Сам главстаршина Лазаренко, может быть и не заметил бы этой нелепой забавности, как и остальная братва – морпехов их 58-го полка, да весельчак одессит Жорка Степанчук, тот всегда какой-нибудь хохмой ребят развеселит. Вот там на привале, внизу возле развалин старой чеченской башни Жорка и сказал, де нет ничего нелепее вида корабля затащенного на вершину горы. Это он прошелся по поводу того, что немцы, если они нас вдруг встретили бы на леднике таких красивых – в бушлатиках, в клешАх, да в бескозырочках – были бы крайне изумлены и не смогли бы прицельно стрелять, потому как содрогались бы от смеха, а в их штабы полетели бы радиограммы, де русский Иван выслал в горы экспедицию моряков для спуска с горы Арарат нового линкора под названием Ноев Ковчег.
Ребята смеялись.
Вообще, Жорка молодец – умеет настроение приподнять.
Вот и на привале возле костра, пел вчера душевные песни моряцкие – и про Царевну Морскую, что будет братишкам на дне моря песни колыбельные петь, и про подругу, что осталась в Севастополе…
А потом, когда братва слегка приуныла, вдруг как грянул свою коронную: …бутылка водочки, селедочка, да карие глазеночки, какое море – такие моряки!
Любить умеют, подходы знают,
А кто не верит, пусть испытает!
Матросы милые и страстные,
Но пьяные – опасные
Какое море – такие моряки!
Да! Последний привал остался там – далеко позади и внизу.
Их взвод разведки уже почти выполнил задачу по несению боевого дозора.
К исходу дня разведчики главстаршины Лазаренко, перейдя ледник Первомайский должны были спуститься с другой стороны горы Табай-хан в долину и таким образом замкнуть круг маршрута, назначенного разведчикам в штабе полка.
– Надо было погоду переждать, – сказал Жорка, обращаясь к командиру, – слыш, Лазаренко, в горах это тебе не в море в каботаж без прогноза выходить! Здесь ведь и в буран попасть можно. Помнишь, как в песенке поется? * беска – бескозырка (арго) И Жорка пропел своим замечательным неповторимым баритоном, который уже свел с ума не одну одесскую или севастопольскую красавицу-морячку:
– В такую лихую погоду, нельзя доверяться волнам!
Жорка показал пальцем на черную тучу, явственно надвигавшуюся из-за ближних к Табай-хану вершин.
– Ничего, Жорка, проскочим, – уверил друга Лазаренко.
И тут же прикрикнул на уже сильно подуставших ребят, – ану не раскисать, братва, ану подтянись!
Но не проскочили. …
Погода испортилась почти мгновенно.
Сперва небо совсем заволокло какой то белесой мглой. Потом по леднику потянуло снежной поземкой, которая сперва вилась только под ногами, но потом видимость стала пропадать со стремительностью гаснущего в кинотеатре света перед началом сеанса.
Ветер буквально валил с ног, и чтобы шагать вперед, оставаясь на двух ногах, надо теперь было сильно наклонять тело против налетающего ветра.
А через пятнадцать минут идти вперед стало совершенно невозможно.
– Всё, старшина, стоп-машина, суши весла, пора на якорь становиться, – орал Жорка, пытаясь перекричать завывающий ураган.
Но Лазаренко и без Жоркиного крика видел, что идти дальше не представлялось теперь никакой возможности.
– Табань, братва, – крикнул Лазаренко, – будем ночевать.
Одну бухту страховочной веревки распустили на всю группу и каждый из моряков пропустил поочередно передаваемый ему конец под свой флотский ремень.
– Закапывайся, – приказал Лазаренко Жорке, который оказался ближе всего к командиру, – закапывайся в снег и передай по цепочке – всем закапываться.
– А что, если это на сутки или более того? – прокричал Жорка.
– Не трепись, трепло! – крикнул в ответ Лазаренко.
Больше они уже не перекрикивались.
Снег быстро заметал окопчики моряков.
В пять минут каждый из них уже был накрыт наметаемыми поземкой сугробами.
Лазаренко подергал веревку.
Жорка отозвался двумя рывками.
Молодец! Значит живой. И значит понял и догадается и тоже подергает другой конец, который идет в сторону Васи Авгушкина, а Вася в свою очередь будет дергать за веревку и не давать спать Сереге Мадрычову, а тот дальше и так до замыкающего, до старшины второй статьи Лёхи Губенко.
Главное не спать, главное не спать.
Под снегом температура не очень низкая – чуть ниже нуля, но все равно не сочинский пляж! И если буран продлится сутки, то запросто можно и замерзнуть.
Поэтому людей надо поддерживать в активном состоянии.
Не верил Лазаренко в Бога и бабку свою тёмную и дремучую ругал за то, что все крестила его в спину. И когда он пацаном в море уходил на баркасе – бычка и кефаль ловить, и когда в школу на экзамены уходил, и когда в мореходку поехал поступать в Ленинград…
Не верил Лазаренко в Бога, но тут принялся молиться, мол, если Ты есть, то сделай так, чтобы буран быстро закончился. А я за это Тебе за это обещаю, как из под снега вылезу, никогда матом больше ругаться не буду "в Бога мать"!
И то ли Высшие силы приняли предложение этой бартерной сделки, толи не один такой умный Лазаренко просил Бога о прекращении погодного безобразия, а среди просителей оказался человек, к чьей просьбе Силы Небесные не могли отнестись с равнодушием, но побушевав четыре часа, буран прекратился.
Лазаренко даже ни разу заснуть не успел.
Все контролировал себя и на часы – на гордость свою и предмет всеобщей зависти поглядывал.
Часы эти с черным циферблатом и со светящимися в темноте фосфоресцирующими стрелками – Лазаренко у одного разведчика из соседнего полка в ШМЭН выиграл. А тот по его словам с немецкого офицера снял. Не с мертвого – потому как мародерничать у разведчиков было не принято, а с живого, с пленного снял, выменял на пачку махорки и на пару вязаных носков. Немцу в плену в Сибири эти носки в самый раз сгодятся!
А часики фирмы – не по нашему написано, – теперь старшине Лазаренко под снегом очень сгодились.
Четыре часа они под снегом пролежали.
То что буран прекратился, старшина понял сперва по необычайно плотной тишине. А потом вдруг, показалось ему,что слышит он какие то звуки металлические, будто сваи вземлю копром забивают.
Старшина немного откопался.
Наст над ним был не крепким. И после нескольких энергичных движений, старшина увидел свет.
Сперва его проблески, сквозь рыхлые волны будоражимого им снега.
А потом, когда вся голова моряка вылезла наружу, он увидал, что надвсем занесенным поземкою пространством Ледника светит солнце.
Старшина сильнее дернул за конец веревки, – эй, Жорка, не замерз там?
И тут, вместо ответа своего товарища, старшина отчетливо услыхал немецкую речь.
Она доносилась из-за бугра, из за загиба рельефа… Немцев не было видно, совершенно точно – они были буквально в нескольких десятках метров. И этот ритмичный металлический стук – бум-бум-бум, тоже доносился оттуда из-за снежного бугра.
– Ну чё, командир! – высунулась из под снега Жоркина голова.
– Тихо, – шикнул на него Лазаренко, – немцы рядом! Ты давай ребят откапывай пока, и чтобы не шуметь, а я сползаю – погляжу чего они там делают.
Жорка принялся помогать разведчикам вылезать из своих снежных постелей, и покуда моряки откапывались и приводили себя и оружие в порядок, старшина ползком приблизился к гребню снежного бугра.
То что он оттуда увидел, произвело на Лазаренко сильнейшее впечатление.
В каких-нибудь пятидесяти метрах от того места, где лежал Лазаренко, около полуроты немцев оборудовали позицию для стрельбы из восьмидесятимиллиметровых минометов.
И тот металлический ритмичный звон, что Лазаренко принял было за копер, это был звук производимый кувалдой, что была в руках какого-то Фрица – издали Лазаренко не мог различить звания на его погонах. Фриц этот забивал в лед длинные колья, на которые потом накидывалась страховочная веревка.
Остальные немцы – их было около сорока человек, уже расставили опорные плиты и теперь крепили к ним трубы своих минометов, раскладывали возле минометов мины, утаптывали снег, чтобы удобнее было передвигаться на позиции.
Сзади послышался хруст сминаемого под сапогами снега.
Лазаренко обернулся – это были Жорка и Серега Мандрычов.
– Ух ты, бляха-муха-штукатурка-Богу-мать! – загнул Жорка шепотом, – немчура стрелять отсюда собралась.
– Тихо, ты, бес! – шикнул на друга Лазаренко.
Молча понаблюдали за немчурой минут этак с пять.
А потом Жорка не удержался и спросил, – чё делать думаешь, командир? Оставлять этот гадюшник в нашем тылу никак нельзя!
Лазаренко и без Жоркиных комментариев понимал, что нельзя оставлять батарею в нашем тылу.
Они если ударят отсюда, братве там в долине несладко придется, и не один десяток братишек в бушлатиках окрасит снег кровью своей, если они снизу примутся на эту батарею лезть. Вон фрицы уже и пулеметные гнезда приготовили – слева и справа от батареи Лазаренко отметил два Мg-42-ых.
– Штурмовать их будем сейчас, – сказал Лазаренко, – нахрапом, ленточки в зубы и гранатами!
– Немцев же вчетверо больше! – с сомнением сказал Серега.
– Чё, сдрейфил? Салага! – толкнул его в бок Жорка.
– Я? – обиделся Серега, – просто и дела не сделаем и поляжем зазря.
– Ничего не поляжем, – возразил Лазаренко, у нас главный козырь это внезапность, понятно?
– Полундра, братва! – грозным шепотом прорычал Жорка, когда трое разведчиков пригнувшись, прибежали к месту лёжки основной группы, – сейчас на абордаж пойдем, готовьте кортики и абордажные сабли.
– Отставить сабли, – поморщился Лазаренко, – дело серьезное, трепаться потом будем.
План был простой-проще не придумаешь.
Десятеро морпехов, рассыпавшись за гребнем холма в цепь, по команде своего командира забросают позицию минометной батареи гранатами, и потом, двое – Жорка и самый шустрый из них – Вася Авгушкин, покуда у немцев будет суматоха и покуда остальные ребята будут изо всех сил палить по мечущейся немчуре, Жора с Васей подбегут на батарею и бросят по лимонке в ствол каждому из минометов.
А ребята будут прикрывать их огнем.
Атаку решили не откладывать.
Скоро стемнеет – какая уж там атака! Немцы охранение выставят – не подступишься, чтоб не нашуметь.
Рассыпались цепью.
У каждого в руках по пять гранат.
По сигналу кидают все, кроме Жоры с Васей, потому что как только в немцев полетят первые гранаты, Жора с Васей уже побегут вперед.
Да!
Немцы проявили непростительную беспечность.
Но как они могли предполагать, что дозор русских окажется в ста метрах погребенный под метровым слоем снега!
Первые десять гранат рванули почти одновременно.
Тут же Миха Кравчук ударил с фланга из своего Дегтярева.
Длинными ударил, так, чтобы немец головы не смог поднять, покуда Жорка с Васей преодолевают опасные полста метров открытого пространства.
Секунды тянулись, как минуты или часы.
Это в школе на уроке физкультуры пробежать шестьдесят метров – плевое секундное дело.
А тут – эти полста метров Жорка с Васей все бежали, все бежали.
Уже Лазаренко бросил все свои пять гранат. Уже поднял на уровень глаз свой ППШ и уже выпустил по немцам пол-диска…
Вот Жорка добежал до первого миномета, вот Вася добежал.
– Огонь, братва, огонь, не давай им гадам головы поднять, бей длинными! – орал Лазаренко.
Немцы очухались только тогда когда дело уже было сделано.
И Вася с Жоркой вернулись живыми.
– Отходим, отходим, отходим! – кричал Лазаренко.
Немцам удалось вытащить на фланг один из двух пулеметов.
Теперь бежать можно было только налево к карнизу – к краю ледника, к обрыву.
Миха, черт! – орал Лазаренко, – бей длинными, прикрывай, мы отходим!
Миху не надо было уговаривать.
Он уже и так два полных диска расстрелял.
– Командир! Куда? – кричал Жорка.
– Туда, – Лазаренко уверенно показывал на край обрыва.
– Разобьемся к едреньевой бабушке.
– А здесь нас перестреляют сейчас всех, – возразил Лазаренко, – немец вон уже второй пулемет налаживает, сейчас цепью пойдут!
Положение разведчиков было совершенно безвыходным.
С подъемом немцев на гребень, отходящие назад моряки оказались как на ладони.
Для двух пулеметов и для пары десятков стрелков – пять минут работы.
И никого из братишек в живых не останется.
– Полундра, братва, за мной! – крикнул Лазаренко, – ленты с бесок снять и распустить на всю длину!
– Тычё? Дурной? – крикнул Жорка.
– Не дрейфь, внизу метров на десять снегу намело, не разобьемся, а по ленточкам найдем друг-друга, откопаем.
Времени на раздумье уже не оставалось.
Немцы вытащили на гребень свой второй пулемет.
Теперь можно было разговаривать только лежа лицом вниз.
Пули веером пролетали над головами, вихрями взрыхляя снег.
– Ленту менять когда будет, разом поднимаемся и полундра! – передал по цепи Лазаренко.
– Жорка первый, за ним Вася, потом Леха, потом Серега, я последним иду!
Минуты две ждали, пока немец не высадит короткими всю ленту – пятьдесят патронов.
– Полундра! – крикнул Жорка и первым исчез за близким горизонтом.
Потом за ними последовали Вася, Леха, Сергей…
Лазаренко прыгал последним. ….
– Что, Гюнтер? – думаете, что кто-то из этих самоубийц остался в живых? – спросил лейтенант Шлёссер.
Унтерофицер Гюнтер Воленштайн с опаской потерять равновесие заглянул в пропасть.
– Не думаю, господин лейтенант, здесь все сорок метров, не меньше, – ответил он.
– Вот, вот, – согласился лейтенант Шлёссер, – и как прикажете воевать с этими самоубийцами? …
4.
Алия Ахметовна Гозгоева оказалась очень хорошим человеком.
– Немцы по домам ходят, с ними бывший наш участковый милиционер, они всех переписывают, – сказала Алия утром, когда Рая накормив детей принялась за ежедневную уборку, – а у тебя документов нет никаких, да и этот наш участковый бывший, он всех здешних в лицо знает, он тебя сразу немцам сдаст.
– Так что же мне теперь делать? – спросила Рая и обессилено села на табурет – так как ноги вдруг подкосились от накатившего отчаяния.
Алия сперва ничего не ответила. Тоже принялась хлопотать по хозяйству, пошла в сарай, курам корма насыпала, потом на чердак полезла, гремела там каким-то хламом.
Рая уж было подумала, что Алия ей сказала про немцев с участковым для того, чтобы та сама ночью ушла. Забрала бы детей – Васечку с Анечкой да и ушла. И у Алии совесть как бы была чиста – не выгнала ведь беженцев со двора – они сами ушли!
Но Рая ошиблась.
На чердаке Алия искала одежду.
Для Раи и для детей.
– У меня в горном поселке сестра живет, – сказала она, – там немцев нет, да и вряд ли они туда пойдут, потому как поселок этот в стороне от дорог. Надо бы тебя туда к сестре моей с детьми. А прогонят немцев, ты и вернешься тогда. Их ведь прогонят?
Алия спрашивала Раю о том, прогонят ли немцев, так, как будто Рая обладала каким то секретным скрытым от нее знанием. Интересно, за кого принимала Раю эта простая черкесская женщина, счетовод из Тебердинского райпотребсоюза?
Алия обрядила Раю по местному обычаю, как одеваются женщины в дальних селах – во все черное, ноги и лицо почти закрыты, только глаза, да руки – вот и вся нагота!
И Васечке с Анюткой какие-то местные наряды нашлись.
К обеду, привела Алия ишака – взяла у соседей, сама запрягла животное в повозку с двумя большими колесами, и усадив в повозку Раю и детей, села и сама.
Из Теберды, на удивление, выехали свободно.
Никто их не задержал, только Алия поругалась о чем-то на своем непонятном Рае гортанном диалекте – поругалась с двумя солдатами в немецких мундирах и в черкесских бараньих шапках, солдатами из местного ополчения, которые теперь несли что-то вроде патрульно-постовой службы.
Самих же немцев Рая не видала.
На фронте все что ли?
– А эти двое в немецкой форме, это ваши что ли? – спросила Рая, когда их повозка выехала из городка, – они черкесцы?
– Нет, это не наши, – отвечала Алия, – это из другого района, они не черкесы, они лезгины. …
Несчастный, весь в грязных катышах свалявшейся шерсти старый ишак медленно катил двуколку в гору.
Ехать было и тряско и неудобно.
Но Рая понимала, что это был единственный путь спасения для нее и главное – для Васечки с Анюткой.
– Ты скажи, – спросила вдруг Алия, – а туберкулез он заразный? Ты ведь врач? А?
– Ну, – со вздохом отвечала Рая, – ты сама и ответила на свой вопрос, ведь если я сама врач и не боюсь туберкулезных детей, то значит в закрытой форме он не заразный.
– А я сразу поняла кто ты, – сказала Алия, – и что дети не твои тоже поняла.
– Ты хорошая, – сказала Рая, – и спасибо тебе.
– Спасибо мне после войны скажешь, – ответила Алия, – если мы все живыми останемся.
Предчувствовала что-нибудь Алия Ахметовна, когда говорила "если живыми останемся"?
Имела ли она ввиду, что их могут убить в ходе военных действий, или она думала о чем то другом? Об иной причине, могущей повлечь их смерть, кроме причины войны с немцами?
Но так или иначе, некому потом после войны было сказать спасибо! Некого было Рае благодарить за свое спасение после войны. Потому что Алию Гозгоеву и брата ее – Магомеда Гозгоева – сослали в сорок четвертом в Северный Казахстан, по дороге куда брат и сестра Гозгоевы умерли от тифа. …
– Надоело бояться бомбежек! – сказала Лизе-Лотта, объясняя причину своей просьбы послать ее на курсы операторов радиосвязи для Люфтваффе.
В Союзе Немецких Девушек ей дали направление.
Лизе-Лотте сначала пришлось пройти самую строгую медицинскую комиссию.
Проверяли основательно – и слух, и зрение, и даже вестибулярный аппарат.
Ее крутили на вертящемся стуле, а потом предлагали пройти по прямой линии и одновременно отвечать на вопросы, вроде "сколько будет, если к семи прибавить четырнадцать" и "на какой реке стоит город Ганновер". А когда она справилась, Лизе-Лотту вообще засунули во вращающееся колесо, вроде тех, в которых цирковые гимнастки выкатываются на арену, и закрепив там ее руки и ноги специальными ремнями, принялись крутить… Мир поплыл перед глазами, вращаясь, как это бывает во время болезни или отравления. Но Лизе-Лотта справилась с собой, преодолев подкатившую тошноту и почти не подала вида, что ей нехорошо.
– Вы занимались альпийским туризмом? – спросил доктор.
И был очень удовлетворен, когда девушка подтвердила эти сведения своей анкеты.
– Значит, не боитесь высоты! – резюмировал старший медицинской комиссии, – люфтваффе будет в восторге от вас.
А когда она вышла из кабинета, два доктора многозначительно переглянулись и один сказал другому, – жаль что я не буду ее командиром учебного отделения, а то бы я попользовал такой экземпляр по назначению.
– Нам остается только порадоваться за камарадов из Люфтваффе, – развел руками его коллега. ….
Встреча с Клаусом была такой неожиданной…
А приехал бы он всего на три дня позже – так и не застал бы ее!
Как тут не быть благодарным Судьбе?
Они провели прекрасный день.
Может быть – самый прекрасный изо всех дней.
Клаус взял у своего отца коляску, запряженную двумя лошадьми и правил ими сам.
Они отправились на пикник, на берег, где Изар делает изгиб, и где на высоком его берегу стоит старинный замок Гломберг-Волленштайн, а на противоположном – низком берегу реки раскинулся широкий пляж и где устроены платные купальни.
Теперь в эту пору купальни пустуовали.
И оставив лошадей, Клаус с Лизе-Лоттой отправились гулять вдоль береговой линии.
Лизе-Лотта сняла туфли и шла по кромке, слегка смочив ступни ног. Она глядела под ноги и улыбалась.
Клаус тоже шел молча.
– Как здесь красиво, – сказал он, вероятно тяготясь своим молчанием.
– Да, ответила Лизе-Лотта, – очень красиво.
– Я никогда раньше не обращал внимания на эту красоту, – Клаус махнул рукой в сторону высоких башен замка Гломберг.
– Да, – снова согласилась Лизе-Лотта и продекламировала:
Прекрасный старинный замок
Стоит на вершине горы.
И любят меня в этом замке
Три барышни – три сестры.
Вчера обняла меня Йетта.
Юлия – третьего дня.
А день перед тем Кунигунда
В объятьях душила меня.
В замке устроили праздник
Для барышень милых на днях.
Съезжались бароны и дамы
В возках и верхом на конях.
Но жаль, что меня не позвали.
Не видя меня на балу,
Ехидные сплетницы-тетки
Тихонько смеялись в углу…
– Это Хайне? – поинтересовался Клаус.
– Да, это великий гений Хайне, – подтвердила Лизе-Лотта и вдруг резко повернувшись к Клаусу, бросилась к нему на грудь и страстно зашептала:
– Мы не должны терять времени, мы должны быть бережливыми с нашим временем, обними меня, увези меня теперь туда, где мы сможем быть вместе, ты и я.
Она вся дрожала. Она вся была в страстном порыве искренности и открытости.
– Клаус, ведь каждого из нас могут сегодня или завтра убить, ведь война! И я вижу смерть каждый день, нас бомбят, и я тоже теперь уезжаю, и может через месяц другой я тоже окажусь на фронте, Клаус, милый Клаус!
Лизе-Лотта держала его лицо обеими руками и спешно, словно боясь, что его отнимут и увезут от нее – целовала его в губы, в щеки, в глаза…
Потом они доехали до небольшой гостиницы, некогда очень популярной у туристов.
Теперь здесь было затишье и Клаус вообще не был уверен, что хозяин гостиницы "Толстый Ганс" еще сдает номера.
Но им с Лизе-Лоттой повезло.
Хозяин – инвалид Первой мировой с ленточкой и со значком Легиона Стального шлема – уступил оберлейтенанту горных егерей из уважения к Железному Кресту в петлице его мундира.
Из окна их комнаты были видны широкий плес и замок на противоположном берегу реки Изар. Но им некогда было любоваться видом, открывавшимся из окна. Клаус и Лизе-Лотта любовались друг другом. Они были заняты любовью.
– Я буду молить твоего Ангела-Хранителя, – сказала Лизе-Лотта. Водя пальчиком по гладкой груди Клауса.
– Тогда тебе надо молиться моему унтерофицеру Волленгуту, – рассмеялся Клаус, – он мой Ангел-Хранитель.
5.
А Ангел-Хранитель Волленгут был очень рад, когда узнал, что фон Линде настоял на том, чтобы "бабушку Фрицци" включили в состав группы.
Правда, майор Крупински имел определенное сомнение относительно возраста Волленгута.
– Выдержит ли фельдфебель нагрузки? – спросил он Клауса, – вы уверены?
– Уверен, – щелкая каблуками и словно подсолнух за солнцем, поворачиваясь вслед за расхаживающим по кабинету майором.
– Впрочем, – развел руками майор Крупински, – вам с ним высаживаться, вам с ним и по горам топать. …
Игорь прибыл в отдел разведки штаба 38-го полка заполночь.
На Кавказе страшно в позднее время суток ходить.
Уж больно здесь ночки темные!
Особенно, когда луна не светит.
– Слыш, Петро, давай я те фонарь под глазом поставлю, шоб не тёмно было ходить! – шутил кто-то из морпехов, ошивавшихся подле штаба.
– Самому бы мне еще не хватало фонаря под глаз получить в такой тьме египетской! – подумал Игорь проходя мимо часового и берясь за дверную ручку.
В отделе разведки было шумно.
Тут вовсю праздновали.
– А-а-а! Старший лейтенент Тетов, нам о тебе звонили из штаба армии, иди сюда, присоединяйся! – махнул рукою капитан, перекрикивая гитару, и одновременно шипящий с нею патефон что стоял в углу, и добрый десяток пьяных глоток, рогочущих каждый о своем.
Праздновали чудесное спасение взвода разведки под командованием главстаршины Лазаренко.
Тетову налили в алюминиевую кружку.
– Не морщись, старлей! – хлопнул его по плечу здоровенный морпех, – это коньяк трофейный. Германский.
– Тут во написано, – перебил приятеля другой морпех, – фабрикунте у Романэшты рояле…
– Румынский это коньяк, а не германский, – поправил корешка морпех, что разжарев, скинул уже бушлат и сидел в одной тельняшечке.
Тетов спорить не стал, хоть и претило ему такое братство-панибратство, но в чужой монастырь со своими уставами лезть – дело самое неблагодарное.
Глухо стукнулись сдвигаемые алюминиевые кружки.
Коньяк был резким и противным – и Игорь еле-еле заставил его провалиться в желудок.
Да, спорить Игорь не стал, но когда вышел с капитаном покурить, сказал все-таки, – ну и нравы тут у вас! У вас субординацию то кто-нибудь вообще тут признаёт?
Капитан хмыкнул и затянувшись Игоревой папироской, сказал, – сразу видать, ты парень не из разведки и тем более не из моряков. У нас, когда мы за линию фронта ходим или в тыл противнику с катеров высаживаемся, все друг-дружке братки и братья, а иначе нельзя!
– Я не моряк, это верно, – сказал Игорь, – но я альпинист и мастер спорта СССР по этому виду спорта, и в горы ходил много раз. У нас тоже в связке все как родственники. Но командир, но старший начальник у нас со всеми не пьянствует. А потом, что до разведки, ты капитан не прав, ходил я в разведку, лазал и на ледники и по стенкам в тыл к немцу лазал.
На крыльцо выкатился и виновник нынешнего торжества – старшина Лазаренко. И Жора – одессит вместе с ним.
– Айда, старлей с нами, к девчонкам! – весело подмигнув, позвал Жора-одессит.
– Не, я лучше посплю, завтра день тяжелый, – отказался Игорь.
Ребята смеялись.
Вообще, Жорка молодец – умеет настроение приподнять.
Вот и на привале возле костра, пел вчера душевные песни моряцкие – и про Царевну Морскую, что будет братишкам на дне моря песни колыбельные петь, и про подругу, что осталась в Севастополе…
А потом, когда братва слегка приуныла, вдруг как грянул свою коронную: …бутылка водочки, селедочка, да карие глазеночки, какое море – такие моряки!
Любить умеют, подходы знают,
А кто не верит, пусть испытает!
Матросы милые и страстные,
Но пьяные – опасные
Какое море – такие моряки!
Да! Последний привал остался там – далеко позади и внизу.
Их взвод разведки уже почти выполнил задачу по несению боевого дозора.
К исходу дня разведчики главстаршины Лазаренко, перейдя ледник Первомайский должны были спуститься с другой стороны горы Табай-хан в долину и таким образом замкнуть круг маршрута, назначенного разведчикам в штабе полка.
– Надо было погоду переждать, – сказал Жорка, обращаясь к командиру, – слыш, Лазаренко, в горах это тебе не в море в каботаж без прогноза выходить! Здесь ведь и в буран попасть можно. Помнишь, как в песенке поется? * беска – бескозырка (арго) И Жорка пропел своим замечательным неповторимым баритоном, который уже свел с ума не одну одесскую или севастопольскую красавицу-морячку:
– В такую лихую погоду, нельзя доверяться волнам!
Жорка показал пальцем на черную тучу, явственно надвигавшуюся из-за ближних к Табай-хану вершин.
– Ничего, Жорка, проскочим, – уверил друга Лазаренко.
И тут же прикрикнул на уже сильно подуставших ребят, – ану не раскисать, братва, ану подтянись!
Но не проскочили. …
Погода испортилась почти мгновенно.
Сперва небо совсем заволокло какой то белесой мглой. Потом по леднику потянуло снежной поземкой, которая сперва вилась только под ногами, но потом видимость стала пропадать со стремительностью гаснущего в кинотеатре света перед началом сеанса.
Ветер буквально валил с ног, и чтобы шагать вперед, оставаясь на двух ногах, надо теперь было сильно наклонять тело против налетающего ветра.
А через пятнадцать минут идти вперед стало совершенно невозможно.
– Всё, старшина, стоп-машина, суши весла, пора на якорь становиться, – орал Жорка, пытаясь перекричать завывающий ураган.
Но Лазаренко и без Жоркиного крика видел, что идти дальше не представлялось теперь никакой возможности.
– Табань, братва, – крикнул Лазаренко, – будем ночевать.
Одну бухту страховочной веревки распустили на всю группу и каждый из моряков пропустил поочередно передаваемый ему конец под свой флотский ремень.
– Закапывайся, – приказал Лазаренко Жорке, который оказался ближе всего к командиру, – закапывайся в снег и передай по цепочке – всем закапываться.
– А что, если это на сутки или более того? – прокричал Жорка.
– Не трепись, трепло! – крикнул в ответ Лазаренко.
Больше они уже не перекрикивались.
Снег быстро заметал окопчики моряков.
В пять минут каждый из них уже был накрыт наметаемыми поземкой сугробами.
Лазаренко подергал веревку.
Жорка отозвался двумя рывками.
Молодец! Значит живой. И значит понял и догадается и тоже подергает другой конец, который идет в сторону Васи Авгушкина, а Вася в свою очередь будет дергать за веревку и не давать спать Сереге Мадрычову, а тот дальше и так до замыкающего, до старшины второй статьи Лёхи Губенко.
Главное не спать, главное не спать.
Под снегом температура не очень низкая – чуть ниже нуля, но все равно не сочинский пляж! И если буран продлится сутки, то запросто можно и замерзнуть.
Поэтому людей надо поддерживать в активном состоянии.
Не верил Лазаренко в Бога и бабку свою тёмную и дремучую ругал за то, что все крестила его в спину. И когда он пацаном в море уходил на баркасе – бычка и кефаль ловить, и когда в школу на экзамены уходил, и когда в мореходку поехал поступать в Ленинград…
Не верил Лазаренко в Бога, но тут принялся молиться, мол, если Ты есть, то сделай так, чтобы буран быстро закончился. А я за это Тебе за это обещаю, как из под снега вылезу, никогда матом больше ругаться не буду "в Бога мать"!
И то ли Высшие силы приняли предложение этой бартерной сделки, толи не один такой умный Лазаренко просил Бога о прекращении погодного безобразия, а среди просителей оказался человек, к чьей просьбе Силы Небесные не могли отнестись с равнодушием, но побушевав четыре часа, буран прекратился.
Лазаренко даже ни разу заснуть не успел.
Все контролировал себя и на часы – на гордость свою и предмет всеобщей зависти поглядывал.
Часы эти с черным циферблатом и со светящимися в темноте фосфоресцирующими стрелками – Лазаренко у одного разведчика из соседнего полка в ШМЭН выиграл. А тот по его словам с немецкого офицера снял. Не с мертвого – потому как мародерничать у разведчиков было не принято, а с живого, с пленного снял, выменял на пачку махорки и на пару вязаных носков. Немцу в плену в Сибири эти носки в самый раз сгодятся!
А часики фирмы – не по нашему написано, – теперь старшине Лазаренко под снегом очень сгодились.
Четыре часа они под снегом пролежали.
То что буран прекратился, старшина понял сперва по необычайно плотной тишине. А потом вдруг, показалось ему,что слышит он какие то звуки металлические, будто сваи вземлю копром забивают.
Старшина немного откопался.
Наст над ним был не крепким. И после нескольких энергичных движений, старшина увидел свет.
Сперва его проблески, сквозь рыхлые волны будоражимого им снега.
А потом, когда вся голова моряка вылезла наружу, он увидал, что надвсем занесенным поземкою пространством Ледника светит солнце.
Старшина сильнее дернул за конец веревки, – эй, Жорка, не замерз там?
И тут, вместо ответа своего товарища, старшина отчетливо услыхал немецкую речь.
Она доносилась из-за бугра, из за загиба рельефа… Немцев не было видно, совершенно точно – они были буквально в нескольких десятках метров. И этот ритмичный металлический стук – бум-бум-бум, тоже доносился оттуда из-за снежного бугра.
– Ну чё, командир! – высунулась из под снега Жоркина голова.
– Тихо, – шикнул на него Лазаренко, – немцы рядом! Ты давай ребят откапывай пока, и чтобы не шуметь, а я сползаю – погляжу чего они там делают.
Жорка принялся помогать разведчикам вылезать из своих снежных постелей, и покуда моряки откапывались и приводили себя и оружие в порядок, старшина ползком приблизился к гребню снежного бугра.
То что он оттуда увидел, произвело на Лазаренко сильнейшее впечатление.
В каких-нибудь пятидесяти метрах от того места, где лежал Лазаренко, около полуроты немцев оборудовали позицию для стрельбы из восьмидесятимиллиметровых минометов.
И тот металлический ритмичный звон, что Лазаренко принял было за копер, это был звук производимый кувалдой, что была в руках какого-то Фрица – издали Лазаренко не мог различить звания на его погонах. Фриц этот забивал в лед длинные колья, на которые потом накидывалась страховочная веревка.
Остальные немцы – их было около сорока человек, уже расставили опорные плиты и теперь крепили к ним трубы своих минометов, раскладывали возле минометов мины, утаптывали снег, чтобы удобнее было передвигаться на позиции.
Сзади послышался хруст сминаемого под сапогами снега.
Лазаренко обернулся – это были Жорка и Серега Мандрычов.
– Ух ты, бляха-муха-штукатурка-Богу-мать! – загнул Жорка шепотом, – немчура стрелять отсюда собралась.
– Тихо, ты, бес! – шикнул на друга Лазаренко.
Молча понаблюдали за немчурой минут этак с пять.
А потом Жорка не удержался и спросил, – чё делать думаешь, командир? Оставлять этот гадюшник в нашем тылу никак нельзя!
Лазаренко и без Жоркиных комментариев понимал, что нельзя оставлять батарею в нашем тылу.
Они если ударят отсюда, братве там в долине несладко придется, и не один десяток братишек в бушлатиках окрасит снег кровью своей, если они снизу примутся на эту батарею лезть. Вон фрицы уже и пулеметные гнезда приготовили – слева и справа от батареи Лазаренко отметил два Мg-42-ых.
– Штурмовать их будем сейчас, – сказал Лазаренко, – нахрапом, ленточки в зубы и гранатами!
– Немцев же вчетверо больше! – с сомнением сказал Серега.
– Чё, сдрейфил? Салага! – толкнул его в бок Жорка.
– Я? – обиделся Серега, – просто и дела не сделаем и поляжем зазря.
– Ничего не поляжем, – возразил Лазаренко, у нас главный козырь это внезапность, понятно?
– Полундра, братва! – грозным шепотом прорычал Жорка, когда трое разведчиков пригнувшись, прибежали к месту лёжки основной группы, – сейчас на абордаж пойдем, готовьте кортики и абордажные сабли.
– Отставить сабли, – поморщился Лазаренко, – дело серьезное, трепаться потом будем.
План был простой-проще не придумаешь.
Десятеро морпехов, рассыпавшись за гребнем холма в цепь, по команде своего командира забросают позицию минометной батареи гранатами, и потом, двое – Жорка и самый шустрый из них – Вася Авгушкин, покуда у немцев будет суматоха и покуда остальные ребята будут изо всех сил палить по мечущейся немчуре, Жора с Васей подбегут на батарею и бросят по лимонке в ствол каждому из минометов.
А ребята будут прикрывать их огнем.
Атаку решили не откладывать.
Скоро стемнеет – какая уж там атака! Немцы охранение выставят – не подступишься, чтоб не нашуметь.
Рассыпались цепью.
У каждого в руках по пять гранат.
По сигналу кидают все, кроме Жоры с Васей, потому что как только в немцев полетят первые гранаты, Жора с Васей уже побегут вперед.
Да!
Немцы проявили непростительную беспечность.
Но как они могли предполагать, что дозор русских окажется в ста метрах погребенный под метровым слоем снега!
Первые десять гранат рванули почти одновременно.
Тут же Миха Кравчук ударил с фланга из своего Дегтярева.
Длинными ударил, так, чтобы немец головы не смог поднять, покуда Жорка с Васей преодолевают опасные полста метров открытого пространства.
Секунды тянулись, как минуты или часы.
Это в школе на уроке физкультуры пробежать шестьдесят метров – плевое секундное дело.
А тут – эти полста метров Жорка с Васей все бежали, все бежали.
Уже Лазаренко бросил все свои пять гранат. Уже поднял на уровень глаз свой ППШ и уже выпустил по немцам пол-диска…
Вот Жорка добежал до первого миномета, вот Вася добежал.
– Огонь, братва, огонь, не давай им гадам головы поднять, бей длинными! – орал Лазаренко.
Немцы очухались только тогда когда дело уже было сделано.
И Вася с Жоркой вернулись живыми.
– Отходим, отходим, отходим! – кричал Лазаренко.
Немцам удалось вытащить на фланг один из двух пулеметов.
Теперь бежать можно было только налево к карнизу – к краю ледника, к обрыву.
Миха, черт! – орал Лазаренко, – бей длинными, прикрывай, мы отходим!
Миху не надо было уговаривать.
Он уже и так два полных диска расстрелял.
– Командир! Куда? – кричал Жорка.
– Туда, – Лазаренко уверенно показывал на край обрыва.
– Разобьемся к едреньевой бабушке.
– А здесь нас перестреляют сейчас всех, – возразил Лазаренко, – немец вон уже второй пулемет налаживает, сейчас цепью пойдут!
Положение разведчиков было совершенно безвыходным.
С подъемом немцев на гребень, отходящие назад моряки оказались как на ладони.
Для двух пулеметов и для пары десятков стрелков – пять минут работы.
И никого из братишек в живых не останется.
– Полундра, братва, за мной! – крикнул Лазаренко, – ленты с бесок снять и распустить на всю длину!
– Тычё? Дурной? – крикнул Жорка.
– Не дрейфь, внизу метров на десять снегу намело, не разобьемся, а по ленточкам найдем друг-друга, откопаем.
Времени на раздумье уже не оставалось.
Немцы вытащили на гребень свой второй пулемет.
Теперь можно было разговаривать только лежа лицом вниз.
Пули веером пролетали над головами, вихрями взрыхляя снег.
– Ленту менять когда будет, разом поднимаемся и полундра! – передал по цепи Лазаренко.
– Жорка первый, за ним Вася, потом Леха, потом Серега, я последним иду!
Минуты две ждали, пока немец не высадит короткими всю ленту – пятьдесят патронов.
– Полундра! – крикнул Жорка и первым исчез за близким горизонтом.
Потом за ними последовали Вася, Леха, Сергей…
Лазаренко прыгал последним. ….
– Что, Гюнтер? – думаете, что кто-то из этих самоубийц остался в живых? – спросил лейтенант Шлёссер.
Унтерофицер Гюнтер Воленштайн с опаской потерять равновесие заглянул в пропасть.
– Не думаю, господин лейтенант, здесь все сорок метров, не меньше, – ответил он.
– Вот, вот, – согласился лейтенант Шлёссер, – и как прикажете воевать с этими самоубийцами? …
4.
Алия Ахметовна Гозгоева оказалась очень хорошим человеком.
– Немцы по домам ходят, с ними бывший наш участковый милиционер, они всех переписывают, – сказала Алия утром, когда Рая накормив детей принялась за ежедневную уборку, – а у тебя документов нет никаких, да и этот наш участковый бывший, он всех здешних в лицо знает, он тебя сразу немцам сдаст.
– Так что же мне теперь делать? – спросила Рая и обессилено села на табурет – так как ноги вдруг подкосились от накатившего отчаяния.
Алия сперва ничего не ответила. Тоже принялась хлопотать по хозяйству, пошла в сарай, курам корма насыпала, потом на чердак полезла, гремела там каким-то хламом.
Рая уж было подумала, что Алия ей сказала про немцев с участковым для того, чтобы та сама ночью ушла. Забрала бы детей – Васечку с Анечкой да и ушла. И у Алии совесть как бы была чиста – не выгнала ведь беженцев со двора – они сами ушли!
Но Рая ошиблась.
На чердаке Алия искала одежду.
Для Раи и для детей.
– У меня в горном поселке сестра живет, – сказала она, – там немцев нет, да и вряд ли они туда пойдут, потому как поселок этот в стороне от дорог. Надо бы тебя туда к сестре моей с детьми. А прогонят немцев, ты и вернешься тогда. Их ведь прогонят?
Алия спрашивала Раю о том, прогонят ли немцев, так, как будто Рая обладала каким то секретным скрытым от нее знанием. Интересно, за кого принимала Раю эта простая черкесская женщина, счетовод из Тебердинского райпотребсоюза?
Алия обрядила Раю по местному обычаю, как одеваются женщины в дальних селах – во все черное, ноги и лицо почти закрыты, только глаза, да руки – вот и вся нагота!
И Васечке с Анюткой какие-то местные наряды нашлись.
К обеду, привела Алия ишака – взяла у соседей, сама запрягла животное в повозку с двумя большими колесами, и усадив в повозку Раю и детей, села и сама.
Из Теберды, на удивление, выехали свободно.
Никто их не задержал, только Алия поругалась о чем-то на своем непонятном Рае гортанном диалекте – поругалась с двумя солдатами в немецких мундирах и в черкесских бараньих шапках, солдатами из местного ополчения, которые теперь несли что-то вроде патрульно-постовой службы.
Самих же немцев Рая не видала.
На фронте все что ли?
– А эти двое в немецкой форме, это ваши что ли? – спросила Рая, когда их повозка выехала из городка, – они черкесцы?
– Нет, это не наши, – отвечала Алия, – это из другого района, они не черкесы, они лезгины. …
Несчастный, весь в грязных катышах свалявшейся шерсти старый ишак медленно катил двуколку в гору.
Ехать было и тряско и неудобно.
Но Рая понимала, что это был единственный путь спасения для нее и главное – для Васечки с Анюткой.
– Ты скажи, – спросила вдруг Алия, – а туберкулез он заразный? Ты ведь врач? А?
– Ну, – со вздохом отвечала Рая, – ты сама и ответила на свой вопрос, ведь если я сама врач и не боюсь туберкулезных детей, то значит в закрытой форме он не заразный.
– А я сразу поняла кто ты, – сказала Алия, – и что дети не твои тоже поняла.
– Ты хорошая, – сказала Рая, – и спасибо тебе.
– Спасибо мне после войны скажешь, – ответила Алия, – если мы все живыми останемся.
Предчувствовала что-нибудь Алия Ахметовна, когда говорила "если живыми останемся"?
Имела ли она ввиду, что их могут убить в ходе военных действий, или она думала о чем то другом? Об иной причине, могущей повлечь их смерть, кроме причины войны с немцами?
Но так или иначе, некому потом после войны было сказать спасибо! Некого было Рае благодарить за свое спасение после войны. Потому что Алию Гозгоеву и брата ее – Магомеда Гозгоева – сослали в сорок четвертом в Северный Казахстан, по дороге куда брат и сестра Гозгоевы умерли от тифа. …
– Надоело бояться бомбежек! – сказала Лизе-Лотта, объясняя причину своей просьбы послать ее на курсы операторов радиосвязи для Люфтваффе.
В Союзе Немецких Девушек ей дали направление.
Лизе-Лотте сначала пришлось пройти самую строгую медицинскую комиссию.
Проверяли основательно – и слух, и зрение, и даже вестибулярный аппарат.
Ее крутили на вертящемся стуле, а потом предлагали пройти по прямой линии и одновременно отвечать на вопросы, вроде "сколько будет, если к семи прибавить четырнадцать" и "на какой реке стоит город Ганновер". А когда она справилась, Лизе-Лотту вообще засунули во вращающееся колесо, вроде тех, в которых цирковые гимнастки выкатываются на арену, и закрепив там ее руки и ноги специальными ремнями, принялись крутить… Мир поплыл перед глазами, вращаясь, как это бывает во время болезни или отравления. Но Лизе-Лотта справилась с собой, преодолев подкатившую тошноту и почти не подала вида, что ей нехорошо.
– Вы занимались альпийским туризмом? – спросил доктор.
И был очень удовлетворен, когда девушка подтвердила эти сведения своей анкеты.
– Значит, не боитесь высоты! – резюмировал старший медицинской комиссии, – люфтваффе будет в восторге от вас.
А когда она вышла из кабинета, два доктора многозначительно переглянулись и один сказал другому, – жаль что я не буду ее командиром учебного отделения, а то бы я попользовал такой экземпляр по назначению.
– Нам остается только порадоваться за камарадов из Люфтваффе, – развел руками его коллега. ….
Встреча с Клаусом была такой неожиданной…
А приехал бы он всего на три дня позже – так и не застал бы ее!
Как тут не быть благодарным Судьбе?
Они провели прекрасный день.
Может быть – самый прекрасный изо всех дней.
Клаус взял у своего отца коляску, запряженную двумя лошадьми и правил ими сам.
Они отправились на пикник, на берег, где Изар делает изгиб, и где на высоком его берегу стоит старинный замок Гломберг-Волленштайн, а на противоположном – низком берегу реки раскинулся широкий пляж и где устроены платные купальни.
Теперь в эту пору купальни пустуовали.
И оставив лошадей, Клаус с Лизе-Лоттой отправились гулять вдоль береговой линии.
Лизе-Лотта сняла туфли и шла по кромке, слегка смочив ступни ног. Она глядела под ноги и улыбалась.
Клаус тоже шел молча.
– Как здесь красиво, – сказал он, вероятно тяготясь своим молчанием.
– Да, ответила Лизе-Лотта, – очень красиво.
– Я никогда раньше не обращал внимания на эту красоту, – Клаус махнул рукой в сторону высоких башен замка Гломберг.
– Да, – снова согласилась Лизе-Лотта и продекламировала:
Прекрасный старинный замок
Стоит на вершине горы.
И любят меня в этом замке
Три барышни – три сестры.
Вчера обняла меня Йетта.
Юлия – третьего дня.
А день перед тем Кунигунда
В объятьях душила меня.
В замке устроили праздник
Для барышень милых на днях.
Съезжались бароны и дамы
В возках и верхом на конях.
Но жаль, что меня не позвали.
Не видя меня на балу,
Ехидные сплетницы-тетки
Тихонько смеялись в углу…
– Это Хайне? – поинтересовался Клаус.
– Да, это великий гений Хайне, – подтвердила Лизе-Лотта и вдруг резко повернувшись к Клаусу, бросилась к нему на грудь и страстно зашептала:
– Мы не должны терять времени, мы должны быть бережливыми с нашим временем, обними меня, увези меня теперь туда, где мы сможем быть вместе, ты и я.
Она вся дрожала. Она вся была в страстном порыве искренности и открытости.
– Клаус, ведь каждого из нас могут сегодня или завтра убить, ведь война! И я вижу смерть каждый день, нас бомбят, и я тоже теперь уезжаю, и может через месяц другой я тоже окажусь на фронте, Клаус, милый Клаус!
Лизе-Лотта держала его лицо обеими руками и спешно, словно боясь, что его отнимут и увезут от нее – целовала его в губы, в щеки, в глаза…
Потом они доехали до небольшой гостиницы, некогда очень популярной у туристов.
Теперь здесь было затишье и Клаус вообще не был уверен, что хозяин гостиницы "Толстый Ганс" еще сдает номера.
Но им с Лизе-Лоттой повезло.
Хозяин – инвалид Первой мировой с ленточкой и со значком Легиона Стального шлема – уступил оберлейтенанту горных егерей из уважения к Железному Кресту в петлице его мундира.
Из окна их комнаты были видны широкий плес и замок на противоположном берегу реки Изар. Но им некогда было любоваться видом, открывавшимся из окна. Клаус и Лизе-Лотта любовались друг другом. Они были заняты любовью.
– Я буду молить твоего Ангела-Хранителя, – сказала Лизе-Лотта. Водя пальчиком по гладкой груди Клауса.
– Тогда тебе надо молиться моему унтерофицеру Волленгуту, – рассмеялся Клаус, – он мой Ангел-Хранитель.
5.
А Ангел-Хранитель Волленгут был очень рад, когда узнал, что фон Линде настоял на том, чтобы "бабушку Фрицци" включили в состав группы.
Правда, майор Крупински имел определенное сомнение относительно возраста Волленгута.
– Выдержит ли фельдфебель нагрузки? – спросил он Клауса, – вы уверены?
– Уверен, – щелкая каблуками и словно подсолнух за солнцем, поворачиваясь вслед за расхаживающим по кабинету майором.
– Впрочем, – развел руками майор Крупински, – вам с ним высаживаться, вам с ним и по горам топать. …
Игорь прибыл в отдел разведки штаба 38-го полка заполночь.
На Кавказе страшно в позднее время суток ходить.
Уж больно здесь ночки темные!
Особенно, когда луна не светит.
– Слыш, Петро, давай я те фонарь под глазом поставлю, шоб не тёмно было ходить! – шутил кто-то из морпехов, ошивавшихся подле штаба.
– Самому бы мне еще не хватало фонаря под глаз получить в такой тьме египетской! – подумал Игорь проходя мимо часового и берясь за дверную ручку.
В отделе разведки было шумно.
Тут вовсю праздновали.
– А-а-а! Старший лейтенент Тетов, нам о тебе звонили из штаба армии, иди сюда, присоединяйся! – махнул рукою капитан, перекрикивая гитару, и одновременно шипящий с нею патефон что стоял в углу, и добрый десяток пьяных глоток, рогочущих каждый о своем.
Праздновали чудесное спасение взвода разведки под командованием главстаршины Лазаренко.
Тетову налили в алюминиевую кружку.
– Не морщись, старлей! – хлопнул его по плечу здоровенный морпех, – это коньяк трофейный. Германский.
– Тут во написано, – перебил приятеля другой морпех, – фабрикунте у Романэшты рояле…
– Румынский это коньяк, а не германский, – поправил корешка морпех, что разжарев, скинул уже бушлат и сидел в одной тельняшечке.
Тетов спорить не стал, хоть и претило ему такое братство-панибратство, но в чужой монастырь со своими уставами лезть – дело самое неблагодарное.
Глухо стукнулись сдвигаемые алюминиевые кружки.
Коньяк был резким и противным – и Игорь еле-еле заставил его провалиться в желудок.
Да, спорить Игорь не стал, но когда вышел с капитаном покурить, сказал все-таки, – ну и нравы тут у вас! У вас субординацию то кто-нибудь вообще тут признаёт?
Капитан хмыкнул и затянувшись Игоревой папироской, сказал, – сразу видать, ты парень не из разведки и тем более не из моряков. У нас, когда мы за линию фронта ходим или в тыл противнику с катеров высаживаемся, все друг-дружке братки и братья, а иначе нельзя!
– Я не моряк, это верно, – сказал Игорь, – но я альпинист и мастер спорта СССР по этому виду спорта, и в горы ходил много раз. У нас тоже в связке все как родственники. Но командир, но старший начальник у нас со всеми не пьянствует. А потом, что до разведки, ты капитан не прав, ходил я в разведку, лазал и на ледники и по стенкам в тыл к немцу лазал.
На крыльцо выкатился и виновник нынешнего торжества – старшина Лазаренко. И Жора – одессит вместе с ним.
– Айда, старлей с нами, к девчонкам! – весело подмигнув, позвал Жора-одессит.
– Не, я лучше посплю, завтра день тяжелый, – отказался Игорь.