Леон Донна. Счет по-венециански

   — Но мне-то зачем врать?
   — А им зачем? — отозвался Брунетти.
   — Да не в этом вообще дело, будут эти слова иметь юридическую силу или нет! — снова ринулась в бой Паола. — Речь не о юридических тонкостях, а о предательстве. И, с позволения здесь присутствующих, — она посмотрела по очереди на мужа и на дочь, — о чести.
   Брунетти заметил, что Кьяра скорчила гримасу в духе «ну вот, опять начинается» и повернулась к нему, ища моральной поддержки, но она ее не получила.
   — О чести? — переспросила Кьяра.
   — Да, о чести, — сказала Паола. Голос ее теперь звучал спокойно, но в такие моменты она бывала ничуть не менее опасной. Нельзя выведывать информацию у собственных друзей. Нельзя выслушать их, а потом взять и использовать то, что они сказали, против них же самих.
   — Но Сусанна ведь не сказала ничего такого, что можно было бы использовать против нее, — перебила ее Кьяра.
   Паола на мгновение прикрыла глаза. Потом, взяв ломтик хлеба, принялась крошить его на мелкие кусочки, — она частенько так делала, когда бывала расстроена.
   — Кьяра, не важно, как ты используешь эту информацию и используешь ли вообще. Дело в том, что нельзя, — начала она по новой, — нельзя вызывать друзей на откровенность, когда они общаются с нами один на один, а потом пересказывать или использовать услышанное, ведь они, когда говорили, не рассчитывали, что мы можем так поступить. Это называется предательством. Это значит, что ты злоупотребляешь доверием.
   — Ты так говоришь, будто это преступление, — проговорила Кьяра.
   — Это хуже, чем преступление, — это зло.
   — А преступление не зло? — подал голос Брунетти.
   Паола перекинулась на него:
   — Гвидо, если мне не почудилось, на прошлой неделе к нам два дня приходили работать три сантехника. Ты можешь показать мне квитанцию? Есть у тебя доказательства, что они внесут этот доход в декларацию и заплатят с него налоги?.. — Он промолчал. — Нет, ты скажи, — настаивала она, но он так и не вымолвил ни слова. — Так вот, Гвидо, это — преступление. Но пусть хоть кто-нибудь — ты или эти вороватые боровы в правительстве — назовет это злом!
   Он снова потянулся за вином, но бутылка была уже пуста.
   — Еще хочешь?
   Брунетти знал, что ее вопрос относится совсем не к вину. Он-то вполне обошелся бы без продолжения, но знал по опыту, что раз уж Паола села на своего конька, то не слезет с него, пока не закончит. Жаль только, что вино закончилось.
   Краем глаза он заметил, что Кьяра поднялась и направилась к шкафу. Через минуту она вернулась к столу, держа в руках две рюмки и бутылку траппы, и тихонечко поставила все это прямо перед ним. Нет, мать могла обзывать ее как угодно — предателем, шпионом, чудовищем, для него это был не ребенок, а ангел.
   Паола задержала на дочери взгляд, и Брунетти обрадовался, отметив, что взгляд этот, пусть на долю секунды, смягчился. Он налил себе немного траппы, сделал небольшой глоток и вздохнул.
   Паола протянула руку, взяла бутылку, налила и тоже отпила чуть-чуть. Это означало, что наступило перемирие.
   — Кьяра, я не хотела ругать тебя за это.
   — Не хотела, но отругала, — отозвалась дочка со своей обычной непосредственностью.
   — Знаю. Прости. — Она сделала еще один глоток. — Ты же знаешь, я серьезно отношусь к таким вещам.
   — Это ты все в своих книгах вычитала, да? — простодушно спросила Кьяра. Очевидно, она считала, что профессиональная деятельность матери в качестве преподавателя кафедры английской литературы пагубно сказалась на ее нравственном развитии.
   Оба родителя попытались уловить в ее тоне нотки сарказма или пренебрежения, но в нем не было ничего, кроме любопытства.
   — Думаю, ты права, — признала Паола. — Они знали, что такое честь, те, кто писал эти книги. Для них это был не пустой звук. — Она замолчала, обдумывая то, что сказала. — Причем не только писатели, все общество полагало, что есть вещи непререкаемо важные: честь, доброе имя, данное слово.
   — Я тоже считаю, что это важно, мамочка, — сказала Кьяра и сразу показалась моложе своих лет.
   — Я знаю, детка. И ты, и Раффи, и мы с папой тоже так считаем. Вот только мир, похоже, об этом забыл.
   — И поэтому ты так любишь свои книги, мама?
   Паола улыбнулась — Брунетти показалось, что она слезла-таки со свого конька, — и ответила:
   — Да, милая, наверно, поэтому. И потом, благодаря этим самым книгам у меня есть работа.
   Брунетти, прагматизм которого вот уже более двадцати лет сталкивался с самыми причудливыми формами идеализма жены, конечно, ей не поверил. Он-то знал: «эти самые книги» были для нее куда большим, чем просто работой.
   — Кьяра, у тебя, наверное, еще много уроков? — спросил Брунетти, понимая, что вполне может выслушать ее рассказ о том, что еще она разузнала у подруги Франчески, чуть позже вечером или завтра утром. Поняв, что ее наконец отпускают восвояси, дочка сказала, что уроков и правда много, и ушла в свою комнату. А родители пусть себе обсуждают вопросы чести, раз уж им так хочется.
   — Паола, я не думал, что она воспримет мое предложение настолько серьезно, что примется расспрашивать об этом своих знакомых, — начал объяснять Брунетти, пытаясь одновременно извиниться за то, что случилось.
   — Я не возражаю, чтобы она добывала информацию. Мне только не нравится, как она это делает, — сказала Паола и отпила еще немного граппы. — Как ты думаешь, она поняла то, что я пыталась ей втолковать?
   — Думаю, она понимает все, что мы ей говорим, — ответил Брунетти. — Не уверен, что соглашается, но понимает наверняка. А какие еще примеры ты хотела привести — я имею в виду примеры того, что является преступлением, но не грехом? — спросил он, возвращаясь к прерванному разговору.
   Она задумчиво покатала рюмку между ладонями.
   — Пример найти — дело нехитрое, особенно в стране с такими дурацкими законами. Куда сложнее понять, что есть зло, хотя преступлением и не является.
   — И что, например?
   — Например, разрешать детям смотреть телевизор, — проговорила она, смеясь. Эта тема явно ее уже утомила.
   — Нет, серьезно, Паола, приведи мне какой-нибудь настоящий пример. — Ему и правда стало интересно.
   Прежде чем ответить, она провела пальцем по стеклянной бутылке с минеральной водой.
   — Я знаю, тебе надоело это слушать, но я считаю, что пластиковые бутылки — зло, хотя это, конечно же, не преступление, — сказала она и поспешно добавила: — Пока не преступление. Но через несколько лет, надеюсь, это будет уже незаконно. Разумеется, если у общества хватит на то здравого смысла.
   — Я думал, ты приведешь пример помасштабнее, — заметил Брунетти.
   Она снова задумалась и ответила так:
   — Если бы мы воспитывали в наших с тобой детях уверенность в том, что состоятельность моей семьи дает им какие-то особые привилегии, такое воспитание несло бы в себе зло.
   Брунетти удивило, что Паола привела такой пример: за годы их совместной жизни она редко упоминала о богатстве своих родителей, разве что в пылу политических споров ссылалась на их благополучие как на вопиющий пример социальной несправедливости.
   Они переглянулись, но Брунетти так и не успел ничего сказать, поскольку Паола продолжила:
   — Не знаю, покажется ли тебе этот пример более масштабным, но если бы я имела привычку говорить о тебе гадости, эта привычка тоже была бы злом.
   — Так ты же только этим и занимаешься, — проговорил Брунетти, заставляя себя улыбнуться.
   — Нет, Гвидо! Я могу говорить гадости тебе. Это совсем другое дело. А о тебе я никогда не позволю себе сказать ничего дурного.
   — Потому что это бесчестно?
   — Вот именно, — сказала она, улыбаясь.
   — А говорить гадости мне в лицо, стало быть, не бесчестно?
   — Конечно нет. Особенно если это чистая правда. Потому что это ведь остается между нами, Гвидо, и ни один посторонний ничего об этом не узнает.
   Он протянул руку и взял бутылку с граппой.
   — Знаешь, а мне все трудней проводить эту грань.
   — Между чем и чем?
   — Между преступлением и злом.
   — А почему так происходит, как ты думаешь?
   — Точно не знаю. Может, потому, что, как ты сказала, мы уже перестали верить в старые ценности, а новых пока не нашли.
   Она кивнула, обдумывая его слова.
   — Все старые правила больше не действуют, — продолжал он. — Все пятьдесят лет, с тех пор, как кончилась война, мы не слышали ничего, кроме лжи. Врали все: правительство, Церковь, политические партии, промышленники, бизнесмены, военные.
   — А полиция?
   — И полиция тоже лгала, — ответил он, ни на секунду не задумываясь.
   — И несмотря на это, ты хочешь в ней служить?
   Он пожал плечами и плеснул себе граппы. Она ждала ответа.
   — Кто-то же должен попытаться, — выговорил он наконец.
   Паола подалась вперед, приложила ладонь к щеке мужа и слегка развернула к себе его лицо.
   — Гвидо, если я когда-нибудь снова затею лекцию на тему чести, стукни меня бутылкой, договорились?
   Он повернул голову и чмокнул ее в ладонь.
   — Только если разрешишь покупать пластиковые.
   Часа через два, когда Брунетти сидел, зевая над «Тайной историей» Прокопия^[19], раздался телефонный звонок.
   — Брунетти слушает, — сказал он и взглянул на часы.
   — Комиссар, это дежурный Алвизе. Он сказал, надо вам позвонить.
   — Кто «он», Алвизе? — спросил Брунетти, выуживая из кармана старый билет на катер, чтобы использовать его в качестве закладки. Разговоры с Алвизе, как правило, оказывались либо долгими, либо страшно путаными. Либо и то и другое.
   — Сержант, господин комиссар.
   — Какой сержант, Алвизе? — Брунетти захлопнул книжку и отложил ее в сторону.
   — Сержант Мышка.
   Брунетти насторожился:
   — А почему он попросил вас мне позвонить?
   — Потому что он хочет с вами поговорить.
   — Почему же в таком случае он не позвонил мне сам? Мое имя есть в любом телефонном справочнике.
   — Потому что не мог, господин комиссар.
   — А почему не мог?
   — Потому что это против правил.
   — Каких еще правил? — спросил Брунетти с уже нескрываемым раздражением.
   — Да наших.
   — Наших — это чьих?
   — Ну как, наших, в квестуре. Я тут на ночном дежурстве.
   — И что же там делает сержант Мышка?
   — Он под арестом. Ребята из Местре его задержали, а потом выяснили, кто он такой, ну в смысле, кем служит. То есть служил. Что сержантом, в общем. И они тогда его сюда отправили, только сказали, чтобы он сам шел. Сюда позвонили, сказали, что отправили его к нам и что разрешили самому идти, без охраны.
   — Выходит, сержант Мышка сам себя арестовал?
   — Ну, как бы да. Я вот не знаю теперь, как оформлять-то его, чего писать в графу «фамилия офицера, осуществившего задержание».
   На мгновение Брунетти отвел трубку от уха.
   — За что его арестовали? — спросил он чуть погодя.
   — За драку, комиссар.
   — Где это произошло? — Ответ на этот вопрос был ему заранее известен.
   — В Местре.
   — С кем он подрался?
   — С каким-то иностранцем,
   — И где же сейчас этот иностранец?
   — Скрылся. Они подрались, а потом иностранец убежал.
   — Откуда вам известно, что это был иностранец?
   — Мне сержант Мышка сказал. У него, говорит, акцент был.
   — Если иностранец скрылся, кто же тогда подал жалобу на Мышку?
   — Я так решил, что ребята из Местре потому его к нам и отправили. Думали, мы лучше знаем, что со всем этим делать.
   — Это полицейские из Местре сказали вам, что нужно оформить бумаги об аресте?
   — Да нет, господин комиссар, — выдавил из себя Алвизе после долгого молчания. — Они велели сержанту Мышке приехать сюда и написать отчет о случившемся. А у меня на столе только бланки для отчета о задержании, вот я и решил ими воспользоваться.
   — Скажите, Алвизе, а почему вы не разрешили Мышке мне позвонить?
   — Так он уже жене позвонил. Я-то знаю, по правилам задержанным всего один звонок разрешается.
   — Это только в телешоу бывает, офицер, в американских. — Брунетти сдерживался из последних сил. — Где сейчас сержант Мышка?
   — Он вышел. Сказал, что купит себе кофе.
   — Пока вы будете отчет об аресте писать, да?
   — Да, господин комиссар. Неудобно как-то было при нем это делать.
   — Когда он вернется? Ведь он должен вернуться?
   — Ну конечно, господин комиссар. Я ему так и велел. Ну, то есть я его попросил вернуться, и он мне обещал.
   — Когда вернется, попросите, чтобы подождал. Я выезжаю. — С этими словами Брунетти просто повесил трубку, не дожидаясь ответной реплики, поскольку знал, что продолжения разговора просто не выдержит.
   Брунетти предупредил Паолу, что ему надо сходить в квестуру кое-что уладить, и через двадцать минут уже поднимался в комнату для младшего офицерского состава. Алвизе сидел за столом, а напротив расположился сержант Мышка, выглядевший точно так же, как год тому назад, когда ушел из полиции.
   Отставной сержант был невысок, но чрезвычайно широк в плечах, свет от лампы над его головой отражался от его почти совсем лысой макушки. Он сидел, скрестив руки на груди и откинувшись, так что стул стоял на одних задних ножках. Когда Брунетти вошел, он поднял голову, пару мгновений его темные глаза изучающе глядели на комиссара из-под густых белых бровей; наконец он подался вперед, и стул с глухим стуком приземлился на передние ножки. Он встал и протянул Брунетти руку, — не будучи больше сержантом, он мог теперь держаться с комиссаром на равных, — и в этот самый момент Брунетти вновь почувствовал прилив неприязни, которую всегда испытывал к этому человеку: сержанта, казалось, переполняла жестокость, готовая выплеснуться наружу в любой момент, подобно поленте^[20], обжигающей рот торопливому едоку.
   — Добрый вечер, сержант, — сказал Брунетти, пожимая ему руку.
   — Комиссар, — отозвался тот, но больше не произнес ни звука.
   Алвизе замер, переводя взгляд с сержанта на комиссара и обратно и ничего не говоря.
   — Может, поднимемся ко мне в кабинет, поговорим? — предложил Брунетти.
   — Давайте, — согласился Мышка.
   В кабинете Брунетти включил свет и сразу прошел к столу. Снимать плащ он не стал, давая понять, что не собирается тратить на всю эту историю слишком много времени.
   — Ну, рассказывайте.
   — Мне позвонил Вьянелло и попросил наведаться в этот бар «У Пинетты» — посмотреть, что там и как. Я о нем раньше слышал, но сам не бывал. И то, что я слышал, мне не больно-то нравилось.
   — Что именно вы слышали?
   — Что там много черных околачивается. И славян. Эти даже хуже, славяне, я имею в виду.
   Брунетти, хоть и готов был согласиться с последним утверждением, предпочел промолчать.
   Видя, что комиссар не собирается его подгонять, Мышка решил прервать свои рассуждения на расово-этническую тему и перешел к делу.
   — Я пришел, выпил стакан вина. За одним из столов ребята играли в карты. Я подошел и стал следить за игрой. Никто вроде не возражал. Я взял еще вина и разговорился с мужиком, что стоял рядом со мной у стойки. Тут один из игроков ушел, я сел на его место и сыграл пару партий. Проиграл тысяч десять лир. Потом вернулся игрок, который уходил, так что я уступил ему место, опять сел к стойке и еще немного выпил.
   Брунетти подумал, что Мышка мог гораздо веселее провести этот вечер дома перед телевизором.
   — А драка-то из-за чего произошла, сержант?
   — Я как раз подхожу к этому моменту. Прошло еще четверть часа или около того. Пара ребят за тем столом свернулись и ушли; те, кто остался, предложили мне снова сыграть; я отказался. А тот, с кем я трепался у стойки, подсел к ним и стал играть. Тут вернулся один из прежних игроков, подошел к бару и заказал себе выпить. Мы разговорились, он спросил, не хочу ли я женщину. Я ответил, что не вижу необходимости их покупать, когда вокруг и так этого добра полно, причем задаром. Тогда он сказал, что таких, каких он может подогнать, мне ни за что не достать.
   — Кого он имел в виду?
   — Девочек. Совсем молоденьких девочек. Я сказал, что меня это не интересует, что я предпочитаю женщин. Тогда он меня оскорбил.
   — Чем именно?
   — Сказал, мол, так и думал, что меня женщины не волнуют, ну, я ему ответил, что мне-то нравятся настоящие женщины, а не то, что он предлагает. И тут он заржал и что-то крикнул, на каком-то славянском языке, по-моему, ребятам за столом. Те тоже стали ржать. Вот тут я ему и врезал.
   — Мы просили вас сходить в этот бар информацию собрать, а не драться, — сказал Брунетти, даже не пытаясь скрыть своего раздражения.
   — Я никому не позволю надо мной потешаться, — повысил голос Мышка. Брунетти хорошо помнил этот его напряженный, злобный тон.
   — Как вы думаете, он говорил серьезно?
   — Кто?
   — Тот человек в баре. Который вам девочек предлагал.
   — Не знаю. Возможно. Он вообще-то не был похож на сутенера, но кто их, этих славян, разберет?
   — Вы могли бы его опознать?
   — Думаю, это будет не сложно: я ему нос сломал.
   — Вы уверены?
   — В чем?
   — Насчет носа?
   — Разумеется, уверен, — хмыкнул Мышка, демонстрируя правую руку. — Я почувствовал, как ломается хрящ.
   — Вы узнаете его при встрече или по фотографии?
   — Да.
   — Ладно, сержант. Сейчас уже поздно. Приходите завтра утром: посмотрите фотографии, вдруг наткнетесь на своего знакомого.
   — Алвизе вроде собирался меня арестовать.
   Брунетти махнул рукой, будто отгоняя от лица муху:
   — Забудьте об этом.
   — Никто не смеет разговаривать со мной так, как тот тип, — произнес Мышка звенящим от злости голосом.
   — До завтра, сержант, — только и сказал Брунетти.
   Мышка бросил на комиссара взгляд, невольно напомнивший тому историю с роковым для сержанта арестом, и вышел из кабинета, не закрыв за собой дверь. Брунетти просидел у себя не меньше десяти минут, прежде чем отправиться домой. На улице шел дождь, первая ледяная зимняя изморось, но Гвидо с радостью подставлял лицо холодным каплям, стремясь поскорее остыть после оставившего такой отвратительный осадок разговора с Мышкой.

Глава 14

   Через два дня Брунетти получил-таки список внутренних звонков из дома и офиса Тревизана, сделанных за последние полгода, правда, для этого ему пришлось обращаться за соответствующим распоряжением к судье Вантуно. Как Гвидо и предполагал, в списке обнаружилось несколько звонков в бар «У Пинетты», но никакой системы ему уловить не удавалось. Он заглянул в список междугородных звонков, проверил даты и время, когда набирали номер телефона-автомата на станции в Падуе, но они никак не соотносились ни по датам, ни по времени со звонками в бар в Местре.
   Он положил перед собой обе распечатки и какое-то время просто на них смотрел. В отличие от списка междугородных и международных звонков, в новом приводились имена владельцев телефонов и адреса, по которым они были установлены. Эта информация находилась в длинной колонке справа на каждой из тридцати страниц документа. Брунетти начал было читать эту колонку, но через пару минут забросил это занятие.
   Он взял список и спустился в небольшой кабинет синьорины Элеттры. Стол у окна был вроде бы новым, но на нем, как и прежде, красовалась ваза венецианского стекла, а в ней огромный букет, едва ли не более элегантный и радостный, чем сам сосуд.
   Это великолепие дополнял шарфик синьорины Элеттры, расцветку которого модельер явно позаимствовал у канареек.
   — Доброе утро, комиссар, — сказала она, когда он вошел, и сверкнула улыбкой, радостной, как букет у нее на столе.
   — Доброе утро, синьорина, — ответил он, — у меня к вам вопрос.
   Он кивнул головой в сторону компьютера, показывая, что «вы» относится не только к ней, но и к машине.
   — По поводу этого? — спросила она, показывая на распечатку.
   — Да. Это список звонков Тревизана. Не прошло и полугода, — добавил он, не в силах сдержать раздражение: подумать только, сколько времени ушло впустую, пока официальные органы сподобились выдать нужную информацию.
   — Что же вы, комиссар? Надо было сразу сказать, что вам это нужно срочно.
   — У вас там друзья? — поинтересовался Брунетти, уже не удивляясь разнообразию знакомств синьорины Элеттры.
   — Да, Джорджо, — бросила она, явно не собираясь распространяться на эту тему.
   — Как вы думаете, он мог бы… — начал Брунетти.
   Она улыбнулась и молча протянула руку. Гвидо отдал бумаги.
   — Мне нужно, чтобы эти звонки классифицировали по частоте набора.
   Она склонилась над столом и сделала пометку в блокноте.
   — А еще что? — спросила она, задорно улыбаясь, будто они с комиссаром затеяли увлекательную игру.
   — Еще мне нужно знать, сколько раз звонили по телефону в какие-либо общественные места: бары, рестораны, даже будки на улице.
   Она снова заговорщицки улыбнулась:
   — Это все?
   — Нет. Еще я хотел бы знать, какой из номеров принадлежит убийце. — Если он и ожидал, что она бездумно занесет и это задание в свой блокнот, то сильно ошибся. — Но, боюсь, тут вы не сможете мне помочь, — добавил он и улыбнулся, давая понять, что пошутил.
   — Да, синьор, это мы вряд ли сможем сказать, — проговорила синьорина Элеттра. — Зато, — и она взмахнула пачкой бумаг, словно мечом, — его имя вполне может оказаться в этом списке.
   «Вполне возможно», — подумал Брунетти и спросил:
   — Сколько времени на это уйдет? — Счет он, разумеется, вел на дни.
   Синьорина Элеттра взглянула на часы, пролистала документ, выясняя, сколько всего в нем страниц, и сообщила:
   — Если Джорджо сегодня работает, к обеду, я думаю, будет готово.
   — Но как? — вырвалось у Брунетти, не успевшего придать своему вопросу необходимую бесстрастность.
   — Я установила модем на телефонную линию вице-квесторе, — пояснила она и показала на металлический ящичек, стоявший на столе в паре сантиметров от телефона. Провода от этой штуки вели к компьютеру. — Джорджо надо будет всего-то вывести информацию на экран, включить программку, чтобы рассортировать звонки по частотности, а потом послать то, что получится, на печать через мой принтер. — Она перевела дыхание и продолжила: — Номера будут расположены в зависимости от частоты, с которой их набирали; плюс там будет информация о дате и времени звонка. А хотите, можно указать, сколько длился каждый звонок. — Она держала ручку наготове в ожидании его ответа.
   — Да, это пригодится. А список звонков, поступавших на телефон в зале одного бара в Местре, он сможет сделать, как вы думаете?
   Она кивнула, но ничего не сказала, так как сосредоточенно записывала его указания в свой блокнот.
   — Сегодня к обеду? — спросил Брунетти.
   — Если Джорджо на месте, тогда наверняка. Не успел Гвидо покинуть ее кабинет, как она уже сняла телефонную трубку. Ясно: сейчас она позвонит и, с помощью этого Джорджо, да еще той прямоугольной штуковины, что подсоединена к ее компьютеру, перемахнет через все препятствия, расставленные телефонной компанией на пути к информации, а заодно и через все законы, в которых прописано, что можно, а что нельзя узнать, не имея на руках судебного распоряжения.
   Вернувшись к себе в кабинет, Брунетти написал краткий отчет для Патты, в котором изложил, что было сделано и даже что планируется на ближайшие несколько дней. В общем, первую половину отчета составляли признания в неудачах, зато вторая, состряпанная из выдумок, дышала оптимизмом. Так или иначе, он надеялся, что этого будет достаточно, чтобы удовлетворить Патту хотя бы на время. Покончив с этим делом, он позвонил Убальдо Лотто и попросил о встрече, предпочтительно сегодня же днем, поскольку ему необходимо задать несколько вопросов по поводу адвокатской практики Тревизана. Синьор Лотто сначала ломался, уверяя, что знаком лишь с финансовыми операциями, а отнюдь не с юридической деятельностью зятя, но в конце концов нехотя согласился встретиться с Брунетти и сказал, что ждет его у себя в офисе к половине шестого.
   Офис, как оказалось, находился в том же здании и на одном этаже с конторой Тревизана на улице Двадцать второго марта, прямо над Коммерческим банком Италии, — лучшего адреса для конторы в Венеции и придумать нельзя. Брунетти был на месте за несколько минут до назначенного времени. Секретарь проводил в помещение, настолько красноречиво говорившее о профиле организации, что Гвидо без труда представил себе какого-нибудь молодого талантливого телережиссера, снимающего передачу о молодом, талантливом финансисте именно в таких декорациях. В комнате размером с половину теннисного корта стояли восемь столов, на каждом из которых возвышался компьютерный терминал с монитором; каждая рабочая зона была отгорожена от остального помещения складными ширмами высотой по пояс, обитыми светло-зеленой тканью. За столами сидели пять молодых людей и три девушки; Брунетти обратил внимание, что никто из них не поднял головы, когда он проходил мимо их столов, следуя за своим провожатым.
   Молодой человек остановился у двери в кабинет, два раза постучал и, не дожидаясь ответа, распахнул ее, пропуская Брунетти вперед. Гвидо вошел и заметил Лотто, стоявшего у дверей высокого шкафа у дальней стены: хозяин кабинета, подавшись вперед, пытался достать что-то из глубины шкафа. Брунетти услышал, как дверь кабинета закрылась, и оглянулся, чтобы посмотреть, остался ли секретарь вместе с ним в кабинете. Нет, вышел. Он вновь повернулся к Лотто, тот стоял теперь чуть поодаль от шкафа с бутылкой сладкого вермута в правой руке и двумя стаканами в левой.