Страница:
Брунетти пересек кухню и присел на корточки, чтобы поставить бутылки в низенький шкафчик рядом с холодильником. Сейчас там была только одна бутылка, хотя накануне он принес целых пять.
— Что у нас на обед? — спросил он.
Она отступила на полшага назад, ткнула его пальцем в грудную клетку, прямо в сердце, и разразилась обличительной тирадой:
— Республика на грани коллапса, а он только и может думать что о еде, — словно обращалась к невидимому собеседнику, который за двадцать лет брака не раз становился немым свидетелем их бесед. — Гвидо, эти злодеи уничтожат всех нас, если уже не уничтожили. А ты спрашиваешь меня, что на обед.
Брунетти чуть не сказал, что роль пламенной революционерки не слишком подходит даме, которая носит одежду из кашемира, приобретенную в пассаже «Берлингтон-Аркейд»[12], но вместо этого произнес:
— Покорми меня, Паола, и я пойду блюсти принципы законности на собственном рабочем месте.
Это напомнило ей о Тревизане, и она, как и следовало ожидать, охотно прекратила свои философские излияния, чтобы немного посплетничать. Она выключила радио и спросила:
— Он поручил это дело тебе?
Брунетти кивнул и резко поднялся.
— Он обнаружил, что я практически ничем на данный момент не занят. Ему уже звонил мэр, так что можешь себе представить, в каком он сейчас состоянии.
Паоле не надо было расшифровывать, кто такой «он» и что это за состояние.
В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.
— Я прочитала только, что его застрелили. В поезде по дороге из Турина.
— Судя по билету, он сел в Падуе. Мы пытаемся выяснить, что он мог там делать.
— Может, женщина?
— Возможно. Пока слишком рано делать какие-то выводы. Так что на обед?
— Паста фагиоли, и на второе отбивная.
— А салат?
— Гвидо, — произнесла она, поджав губы и закатывая глаза, — когда это у нас были отбивные без салата?
Этот вопрос он оставил без внимания и спросил:
— У нас еще есть то славное «Дольчетто»?
— Не знаю. С прошлой недели вроде оставалась бутылочка.
Он пробормотал что-то себе под нос и опять полез в маленький шкафчик. Там, за минералкой, обнаружились целых три бутылки вина, но только белого. Он поднялся и спросил:
— А где Кьяра?
— В своей комнате, а что?
— Хочу попросить ее о небольшом одолжении.
Паола взглянула на часы:
— Уже без четверти час, Гвидо. Все магазины уже закрыты.
— Да, но можно же сходить в «До Мори». Они закроются только в час.
— И ты заставишь ее тащиться туда только за тем, чтобы купить бутылку какого-то там «Дольчетто»?
— Три.
С этими словами он вышел из кухни и направился в комнату к Кьяре. Он постучался, краем уха услышав, что в кухне опять заработало радио.
— Входи, папа, — послышалось из-за двери.
Он вошел в комнату. Кьяра лежала, развалившись поперек кровати, накрытой белым, уже сбившимся покрывалом. Ее ботинки валялись на полу, рядом со школьной сумкой и пиджаком. Жалюзи были открыты, и в комнату вливался солнечный свет, касаясь своими лучами плюшевых медвежат и других мягких игрушек, оккупировавших дочкину кровать. Она откинула прядь темно-русых волос, посмотрела на него снизу вверх и просияла — едва ли не ярче солнца.
— Привет, милочка, — сказал он.
— Ты сегодня рано, пап.
— Нет, как раз вовремя. Ты читала?
— Она кивнула и опять уткнулась в книгу.
— Кьяра, сделаешь мне одолжение?
Она опустила книгу и уставилась на него.
— Ну, так сделаешь?
— Куда идти?
— Всего лишь к «До Мори».
— Что у нас закончилось?
— »Дольчетто».
— Ну па-а-п, ну почему ты не можешь выпить за обедом чего-нибудь другого?
— Потому, что я хочу «Дольчетто», родная.
— Я схожу, но только вместе с тобой.
— Тогда я и сам могу сходить.
— Вот и сходи, если хочешь.
— Не хочу, поэтому и прошу тебя сделать это за меня.
— Ну почему я?
— Потому что я тяжело работаю и содержу всю семью.
— Мама тоже работает.
— Да, но за квартиру и за все, что мы покупаем в дом, мы расплачиваемся моими деньгами.
Она положила книжку на кровать корешком вверх.
— Мама говорит, что это типичный капиталистический шантаж и что в таких случаях я не должна тебя слушаться.
— Кьяра, — проговорил он очень мягко, — наша мама — бузотерка, вечная оппозиционерка и агитаторша.
— А что ж ты тогда всегда говоришь мне, чтобы я ее слушалась?
Он шумно вздохнул. Услышав это, Кьяра свесила ноги с кровати и стала нащупывать свои ботинки.
— И сколько же тебе нужно бутылок? — спросила она с вызовом.
— Три.
Она наклонилась, чтобы завязать шнурки. Брунетти протянул руку и хотел потрепать ее по макушке, но она увернулась. Покончив со шнурками, Кьяра выпрямилась, схватила с пола пиджак и, не говоря ни слова, проследовала мимо него в коридор.
— Возьми у мамы денег! — крикнул он ей вдогонку и отправился в ванную мыть руки. Он слышал, как хлопнула входная дверь.
На кухне Паола накрывала на стол, но только на троих.
— А где же Раффи? — спросил Брунетти.
— У него сегодня днем устный экзамен, так что он с утра в библиотеке.
— И что же он будет есть?
— Перехватит где-нибудь пару бутербродов.
— Если у него экзамен, ему надо нормально поесть.
Она взглянула на него и покачала головой.
— Что? — спросил он.
— Ничего.
— Нет, ты скажи! Ты чего так качаешь головой?
— Я, знаешь, иногда думаю, как меня угораздило выйти замуж за такого заурядного человека.
— Заурядного?
Из всех оскорблений, которые время от времени бросала ему Паола, это отчего-то показалось ему самым обидным.
— Заурядного? — повторил он.
Минуту она колебалась, а потом пустилась в объяснения:
— То ты шантажируешь собственную дочь, чтобы заставить ее сходить за вином, которое она не пьет, а то вдруг начинаешь беспокоиться, хорошо ли поел твой сын.
— О чем же мне еще беспокоиться?
— О том, что он плохо учится, — парировала Паола.
— Да он весь последний год только и делал, что учился, да еще бродил по квартире и мечтал о Саре.
— Сара-то тут при чем?
«А что при чем? « — это занимало Брунетти больше всего: к чему вообще весь этот разговор?
— Что тебе сказала Кьяра? — спросил он.
— Что она предложила тебе пойти вместе с ней, а ты отказался.
— Если бы мне хотелось прогуляться, я бы и сам сходил.
— Ты всегда твердишь, что у тебя мало времени на общение с детьми, и вот выпадает такая возможность, а ты отказываешься.
— Сходить с ребенком до ближайшего бара и купить бутылку вина? Я несколько иначе представлял себе общение с детьми.
— Ах да, ты предпочитаешь сидеть с ними за одним столом и объяснять, что у кого деньги, у того и власть.
— Па-о-ла, — произнес он медленно, по слогам, — я не знаю, с чего вдруг ты затеяла эту беседу, но уж точно не из-за того, что я отправил Кьяру за вином.
Она пожала плечами и вновь повернулась к большой кастрюле, кипевшей на плите.
— Что такое, Паола? — спросил он, не двигаясь с места, но стараясь, чтобы голос его звучал проникновенно.
Она снова пожала плечами.
— Скажи мне, Паола. Пожалуйста.
Продолжая стоять к нему спиной, она тихо заговорила:
— Я начинаю чувствовать себя старой, Гвидо. У Раффи уже есть девушка, Кьяра тоже почти совсем взрослая. Мне скоро стукнет пятьдесят.
Похоже, с арифметикой у нее плоховато, подумал Брунетти, но промолчал.
— Я знаю, это глупо, но меня это так угнетает, будто я исчерпала все жизненные ресурсы и все лучшее осталось позади.
Боже, и это его она назвала заурядным?
Он молча ждал продолжения, но она, по-видимому, уже закончила.
Она сняла с кастрюли крышку и на мгновение скрылась в облаке пара. Потом взяла длинную деревянную ложку и стала помешивать ею содержимое — кто-то, быть может, сказал бы, что она похожа на ведьму, колдующую над своим зельем, но только не Брунетти. Он попытался представить себе, правда с трудом, что не было ни любви, ни двадцати лет брака, после которых в облике спутницы уже не остается ни одной незнакомой черточки. Попробовав посмотреть на Паолу со стороны, он увидел высокую, стройную женщину немного за сорок с рыжевато-русыми волосами, доходящими до плеч. Она обернулась, взглянула на него, и он увидел длинный нос и темно-карие глаза, большой рот, который неизменно его восхищал.
— Что же мне с тобой такой делать? В комиссионку сдать, что ли? — рискнул пошутить он.
Секунду она пыталась сдержать улыбку, но не смогла.
— Я очень глупо себя веду, да?
Он собрался было ответить, что не глупее, чем обычно, но тут дверь распахнулась и в квартиру влетела Кьяра.
— Пап, что же ты мне не рассказал? — прокричала она из прихожей.
— О чем не рассказал, Кьяра?
— Об отце Франчески! Что его кто-то убил.
— Ты ее знаешь? — спросил Брунетти.
Она прошла по коридору. На плече у нее болталась тряпичная сумка. Похоже, любопытство заставило дочку забыть о том, что она злится на отца.
— Конечно, знаю. Мы вместе ходили в школу. А ты теперь будешь разыскивать того, кто это сделал?
— Буду участвовать в розыске, — уточнил он коротко, опасаясь нескончаемого потока вопросов. — Ты ее хорошо знала?
— Да нет, — сказала она, к немалому удивлению Брунетти. Он ожидал услышать, что она была Франческе лучшей подругой, а значит, посвящена в нечто такое, о чем ему еще только предстояло узнать.
— Она водилась с этой, как ее, Педроччи, — ну, девчонкой, у которой дома куча кошек. От нее этими кошками так воняло, что с ней и не дружил никто. Вот только Франческа.
— А другие друзья у Франчески были? — спросила Паола. Тема была настолько захватывающей, что она с удовольствием приняла участие в вытягивании информации из собственного ребенка. — Я что-то не помню, чтобы я с ней встречалась.
— Правильно: она никогда ко мне не заходила. Все, кто хотел с ней поиграть, должны были приходить к ней домой. Это ей так мама велела.
— А та девочка, с кошками? Она ходила к ней?
— Ага. У нее отец — судья, вот синьора Тревизан и не возражала, несмотря на запах.
Брунетти поразился, насколько четкие представления о жизни у его дочери. Он не мог знать, что ждет Кьяру в будущем, но в том, что далеко пойдет, пожалуй, не сомневался.
— А какая она, синьора Тревизан? — спросила Паола, бросив взгляд на Брунетти. Тот кивнул: очень мило с ее стороны. Он выдвинул стул и присел к столу.
— Ма-ам, ну чего ты? Пусть уж папа сам задает все эти вопросы, это же ему надо знать.
Кьяра не стала ждать, пока мама сообразит, что на это ответить, прошла через всю кухню и устроилась у Брунетти на коленях. Бутылки, которые она уже не то простила, не то забыла, девочка поставила на стол.
— Что ты хочешь узнать о ней, пап?
Ну, это еще ничего. По крайней мере, она не зовет его «комиссаром».
— Сам не знаю, все, что вспомнишь, — ответил он на ее вопрос, — может, ты знаешь, почему все должны были играть именно у них дома?
— Франческа сама не могла толком этого объяснить, но однажды, лет пять назад, она сказала, что это, мол, ее родители боятся, как бы ее не похитили. — И не успели Брунетти и Паола сказать, что это просто абсурд, как Кьяра добавила: — Я-то понимала, что это полный бред, но она именно так и говорила. Может, она это сама же и придумала, чтобы казаться более значительной. Но на нее все равно никто внимания не обращал, так что потом она перестала это говорить, — тут она повернулась к Паоле и спросила: — Ма, а обед скоро? Умираю с голоду, если не поем, в обморок свалюсь! — И, закатив глаза, она стала съезжать на пол.
Брунетти инстинктивно подхватил ее и посадил на прежнее место, а именно этого она и добивалась.
— Ах ты, притворщица, — шепнул он ей на ушко и начал щекотать. Одной рукой он крепко держал ее, а другой легонько тыкал под ребра.
Кьяра визжала, размахивала руками, задыхаясь от восторга и сладкого испуга.
— Ой, папа. Ой-ой, отпусти. Отпусти-и… — И она зашлась в звонком хохоте.
К обеду с грехом пополам успокоились, но только внешне. Родители, словно по молчаливому уговору, больше не задавали Кьяре вопросов о синьоре Тревизан и ее дочери. В течение обеда Брунетти, под неодобрительные взгляды Паолы, время от времени неожиданно и резко наклонялся в сторону Кьяры, сидевшей, как всегда, рядом с ним. Девочка каждый раз заходилась хохотом в притворном ужасе, а Паола жалела про себя, что у нее не хватит авторитета, чтобы отправить комиссара полиции в его комнату без обеда.
Глава 9
— Что у нас на обед? — спросил он.
Она отступила на полшага назад, ткнула его пальцем в грудную клетку, прямо в сердце, и разразилась обличительной тирадой:
— Республика на грани коллапса, а он только и может думать что о еде, — словно обращалась к невидимому собеседнику, который за двадцать лет брака не раз становился немым свидетелем их бесед. — Гвидо, эти злодеи уничтожат всех нас, если уже не уничтожили. А ты спрашиваешь меня, что на обед.
Брунетти чуть не сказал, что роль пламенной революционерки не слишком подходит даме, которая носит одежду из кашемира, приобретенную в пассаже «Берлингтон-Аркейд»[12], но вместо этого произнес:
— Покорми меня, Паола, и я пойду блюсти принципы законности на собственном рабочем месте.
Это напомнило ей о Тревизане, и она, как и следовало ожидать, охотно прекратила свои философские излияния, чтобы немного посплетничать. Она выключила радио и спросила:
— Он поручил это дело тебе?
Брунетти кивнул и резко поднялся.
— Он обнаружил, что я практически ничем на данный момент не занят. Ему уже звонил мэр, так что можешь себе представить, в каком он сейчас состоянии.
Паоле не надо было расшифровывать, кто такой «он» и что это за состояние.
В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.
— Я прочитала только, что его застрелили. В поезде по дороге из Турина.
— Судя по билету, он сел в Падуе. Мы пытаемся выяснить, что он мог там делать.
— Может, женщина?
— Возможно. Пока слишком рано делать какие-то выводы. Так что на обед?
— Паста фагиоли, и на второе отбивная.
— А салат?
— Гвидо, — произнесла она, поджав губы и закатывая глаза, — когда это у нас были отбивные без салата?
Этот вопрос он оставил без внимания и спросил:
— У нас еще есть то славное «Дольчетто»?
— Не знаю. С прошлой недели вроде оставалась бутылочка.
Он пробормотал что-то себе под нос и опять полез в маленький шкафчик. Там, за минералкой, обнаружились целых три бутылки вина, но только белого. Он поднялся и спросил:
— А где Кьяра?
— В своей комнате, а что?
— Хочу попросить ее о небольшом одолжении.
Паола взглянула на часы:
— Уже без четверти час, Гвидо. Все магазины уже закрыты.
— Да, но можно же сходить в «До Мори». Они закроются только в час.
— И ты заставишь ее тащиться туда только за тем, чтобы купить бутылку какого-то там «Дольчетто»?
— Три.
С этими словами он вышел из кухни и направился в комнату к Кьяре. Он постучался, краем уха услышав, что в кухне опять заработало радио.
— Входи, папа, — послышалось из-за двери.
Он вошел в комнату. Кьяра лежала, развалившись поперек кровати, накрытой белым, уже сбившимся покрывалом. Ее ботинки валялись на полу, рядом со школьной сумкой и пиджаком. Жалюзи были открыты, и в комнату вливался солнечный свет, касаясь своими лучами плюшевых медвежат и других мягких игрушек, оккупировавших дочкину кровать. Она откинула прядь темно-русых волос, посмотрела на него снизу вверх и просияла — едва ли не ярче солнца.
— Привет, милочка, — сказал он.
— Ты сегодня рано, пап.
— Нет, как раз вовремя. Ты читала?
— Она кивнула и опять уткнулась в книгу.
— Кьяра, сделаешь мне одолжение?
Она опустила книгу и уставилась на него.
— Ну, так сделаешь?
— Куда идти?
— Всего лишь к «До Мори».
— Что у нас закончилось?
— »Дольчетто».
— Ну па-а-п, ну почему ты не можешь выпить за обедом чего-нибудь другого?
— Потому, что я хочу «Дольчетто», родная.
— Я схожу, но только вместе с тобой.
— Тогда я и сам могу сходить.
— Вот и сходи, если хочешь.
— Не хочу, поэтому и прошу тебя сделать это за меня.
— Ну почему я?
— Потому что я тяжело работаю и содержу всю семью.
— Мама тоже работает.
— Да, но за квартиру и за все, что мы покупаем в дом, мы расплачиваемся моими деньгами.
Она положила книжку на кровать корешком вверх.
— Мама говорит, что это типичный капиталистический шантаж и что в таких случаях я не должна тебя слушаться.
— Кьяра, — проговорил он очень мягко, — наша мама — бузотерка, вечная оппозиционерка и агитаторша.
— А что ж ты тогда всегда говоришь мне, чтобы я ее слушалась?
Он шумно вздохнул. Услышав это, Кьяра свесила ноги с кровати и стала нащупывать свои ботинки.
— И сколько же тебе нужно бутылок? — спросила она с вызовом.
— Три.
Она наклонилась, чтобы завязать шнурки. Брунетти протянул руку и хотел потрепать ее по макушке, но она увернулась. Покончив со шнурками, Кьяра выпрямилась, схватила с пола пиджак и, не говоря ни слова, проследовала мимо него в коридор.
— Возьми у мамы денег! — крикнул он ей вдогонку и отправился в ванную мыть руки. Он слышал, как хлопнула входная дверь.
На кухне Паола накрывала на стол, но только на троих.
— А где же Раффи? — спросил Брунетти.
— У него сегодня днем устный экзамен, так что он с утра в библиотеке.
— И что же он будет есть?
— Перехватит где-нибудь пару бутербродов.
— Если у него экзамен, ему надо нормально поесть.
Она взглянула на него и покачала головой.
— Что? — спросил он.
— Ничего.
— Нет, ты скажи! Ты чего так качаешь головой?
— Я, знаешь, иногда думаю, как меня угораздило выйти замуж за такого заурядного человека.
— Заурядного?
Из всех оскорблений, которые время от времени бросала ему Паола, это отчего-то показалось ему самым обидным.
— Заурядного? — повторил он.
Минуту она колебалась, а потом пустилась в объяснения:
— То ты шантажируешь собственную дочь, чтобы заставить ее сходить за вином, которое она не пьет, а то вдруг начинаешь беспокоиться, хорошо ли поел твой сын.
— О чем же мне еще беспокоиться?
— О том, что он плохо учится, — парировала Паола.
— Да он весь последний год только и делал, что учился, да еще бродил по квартире и мечтал о Саре.
— Сара-то тут при чем?
«А что при чем? « — это занимало Брунетти больше всего: к чему вообще весь этот разговор?
— Что тебе сказала Кьяра? — спросил он.
— Что она предложила тебе пойти вместе с ней, а ты отказался.
— Если бы мне хотелось прогуляться, я бы и сам сходил.
— Ты всегда твердишь, что у тебя мало времени на общение с детьми, и вот выпадает такая возможность, а ты отказываешься.
— Сходить с ребенком до ближайшего бара и купить бутылку вина? Я несколько иначе представлял себе общение с детьми.
— Ах да, ты предпочитаешь сидеть с ними за одним столом и объяснять, что у кого деньги, у того и власть.
— Па-о-ла, — произнес он медленно, по слогам, — я не знаю, с чего вдруг ты затеяла эту беседу, но уж точно не из-за того, что я отправил Кьяру за вином.
Она пожала плечами и вновь повернулась к большой кастрюле, кипевшей на плите.
— Что такое, Паола? — спросил он, не двигаясь с места, но стараясь, чтобы голос его звучал проникновенно.
Она снова пожала плечами.
— Скажи мне, Паола. Пожалуйста.
Продолжая стоять к нему спиной, она тихо заговорила:
— Я начинаю чувствовать себя старой, Гвидо. У Раффи уже есть девушка, Кьяра тоже почти совсем взрослая. Мне скоро стукнет пятьдесят.
Похоже, с арифметикой у нее плоховато, подумал Брунетти, но промолчал.
— Я знаю, это глупо, но меня это так угнетает, будто я исчерпала все жизненные ресурсы и все лучшее осталось позади.
Боже, и это его она назвала заурядным?
Он молча ждал продолжения, но она, по-видимому, уже закончила.
Она сняла с кастрюли крышку и на мгновение скрылась в облаке пара. Потом взяла длинную деревянную ложку и стала помешивать ею содержимое — кто-то, быть может, сказал бы, что она похожа на ведьму, колдующую над своим зельем, но только не Брунетти. Он попытался представить себе, правда с трудом, что не было ни любви, ни двадцати лет брака, после которых в облике спутницы уже не остается ни одной незнакомой черточки. Попробовав посмотреть на Паолу со стороны, он увидел высокую, стройную женщину немного за сорок с рыжевато-русыми волосами, доходящими до плеч. Она обернулась, взглянула на него, и он увидел длинный нос и темно-карие глаза, большой рот, который неизменно его восхищал.
— Что же мне с тобой такой делать? В комиссионку сдать, что ли? — рискнул пошутить он.
Секунду она пыталась сдержать улыбку, но не смогла.
— Я очень глупо себя веду, да?
Он собрался было ответить, что не глупее, чем обычно, но тут дверь распахнулась и в квартиру влетела Кьяра.
— Пап, что же ты мне не рассказал? — прокричала она из прихожей.
— О чем не рассказал, Кьяра?
— Об отце Франчески! Что его кто-то убил.
— Ты ее знаешь? — спросил Брунетти.
Она прошла по коридору. На плече у нее болталась тряпичная сумка. Похоже, любопытство заставило дочку забыть о том, что она злится на отца.
— Конечно, знаю. Мы вместе ходили в школу. А ты теперь будешь разыскивать того, кто это сделал?
— Буду участвовать в розыске, — уточнил он коротко, опасаясь нескончаемого потока вопросов. — Ты ее хорошо знала?
— Да нет, — сказала она, к немалому удивлению Брунетти. Он ожидал услышать, что она была Франческе лучшей подругой, а значит, посвящена в нечто такое, о чем ему еще только предстояло узнать.
— Она водилась с этой, как ее, Педроччи, — ну, девчонкой, у которой дома куча кошек. От нее этими кошками так воняло, что с ней и не дружил никто. Вот только Франческа.
— А другие друзья у Франчески были? — спросила Паола. Тема была настолько захватывающей, что она с удовольствием приняла участие в вытягивании информации из собственного ребенка. — Я что-то не помню, чтобы я с ней встречалась.
— Правильно: она никогда ко мне не заходила. Все, кто хотел с ней поиграть, должны были приходить к ней домой. Это ей так мама велела.
— А та девочка, с кошками? Она ходила к ней?
— Ага. У нее отец — судья, вот синьора Тревизан и не возражала, несмотря на запах.
Брунетти поразился, насколько четкие представления о жизни у его дочери. Он не мог знать, что ждет Кьяру в будущем, но в том, что далеко пойдет, пожалуй, не сомневался.
— А какая она, синьора Тревизан? — спросила Паола, бросив взгляд на Брунетти. Тот кивнул: очень мило с ее стороны. Он выдвинул стул и присел к столу.
— Ма-ам, ну чего ты? Пусть уж папа сам задает все эти вопросы, это же ему надо знать.
Кьяра не стала ждать, пока мама сообразит, что на это ответить, прошла через всю кухню и устроилась у Брунетти на коленях. Бутылки, которые она уже не то простила, не то забыла, девочка поставила на стол.
— Что ты хочешь узнать о ней, пап?
Ну, это еще ничего. По крайней мере, она не зовет его «комиссаром».
— Сам не знаю, все, что вспомнишь, — ответил он на ее вопрос, — может, ты знаешь, почему все должны были играть именно у них дома?
— Франческа сама не могла толком этого объяснить, но однажды, лет пять назад, она сказала, что это, мол, ее родители боятся, как бы ее не похитили. — И не успели Брунетти и Паола сказать, что это просто абсурд, как Кьяра добавила: — Я-то понимала, что это полный бред, но она именно так и говорила. Может, она это сама же и придумала, чтобы казаться более значительной. Но на нее все равно никто внимания не обращал, так что потом она перестала это говорить, — тут она повернулась к Паоле и спросила: — Ма, а обед скоро? Умираю с голоду, если не поем, в обморок свалюсь! — И, закатив глаза, она стала съезжать на пол.
Брунетти инстинктивно подхватил ее и посадил на прежнее место, а именно этого она и добивалась.
— Ах ты, притворщица, — шепнул он ей на ушко и начал щекотать. Одной рукой он крепко держал ее, а другой легонько тыкал под ребра.
Кьяра визжала, размахивала руками, задыхаясь от восторга и сладкого испуга.
— Ой, папа. Ой-ой, отпусти. Отпусти-и… — И она зашлась в звонком хохоте.
К обеду с грехом пополам успокоились, но только внешне. Родители, словно по молчаливому уговору, больше не задавали Кьяре вопросов о синьоре Тревизан и ее дочери. В течение обеда Брунетти, под неодобрительные взгляды Паолы, время от времени неожиданно и резко наклонялся в сторону Кьяры, сидевшей, как всегда, рядом с ним. Девочка каждый раз заходилась хохотом в притворном ужасе, а Паола жалела про себя, что у нее не хватит авторитета, чтобы отправить комиссара полиции в его комнату без обеда.
Глава 9
После сытного обеда Брунетти отправился прямиком в квестуру, заскочив по дороге выпить чашечку кофе в надежде, что это поможет ему стряхнуть сонливость, навалившуюся на него после обильной и вкусной пищи и усиленную теплой погодой. В кабинете он стянул плащ, повесил его и подошел к столу проверить, не подоспело ли что-нибудь новенькое за время его отсутствия. Результаты вскрытия, как он и рассчитывал, были готовы, но официальное заключение еще не пришло, и синьорина Элеттра просто напечатала для него информацию, которую ей продиктовали по телефону.
Тревизана убили из мелкокалиберного пистолета. Как и предполагалось ранее, одна из пуль задела ведущую к сердцу артерию, так что смерть наступила почти мгновенно. Вторая пуля попала в живот. Судя по характеру пулевых отверстий, стрелявший стоял, самое большее, в метре от жертвы, а угол вхождения пуль указывал на то, что Тревизан в момент убийства сидел, а убийца стоял справа от него.
Незадолго до смерти Тревизан плотно поел и выпил умеренное количество алкоголя, совершенно недостаточное для того, чтобы всерьез пострадать. Состояние здоровья убитого, не считая избыточного веса, было вполне удовлетворительным для человека его возраста. Никаких признаков серьезных заболеваний, аппендикс удален, произведена вазэктомия[13]. Патологоанатомы пришли к выводу, что он прожил бы еще как минимум двадцать лет, конечно, если бы не подхватил тяжелую болезнь или не угодил бы под машину.
— Два десятка лет украли, — пробормотал Брунетти, прочитав последнюю фразу.
Он задумался, сколько всего можно успеть за двадцать лет жизни: увидеть, как взрослеет твой ребенок, а быть может, и как растет внук; добиться успеха в бизнесе; написать поэму. А Тревизана навсегда лишили этих возможностей и вообще каких бы то ни было возможностей. Безнравственность убийства, по глубокому убеждению Брунетти, заключалась как раз в этом безжалостном уничтожении всех перспектив, всех надежд и планов. Воспитанный в католической семье, Брунетти знал, что самое страшное для религиозного человека — смерть без покаяния, и помнил, как страдает из-за этого Франческа в дантевском «Аде». Не будучи сам человеком верующим, он прекрасно понимал, сколь ужасна для множества людей подобная перспектива.
Сержант Вьянелло постучался и вошел к нему в кабинет. В правой руке у него была обыкновенная голубая папка, из тех, которыми часто пользовались в квестуре.
— Этот человек был абсолютно чист, — сообщил он без всяких предисловий и положил папку Брунетти на стол. — Для нашего ведомства он, можно сказать, не существовал. Одно-единственное упоминание о нем, которое я смог найти, просмотрев все разделы, это запись о получении им нового паспорта, и было это, — Вьянелло сверился с записью, — было это четыре года тому назад. И больше ничего.
В самом этом факте, как таковом, не было вовсе ничего удивительного: множество людей умудрялись прожить всю жизнь, ни разу не попав в поле зрения полиции; о них становилось известно, только если они становились жертвами так называемого хулиганского насилия: пьяного водителя, разбойного нападения, запаниковавшего вора-домушника и так далее. И лишь единицы из таких вот незаметных людей становились жертвами убийц-профессионалов — а, судя по всему, Тревизана застрелил именно профи.
— Я договорился на сегодня о встрече с вдовой, — сказал Брунетти, — в четыре.
Вьянелло кивнул:
— На ближайших родственников тоже ничего нет.
— Странно это, вам не кажется?
Вьянелло подумал и ответил:
— Вообще-то это совершенно естественно, что какой-то человек и даже вся его семья ни разу не привлекали внимание полиции.
— Но ведь есть здесь что-то настораживающее?
— Калибр пистолета? — Оба прекрасно знали, что оружием, из которого был убит Тревизан, чаще пользуются профессиональные киллеры.
— Есть возможность его отследить?
— Разве что модель, а так — нет, — сказал Вьянелло. — Я отослал описание пуль в Рим и Женеву.
Оба знали и то, насколько маловероятно, что шансы получить по-настоящему полезную информацию ничтожно малы.
— Что там на вокзале?
Ничего нового по сравнению с тем, что узнали полицейские накануне вечером.
— И это тоже мало что нам дает, верно, Dottore[14]?
Брунетти отрицательно покачал головой.
— Ну а у него в конторе как?
— К тому времени, как я туда пришел, большинство из них уже ушли на обед. Я поговорил с одной секретаршей, она была вся в слезах. Потом пообщался с адвокатом, который, по всей видимости, взял управление в свои руки. — Вьянелло сделал паузу и продолжил: — Так вот он, напротив…
— Не был в слезах? — спросил Брунетти и поднял глаза, чувствуя, как поднимается у него настроение.
— Вот именно: не был в слезах! Собственно, у меня сложилось впечатление, что его не слишком расстроила смерть Тревизана.
— А как он отреагировал на обстоятельства смерти?
— На то, что это было убийство?
— Да.
— Это, пожалуй, несколько выбило его из колеи. Мне показалась, что смерть Тревизана сама по себе его не особо взволновала, а вот то, что он был убит, его поразило.
— Что он сказал?
— Да почти ничего, — ответил Вьянелло и пояснил: — Вернее, он не сказал того, что обычно говорят в таких случаях — ну, все то, что мямлят, когда человек умирает, даже тот, кого мы недолюбливали: что это огромная потеря, что очень жаль семью, что утрата невосполнима…
Они с Брунетти столько раз слышали подобные речи за годы работы, что совершенно не удивлялись, когда обнаруживали их неискренность. А вот полное отсутствие их вызывало недоумение.
— Еще что-нибудь?
— Нет. Секретарша сказала, что весь персонал будет завтра. Сегодня им разрешили не возвращаться на рабочие места после обеда, из уважения к погибшему. Так что я наведаюсь к ним завтра. — И, предупреждая вопрос Брунетти, Вьянелло выпалил: — Наде я позвонил, она постарается раздобыть что-нибудь полезное. Лично она его не знала, но ей кажется, что он лет пять назад занимался завещанием одного мужика, тот еще держал обувной магазин на улице Гарибальди. Так вот, она позвонит его вдове. Ну и в округе поспрашивает.
Брунетти одобрительно кивнул. На службе у них супруга Вьянелло не состояла, но зачастую именно она оказывалась бесценным источником информации, причем такой, что ни в одном официальном документе не сыщешь.
— А еще я хотел бы проверить его финансовое состояние, — сказал Брунетти, — ну, как обычно: банковские счета, налоговые декларации, имущество. И попробуй разведать, что представляет собой его юридическая практика, сколько она может принести в год.
Все эти вопросы были вполне рутинными, но тем не менее Вьянелло их записал.
— А Элеттру попросить покопать в этом направлении? — спросил Вьянелло.
Каждый раз, когда ему задавали этот вопрос, Брунетти представлял себе синьорину Элеттру облаченной в тяжелую мантию и с тюрбаном на голове, причем тюрбан непременно был парчовый, украшенный тяжелыми драгоценными камнями, — и вот в таком виде она сидела, пристально вглядываясь в экран компьютера, над которым поднималась тонкая струйка дыма. Брунетти понятия не имел, как она это делает, но Элеттре неизменно удавалось выкапывать такие подробности финансовой деятельности и личной жизни жертвы или подозреваемого, о которых не подозревали даже члены их семей и деловые партнеры. У Брунетти складывалось впечатление, что скрыться от нее никому не под силу, и иногда он начинал задумываться, если не сказать — беспокоиться, а не воспользуется ли она своими исключительными способностями, чтобы заглянуть в личную жизнь тех, с кем и на кого она работает.
— Да, посмотрим, что она выдаст на этот раз. И еще мне понадобится список его клиентов.
— Всех?
— Да.
Вьянелло кивнул и молча сделал еще одну пометку в блокноте, хотя прекрасно знал, как трудно будет это сделать: уговорить адвоката назвать имя своего клиента почти невозможно. Есть, пожалуй, только одна профессия, представители которой называли своих клиентов еще менее охотно, — профессия проститутки.
— Что-нибудь еще, синьор?
— Нет. Я встречаюсь с вдовой через, — он взглянул на часы, — через полчаса. Если она сообщит мне что-нибудь полезное для нас, я вернусь; если нет — до завтра.
Вьянелло понял, что может идти, и, спрятав блокнот в карман, поднялся и отправился к себе, на второй этаж.
Через пять минут Брунетти вышел из здания квестуры, пошел в направлении Рива-дель-Скьявони и сел на катер первого маршрута. Он сошел у Санта-Мария-дель-Джильо, повернул налево у отеля «Ала», перешел два моста, срезал угол, свернув налево на маленькую кале[15], что вела к Большому каналу, и остановился у последней двери слева. Он нажал на кнопку звонка, на которой значилось «Тревизан». Щелкнул замок, он вошел и стал подниматься по лестнице на третий этаж.
На площадке третьего этажа он увидел открытую дверь, в проеме которой стоял седой мужчина с большим животом, впрочем отлично скрытым дорогим костюмом. Когда Брунетти был уже у самой двери, тот спросил, не протягивая ему руки:
— Комиссар Брунетти?
— Да. Синьор Лотто?
Мужчина кивнул, но руки так и не подал.
— Что ж, входите. Моя сестра ждет вас.
Вообще-то Брунетти пришел на три минуты раньше, но ему все равно дали почувствовать, что он заставил вдову ждать.
Прихожая и коридор были увешаны зеркалами, создававшими впечатление, что помещение заполнено точными копиями Брунетти и шурина синьора Тревизана. Вымощенный квадратами черного и белого мрамора пол тускло поблескивал. От этого Брунетти казалось, что и он, и его отражения перемещаются по шахматной доске, а его провожатый играет партию противника.
— Я очень признателен синьоре Тревизан за то, что она согласилась встретиться со мной, — сказал Брунетти.
— Я советовал ей этого не делать, — отрезал ее брат, — ей не следовало бы ни с кем встречаться. Это ужасно. — Взгляд, брошенный на Брунетти, заставил того задуматься: что именно ужасно — убийство Тревизана или присутствие его, Брунетти, в скорбящем доме?
Обогнав Брунетти, Лотто провел его по еще одному коридору и пригласил в небольшую комнатку по левую руку от них. Определить назначение этой комнаты было нелегко: здесь не было книг, не было телевизора, стулья, причем исключительно с прямыми спинками, стояли по углам. Два окна на одной и той же стене были завешаны тяжелыми темно-зелеными шторами. В центре стоял круглый стол, а на нем ваза с высушенными цветами. Больше в комнате не было ничего, и ни малейшего намека на то, кем и зачем она используется.
— Подождите здесь, — сказал Лотто и вышел. Минуту Брунетти стоял на том же месте, потом подошел к одному из окон и приподнял штору. Внизу простирался Большой канал, на воде играли солнечные блики, отражавшиеся на стенах расположенного левее палаццо Дарио; золотистые плитки, из которых была сложена мозаика на фасаде дворца, улавливали исходящий от воды свет; дробясь на множество искорок, он вновь устремлялся вниз, к каналу. Мимо проплывали лодки, время шло.
Наконец он услышал, как позади него открылась дверь, и повернулся, чтобы поприветствовать вдову Тревизан. Но в комнату вошла не она, а молоденькая девушка с темными, спадавшими на плечи волосами. Увидев у окна Брунетти, она попятилась и исчезла так же быстро, как появилась, закрыв за собой дверь. Через несколько минут дверь открылась снова, но на сей раз пропустив в комнату женщину, по виду лет сорока с небольшим. На ней было простое черное шерстяное платье и туфли на таком высоком каблуке, что она казалась ростом почти с Брунетти. Тот же овал лица, что у девочки, те же темно-каштановые волосы до плеч (правда, женщина добилась этого тона явно не без помощи парикмахера). У нее были широко посаженные, как у брата, глаза, очень яркие и умные, и в этих глазах Гвидо увидел скорее любопытство, чем невыплаканные слезы.
Она пересекла комнату, подошла к нему и протянула руку.
— Комиссар Брунетти?
— Да, синьора. Мне искренне жаль, что наше знакомство проходит при столь печальных обстоятельствах. Я очень признателен вам за то, что так любезно согласились принять меня.
— Я хотела бы сделать все возможное, чтобы помочь разыскать убийцу Карло, — сказала она мягким голосом с едва заметным акцентом, выдававшим в ней флорентийку.
Тревизана убили из мелкокалиберного пистолета. Как и предполагалось ранее, одна из пуль задела ведущую к сердцу артерию, так что смерть наступила почти мгновенно. Вторая пуля попала в живот. Судя по характеру пулевых отверстий, стрелявший стоял, самое большее, в метре от жертвы, а угол вхождения пуль указывал на то, что Тревизан в момент убийства сидел, а убийца стоял справа от него.
Незадолго до смерти Тревизан плотно поел и выпил умеренное количество алкоголя, совершенно недостаточное для того, чтобы всерьез пострадать. Состояние здоровья убитого, не считая избыточного веса, было вполне удовлетворительным для человека его возраста. Никаких признаков серьезных заболеваний, аппендикс удален, произведена вазэктомия[13]. Патологоанатомы пришли к выводу, что он прожил бы еще как минимум двадцать лет, конечно, если бы не подхватил тяжелую болезнь или не угодил бы под машину.
— Два десятка лет украли, — пробормотал Брунетти, прочитав последнюю фразу.
Он задумался, сколько всего можно успеть за двадцать лет жизни: увидеть, как взрослеет твой ребенок, а быть может, и как растет внук; добиться успеха в бизнесе; написать поэму. А Тревизана навсегда лишили этих возможностей и вообще каких бы то ни было возможностей. Безнравственность убийства, по глубокому убеждению Брунетти, заключалась как раз в этом безжалостном уничтожении всех перспектив, всех надежд и планов. Воспитанный в католической семье, Брунетти знал, что самое страшное для религиозного человека — смерть без покаяния, и помнил, как страдает из-за этого Франческа в дантевском «Аде». Не будучи сам человеком верующим, он прекрасно понимал, сколь ужасна для множества людей подобная перспектива.
Сержант Вьянелло постучался и вошел к нему в кабинет. В правой руке у него была обыкновенная голубая папка, из тех, которыми часто пользовались в квестуре.
— Этот человек был абсолютно чист, — сообщил он без всяких предисловий и положил папку Брунетти на стол. — Для нашего ведомства он, можно сказать, не существовал. Одно-единственное упоминание о нем, которое я смог найти, просмотрев все разделы, это запись о получении им нового паспорта, и было это, — Вьянелло сверился с записью, — было это четыре года тому назад. И больше ничего.
В самом этом факте, как таковом, не было вовсе ничего удивительного: множество людей умудрялись прожить всю жизнь, ни разу не попав в поле зрения полиции; о них становилось известно, только если они становились жертвами так называемого хулиганского насилия: пьяного водителя, разбойного нападения, запаниковавшего вора-домушника и так далее. И лишь единицы из таких вот незаметных людей становились жертвами убийц-профессионалов — а, судя по всему, Тревизана застрелил именно профи.
— Я договорился на сегодня о встрече с вдовой, — сказал Брунетти, — в четыре.
Вьянелло кивнул:
— На ближайших родственников тоже ничего нет.
— Странно это, вам не кажется?
Вьянелло подумал и ответил:
— Вообще-то это совершенно естественно, что какой-то человек и даже вся его семья ни разу не привлекали внимание полиции.
— Но ведь есть здесь что-то настораживающее?
— Калибр пистолета? — Оба прекрасно знали, что оружием, из которого был убит Тревизан, чаще пользуются профессиональные киллеры.
— Есть возможность его отследить?
— Разве что модель, а так — нет, — сказал Вьянелло. — Я отослал описание пуль в Рим и Женеву.
Оба знали и то, насколько маловероятно, что шансы получить по-настоящему полезную информацию ничтожно малы.
— Что там на вокзале?
Ничего нового по сравнению с тем, что узнали полицейские накануне вечером.
— И это тоже мало что нам дает, верно, Dottore[14]?
Брунетти отрицательно покачал головой.
— Ну а у него в конторе как?
— К тому времени, как я туда пришел, большинство из них уже ушли на обед. Я поговорил с одной секретаршей, она была вся в слезах. Потом пообщался с адвокатом, который, по всей видимости, взял управление в свои руки. — Вьянелло сделал паузу и продолжил: — Так вот он, напротив…
— Не был в слезах? — спросил Брунетти и поднял глаза, чувствуя, как поднимается у него настроение.
— Вот именно: не был в слезах! Собственно, у меня сложилось впечатление, что его не слишком расстроила смерть Тревизана.
— А как он отреагировал на обстоятельства смерти?
— На то, что это было убийство?
— Да.
— Это, пожалуй, несколько выбило его из колеи. Мне показалась, что смерть Тревизана сама по себе его не особо взволновала, а вот то, что он был убит, его поразило.
— Что он сказал?
— Да почти ничего, — ответил Вьянелло и пояснил: — Вернее, он не сказал того, что обычно говорят в таких случаях — ну, все то, что мямлят, когда человек умирает, даже тот, кого мы недолюбливали: что это огромная потеря, что очень жаль семью, что утрата невосполнима…
Они с Брунетти столько раз слышали подобные речи за годы работы, что совершенно не удивлялись, когда обнаруживали их неискренность. А вот полное отсутствие их вызывало недоумение.
— Еще что-нибудь?
— Нет. Секретарша сказала, что весь персонал будет завтра. Сегодня им разрешили не возвращаться на рабочие места после обеда, из уважения к погибшему. Так что я наведаюсь к ним завтра. — И, предупреждая вопрос Брунетти, Вьянелло выпалил: — Наде я позвонил, она постарается раздобыть что-нибудь полезное. Лично она его не знала, но ей кажется, что он лет пять назад занимался завещанием одного мужика, тот еще держал обувной магазин на улице Гарибальди. Так вот, она позвонит его вдове. Ну и в округе поспрашивает.
Брунетти одобрительно кивнул. На службе у них супруга Вьянелло не состояла, но зачастую именно она оказывалась бесценным источником информации, причем такой, что ни в одном официальном документе не сыщешь.
— А еще я хотел бы проверить его финансовое состояние, — сказал Брунетти, — ну, как обычно: банковские счета, налоговые декларации, имущество. И попробуй разведать, что представляет собой его юридическая практика, сколько она может принести в год.
Все эти вопросы были вполне рутинными, но тем не менее Вьянелло их записал.
— А Элеттру попросить покопать в этом направлении? — спросил Вьянелло.
Каждый раз, когда ему задавали этот вопрос, Брунетти представлял себе синьорину Элеттру облаченной в тяжелую мантию и с тюрбаном на голове, причем тюрбан непременно был парчовый, украшенный тяжелыми драгоценными камнями, — и вот в таком виде она сидела, пристально вглядываясь в экран компьютера, над которым поднималась тонкая струйка дыма. Брунетти понятия не имел, как она это делает, но Элеттре неизменно удавалось выкапывать такие подробности финансовой деятельности и личной жизни жертвы или подозреваемого, о которых не подозревали даже члены их семей и деловые партнеры. У Брунетти складывалось впечатление, что скрыться от нее никому не под силу, и иногда он начинал задумываться, если не сказать — беспокоиться, а не воспользуется ли она своими исключительными способностями, чтобы заглянуть в личную жизнь тех, с кем и на кого она работает.
— Да, посмотрим, что она выдаст на этот раз. И еще мне понадобится список его клиентов.
— Всех?
— Да.
Вьянелло кивнул и молча сделал еще одну пометку в блокноте, хотя прекрасно знал, как трудно будет это сделать: уговорить адвоката назвать имя своего клиента почти невозможно. Есть, пожалуй, только одна профессия, представители которой называли своих клиентов еще менее охотно, — профессия проститутки.
— Что-нибудь еще, синьор?
— Нет. Я встречаюсь с вдовой через, — он взглянул на часы, — через полчаса. Если она сообщит мне что-нибудь полезное для нас, я вернусь; если нет — до завтра.
Вьянелло понял, что может идти, и, спрятав блокнот в карман, поднялся и отправился к себе, на второй этаж.
Через пять минут Брунетти вышел из здания квестуры, пошел в направлении Рива-дель-Скьявони и сел на катер первого маршрута. Он сошел у Санта-Мария-дель-Джильо, повернул налево у отеля «Ала», перешел два моста, срезал угол, свернув налево на маленькую кале[15], что вела к Большому каналу, и остановился у последней двери слева. Он нажал на кнопку звонка, на которой значилось «Тревизан». Щелкнул замок, он вошел и стал подниматься по лестнице на третий этаж.
На площадке третьего этажа он увидел открытую дверь, в проеме которой стоял седой мужчина с большим животом, впрочем отлично скрытым дорогим костюмом. Когда Брунетти был уже у самой двери, тот спросил, не протягивая ему руки:
— Комиссар Брунетти?
— Да. Синьор Лотто?
Мужчина кивнул, но руки так и не подал.
— Что ж, входите. Моя сестра ждет вас.
Вообще-то Брунетти пришел на три минуты раньше, но ему все равно дали почувствовать, что он заставил вдову ждать.
Прихожая и коридор были увешаны зеркалами, создававшими впечатление, что помещение заполнено точными копиями Брунетти и шурина синьора Тревизана. Вымощенный квадратами черного и белого мрамора пол тускло поблескивал. От этого Брунетти казалось, что и он, и его отражения перемещаются по шахматной доске, а его провожатый играет партию противника.
— Я очень признателен синьоре Тревизан за то, что она согласилась встретиться со мной, — сказал Брунетти.
— Я советовал ей этого не делать, — отрезал ее брат, — ей не следовало бы ни с кем встречаться. Это ужасно. — Взгляд, брошенный на Брунетти, заставил того задуматься: что именно ужасно — убийство Тревизана или присутствие его, Брунетти, в скорбящем доме?
Обогнав Брунетти, Лотто провел его по еще одному коридору и пригласил в небольшую комнатку по левую руку от них. Определить назначение этой комнаты было нелегко: здесь не было книг, не было телевизора, стулья, причем исключительно с прямыми спинками, стояли по углам. Два окна на одной и той же стене были завешаны тяжелыми темно-зелеными шторами. В центре стоял круглый стол, а на нем ваза с высушенными цветами. Больше в комнате не было ничего, и ни малейшего намека на то, кем и зачем она используется.
— Подождите здесь, — сказал Лотто и вышел. Минуту Брунетти стоял на том же месте, потом подошел к одному из окон и приподнял штору. Внизу простирался Большой канал, на воде играли солнечные блики, отражавшиеся на стенах расположенного левее палаццо Дарио; золотистые плитки, из которых была сложена мозаика на фасаде дворца, улавливали исходящий от воды свет; дробясь на множество искорок, он вновь устремлялся вниз, к каналу. Мимо проплывали лодки, время шло.
Наконец он услышал, как позади него открылась дверь, и повернулся, чтобы поприветствовать вдову Тревизан. Но в комнату вошла не она, а молоденькая девушка с темными, спадавшими на плечи волосами. Увидев у окна Брунетти, она попятилась и исчезла так же быстро, как появилась, закрыв за собой дверь. Через несколько минут дверь открылась снова, но на сей раз пропустив в комнату женщину, по виду лет сорока с небольшим. На ней было простое черное шерстяное платье и туфли на таком высоком каблуке, что она казалась ростом почти с Брунетти. Тот же овал лица, что у девочки, те же темно-каштановые волосы до плеч (правда, женщина добилась этого тона явно не без помощи парикмахера). У нее были широко посаженные, как у брата, глаза, очень яркие и умные, и в этих глазах Гвидо увидел скорее любопытство, чем невыплаканные слезы.
Она пересекла комнату, подошла к нему и протянула руку.
— Комиссар Брунетти?
— Да, синьора. Мне искренне жаль, что наше знакомство проходит при столь печальных обстоятельствах. Я очень признателен вам за то, что так любезно согласились принять меня.
— Я хотела бы сделать все возможное, чтобы помочь разыскать убийцу Карло, — сказала она мягким голосом с едва заметным акцентом, выдававшим в ней флорентийку.