой штукатуркой двухэтажного здания, в котором по информации, полученной в штабе бранденбуржцев находился детский санаторий, происходила какая то возня.
Возле деревянных ворот во двор санатория стояли два крытых брезентом грузовика "Опель-блиц".
И вокруг этих грузовиков суетились какие то военные и гражданские, причем гражданские были женщинами в белых халатах.
Они что-то кричали.
Кричали по русски.
А военные в форме военной полиции горнострелковых войск – с характерными фельджандармскими бляхами "Zonder Dienst" на мундирах, эти что то кричали по немецки.
– Что там происходит? – спросил Клаус фельдфебеля-медика.
Клаус единственный из троих раненых кто был в сознании.
Двое других после уколов морфия сидя спали.
Фельдфебель побрел к грузовикам – узнавать, где госпиталь и что им теперь делать?
Внезапно Клаусу показалось очень знакомым лицо одной молодой женщины, что была там рядом с грузовиками… Она была в белом халате, она что то кричала, размахивая руками. Она кричала на офицера жандармов, а офицер кричал на нее.
– Брежу от потери крови? – подумал Клаус, – где я мог ее видеть?
Офицер вдруг ударил женщину.
Та упала.
Поднялась и снова стала кричать на жандарма.
Тот снова ее ударил.
И она снова упала.
И тут Клаус вдруг вспомнил!
Как же он мог забыть?
Девушка, которая читала стихи Гейне!
Как из пены вод рожденная,
Ты сияешь – потому,
Что невестой нареченною
Стала ты бог весть кому.
Пусть же сердце терпеливое
Позабудет и простит
Все, что дурочка красивая,
Не задумавшись, творит!
Это же Рая! Это же подруга его Лизе-Лотты и подруга того русского парня Игоря Тетова!
Вернулся фельдфебель-медик и с унылой миной на лице доложил, – - Госпиталь прибудет сюда только завтра, а пока фельджандармерия только еще освобождает для госпиталя помещения.
– А почему кричат эти женщины? – спросил Клаус.
– Это медицинский персонал детского санатория, они не хотят, чтобы военная полиция увозила детей, – пояснил подошедший вместе с их медиком жандармский унтер.
– А почему не хотят? – спросил Клаус.
– Вы такой наивный, оберлейтенант, – хмыкнул жандармский унтер, – кто и куда будет эвакуировать этих неполноценных туберкулезников? Мы их до ближайшего оврага довезем, а там их и закопают бульдозером, чтобы зараза туберкулезная не распространялась. А завтра утром здесь тотальную дезинфекцию сделают.
– Детей? – переспросил Клаус, – детей закопают?
– Это же азиаты, да потом с туберкулезом, – хмыкнул жандармский унтер.
Между тем, офицер снова ударил ту женщину, что была так похожа на девушку Риту из далекого тридцать девятого года.
Женщина снова упала.
Клаус поднялся с сиденья и выйдя из "кюбеля", нетвердой походкой направился в сторону грузовиков.
– Вы куда? Оберлейтенант? – обеспокоено спросил фельдфебель-медик.
– Мне по маленькой нужде надо, – не оборачиваясь ответил Клаус.
Здоровая правая рука его потянулась по животу налево к кобуре тяжелого Р-38.
– Оставь в покое женщину, ты, тыловая свинья, – гневно прошипел Клаус, тыча дулом пистолета в грудь опешившего лейтенанта военной полиции.
– Вы что? Вы в своем уме, обер? – испуганно охнул жандармский лейтенант.
– Драться надо там на фронте, а не тут с женщинами, – попытался было крикнуть Клаус, но боль сильно отдалась в раненом плече, – убирайтесь отсюда и не смейте бить женщин и трогать детей.
– Вы сошли с ума, у нас приказ, вы пойдете под военно-полевой суд…
А потом Клаус потерял сознание. ….
– Никуда и ни под какой военно-полевой суд он не пойдет, – сказал генерал Ланц, отбросив от себя выписку из рапорта военной жандармерии.
Командир 1-ой горнострелковой дивизии был сильно раздосадован.
– Никуда он не пойдет! Ни под какой идиотский военно- полевой суд он не пойдет!
Не хватало еще по каждой писульке от этих тыловых бездельников отдавать под суд моих лучших офицеров!
Во-первых есть показания свидетелей, раненых капитана Цемски и раненого лейтенанта Хетцера, что у фон Линде вообще оружия с собой не было, и про пистолет, которым он якобы угрожал, это жандармы выдумали. Капитан Цемски с лейтенантом Хетцером написали ясно и понятно, что фон Линде вышел из машины, оставив портупею с кобурой на сиденьи, потому как вышел, пардон, в сортир, где пистолет ему был не нужен. Так что эти жандармы – крысы тыловые все врут!
И потом у фон Линде есть секретное предписание от спецуполномоченного из ОКВ…
Так что…
Так что ни под какой военно-полевой суд фон Линде не пойдет!
И покончим с этим.
Ланц швырнул выписку рапорта жандармов своему адьютанту и махнув рукой дал понять, что комментариев по этому инциденту давать больше не намерен. …
А Раечка бежала.
Бежала с двумя спасенными ею детками.
С маленькой Анечкой-Анюткой и маленьким Васечкой-Васюткой.
Такая молодая, а у ней уже двое, с сочувствием говорили про нее беженцы.
И подавали хлебушка – делились…
9.
Глубоко внутри Вальтер Шелленберг считал своего шефа плебеем, и грубым и неотесанным мужланом. Сам Вальтер, имея прекрасное университетское образование и хорошее домашнее воспитание, морщил нос, как морщат его городские жители в деревне при остром запахе коровьего или конского навоза на полях, морщил нос от всех этих пропагандистских идеологических призывав шефа СС искать корни духа нации в крестьянских традициях германцев. Вальтеру Шелленбергу эти инициативы Гиммлера с его попытками массово оженить лучших офицеров СС на здоровых крестьянских девушках и тем самым оздоровить нацию, казались смешными и примитивными. И сам шеф СС казался ему примитивным. Примитивным и страдающим от целого ряда комплексов. И первый из этих комплексов шефа – его вечная тяга ко всякого рода военной мишуре – к военной форме, нашивочкам на рукавах, портупеям, сапогам, и читавший Фрейда с Юнгом – - Шелленберг прекрасно видел понимал, что за этим кроется скрытая зависть Гиммлера к иным вождям рейха и в первую очередь к Герингу, который в отличие от Гиммлера успел нахватать высших военных наград еще в Первую мировую. И вот, не повоевав и не нахватав на полях битв железных крестов, как Геринг или Гесс, завидуя теперь иным вождям рейха и ветеранам НСДПА, Гиммлер рядился в черные мундиры и выдумывал свои собственные в СС знаки отличия.
Ведь если Геринг в Первую мировую успел получить все высшие награды, то Гиммлер, в силу возраста (он родился в 1900 и к концу войны ему едва исполнилось восемнадцать) послужив всего только два месяца в учебном полку и в школе подпрапорщиков – стал свидетелем позорной капитуляции Кайзеровской Германии…
Да, он не успел "нахватать крестов на грудь", как это успели Геринг и Рэм.
Комплексы маленького невоенного юноши развивались, так потом, уже в двадцатые годы учась в университете, Гиммлеру все никак не удавалось вступить в студенческое "корпорантство", потому как будучи католиком он не пил пива и не дрался на рапирах. И вот теперь, Гиммлер как бы компенсировал недополученное в юности.
Шелленбергу было и смешно видеть и осознавать эти слабости своего глубоко гражданского и невоенного шефа, пытавшегося вырядившись в черную форму и высокие сапоги, компенсировать свои комплексы неполноценности перед теми вождями из ближнего окружения фюрера, кто как и сам фюрер – воевали и имели железные кресты.
Поэтому Вальтер Шелленберг практически никогда, подчеркнуто никогда не надевал мундира. И будучи бригадефюрером СС, что соответствовало армейскому званию генерал-майора, Вальтер ездил на службу только в штатском костюме. И когда однажды Гиммлер все же спросил Шелленберга, отчего тот не носит мундира, тот со свойственным ему остроумием ответил, что смешно и нелепо требовать от профессиональных шпионов, начальником коих он – Вальтер Шелленберг и является, носить какие-бы то ни было знаки различия, подтверждающие их принадлежность к шпионскому клану.
– Шпион должен быть неприметен, – хитро улыбнувшись сказал Шелленберг, – а начальник шпионов должен быть неприметен вдвойне, чтобы служить примером для подчиненных.
Он хотел еще добавить, мол, – а все эти серебряные витые погончики и дубовые листья в петлицах, это мол мишура для падких до внешнего блеска деревенских дешевок, – НО УДЕРЖАЛСЯ, дабы не дразнить шефа.
А еще Шелленберг очень хорошо понимал, что Гиммлер спит и во сне видит, чтобы свалить ненавидимого им Геринга.
Геринг был ветеран партии.
Он примкнул к движению гораздо раньше Гиммлера.
Он был одним из руководителей Мюнхенского восстания.
Во время восстания он был ранен и потом сидел в тюрьме вместе с Адольфом Гитлером.
И вот теперь Геринг – эта жирная самодовольная свинья морально разлагался, наслаждаясь плодами своего возвышения над иными членами партии.
Построил себе дворец Карингхалле, дворец, какого не было даже у Фридриха Великого! Понацеплял на себя бриллиантовых сабель, свез к себе со всей Европы отобранных у евреев антиквариата и картин…
Нет, будучи крестьянином до мозга костей, Гиммлер не выносил роскоши и не понимал в ней толка. Но он страшно ревновал Геринга к его власти. К его месту рядом с фюрером. Ведь после того, как Гесс улетел в Англию, Геринг стал официальным преемником… А Гиммлер хотел, чтобы официальным преемником был он.
Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.
И еще, по природе своей деятельности будучи прекрасным аналитиком, Вальтер Шелленберг понимал, что в своей борьбе против Геринга, в борьбе за первое место рядом с фюрером, а потом и… Ведь фюрер не вечен, а Гиммлер моложе Адольфа…
И рейхсфюрер может запросто потом трансформироваться в… в ФЮРЕРА народа и фатерлянда! Так вот, Шелленберг понимал, что в этой борьбе Гиммлера против Геринга – всякое лыко было в строку! То есть, ковыряя под Канариса, Гиммлер ковырял под всех военных, под их неспособность решать вопросы на Восточном фронте. И этот "накат" на военных, был "накатом" и на Геринга.
Шелленберг знал о неудачной попытке своего шефа в очередной раз скомпрометировать Геринга, во время его недавнего посещения Альпийской резиденции фюрера.
Шелленберг знал, что Гиммлер с крестьянской прямотой высказал Гитлеру свое мнение о кретинизме и преступной халатности Геринга в результате которых, Бакинские нефтеприиски русских оказались вне зоны досягаемости германской авиации. Было известно Шелленбергу и то, что для фюрера оказались более важными его товарищеские отношения с "милым старым добрым Германом". И даже очевидные стратегические "проколы" командующего авиацией не возымели должного действия на фюрера. Гитлер был готов все простить своему старому товарищу по партии. Но ведь терпение фюрера не беспредельно! Просто Гиммлер не очень тонкий политик. Мнеием фюрера ведь тоже можно манипулировать, и Вальтер Шелленберг это очень хорошо понимал.
"Подставив Канариса, сорвав его операцию по диверсиям на русских нефтепроводах, мы снова поднимем вопрос о том, что НАМ НИКАК НЕ УДАЕТСЯ ОТРЕЗАТЬ РУССКИХ ОТ СНАБЖЕНИЯ НЕФТЬЮ. Нефть – это вообще самый больной вопрос германской экономики.
И тогда снова всплывет то, что именно Геринг виноват в том, что немецкая авиация НЕ МОЖЕТ долететь до Баку, а вот английская авиация МОЖЕТ долететь до Плоэшти…
Поэтому, подставив Канариса, мы подставим Геринга!" Это был первый тезис в рассуждениях Шелленберга.
Но был еще и второй.
Не менее убийственный.
А может, и более убийственный.
Шелленбергу было известно о недовольстве высших военных некоторыми "политическими злоупотреблениями наци"…
Пока военные роптали только шепотом.
Пока их многое устраивало – война шла успешно, военные были в почете…
Но аристократы и чистоплюи (тут Шелленберг усмехался своим мыслям, потому как и сам был отчасти аристократом и чистоплюем) – аристократы от генералитета уже начинали тихо перешептываться о СВОЕМ видении германского будущего. Германия без НАЦИ. Огромная, великая Германия, но без всей той грязи коричневорубашечников с их концлагерями и открытым оголтелым антисемитизмом.
"Когда война кончится, генералы постараются уничтожить и Партию и СС… И самого фюрера. Заговор военных – это только вопрос времени." И это был второй тезис Шелленберга.
Ведь Гиммлер не самоубийца!
У него ведь развит инстинкт самосохранения!
– Итак, Вальтер, ты предлагаешь скинуть русским информацию о диверсии на Кавказе? – переспросил Гиммлер.
Шелленбергу не нравилась эта манера фамильярного обращения, но что поделаешь! С волками жить – по волчьи выть. Устав СС предписывал обращаться друг к другу без принятых в армии политесов. Здесь в СС перед званием не говорили "герр майор".
Здесь в СС не было "господ". Здесь все были как братья одного монашеского ордена.
– Да, рейхсфюрер, если операция Канариса потерпит фиаско, мы выиграем дважды.
– Одним выстрелом двух вальдшнепов?
– Да, рейхсфюрер, именно так.
Задумавшись, Гиммлер взялся рукою за подбородок и так стоял как бы в прострации глядя в окно, свободною рукой обнимая себя за талию и покачиваясь на носках высоких хромовых сапог.
– Вальтер, здесь надо сделать все очень и очень тонко, – нарушил молчание Гиммлер, – никаким образом эта утечка информации не должна указать на истинный источник.
– Я понимаю, шеф, – кивнул Шелленберг.
– Если Канарис узнает, "откуда растут ноги" у этой утечки, а он может узнать, Вальтер, у него не отнять – он истинный мастер своего дела, – Гиммлер говорил быстро и со страстным желанием того, чтобы его речи дошли до самых глубин сознания его собеседника, – если они узнают, кто "слил" русским информацию об операции, которую одобрил и утвердил сам фюрер, то нам несдобровать, а в первую голову несдобровать именно вам, Вальтер!
Шелленберг понимал.
Если Канарис узнает, кто погубил его операцию, Гиммлеру придется свалить всю ответственность на исполнителя – то есть на него, на Вальтера Шелленберга, де это его личная инициатива и не более.
Таковы были правила игры.
Живя в лесу не следует обижаться на то, что медведь сильнее волка, а волк сильнее лисицы!
Шелленберг понимал, что в случае удачи, в случае успеха – ему дадут награду…
Гиммлер даст.
А случись у Вальтера прокол, тот же Гиммлер не дрогнув, отдаст Вальтера под суд, первым сфабриковав дело об измене.
Да оно, это дело уже наверняка сфабриковано Мюллером и лежит – ждет своего часа в сейфе У САМОГО или у его первого зама – у венца Кальтенбруннера.
– Канарис никогда не узнает, – сказал Шелленберг, – я позабочусь, чтобы русские были бы уверены в том, что это они сами без посторонней помощи проникли в сокровенные тайны Абвера. И у нас потом будет лишний повод поставить под сомнение компетентность военной разведки. Оставим Канарису пенять на русских, которые якобы попросту переиграли его в искусстве шпионажа.
– Вобщем, я надеюсь на твой профессионализм, Вальтер, – закрыл тему Гиммлер, и усмехнувшись добавил, – а в форме ты бы меньше походил на голливудского еврея, зря все же манкируешь мундиром генерала СС, зря! …
Раю с ее детишками приютила одна черкешенка.
Алия Ахметовна Гозгоева.
Муж Алии воевал в Красной Армии.
Сама Алия работала счетоводом в Тебердинском райпотребсоюзе. Было у нее двое детей – четырнадцатилетний черноглазый пацан по имени Тимур и девочка Эльза двенадцати годков.
Рая не призналась Алие, что Аня и Васечка не ее дети, и что сама она врач из туберкулезного санатория.
Люди боятся этого страшного слова "туберкулез" и здесь их в этом нельзя винить.
Вобщем, соврала, что она обычная отдыхающая из Москвы, которую война застала в Кисловодске, что в Кисловодске у них украли документы и что приходилось так вот и мыкаться до самого прихода немцев – скитаться по домам, перебиваться милостью или случайными заработками если кому уколы нужны или уход за тяжелобольным.
Рая сказала, что сама она – медсестра.
Алия пустила их пожить.
Еда в доме была.
Были и куры, и яйца, и козье молоко.
Рая сразу принялась со рвением работать по хозяйству.
Воду носить из колодца, мыть, чистить, убирать… Даже коз вызвалась пасти.
– А сколько детям твоим лет? – как то вечером спросила Алия.
– Анюте шесть, а Васечке пять, – ответила Рая.
– Сколько ж тебе самой лет то было, когда ты их рожала? – спросила Алия.
– Мне? – переспросила Рая и покраснела, – мне восемнадцать было, я просто моложе своих лет выгляжу, такой у меня типаж.
– А что же Васечка тебя все мамой никак называть не привыкнет? – не унималась Алия.
– Да так уж, – совсем войдя в краску, неопределенно отвечала Рая.
10.
Подмосковное Алабино.
Еще год назад здесь были бои.
Немцы рвались по Киевскому шоссе от Нарофоминска в сторону Апрелевки и Переделкина.
Старый завхоз спортбазы Иван Аполлонович был здесь сразу, как только немцев отогнали. В январе уже нынешнего – сорок второго.
– Морозы, Игорюша, астрашенные стояли, – рассказывал Иван Аполлонович, – и представь себе, едем мы в Нарофоминск на нашей машине на досаафовской, я из кабинки то поглядываю влево-вправо, и знаешь, аж жуть брала! Иногда глядишь, а немцев целая рота сидьмя-сидит – мёртвые заиндивелые. Видать, ночью шли на марше, отступали. На привал сели и все заснули-замерзли до единого.
– А мы их сюда не звали, – заметил Игорь.
– Это точно, – согласился Иван Аполлонович, – мы их не звали окаянных.
Помолчал немного, пожевал беззубым ртом, а потом все же спросил, – а тебе не навредило, Игорюша, что ты с немцами то в тридцать девятом на Кавказе по горкам лазал?
Игорь вздрогнул, поглядел на старого завхоза искоса.
– А ты чего спрашиваешь, Аполлоныч? Или у тебя кто допытывался про меня?
– Да уж было дело, вызывали в эн-ка-вэ-ду, про всех спрашивали, не только про твою душу.
Снова помолчали.
Зябко на спортбазе. Хоть и сентябрь еще только на дворе, а зябко – сыро как то и неуютно. Вот Аполлоныч и печку затопил.
Сидят они теперь – ждут покуда чайник закипит.
– А ты молодцом, Игореша, – начал было подлизываться Аполлоныч, – с медалью вона вернулся, а чё вернулся то? Али по здоровью уже не годен?
– Много будешь знать, – отрезал Игорь, – помрешь не своей смертью.
– Ну ладно, – вздохнул старик и принялся хлопотать с заваркой.
Хитрый Аполлоныч все знал.
Или почти все.
Знал он, что собирают теперь сюда на бывшую базу Цэ-Дэ-Ка (центрального спортивного клуба красной армии) – собирают сюда спортсменов – значкистов Мастер спорта СССР – собирают со всех фронтов.
И ясное дело – не для Олимпийских игр их сюда теперь собирают.
Видать, будет с немцами какое-то соревнование.
Не совсем официальное.
И не исключено что соревноваться ребята будут не на жизнь, а на смерть и патроны при этом будут не для спортивной стрельбы по мишеням…
– Где Раиска то твоя, докторица молоденькая? – сменил тему Иван Аполлонович, – пишет тебе?
– Не знаю, где она, – ответил Игорь тяжело вздыхая, – последнее письмо с Кавказа получил еще летом, до немецкого наступления, она в Теберде в санатории была врачом. И не знаю, успела ли эвакуироваться? Или не успела?
Старик тоже сочувственно вздохнул и протянув Игорю алюминиевую кружку с настоящим пахучим чаем, а не с морковной бурдой, как приходилось теперь повсеместно пить, сказал, – попей Игореша, забудь тоску!
Но тоска от чая не забывалась.
Игорь полез в карман гимнастерки, достал читанное-перечитанное сто раз письмо.
Не верил Игорь в Бога, но вспомнив вдруг бабушку Катю, как она его крестила-перекрещивала каждый раз, когда Игорек в школу убегал, перекрестился украдкой, так чтобы ни Бабоа, ни Бхуто не заметили.
– Давай, – скомандовал он, и Бхуто дернул за шнуры, которые тянулись к заложенным фугасам.
Четыре секунды длились словно вечность.
Неужели не взорвется?
Но тут ухнуло.
Осколки с камнями не полетели наверх – вся ударная сила фугасов рванула ниже того места, где залегли альпинисты.
– Рухнет скала или нет?
Вот был вопрос! Если не рухнет, то все насмарку…
Но край тверди, площадью все пять на пять метров, а то может и больше, вдруг дрогнул и провалился вниз.
– Сработало! – не удержался, закричал Бхуто.
– Сработало, – выдохнул Игорь.
Поднявшаяся от падения скалы пыль долго-долго не оседала.
И ничегошеньки нельзя было разглядеть там внизу – сплошное коричневое облако.
Немцы не стреляли.
Только отчаянные крики снизу доносились.
Крики, крики, крики…
Минут через тридцать, когда пыль немного улеглась, Игорь и Бхуто высунули головы с края обрыва и поглядели вниз.
Вся позиция минометной батареи была засыпана обломками скалы.
Команда немцев человек из двадцати пыталась что-то раскопать, но от минометов, по всей видимости одна только лепешка осталась.
– Сработало! – прошептал Игорь.
– А ты думал, командир! – весело ответил Бхуто, – с такими орлами разве не сработает!
Назад спускаться было куда как веселей!
Спускались уже в связках, со страховкой.
Да и легче уже было – за минусом веса тола и гранат.
Но самое главное – на душе легче было.
– Похоронить товарищей надо, – сказал Тетов, когда группа спустилась на дно ущелья.
Двоих абхазцев – Георгия Чвелия из Псоу и Василия Ашба из Эшер нашли лежащими на камнях.
Игорь поглядел наверх – метров с сорока упали. Это без шансов…
Ребят положили под горой и над каждым соорудили по горке из больших камней.
Только шоферика нигде не было видно.
– Где же Борзыкин? – недоумевал Игорь, – где шоферик?
Игорь поглядел на Бабоа, – ты же за ним следом шел.
– Ну шел, и чего теперь? – хмыкнул Бабоа.
И тут до Игоря дошло.
Он поглядел вдруг на длинный кинжал, что всегда висел у абхазца на поясе…
Поглядел и все понял.
– Где же ты его оставил? – спросил Игорь.
– Вон там, – ответил Бабоа и показал рукой на карниз.
Солнце уже взошло и ярко освещало теперь ту стену, по которой сегодня ночью они карабкались наверх к своей победе.
Игорь приложил к глазам бинокль и увидел ногу в ботинке и обмотках. Всего тела видно не было – его закрывал карниз.
В зеленых обмотках, какие были у шофера Борзыкина.
– Плохо, не похоронили, – заметил Игорь.
– Птицы склюют, – сказал Бабоа.
И добавил:
– Похоронку подписывать станешь, командир, – родным его напиши, что в бою смертью храбрых, ладно?
– Ладно, – ответил Игорь.
И они пошли назад.
К своим.
Оставив в ущелье двоих героев и одного труса. …
8.
Волленгут, бабушка Фрицци – ужасно страдал из-за того, что не мог сам отвезти Клауса в госпиталь.
Клаус хоть и порывался сперва после перевязки остаться в роте, но санитар Йоган Хильдеман, когда осматривал рану, категорически настаивал на срочной эвакуации оберлейтенанта в тыл.
– Пуля хоть и навылет, – сказал он, но выходное отверстие очень большое и рваное, рану необходимо обязательно зашить, да и крови "фон" много потерял.
Волленгут горячо опрощался с "внучком" и отправил Клауса под присмотром веселого поджигателя Хайнрици.
Сперва до штаба 91-го полка Клаус ехал верхом на вьючном муле, на котором артиллеристы возили ящики с боеприпасами.
А от штаба в Теберду шла машина – Фольксваген "кюбель".
От потери крови у Клауса кружилась голова.
Хайнрици он отпустил еще по прибытии в штаб.
Теперь он ехал вместе с еще двумя ранеными офицерами и сопровождавшим их фельдфебелем-медиком.
До Теберды было два с половиной часа езды.
Машину трясло и рана невыносимо болела.
Но страдал не только он.
Капитан с раной в левом боку все время стонал, на каждом ухабе, на каждом камне, попадавшем под колесо "кюбельвагена".
На остановке, которую шофер в форме ефрейтора горных егерей сделал, чтобы залить в бак канистру бензина, фельдфебель-медик сделал капитану укол морфия.
– Вам сделать тоже? – спросил он Клауса.
– Мне? – переспросил Линде, – нет не надо, мне не больно, сказал он. …
В Теберду приехали в пятом часу пополудни.
На въезде в городок у поста фельджандармов спросили, где госпиталь.
Унтерофицер военной полиции искренне удивился, услышав слово "госпиталь".
– Но в штабе нам сказали, что офицерский госпиталь здесь в Теберде.
– Они могли ошибиться, – ответил жандармский унтер.
Комендатуры в городке еще не было, зато на площади в здании бывшей школы фельдфебель-медик с шофером обнаружили штаб полка "Бранденбург".
– Где здесь госпиталь? У меня три раненых, один из них тяжелый, – спросил фельдфебель-медик дежурного унтерофицера бранденбуржцев.
– Госпиталь? – удивленно поднял брови унтер, – может вы имеете ввиду детский санаторий, который теперь освобождают под будущий госпиталь?
– Мне все равно, – устало сказал фельдфебель-медик, – мне теперь хоть и в детский санаторий… …
Возле большого по здешним меркам, обмазанного снаружи белой штукатуркой двухэтажного здания, в котором по информации, полученной в штабе бранденбуржцев находился детский санаторий, происходила какая то возня.
Возле деревянных ворот во двор санатория стояли два крытых брезентом грузовика "Опель-блиц".
И вокруг этих грузовиков суетились какие то военные и гражданские, причем гражданские были женщинами в белых халатах.
Они что-то кричали.
Кричали по русски.
А военные в форме военной полиции горнострелковых войск – с характерными фельджандармскими бляхами "Zonder Dienst" на мундирах, эти что то кричали по немецки.
– Что там происходит? – спросил Клаус фельдфебеля-медика.
Клаус единственный из троих раненых кто был в сознании.
Двое других после уколов морфия сидя спали.
Фельдфебель побрел к грузовикам – узнавать, где госпиталь и что им теперь делать?
Внезапно Клаусу показалось очень знакомым лицо одной молодой женщины, что была там рядом с грузовиками… Она была в белом халате, она что то кричала, размахивая руками. Она кричала на офицера жандармов, а офицер кричал на нее.
– Брежу от потери крови? – подумал Клаус, – где я мог ее видеть?
Офицер вдруг ударил женщину.
Та упала.
Поднялась и снова стала кричать на жандарма.
Тот снова ее ударил.
И она снова упала.
И тут Клаус вдруг вспомнил!
Как же он мог забыть?
Девушка, которая читала стихи Гейне!
Как из пены вод рожденная,
Ты сияешь – потому,
Что невестой нареченною
Стала ты бог весть кому.
Пусть же сердце терпеливое
Позабудет и простит
Все, что дурочка красивая,
Не задумавшись, творит!
Это же Рая! Это же подруга его Лизе-Лотты и подруга того русского парня Игоря Тетова!
Вернулся фельдфебель-медик и с унылой миной на лице доложил, – - Госпиталь прибудет сюда только завтра, а пока фельджандармерия только еще освобождает для госпиталя помещения.
– А почему кричат эти женщины? – спросил Клаус.
– Это медицинский персонал детского санатория, они не хотят, чтобы военная полиция увозила детей, – пояснил подошедший вместе с их медиком жандармский унтер.
– А почему не хотят? – спросил Клаус.
– Вы такой наивный, оберлейтенант, – хмыкнул жандармский унтер, – кто и куда будет эвакуировать этих неполноценных туберкулезников? Мы их до ближайшего оврага довезем, а там их и закопают бульдозером, чтобы зараза туберкулезная не распространялась. А завтра утром здесь тотальную дезинфекцию сделают.
– Детей? – переспросил Клаус, – детей закопают?
– Это же азиаты, да потом с туберкулезом, – хмыкнул жандармский унтер.
Между тем, офицер снова ударил ту женщину, что была так похожа на девушку Риту из далекого тридцать девятого года.
Женщина снова упала.
Клаус поднялся с сиденья и выйдя из "кюбеля", нетвердой походкой направился в сторону грузовиков.
– Вы куда? Оберлейтенант? – обеспокоено спросил фельдфебель-медик.
– Мне по маленькой нужде надо, – не оборачиваясь ответил Клаус.
Здоровая правая рука его потянулась по животу налево к кобуре тяжелого Р-38.
– Оставь в покое женщину, ты, тыловая свинья, – гневно прошипел Клаус, тыча дулом пистолета в грудь опешившего лейтенанта военной полиции.
– Вы что? Вы в своем уме, обер? – испуганно охнул жандармский лейтенант.
– Драться надо там на фронте, а не тут с женщинами, – попытался было крикнуть Клаус, но боль сильно отдалась в раненом плече, – убирайтесь отсюда и не смейте бить женщин и трогать детей.
– Вы сошли с ума, у нас приказ, вы пойдете под военно-полевой суд…
А потом Клаус потерял сознание. ….
– Никуда и ни под какой военно-полевой суд он не пойдет, – сказал генерал Ланц, отбросив от себя выписку из рапорта военной жандармерии.
Командир 1-ой горнострелковой дивизии был сильно раздосадован.
– Никуда он не пойдет! Ни под какой идиотский военно- полевой суд он не пойдет!
Не хватало еще по каждой писульке от этих тыловых бездельников отдавать под суд моих лучших офицеров!
Во-первых есть показания свидетелей, раненых капитана Цемски и раненого лейтенанта Хетцера, что у фон Линде вообще оружия с собой не было, и про пистолет, которым он якобы угрожал, это жандармы выдумали. Капитан Цемски с лейтенантом Хетцером написали ясно и понятно, что фон Линде вышел из машины, оставив портупею с кобурой на сиденьи, потому как вышел, пардон, в сортир, где пистолет ему был не нужен. Так что эти жандармы – крысы тыловые все врут!
И потом у фон Линде есть секретное предписание от спецуполномоченного из ОКВ…
Так что…
Так что ни под какой военно-полевой суд фон Линде не пойдет!
И покончим с этим.
Ланц швырнул выписку рапорта жандармов своему адьютанту и махнув рукой дал понять, что комментариев по этому инциденту давать больше не намерен. …
А Раечка бежала.
Бежала с двумя спасенными ею детками.
С маленькой Анечкой-Анюткой и маленьким Васечкой-Васюткой.
Такая молодая, а у ней уже двое, с сочувствием говорили про нее беженцы.
И подавали хлебушка – делились…
9.
Глубоко внутри Вальтер Шелленберг считал своего шефа плебеем, и грубым и неотесанным мужланом. Сам Вальтер, имея прекрасное университетское образование и хорошее домашнее воспитание, морщил нос, как морщат его городские жители в деревне при остром запахе коровьего или конского навоза на полях, морщил нос от всех этих пропагандистских идеологических призывав шефа СС искать корни духа нации в крестьянских традициях германцев. Вальтеру Шелленбергу эти инициативы Гиммлера с его попытками массово оженить лучших офицеров СС на здоровых крестьянских девушках и тем самым оздоровить нацию, казались смешными и примитивными. И сам шеф СС казался ему примитивным. Примитивным и страдающим от целого ряда комплексов. И первый из этих комплексов шефа – его вечная тяга ко всякого рода военной мишуре – к военной форме, нашивочкам на рукавах, портупеям, сапогам, и читавший Фрейда с Юнгом – - Шелленберг прекрасно видел понимал, что за этим кроется скрытая зависть Гиммлера к иным вождям рейха и в первую очередь к Герингу, который в отличие от Гиммлера успел нахватать высших военных наград еще в Первую мировую. И вот, не повоевав и не нахватав на полях битв железных крестов, как Геринг или Гесс, завидуя теперь иным вождям рейха и ветеранам НСДПА, Гиммлер рядился в черные мундиры и выдумывал свои собственные в СС знаки отличия.
Ведь если Геринг в Первую мировую успел получить все высшие награды, то Гиммлер, в силу возраста (он родился в 1900 и к концу войны ему едва исполнилось восемнадцать) послужив всего только два месяца в учебном полку и в школе подпрапорщиков – стал свидетелем позорной капитуляции Кайзеровской Германии…
Да, он не успел "нахватать крестов на грудь", как это успели Геринг и Рэм.
Комплексы маленького невоенного юноши развивались, так потом, уже в двадцатые годы учась в университете, Гиммлеру все никак не удавалось вступить в студенческое "корпорантство", потому как будучи католиком он не пил пива и не дрался на рапирах. И вот теперь, Гиммлер как бы компенсировал недополученное в юности.
Шелленбергу было и смешно видеть и осознавать эти слабости своего глубоко гражданского и невоенного шефа, пытавшегося вырядившись в черную форму и высокие сапоги, компенсировать свои комплексы неполноценности перед теми вождями из ближнего окружения фюрера, кто как и сам фюрер – воевали и имели железные кресты.
Поэтому Вальтер Шелленберг практически никогда, подчеркнуто никогда не надевал мундира. И будучи бригадефюрером СС, что соответствовало армейскому званию генерал-майора, Вальтер ездил на службу только в штатском костюме. И когда однажды Гиммлер все же спросил Шелленберга, отчего тот не носит мундира, тот со свойственным ему остроумием ответил, что смешно и нелепо требовать от профессиональных шпионов, начальником коих он – Вальтер Шелленберг и является, носить какие-бы то ни было знаки различия, подтверждающие их принадлежность к шпионскому клану.
– Шпион должен быть неприметен, – хитро улыбнувшись сказал Шелленберг, – а начальник шпионов должен быть неприметен вдвойне, чтобы служить примером для подчиненных.
Он хотел еще добавить, мол, – а все эти серебряные витые погончики и дубовые листья в петлицах, это мол мишура для падких до внешнего блеска деревенских дешевок, – НО УДЕРЖАЛСЯ, дабы не дразнить шефа.
А еще Шелленберг очень хорошо понимал, что Гиммлер спит и во сне видит, чтобы свалить ненавидимого им Геринга.
Геринг был ветеран партии.
Он примкнул к движению гораздо раньше Гиммлера.
Он был одним из руководителей Мюнхенского восстания.
Во время восстания он был ранен и потом сидел в тюрьме вместе с Адольфом Гитлером.
И вот теперь Геринг – эта жирная самодовольная свинья морально разлагался, наслаждаясь плодами своего возвышения над иными членами партии.
Построил себе дворец Карингхалле, дворец, какого не было даже у Фридриха Великого! Понацеплял на себя бриллиантовых сабель, свез к себе со всей Европы отобранных у евреев антиквариата и картин…
Нет, будучи крестьянином до мозга костей, Гиммлер не выносил роскоши и не понимал в ней толка. Но он страшно ревновал Геринга к его власти. К его месту рядом с фюрером. Ведь после того, как Гесс улетел в Англию, Геринг стал официальным преемником… А Гиммлер хотел, чтобы официальным преемником был он.
Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.
И еще, по природе своей деятельности будучи прекрасным аналитиком, Вальтер Шелленберг понимал, что в своей борьбе против Геринга, в борьбе за первое место рядом с фюрером, а потом и… Ведь фюрер не вечен, а Гиммлер моложе Адольфа…
И рейхсфюрер может запросто потом трансформироваться в… в ФЮРЕРА народа и фатерлянда! Так вот, Шелленберг понимал, что в этой борьбе Гиммлера против Геринга – всякое лыко было в строку! То есть, ковыряя под Канариса, Гиммлер ковырял под всех военных, под их неспособность решать вопросы на Восточном фронте. И этот "накат" на военных, был "накатом" и на Геринга.
Шелленберг знал о неудачной попытке своего шефа в очередной раз скомпрометировать Геринга, во время его недавнего посещения Альпийской резиденции фюрера.
Шелленберг знал, что Гиммлер с крестьянской прямотой высказал Гитлеру свое мнение о кретинизме и преступной халатности Геринга в результате которых, Бакинские нефтеприиски русских оказались вне зоны досягаемости германской авиации. Было известно Шелленбергу и то, что для фюрера оказались более важными его товарищеские отношения с "милым старым добрым Германом". И даже очевидные стратегические "проколы" командующего авиацией не возымели должного действия на фюрера. Гитлер был готов все простить своему старому товарищу по партии. Но ведь терпение фюрера не беспредельно! Просто Гиммлер не очень тонкий политик. Мнеием фюрера ведь тоже можно манипулировать, и Вальтер Шелленберг это очень хорошо понимал.
"Подставив Канариса, сорвав его операцию по диверсиям на русских нефтепроводах, мы снова поднимем вопрос о том, что НАМ НИКАК НЕ УДАЕТСЯ ОТРЕЗАТЬ РУССКИХ ОТ СНАБЖЕНИЯ НЕФТЬЮ. Нефть – это вообще самый больной вопрос германской экономики.
И тогда снова всплывет то, что именно Геринг виноват в том, что немецкая авиация НЕ МОЖЕТ долететь до Баку, а вот английская авиация МОЖЕТ долететь до Плоэшти…
Поэтому, подставив Канариса, мы подставим Геринга!" Это был первый тезис в рассуждениях Шелленберга.
Но был еще и второй.
Не менее убийственный.
А может, и более убийственный.
Шелленбергу было известно о недовольстве высших военных некоторыми "политическими злоупотреблениями наци"…
Пока военные роптали только шепотом.
Пока их многое устраивало – война шла успешно, военные были в почете…
Но аристократы и чистоплюи (тут Шелленберг усмехался своим мыслям, потому как и сам был отчасти аристократом и чистоплюем) – аристократы от генералитета уже начинали тихо перешептываться о СВОЕМ видении германского будущего. Германия без НАЦИ. Огромная, великая Германия, но без всей той грязи коричневорубашечников с их концлагерями и открытым оголтелым антисемитизмом.
"Когда война кончится, генералы постараются уничтожить и Партию и СС… И самого фюрера. Заговор военных – это только вопрос времени." И это был второй тезис Шелленберга.
Ведь Гиммлер не самоубийца!
У него ведь развит инстинкт самосохранения!
– Итак, Вальтер, ты предлагаешь скинуть русским информацию о диверсии на Кавказе? – переспросил Гиммлер.
Шелленбергу не нравилась эта манера фамильярного обращения, но что поделаешь! С волками жить – по волчьи выть. Устав СС предписывал обращаться друг к другу без принятых в армии политесов. Здесь в СС перед званием не говорили "герр майор".
Здесь в СС не было "господ". Здесь все были как братья одного монашеского ордена.
– Да, рейхсфюрер, если операция Канариса потерпит фиаско, мы выиграем дважды.
– Одним выстрелом двух вальдшнепов?
– Да, рейхсфюрер, именно так.
Задумавшись, Гиммлер взялся рукою за подбородок и так стоял как бы в прострации глядя в окно, свободною рукой обнимая себя за талию и покачиваясь на носках высоких хромовых сапог.
– Вальтер, здесь надо сделать все очень и очень тонко, – нарушил молчание Гиммлер, – никаким образом эта утечка информации не должна указать на истинный источник.
– Я понимаю, шеф, – кивнул Шелленберг.
– Если Канарис узнает, "откуда растут ноги" у этой утечки, а он может узнать, Вальтер, у него не отнять – он истинный мастер своего дела, – Гиммлер говорил быстро и со страстным желанием того, чтобы его речи дошли до самых глубин сознания его собеседника, – если они узнают, кто "слил" русским информацию об операции, которую одобрил и утвердил сам фюрер, то нам несдобровать, а в первую голову несдобровать именно вам, Вальтер!
Шелленберг понимал.
Если Канарис узнает, кто погубил его операцию, Гиммлеру придется свалить всю ответственность на исполнителя – то есть на него, на Вальтера Шелленберга, де это его личная инициатива и не более.
Таковы были правила игры.
Живя в лесу не следует обижаться на то, что медведь сильнее волка, а волк сильнее лисицы!
Шелленберг понимал, что в случае удачи, в случае успеха – ему дадут награду…
Гиммлер даст.
А случись у Вальтера прокол, тот же Гиммлер не дрогнув, отдаст Вальтера под суд, первым сфабриковав дело об измене.
Да оно, это дело уже наверняка сфабриковано Мюллером и лежит – ждет своего часа в сейфе У САМОГО или у его первого зама – у венца Кальтенбруннера.
– Канарис никогда не узнает, – сказал Шелленберг, – я позабочусь, чтобы русские были бы уверены в том, что это они сами без посторонней помощи проникли в сокровенные тайны Абвера. И у нас потом будет лишний повод поставить под сомнение компетентность военной разведки. Оставим Канарису пенять на русских, которые якобы попросту переиграли его в искусстве шпионажа.
– Вобщем, я надеюсь на твой профессионализм, Вальтер, – закрыл тему Гиммлер, и усмехнувшись добавил, – а в форме ты бы меньше походил на голливудского еврея, зря все же манкируешь мундиром генерала СС, зря! …
Раю с ее детишками приютила одна черкешенка.
Алия Ахметовна Гозгоева.
Муж Алии воевал в Красной Армии.
Сама Алия работала счетоводом в Тебердинском райпотребсоюзе. Было у нее двое детей – четырнадцатилетний черноглазый пацан по имени Тимур и девочка Эльза двенадцати годков.
Рая не призналась Алие, что Аня и Васечка не ее дети, и что сама она врач из туберкулезного санатория.
Люди боятся этого страшного слова "туберкулез" и здесь их в этом нельзя винить.
Вобщем, соврала, что она обычная отдыхающая из Москвы, которую война застала в Кисловодске, что в Кисловодске у них украли документы и что приходилось так вот и мыкаться до самого прихода немцев – скитаться по домам, перебиваться милостью или случайными заработками если кому уколы нужны или уход за тяжелобольным.
Рая сказала, что сама она – медсестра.
Алия пустила их пожить.
Еда в доме была.
Были и куры, и яйца, и козье молоко.
Рая сразу принялась со рвением работать по хозяйству.
Воду носить из колодца, мыть, чистить, убирать… Даже коз вызвалась пасти.
– А сколько детям твоим лет? – как то вечером спросила Алия.
– Анюте шесть, а Васечке пять, – ответила Рая.
– Сколько ж тебе самой лет то было, когда ты их рожала? – спросила Алия.
– Мне? – переспросила Рая и покраснела, – мне восемнадцать было, я просто моложе своих лет выгляжу, такой у меня типаж.
– А что же Васечка тебя все мамой никак называть не привыкнет? – не унималась Алия.
– Да так уж, – совсем войдя в краску, неопределенно отвечала Рая.
10.
Подмосковное Алабино.
Еще год назад здесь были бои.
Немцы рвались по Киевскому шоссе от Нарофоминска в сторону Апрелевки и Переделкина.
Старый завхоз спортбазы Иван Аполлонович был здесь сразу, как только немцев отогнали. В январе уже нынешнего – сорок второго.
– Морозы, Игорюша, астрашенные стояли, – рассказывал Иван Аполлонович, – и представь себе, едем мы в Нарофоминск на нашей машине на досаафовской, я из кабинки то поглядываю влево-вправо, и знаешь, аж жуть брала! Иногда глядишь, а немцев целая рота сидьмя-сидит – мёртвые заиндивелые. Видать, ночью шли на марше, отступали. На привал сели и все заснули-замерзли до единого.
– А мы их сюда не звали, – заметил Игорь.
– Это точно, – согласился Иван Аполлонович, – мы их не звали окаянных.
Помолчал немного, пожевал беззубым ртом, а потом все же спросил, – а тебе не навредило, Игорюша, что ты с немцами то в тридцать девятом на Кавказе по горкам лазал?
Игорь вздрогнул, поглядел на старого завхоза искоса.
– А ты чего спрашиваешь, Аполлоныч? Или у тебя кто допытывался про меня?
– Да уж было дело, вызывали в эн-ка-вэ-ду, про всех спрашивали, не только про твою душу.
Снова помолчали.
Зябко на спортбазе. Хоть и сентябрь еще только на дворе, а зябко – сыро как то и неуютно. Вот Аполлоныч и печку затопил.
Сидят они теперь – ждут покуда чайник закипит.
– А ты молодцом, Игореша, – начал было подлизываться Аполлоныч, – с медалью вона вернулся, а чё вернулся то? Али по здоровью уже не годен?
– Много будешь знать, – отрезал Игорь, – помрешь не своей смертью.
– Ну ладно, – вздохнул старик и принялся хлопотать с заваркой.
Хитрый Аполлоныч все знал.
Или почти все.
Знал он, что собирают теперь сюда на бывшую базу Цэ-Дэ-Ка (центрального спортивного клуба красной армии) – собирают сюда спортсменов – значкистов Мастер спорта СССР – собирают со всех фронтов.
И ясное дело – не для Олимпийских игр их сюда теперь собирают.
Видать, будет с немцами какое-то соревнование.
Не совсем официальное.
И не исключено что соревноваться ребята будут не на жизнь, а на смерть и патроны при этом будут не для спортивной стрельбы по мишеням…
– Где Раиска то твоя, докторица молоденькая? – сменил тему Иван Аполлонович, – пишет тебе?
– Не знаю, где она, – ответил Игорь тяжело вздыхая, – последнее письмо с Кавказа получил еще летом, до немецкого наступления, она в Теберде в санатории была врачом. И не знаю, успела ли эвакуироваться? Или не успела?
Старик тоже сочувственно вздохнул и протянув Игорю алюминиевую кружку с настоящим пахучим чаем, а не с морковной бурдой, как приходилось теперь повсеместно пить, сказал, – попей Игореша, забудь тоску!
Но тоска от чая не забывалась.
Игорь полез в карман гимнастерки, достал читанное-перечитанное сто раз письмо.