– Четыре.
– О'кей, мне тогда «Сэйнтс» и «Форти-Найнерз».
– Найнерз и «Нью-орлеан» десять раз в обратном?
– Точно.
– Вот так Гарри и развлекается, – сказала Джойс. Рэйлен поинтересовался, кто такой Майк, и Джойс объяснила, что это один из регистраторов ставок. Теперь проигрывался следующий разговор:
– Майк, Эл из Южного Майами.
– Да, говори, Эл.
– "Беарс" десять раз, «Джайантс» пятнадцать раз. О'кей, а потом запиши мне «Иглз», «Беарс» и «Стилерз», турнир девять долларов, ставка двадцать семь долларов, о'кей, а еще «Ойлерз» пять раз и ковбои пять раз.
– Записал.
– "Тампа Бэй" четыре раза.
– Да.
– "Фолкенз", «Иглз» и «Бронкос», девять долларов в турнир.
– Записал. Пауза на пленке.
– Майк, Билли. Не рано?
– Нет, тебе что, мальчонка?
– Билли Маршалл, – пояснил Гарри. – Из «Геральд».
– "Найнерз" минус четыре, восемь раз. «Детройт» минус три, сорок раз.
– Записано.
– И «Нью-орлеан» минус семь, десять раз, если «Денвер» десять раз. Бабки для меня подбил?
– Спрашивает, сколько он должен, – пояснил Гарри.
– Одну секунду... Билли? Пять пятьдесят.
– Зайду на неделе.
– О'кей, так у тебя «Найнерз» сорок раз, «Детройт» сорок раз и «Сэйнтс» десять, если «Денвер» десять.
– Точно. Всего хорошего, Майк.
– Алло.
– Майк, Джо Дьюи.
– Да, Джо.
– Мне «Лайонз» и «Форти-Найнерз» двадцать раз в обратном, «Беарс» на никель, «Чарджерс» на никель, «Джайантс» пять раз. «Новая Англия» десять раз и «Коричневые» двадцать. Майк, я еще перезвоню.
– Алло.
– Майк, это Митч.
– Как поживаете?
– Митчелл.
– Да, я знаю, кто это. Говорите.
– Он юрист, – пояснил Гарри. – Из Брауэрда.
– Я хочу тридцатидолларовый повторный.
– Да?
– Как идут «Ойлерз»?
– "Хьюстон", пятнадцать.
– "Сэйнтс"?
– Семь.
– Семь?
– Да, так что вы хотите?
– Тридцатидолларовый повторный. Я же говорил.
– Я спрашиваю – на кого?
– Чего?
– Раздолбай он хренов, – сказал Гарри, – а не юрист.
– Кого вы хотите?
– И тех и других, «Ойлерз» и «Сэйнтс».
– Хватит, – сморщился Гарри. – Выключай шарманку. Одно и то же дерьмо, раз за разом. И ты думаешь, я хочу вернуться ко всему этому?
– Бегом на полусогнутых, – сказала Джойс.
Взглянув на молчавших Гарри и Джойс, Рэйлен кивнул.
– И чем скорее мы уедем, – добавил Роберт, – тем лучше. Пока они сюда не нагрянули.
Роберт дежурил в большой гостиной у окна, сюда он и позвал их для совещания. Время шло к одиннадцати.
– О'кей, – сказал он. – Я отправлюсь за машиной сейчас же, и не будем больше об этом говорить. Иначе я пас, ухожу, а вы тут делайте что хотите. Я уже говорил – мне не хочется оказаться здесь, когда они заявятся, да и остальным бы я тоже не советовал. Так что решаем?
– Ты хочешь получить перед уходом свою плату? – спросил Гарри.
Джойс устало покачала головой, а потом скрипнула зубами.
– Гарри... – начала она.
– Да, – прервал ее Роберт. – Я хочу получить свои деньги. А почему, собственно, нет? Я же не договаривался работать бесплатно.
– Я знаю, – кивнул Гарри. – Ты торгуешь своими услугами.
– Гарри, какого черта... – снова начала Джойс.
– В чем дело? – Он посмотрел на нее с самым невинным видом. – Я просто хочу заплатить Роберту все, что причитается, и дать ему мою кредитную карточку. Ведь это я буду платить за машину, верно?
Готовая было снова наброситься на него Джойс сдержалась и промолчала; Роберт Джи тоже молчал, пока Гарри не отсчитал ему деньги и не сказал:
– В расчете?
– В расчете, – кивнул Роберт.
– И не забудь вернуть ее, – сказал Гарри, передавая ему кредитную карточку.
Дальше Роберт словно перестал замечать своего работодателя, всем своим видом выражая, что сыт по горло и только и мечтает – уйти поскорее. Он тронул Джойс за локоть, тихо сказал ей что-то, а потом взглянул на Рэйлена и кивнул.
– А мне позволено будет поинтересоваться, – язвительно произнес Гарри, – в какое время вы намерены вернуться?
Рэйлену казалось, что Роберт Джи не ответит, однако, уже подойдя к двери, тот все же обернулся:
– Когда стемнеет.
– А что я такого сделал? – самым невинным образом удивился Гарри.
– Ты изо всех сил стараешься настроить его против себя.
– С человеком, который помогает тебе выбраться из дыры, обычно так не обращаются, – заметил Рэйлен.
– И я не поставлю Роберту в вину, – добавила Джойс, – если он действительно уйдет.
Не обращая внимания на их слова, Гарри подошел к южному окну гостиной, из которого, если встать совсем близко к стеклу и посмотреть на запад, можно было видеть уходящий вниз зеленый склон.
– Я ведь рассказывал вам, – спросил он, глядя в окно, – как Эзра Паунд и его жена жили у его любовницы Ольги Рудге? В Сант-Амброджио, это в той стороне. Немцы выкинули их из квартиры, им было некуда податься, и денег тоже не было, только триста пятьдесят лир, полученные за выступления по радио... за те самые выступления, из-за которых и пошли все его неприятности. Он утверждал потом, что ничего в них профашистского не было, только критика Рузвельта и Трумэна. Правда, к Муссолини он относился хорошо. Когда в Милане повесили за ноги Муссолини и его любовницу Клару Петаччи, Эзра Паунд написал стихотворение, в котором назвал случившееся «огромной трагедией, крушением мечты крестьянина с согбенными плечами». Но вы можете себе представить, как это человек живет под одной крышей со своей женой и любовницей? Они так и жили втроем почти целый год, пока наша армия, продвигавшаяся к Генуе, не пришла сюда. Тогда Эзра Паунд спустился в Рапалло и начал искать какого-нибудь офицера, то ли чтобы сдаться, то ли предложить свои услуги. Точно я не знаю. Он не нашел ни одного человека, знающего, кто он такой, или хотя бы этим интересующегося. Какой-то цветной солдат попытался продать ему велосипед.
Рэйлен и Джойс внимательно смотрели на Гарри. Теперь он отвернулся от окна.
– А на следующий день, – продолжил Гарри, – его схватили и сдали американцам итальянские партизаны. Когда его увидел я, он сидел в клетке, арестованный за измену родине, за то, что поддерживал моральный дух неприятеля.
– И вот почему все мы здесь, – сказала Джойс. – И кто бы в такое поверил?
Глава 19
Глава 20
– О'кей, мне тогда «Сэйнтс» и «Форти-Найнерз».
– Найнерз и «Нью-орлеан» десять раз в обратном?
– Точно.
– Вот так Гарри и развлекается, – сказала Джойс. Рэйлен поинтересовался, кто такой Майк, и Джойс объяснила, что это один из регистраторов ставок. Теперь проигрывался следующий разговор:
– Майк, Эл из Южного Майами.
– Да, говори, Эл.
– "Беарс" десять раз, «Джайантс» пятнадцать раз. О'кей, а потом запиши мне «Иглз», «Беарс» и «Стилерз», турнир девять долларов, ставка двадцать семь долларов, о'кей, а еще «Ойлерз» пять раз и ковбои пять раз.
– Записал.
– "Тампа Бэй" четыре раза.
– Да.
– "Фолкенз", «Иглз» и «Бронкос», девять долларов в турнир.
– Записал. Пауза на пленке.
– Майк, Билли. Не рано?
– Нет, тебе что, мальчонка?
– Билли Маршалл, – пояснил Гарри. – Из «Геральд».
– "Найнерз" минус четыре, восемь раз. «Детройт» минус три, сорок раз.
– Записано.
– И «Нью-орлеан» минус семь, десять раз, если «Денвер» десять раз. Бабки для меня подбил?
– Спрашивает, сколько он должен, – пояснил Гарри.
– Одну секунду... Билли? Пять пятьдесят.
– Зайду на неделе.
– О'кей, так у тебя «Найнерз» сорок раз, «Детройт» сорок раз и «Сэйнтс» десять, если «Денвер» десять.
– Точно. Всего хорошего, Майк.
– Алло.
– Майк, Джо Дьюи.
– Да, Джо.
– Мне «Лайонз» и «Форти-Найнерз» двадцать раз в обратном, «Беарс» на никель, «Чарджерс» на никель, «Джайантс» пять раз. «Новая Англия» десять раз и «Коричневые» двадцать. Майк, я еще перезвоню.
– Алло.
– Майк, это Митч.
– Как поживаете?
– Митчелл.
– Да, я знаю, кто это. Говорите.
– Он юрист, – пояснил Гарри. – Из Брауэрда.
– Я хочу тридцатидолларовый повторный.
– Да?
– Как идут «Ойлерз»?
– "Хьюстон", пятнадцать.
– "Сэйнтс"?
– Семь.
– Семь?
– Да, так что вы хотите?
– Тридцатидолларовый повторный. Я же говорил.
– Я спрашиваю – на кого?
– Чего?
– Раздолбай он хренов, – сказал Гарри, – а не юрист.
– Кого вы хотите?
– И тех и других, «Ойлерз» и «Сэйнтс».
– Хватит, – сморщился Гарри. – Выключай шарманку. Одно и то же дерьмо, раз за разом. И ты думаешь, я хочу вернуться ко всему этому?
– Бегом на полусогнутых, – сказала Джойс.
* * *
– Ну так что ж, – сказал Роберт Джи. – Вот так я себе это представляю. Отсюда надо уезжать.Взглянув на молчавших Гарри и Джойс, Рэйлен кивнул.
– И чем скорее мы уедем, – добавил Роберт, – тем лучше. Пока они сюда не нагрянули.
Роберт дежурил в большой гостиной у окна, сюда он и позвал их для совещания. Время шло к одиннадцати.
– О'кей, – сказал он. – Я отправлюсь за машиной сейчас же, и не будем больше об этом говорить. Иначе я пас, ухожу, а вы тут делайте что хотите. Я уже говорил – мне не хочется оказаться здесь, когда они заявятся, да и остальным бы я тоже не советовал. Так что решаем?
– Ты хочешь получить перед уходом свою плату? – спросил Гарри.
Джойс устало покачала головой, а потом скрипнула зубами.
– Гарри... – начала она.
– Да, – прервал ее Роберт. – Я хочу получить свои деньги. А почему, собственно, нет? Я же не договаривался работать бесплатно.
– Я знаю, – кивнул Гарри. – Ты торгуешь своими услугами.
– Гарри, какого черта... – снова начала Джойс.
– В чем дело? – Он посмотрел на нее с самым невинным видом. – Я просто хочу заплатить Роберту все, что причитается, и дать ему мою кредитную карточку. Ведь это я буду платить за машину, верно?
Готовая было снова наброситься на него Джойс сдержалась и промолчала; Роберт Джи тоже молчал, пока Гарри не отсчитал ему деньги и не сказал:
– В расчете?
– В расчете, – кивнул Роберт.
– И не забудь вернуть ее, – сказал Гарри, передавая ему кредитную карточку.
Дальше Роберт словно перестал замечать своего работодателя, всем своим видом выражая, что сыт по горло и только и мечтает – уйти поскорее. Он тронул Джойс за локоть, тихо сказал ей что-то, а потом взглянул на Рэйлена и кивнул.
– А мне позволено будет поинтересоваться, – язвительно произнес Гарри, – в какое время вы намерены вернуться?
Рэйлену казалось, что Роберт Джи не ответит, однако, уже подойдя к двери, тот все же обернулся:
– Когда стемнеет.
* * *
– Ты совсем сошел с ума, – сказала Джойс, когда Роберт ушел.– А что я такого сделал? – самым невинным образом удивился Гарри.
– Ты изо всех сил стараешься настроить его против себя.
– С человеком, который помогает тебе выбраться из дыры, обычно так не обращаются, – заметил Рэйлен.
– И я не поставлю Роберту в вину, – добавила Джойс, – если он действительно уйдет.
Не обращая внимания на их слова, Гарри подошел к южному окну гостиной, из которого, если встать совсем близко к стеклу и посмотреть на запад, можно было видеть уходящий вниз зеленый склон.
– Я ведь рассказывал вам, – спросил он, глядя в окно, – как Эзра Паунд и его жена жили у его любовницы Ольги Рудге? В Сант-Амброджио, это в той стороне. Немцы выкинули их из квартиры, им было некуда податься, и денег тоже не было, только триста пятьдесят лир, полученные за выступления по радио... за те самые выступления, из-за которых и пошли все его неприятности. Он утверждал потом, что ничего в них профашистского не было, только критика Рузвельта и Трумэна. Правда, к Муссолини он относился хорошо. Когда в Милане повесили за ноги Муссолини и его любовницу Клару Петаччи, Эзра Паунд написал стихотворение, в котором назвал случившееся «огромной трагедией, крушением мечты крестьянина с согбенными плечами». Но вы можете себе представить, как это человек живет под одной крышей со своей женой и любовницей? Они так и жили втроем почти целый год, пока наша армия, продвигавшаяся к Генуе, не пришла сюда. Тогда Эзра Паунд спустился в Рапалло и начал искать какого-нибудь офицера, то ли чтобы сдаться, то ли предложить свои услуги. Точно я не знаю. Он не нашел ни одного человека, знающего, кто он такой, или хотя бы этим интересующегося. Какой-то цветной солдат попытался продать ему велосипед.
Рэйлен и Джойс внимательно смотрели на Гарри. Теперь он отвернулся от окна.
– А на следующий день, – продолжил Гарри, – его схватили и сдали американцам итальянские партизаны. Когда его увидел я, он сидел в клетке, арестованный за измену родине, за то, что поддерживал моральный дух неприятеля.
– И вот почему все мы здесь, – сказала Джойс. – И кто бы в такое поверил?
Глава 19
За несколько дней до того, как Эзра Паунд попытался сдаться, или предложить свои услуги, или как бы там ни было, Гарри проходил через Рапалло в составе разведвзвода четыреста семьдесят третьего пехотного полка. Было это двадцать шестого апреля сорок пятого года.
Они взяли несколько пленных в Санта-Маргерите и двинулись дальше, на Геную, где на следующий день капитулировали четыре тысячи немцев. Гарри обучался в лагере «Бауи», в Техасе, получил подготовку танкиста, а затем их отправили во Вторую бронетанковую группу для восполнения потерь. Однако, как только он прибыл в Италию, Вторую бронетанковую расформировали и передали четыреста семьдесят третьему. Гарри приписали к разведвзводу, шофером лейтенанта. Было ему двадцать лет.
– Война была считай что кончена, – рассказывал Гарри, – так что следующую пару месяцев мы только тем и занимались, что ловили дезертиров. Были среди них знаменитые, вроде шайки Лэйна, это такая компашка, которая воровала армейское имущество и сбывала его на черном рынке. Обмундирование, грузовики, джипы – буквально все, что душе угодно. Были солдаты, на которых объявляли розыск, совершившие серьезное преступление и бежавшие из части. И всех, кого мы ловили, мы отправляли в штрафной учебный центр, военную тюрьму, организованную неподалеку от Пизы, точнее, между Пизой и Виареджо. Мы стояли в Рапалло, искали дезертиров, орудующих на черном рынке, тогда-то как раз мы и поймали этого парня из девяносто второго, которого я потом застрелил, не зная еще, что его разыскивают за убийство. Он изнасиловал женщину и перерезал ей горло. На первый случай его заперли в чулане гостиницы, где был наш штаб, на Пьяцца Гарибальди. Я тогда стоял в вестибюле и попался под руку, сержант послал меня подменить караульного, сторожившего чулан, чтобы тот пообедал. Иду я туда по коридору и вдруг вижу этого парня, дезертира, да еще с карабином, отнятым у того самого караульного, которого я собирался подменить. Стрелять он, видимо, боялся, не хотел поднимать тревогу, а замахнулся вместо этого прикладом, чтобы разнести мне череп. Он бросается на меня, а я за пистолет, выхватываю его, а патрон уже в стволе, и я это знаю, у меня патрон всегда в стволе. Вот тот мужик, который был на стоянке, в прошлом месяце... Нет, это же в октябре было, верно? Так вот тот мужик остановился, когда я выхватил пистолет. А этот, дезертир, так и бросился на меня, замахнувшись прикладом, чтобы меня угробить, и тогда я выстрелил, и он споткнулся, а потом я выстрелил еще раз, и только тогда он упал. Караульного он убил, мы так и не узнали – каким образом он отнял у него карабин.
А через пару недель, двадцать девятого мая, мы доставляли в Штрафной учебный центр одного дезертира, и вот тогда я и увидел впервые Эзру Паунда. Он был весь какой-то помятый и оборванный, ну прямо бродяга из самой что ни на есть трущобы, и сидел в одной из этих одиночек, где держали особо опасных заключенных и тех, кого приговорили к смерти. А его камеру укрепили еще и дополнительно, помимо решеток, стальной сеткой. Он сам называл это «обезьянья клетка», и выглядело очень похоже. Стояла эта клетка на бетонном фундаменте, примерно шесть на десять, имела двускатную крышу и отовсюду была открыта, так что дождь мог заливать ее со всех сторон. У других заключенных были в клетках что-то вроде палаток или тентов, а Эзра первые недели обходился парой одеял. Ночью его освещали прожектором, и никто не должен был с ним говорить. Ведь там, – продолжал Гарри, – никто, пожалуй, и не знал, что он – всемирно известный поэт. Администрации лагеря сказали только, что он предатель родины, и велели сторожить его получше, чтобы не сбежал или не покончил жизнь самоубийством. А еще шли разговоры, что фашисты могут попытаться его освободить. Потом, через какое-то время, режим смягчили, и его перевели в лазарет. И дали ему стол, чтобы мог писать свои стихи.
– Свои Cantos, – сказала Джойс. – Он потратил сорок лет на поэму, которую не поднимет, пожалуй, ни один человек в мире.
– "В камере смертников месяц прожив, возненавидишь все клетки", – продекламировал Гарри. – Ты что, и этого не понимаешь?
– В кои-то веки он написал нечто осмысленное, – ответила Джойс.
– Он был гением, – сказал Гарри.
– Расистом он был, – парировала Джойс. – И отъявленным антисемитом. Он считал, что Гитлер прав насчет евреев, говорил, что именно они начали войну. И называл Рузвельта «президент Розенфельд».
– Но потом он сказал, что все это было большой ошибкой, такие взгляды и такие выступления, – пожал плечами Гарри.
– Кроме того, он сказал потом, что и Cantos – абракадабра, полная глупость, – заявила Джойс. – Не забывай, Гарри, что я читала книги, которые ты подсовывал.
– В это время он был уже стариком, – возразил Гарри, без большой убежденности в голосе.
Интересно, подумал Рэйлен, и часто они вот так спорят – Гарри защищает своего кумира, а Джойс стирает его в порошок. Наступила тишина.
– А ты говорил с ним – тогда, в этом лагере? – спросил Рэйлен.
– Один раз, – кивнул Гарри. – Я спросил, как его дела, а он ответил, что наблюдает, как осы строят дом с четырьмя комнатами. Следующий раз я увидел его через месяц, уже в лазарете. Он сидел за столом и печатал на машинке. Мне говорили, что он писал письма для неграмотных заключенных. Они любили его, называли «Дядюшка Эз». Как бы там ни было, он что-то печатал, и я опять спросил его, как дела. Это я, двадцатилетний мальчишка, разговаривал с Эзрой Паундом. Он взглянул на меня, не прекращая печатать, и сказал:
«В своем драконьем мире муравей – кентавр. Смири тщеславие...» «Что?» – спросил я, но он уже смотрел на лист, вставленный в машинку. «Муравей – кентавр...» Я запомнил эту строчку, а через три года нашел ее в его книге «Пизанские Cantos», восемьдесят первый номер.
– Так ты что, видишь в этой строчке какой-нибудь смысл? – спросила Джойс.
Вот так и хочет его донять, думал Рэйлен. А если это и не должно иметь какого-либо смысла? Во всяком случае, Гарри ни в каком смысле не нуждается.
– Этот человек был гением, – повторил Гарри.
– Ты говоришь так, доверяя мнению других, повторяешь чужие слова.
– Да, а почему бы и нет?
– Гений, у которого не все дома.
– Пусть так, – согласился Гарри. – Но ведь это его и спасло, верно? Надо совсем свихнуться, сказали его друзья, чтобы загнать себя в такое идиотское положение.
Джойс взглянула на Рэйлена:
– А ты знаешь, что было с ним потом?
Рэйлен покачал головой. Он знал это имя, Эзра Паунд, и больше, пожалуй, ничего. После приснопамятной поездки в Атланту он попытался было почитать что-нибудь из стихов Паунда, но быстро бросил это занятие, придя к решению, что слишком туп для такой литературы. И очень обрадовался, узнав, что эти стихи непонятны, пожалуй, вообще никому.
– Его объявили психически ненормальным, – сказала Джойс, – и послали не в тюрьму за измену родине, а в больницу Святой Елизаветы, которая в Вашингтоне.
– Двенадцать лет в дурдоме Святой Елизаветы, – отозвался Гарри. – Хорошенькое обращение со старым любимцем американской интеллигенции, особенно той ее части, которая обосновалась в Европе. Так, кажется, назвали это в «Тайм». Кстати, такая же шляпа, – повернулся он к Рэйлену, – которую ты с головы не снимаешь, была на Эзре. В одной книге есть фотография. Снимали в шестидесятом году, я тебе сейчас покажу. Сходи в библиотеку, – обратился он к Джойс. – Посмотри рядом с большим креслом, единственным приличным креслом на весь этот дом. Там две биографии и книга стихов «Избранные Cantos».
Динклага[20], где ты
С «Фон», а может, без?
Ты сказала, зубы на черных лицах
Солдат напомнили охоту на кабана.
Я думала, что первую твою охоту, но
Черные заключенные милы с детьми и необыкновенно,
К тому же как там его имя, того, который
Провел ночь в воздухе, запутавшись в причальных тросах.
Одинокая скала для чайки,
Которая и без того способна сесть на воду!
А разве индуисты
Не вожделеют к пустоте?
– Читать дальше или хватит?
Джойс прикрыла книгу, заложив пальцем страницу.
– Ты хочешь сказать, что ничего не понимаешь? – Лицо Гарри хранило серьезное, непроницаемое выражение. – Это великолепное чтение, к нему бы еще вино и сыр.
– Иногда начинаешь вроде и понимать что-то, – сказала Джойс, – но потом смысл снова ускользает. И мне пришлось найти сперва кусок, который по-английски, – повернулась она к Рэйлену. – А то ведь там и по-итальянски, и по-гречески, а время от времени он вставляет и китайские загогулины.
– Когда Эзру Паунда посадили в клетку, – объяснил Гарри, – он прихватил с собой китайский словарь и Конфуция. Ты покажи Рэйлену фотографии – обезьянью клетку, Дороти, Ольгу Рудге. В этой книге, что побольше, есть снимок Эзры Паунда в такой же шляпе, что и у Рэйлена, это Рим, шестидесятый год. Когда Эзру выпустили из заведения Святой Елизаветы, он сразу же вернулся сюда, просто не терпелось ему – потому я и помню точно дату. Вернулся, ты только послушай это, с Дороти и еще одной своей подружкой, Марселлой, на сорок лет моложе его. Он считал, что любит ее, а потому должен на ней жениться, разведясь предварительно с Дороти. Ну а в результате Дороти снюхалась с Ольгой, которая так и жила в Италии, и они на пару заставили-таки Марселлу уехать. Ну а вскоре у него началась депрессия, он разочаровался во всей своей работе, почти перестал есть и разговаривать. У Дороти опустились руки, она бросила безуспешные попытки что-то для него делать, и тогда Эзра переехал сюда, к Ольге. Здесь я и увидел его снова, – продолжал Гарри. – В шестьдесят седьмом. И даже трижды подряд, в одном и том же кафе, и каждый раз Эзра и его любовница обедали вместе с целой компанией. Вокруг него все время толпились люди – друзья, журналисты, берущие интервью. Ну и, конечно, целая толпа поэтов. Каждый обед был вроде праздника или приема – все смеялись и говорили. Один раз я сидел за соседним столиком, а он ел какую-то рыбу и все время, пока ел, жаловался, сколько в ней костей. Тогда же я пошел следом за Эзрой Паундом в туалет, по пути обогнал его и придержал ему дверь, а когда он проходил мимо, я сказал: «В своем драконьем мире муравей – кентавр». Он взглянул на меня и прошел в кабинку, так ничего и не сказав. Я не обиделся ничуть – ведь его постоянно беспокоили, изводили все кому не лень. Они приходили к дому и звонили в дверь, туристы разные, а Ольга Рудге говорила: «Я пущу только того, кто сможет вспомнить хоть одну строчку из его стихов», и если они не уходили, она обливала их из шланга. Надо бы поесть, – повернулся он к Джойс. – Ведь уже время ленча.
– У меня есть сыр и колбаса, – ответила Джойс. – И что-то там из кулинарных творений Роберта в холодном виде. Гарри продолжал перелистывать одну из биографий.
– Вот так выглядел Эзра, когда я видел его в последний раз, – сказал он Рэйлену. – Ему было восемьдесят два. Посмотри на эту шляпу, ты видел когда-нибудь такие поля? Плащ и трость, плащ этот больше похож на пелерину. У него был свой стиль в одежде, был до самого конца, до восьмидесяти семи лет, когда он умер в Венеции прямо в свой день рождения. С ним была тогда Ольга, тут вот ее фотография. Интересная женщина, правда? Они прожили вместе сорок лет. А вот та самая фотография, это на похоронах, Ольга дотрагивается до него, в последний, наверное, раз. Родился в Хейли, штат Айдахо, умер в Венеции. – Он повернулся к Джойс: – Так мы будем есть или нет?
Гарри передал книгу Рэйлену.
– В одну из своих поездок я побывал там, – сказал он, увидев, что Рэйлен рассматривает снимки военной тюрьмы и обезьяньей клетки. – И ты знаешь, что там сейчас? Питомник, где выращивают розы. А ты знаешь, кого я встретил однажды в Рапалло? Грочо Маркса[21].
Гарри и Джойс отправились на кухню готовить ленч, поэтому Рэйлен был у окна один, когда по шоссе проехал темного цвета «мерседес». Черный, а может, синий – сразу не разберешь; машина сильно замедлила ход, почти ползла, и Рэйлен смотрел и смотрел, пока она не скрылась из виду. Понаблюдав за пустым шоссе еще несколько минут, он вернулся к рассматриванию обезьяньих клеток.
– Гарри, декламирующий стихи, – сказала она. – И добро бы какой-нибудь там... я хотела сказать – Эдгар Гэст и вспомнила строчки Дороти Паркер: "Уж лучше положительный вассермановский тест, чем стихи за подписью «Эдгар Гэст». Ты понимаешь, о чем я?
– Пока да, – кивнул Рэйлен, не прекращая жевать бутерброд.
– А вот Гарри выбрал самую темную и непонятную поэзию, какую я когда-либо читала. Смысл ее уловить невозможно, но Гарри в жизни этого не признает.
– Не думаю, чтобы для него имело значение, понимает он ее или нет, – сказал Рэйлен.
– Знаю, но ведь он притворяется, что понимает, – вздохнула Джойс. – Гарри послушать, так он сразу узнал сидевшего в клетке Эзру Паунда и единственный в лагере знал, кто это такой. Скорее всего, Гарри запомнил имя Паунда, после войны попробовал что-либо о нем узнать, выяснил вдруг, какая это знаменитость, и начал читать его стихи. Только представь себе – букмекер из Саут-Майами-Бич, находящий некий духовный контакт с малость свихнутым, всемирно знаменитым поэтом. Читал он, читал и до того дочитался, что решил съездить в Рапалло. А потом – возвращается сюда раз за разом и вот, через двадцать лет, встречает Эзру Паунда снова, уже не в обезьяньей клетке. Теперь это – старый пижон, сумевший сохранить свой стиль, эту черную шляпу, пелерину и тросточку, человек, всю жизнь обедавший в уличном кафе вместе со своей любовницей. Гарри тоже хочется попробовать такую жизнь, узнать, на что это похоже.
– А тут пришли нехорошие ребята и все порушили, – подвел итог Рэйлен.
– Но даже и без них, – сказала Джойс, – Гарри быстро передумал бы насчет уличных кафе. Хорошо, конечно, сидеть в таком кафе погожим деньком, пить «Галлиано» и разглядывать проходящих мимо девушек. Но ведь погода не всегда хорошая, бывает сыро, бывает холодно, и тогда девушки заворачиваются в пальто – те немногие из них, которые остались в городе. Кроме того, он не умеет общаться с людьми, и ему нельзя пить даже кофе. Гарри быстро обнаружит, что староват для уличных кафе. Даже при хорошей погоде он продержался бы еще совсем недолго, максимум пару недель. В Гарри, несмотря на всю его тягу к романтике, очень сильна практическая жилка, к тому же он буквально закоснел в своих привычках. Ты знаешь, что я услышала, когда он позвонил и попросил меня приехать? Ну, сперва он распространялся, как скучает и как не может дождаться. А потом добавил: "Да, и еще, привези мне пару флаконов лосьона после бритья, «Кэзуэлл-Мэсси», шестой номер.
– Это что, лосьон такой? – спросил Рэйлен.
– Его любимый.
– По названию больше похоже на угольную шахту из Восточного Кентукки.
Она вернется с минуты на минуту.
Рэйлен взглянул на дверь, ведущую в коридор, а потом снова посмотрел в окно, и тут снова появился тот темный «мерседес», только теперь он ехал в другую сторону, из Монталлегро вниз, и ехал медленно. Медленно, прямо полз. Рэйлен подумал, что машина останавливается, но она свернула в проезд и начала приближаться к дому. Темно-синяя, в такой те парни и ездили.
Они взяли несколько пленных в Санта-Маргерите и двинулись дальше, на Геную, где на следующий день капитулировали четыре тысячи немцев. Гарри обучался в лагере «Бауи», в Техасе, получил подготовку танкиста, а затем их отправили во Вторую бронетанковую группу для восполнения потерь. Однако, как только он прибыл в Италию, Вторую бронетанковую расформировали и передали четыреста семьдесят третьему. Гарри приписали к разведвзводу, шофером лейтенанта. Было ему двадцать лет.
– Война была считай что кончена, – рассказывал Гарри, – так что следующую пару месяцев мы только тем и занимались, что ловили дезертиров. Были среди них знаменитые, вроде шайки Лэйна, это такая компашка, которая воровала армейское имущество и сбывала его на черном рынке. Обмундирование, грузовики, джипы – буквально все, что душе угодно. Были солдаты, на которых объявляли розыск, совершившие серьезное преступление и бежавшие из части. И всех, кого мы ловили, мы отправляли в штрафной учебный центр, военную тюрьму, организованную неподалеку от Пизы, точнее, между Пизой и Виареджо. Мы стояли в Рапалло, искали дезертиров, орудующих на черном рынке, тогда-то как раз мы и поймали этого парня из девяносто второго, которого я потом застрелил, не зная еще, что его разыскивают за убийство. Он изнасиловал женщину и перерезал ей горло. На первый случай его заперли в чулане гостиницы, где был наш штаб, на Пьяцца Гарибальди. Я тогда стоял в вестибюле и попался под руку, сержант послал меня подменить караульного, сторожившего чулан, чтобы тот пообедал. Иду я туда по коридору и вдруг вижу этого парня, дезертира, да еще с карабином, отнятым у того самого караульного, которого я собирался подменить. Стрелять он, видимо, боялся, не хотел поднимать тревогу, а замахнулся вместо этого прикладом, чтобы разнести мне череп. Он бросается на меня, а я за пистолет, выхватываю его, а патрон уже в стволе, и я это знаю, у меня патрон всегда в стволе. Вот тот мужик, который был на стоянке, в прошлом месяце... Нет, это же в октябре было, верно? Так вот тот мужик остановился, когда я выхватил пистолет. А этот, дезертир, так и бросился на меня, замахнувшись прикладом, чтобы меня угробить, и тогда я выстрелил, и он споткнулся, а потом я выстрелил еще раз, и только тогда он упал. Караульного он убил, мы так и не узнали – каким образом он отнял у него карабин.
А через пару недель, двадцать девятого мая, мы доставляли в Штрафной учебный центр одного дезертира, и вот тогда я и увидел впервые Эзру Паунда. Он был весь какой-то помятый и оборванный, ну прямо бродяга из самой что ни на есть трущобы, и сидел в одной из этих одиночек, где держали особо опасных заключенных и тех, кого приговорили к смерти. А его камеру укрепили еще и дополнительно, помимо решеток, стальной сеткой. Он сам называл это «обезьянья клетка», и выглядело очень похоже. Стояла эта клетка на бетонном фундаменте, примерно шесть на десять, имела двускатную крышу и отовсюду была открыта, так что дождь мог заливать ее со всех сторон. У других заключенных были в клетках что-то вроде палаток или тентов, а Эзра первые недели обходился парой одеял. Ночью его освещали прожектором, и никто не должен был с ним говорить. Ведь там, – продолжал Гарри, – никто, пожалуй, и не знал, что он – всемирно известный поэт. Администрации лагеря сказали только, что он предатель родины, и велели сторожить его получше, чтобы не сбежал или не покончил жизнь самоубийством. А еще шли разговоры, что фашисты могут попытаться его освободить. Потом, через какое-то время, режим смягчили, и его перевели в лазарет. И дали ему стол, чтобы мог писать свои стихи.
– Свои Cantos, – сказала Джойс. – Он потратил сорок лет на поэму, которую не поднимет, пожалуй, ни один человек в мире.
– "В камере смертников месяц прожив, возненавидишь все клетки", – продекламировал Гарри. – Ты что, и этого не понимаешь?
– В кои-то веки он написал нечто осмысленное, – ответила Джойс.
– Он был гением, – сказал Гарри.
– Расистом он был, – парировала Джойс. – И отъявленным антисемитом. Он считал, что Гитлер прав насчет евреев, говорил, что именно они начали войну. И называл Рузвельта «президент Розенфельд».
– Но потом он сказал, что все это было большой ошибкой, такие взгляды и такие выступления, – пожал плечами Гарри.
– Кроме того, он сказал потом, что и Cantos – абракадабра, полная глупость, – заявила Джойс. – Не забывай, Гарри, что я читала книги, которые ты подсовывал.
– В это время он был уже стариком, – возразил Гарри, без большой убежденности в голосе.
Интересно, подумал Рэйлен, и часто они вот так спорят – Гарри защищает своего кумира, а Джойс стирает его в порошок. Наступила тишина.
– А ты говорил с ним – тогда, в этом лагере? – спросил Рэйлен.
– Один раз, – кивнул Гарри. – Я спросил, как его дела, а он ответил, что наблюдает, как осы строят дом с четырьмя комнатами. Следующий раз я увидел его через месяц, уже в лазарете. Он сидел за столом и печатал на машинке. Мне говорили, что он писал письма для неграмотных заключенных. Они любили его, называли «Дядюшка Эз». Как бы там ни было, он что-то печатал, и я опять спросил его, как дела. Это я, двадцатилетний мальчишка, разговаривал с Эзрой Паундом. Он взглянул на меня, не прекращая печатать, и сказал:
«В своем драконьем мире муравей – кентавр. Смири тщеславие...» «Что?» – спросил я, но он уже смотрел на лист, вставленный в машинку. «Муравей – кентавр...» Я запомнил эту строчку, а через три года нашел ее в его книге «Пизанские Cantos», восемьдесят первый номер.
– Так ты что, видишь в этой строчке какой-нибудь смысл? – спросила Джойс.
Вот так и хочет его донять, думал Рэйлен. А если это и не должно иметь какого-либо смысла? Во всяком случае, Гарри ни в каком смысле не нуждается.
– Этот человек был гением, – повторил Гарри.
– Ты говоришь так, доверяя мнению других, повторяешь чужие слова.
– Да, а почему бы и нет?
– Гений, у которого не все дома.
– Пусть так, – согласился Гарри. – Но ведь это его и спасло, верно? Надо совсем свихнуться, сказали его друзья, чтобы загнать себя в такое идиотское положение.
Джойс взглянула на Рэйлена:
– А ты знаешь, что было с ним потом?
Рэйлен покачал головой. Он знал это имя, Эзра Паунд, и больше, пожалуй, ничего. После приснопамятной поездки в Атланту он попытался было почитать что-нибудь из стихов Паунда, но быстро бросил это занятие, придя к решению, что слишком туп для такой литературы. И очень обрадовался, узнав, что эти стихи непонятны, пожалуй, вообще никому.
– Его объявили психически ненормальным, – сказала Джойс, – и послали не в тюрьму за измену родине, а в больницу Святой Елизаветы, которая в Вашингтоне.
– Двенадцать лет в дурдоме Святой Елизаветы, – отозвался Гарри. – Хорошенькое обращение со старым любимцем американской интеллигенции, особенно той ее части, которая обосновалась в Европе. Так, кажется, назвали это в «Тайм». Кстати, такая же шляпа, – повернулся он к Рэйлену, – которую ты с головы не снимаешь, была на Эзре. В одной книге есть фотография. Снимали в шестидесятом году, я тебе сейчас покажу. Сходи в библиотеку, – обратился он к Джойс. – Посмотри рядом с большим креслом, единственным приличным креслом на весь этот дом. Там две биографии и книга стихов «Избранные Cantos».
Динклага[20], где ты
С «Фон», а может, без?
Ты сказала, зубы на черных лицах
Солдат напомнили охоту на кабана.
Я думала, что первую твою охоту, но
Черные заключенные милы с детьми и необыкновенно,
К тому же как там его имя, того, который
Провел ночь в воздухе, запутавшись в причальных тросах.
Одинокая скала для чайки,
Которая и без того способна сесть на воду!
А разве индуисты
Не вожделеют к пустоте?
– Читать дальше или хватит?
Джойс прикрыла книгу, заложив пальцем страницу.
– Ты хочешь сказать, что ничего не понимаешь? – Лицо Гарри хранило серьезное, непроницаемое выражение. – Это великолепное чтение, к нему бы еще вино и сыр.
– Иногда начинаешь вроде и понимать что-то, – сказала Джойс, – но потом смысл снова ускользает. И мне пришлось найти сперва кусок, который по-английски, – повернулась она к Рэйлену. – А то ведь там и по-итальянски, и по-гречески, а время от времени он вставляет и китайские загогулины.
– Когда Эзру Паунда посадили в клетку, – объяснил Гарри, – он прихватил с собой китайский словарь и Конфуция. Ты покажи Рэйлену фотографии – обезьянью клетку, Дороти, Ольгу Рудге. В этой книге, что побольше, есть снимок Эзры Паунда в такой же шляпе, что и у Рэйлена, это Рим, шестидесятый год. Когда Эзру выпустили из заведения Святой Елизаветы, он сразу же вернулся сюда, просто не терпелось ему – потому я и помню точно дату. Вернулся, ты только послушай это, с Дороти и еще одной своей подружкой, Марселлой, на сорок лет моложе его. Он считал, что любит ее, а потому должен на ней жениться, разведясь предварительно с Дороти. Ну а в результате Дороти снюхалась с Ольгой, которая так и жила в Италии, и они на пару заставили-таки Марселлу уехать. Ну а вскоре у него началась депрессия, он разочаровался во всей своей работе, почти перестал есть и разговаривать. У Дороти опустились руки, она бросила безуспешные попытки что-то для него делать, и тогда Эзра переехал сюда, к Ольге. Здесь я и увидел его снова, – продолжал Гарри. – В шестьдесят седьмом. И даже трижды подряд, в одном и том же кафе, и каждый раз Эзра и его любовница обедали вместе с целой компанией. Вокруг него все время толпились люди – друзья, журналисты, берущие интервью. Ну и, конечно, целая толпа поэтов. Каждый обед был вроде праздника или приема – все смеялись и говорили. Один раз я сидел за соседним столиком, а он ел какую-то рыбу и все время, пока ел, жаловался, сколько в ней костей. Тогда же я пошел следом за Эзрой Паундом в туалет, по пути обогнал его и придержал ему дверь, а когда он проходил мимо, я сказал: «В своем драконьем мире муравей – кентавр». Он взглянул на меня и прошел в кабинку, так ничего и не сказав. Я не обиделся ничуть – ведь его постоянно беспокоили, изводили все кому не лень. Они приходили к дому и звонили в дверь, туристы разные, а Ольга Рудге говорила: «Я пущу только того, кто сможет вспомнить хоть одну строчку из его стихов», и если они не уходили, она обливала их из шланга. Надо бы поесть, – повернулся он к Джойс. – Ведь уже время ленча.
– У меня есть сыр и колбаса, – ответила Джойс. – И что-то там из кулинарных творений Роберта в холодном виде. Гарри продолжал перелистывать одну из биографий.
– Вот так выглядел Эзра, когда я видел его в последний раз, – сказал он Рэйлену. – Ему было восемьдесят два. Посмотри на эту шляпу, ты видел когда-нибудь такие поля? Плащ и трость, плащ этот больше похож на пелерину. У него был свой стиль в одежде, был до самого конца, до восьмидесяти семи лет, когда он умер в Венеции прямо в свой день рождения. С ним была тогда Ольга, тут вот ее фотография. Интересная женщина, правда? Они прожили вместе сорок лет. А вот та самая фотография, это на похоронах, Ольга дотрагивается до него, в последний, наверное, раз. Родился в Хейли, штат Айдахо, умер в Венеции. – Он повернулся к Джойс: – Так мы будем есть или нет?
Гарри передал книгу Рэйлену.
– В одну из своих поездок я побывал там, – сказал он, увидев, что Рэйлен рассматривает снимки военной тюрьмы и обезьяньей клетки. – И ты знаешь, что там сейчас? Питомник, где выращивают розы. А ты знаешь, кого я встретил однажды в Рапалло? Грочо Маркса[21].
Гарри и Джойс отправились на кухню готовить ленч, поэтому Рэйлен был у окна один, когда по шоссе проехал темного цвета «мерседес». Черный, а может, синий – сразу не разберешь; машина сильно замедлила ход, почти ползла, и Рэйлен смотрел и смотрел, пока она не скрылась из виду. Понаблюдав за пустым шоссе еще несколько минут, он вернулся к рассматриванию обезьяньих клеток.
* * *
Джойс вернулась в гостиную с сандвичами. Гарри, принявший в дополнение к фужеру «Галлиано» и еще два стакана вина, отправился вздремнуть.– Гарри, декламирующий стихи, – сказала она. – И добро бы какой-нибудь там... я хотела сказать – Эдгар Гэст и вспомнила строчки Дороти Паркер: "Уж лучше положительный вассермановский тест, чем стихи за подписью «Эдгар Гэст». Ты понимаешь, о чем я?
– Пока да, – кивнул Рэйлен, не прекращая жевать бутерброд.
– А вот Гарри выбрал самую темную и непонятную поэзию, какую я когда-либо читала. Смысл ее уловить невозможно, но Гарри в жизни этого не признает.
– Не думаю, чтобы для него имело значение, понимает он ее или нет, – сказал Рэйлен.
– Знаю, но ведь он притворяется, что понимает, – вздохнула Джойс. – Гарри послушать, так он сразу узнал сидевшего в клетке Эзру Паунда и единственный в лагере знал, кто это такой. Скорее всего, Гарри запомнил имя Паунда, после войны попробовал что-либо о нем узнать, выяснил вдруг, какая это знаменитость, и начал читать его стихи. Только представь себе – букмекер из Саут-Майами-Бич, находящий некий духовный контакт с малость свихнутым, всемирно знаменитым поэтом. Читал он, читал и до того дочитался, что решил съездить в Рапалло. А потом – возвращается сюда раз за разом и вот, через двадцать лет, встречает Эзру Паунда снова, уже не в обезьяньей клетке. Теперь это – старый пижон, сумевший сохранить свой стиль, эту черную шляпу, пелерину и тросточку, человек, всю жизнь обедавший в уличном кафе вместе со своей любовницей. Гарри тоже хочется попробовать такую жизнь, узнать, на что это похоже.
– А тут пришли нехорошие ребята и все порушили, – подвел итог Рэйлен.
– Но даже и без них, – сказала Джойс, – Гарри быстро передумал бы насчет уличных кафе. Хорошо, конечно, сидеть в таком кафе погожим деньком, пить «Галлиано» и разглядывать проходящих мимо девушек. Но ведь погода не всегда хорошая, бывает сыро, бывает холодно, и тогда девушки заворачиваются в пальто – те немногие из них, которые остались в городе. Кроме того, он не умеет общаться с людьми, и ему нельзя пить даже кофе. Гарри быстро обнаружит, что староват для уличных кафе. Даже при хорошей погоде он продержался бы еще совсем недолго, максимум пару недель. В Гарри, несмотря на всю его тягу к романтике, очень сильна практическая жилка, к тому же он буквально закоснел в своих привычках. Ты знаешь, что я услышала, когда он позвонил и попросил меня приехать? Ну, сперва он распространялся, как скучает и как не может дождаться. А потом добавил: "Да, и еще, привези мне пару флаконов лосьона после бритья, «Кэзуэлл-Мэсси», шестой номер.
– Это что, лосьон такой? – спросил Рэйлен.
– Его любимый.
– По названию больше похоже на угольную шахту из Восточного Кентукки.
* * *
Джойс ушла из гостиной. А вот я, смог бы я жить в таком доме, думал Рэйлен, где все как в музее, потолки совершенно невероятной высоты и нет ни одного стола или стула, на который, можно безбоязненно встать. Это так сказал про стулья Гарри – Гарри, у которого сейчас одна мечта – чтобы все ушли и дали ему возможность нажраться в стельку. Вот тогда-то засунем его в машину и смотаем отсюда. Полетим из любого города Италии, кроме Милана и Рима. Джойс понесла грязные тарелки на кухню, заодно посмотрит, как там Гарри. Легко с ней говорить. Он спросил, не собираются ли они с Гарри пожениться, а она сказала: «Ты что, спятил?» Сказала, что пара недель с Гарри на этой вилле – это максимум, больше выдержать невозможно. Она была замужем за торговцем недвижимостью, но недолго, меньше года, а потом он с ней развелся. «Ну вот, тут у нас с тобой что-то общее», – сказал Рэйлен и объяснил, что его жена Винона бросила его ради торговца недвижимостью, а Джойс сказала, что, может быть, и этот брак долго не протянется, вроде как ее, и они разойдутся, и тогда они с Виноной опять сойдутся. Рэйлен ответил, что нет, такого быть не может, что о ребятах он очень скучает, а о Виноне нет, ни капельки. Хорошо, что он сказал это Джойс, если они начнут вдруг встречаться, лучше, чтобы все было ясно с самого начала и не было никаких осложнений.Она вернется с минуты на минуту.
Рэйлен взглянул на дверь, ведущую в коридор, а потом снова посмотрел в окно, и тут снова появился тот темный «мерседес», только теперь он ехал в другую сторону, из Монталлегро вниз, и ехал медленно. Медленно, прямо полз. Рэйлен подумал, что машина останавливается, но она свернула в проезд и начала приближаться к дому. Темно-синяя, в такой те парни и ездили.
Глава 20
Роберт Джи ушел от своего кувейтского шейха в Каннах – во время фестиваля шейх отлавливал там кинозвезд. В какой-то момент Роберт понял, что сыт этим засранцем по горло, и бросил его сидящим в машине, прямо посреди улицы, сказав:
«А давись ты конем», открыл дверцу и ушел. Шейх кричал ему вслед разные ругательства, а вокруг машины быстро собралась толпа, перекрывая уличное движение, – всем хотелось посмотреть на актриску, снявшую с себя рубашку. Шейх достал Роберта своими указаниями, как вести машину; если бы он их выполнял, они передавили бы половину прохожих на улице. «Что, не терпится самому посидеть за баранкой, придурок?» – думал Роберт, поглядывая в зеркальце, но сказал только: «А давись ты конем» – и ушел. Мужиком этот шейх был совершенно отвратным – обращался с работавшими на него азиатскими девушками как с рабынями, бил их, причем прямо-таки с наслаждением. Роберт боялся, что как-нибудь не выдержит, шарахнет этого придурка и загремит в кувейтскую тюрьму. Вот он и ушел, почувствовав при этом большое облегчение, ушел, правда, по-глупому, не получив заработанных денег.
На этот раз деньги были при нем, а заодно и кредитная карточка. Всеми своими штучками Гарри вполне заслужил, чтобы от него уйти. Это было бы оправданным, находись сейчас на вилле один только Гарри, но там ведь еще Джойс и Рэйлен, а они не сделали Роберту ничего плохого, но отдавать за них свою жизнь он тоже не собирается, если дело дойдет до драки. Или если возьмут за грудки, например, и скажут: «Говори, где они прячутся, или мы тебя убьем!» Или еще что наподобие этого. Умирать за них он не будет, да они этого и не ждут. Рэйлен понимает: если Роберт не вернется к ночи – значит, с ним что-то стряслось и им надо сматывать куда глаза глядят.
Все это он перебрал в уме, спускаясь по канатной дороге из Монталлегро. Из вагончика фуникулера весь Рапалло был как на ладони, в конце спуска мимо замелькали окна жилых домов. Роберт снимал комнату как раз в этой части города и хотел было зайти домой, проверить сохранность зонтиков, бижутерии и прочего дерьма, которое купил у одного тунисца, оставившего мелочную торговлю и вернувшегося домой, но потом подумал: а зачем? Какая разница, лежит там эта дребедень или нет? Торговал Роберт скорее чтобы убить время, чем для заработка, и конечно же не мог бы существовать на такие доходы. Он же не какой-нибудь африканский фраер, которому был бы шматок гашиша на курево да этот ихний тошнотворно-сладкий чай – и больше ничего не надо. Может, раздать всю эту дрянь к чертовой матери и вернуться домой, в Хьюстон, штат Техас. Теперь, когда нефтяной бизнес там накрылся, все северяне разъехались, а те из них, которые остались, живут под мостами в картонных коробках.
«А давись ты конем», открыл дверцу и ушел. Шейх кричал ему вслед разные ругательства, а вокруг машины быстро собралась толпа, перекрывая уличное движение, – всем хотелось посмотреть на актриску, снявшую с себя рубашку. Шейх достал Роберта своими указаниями, как вести машину; если бы он их выполнял, они передавили бы половину прохожих на улице. «Что, не терпится самому посидеть за баранкой, придурок?» – думал Роберт, поглядывая в зеркальце, но сказал только: «А давись ты конем» – и ушел. Мужиком этот шейх был совершенно отвратным – обращался с работавшими на него азиатскими девушками как с рабынями, бил их, причем прямо-таки с наслаждением. Роберт боялся, что как-нибудь не выдержит, шарахнет этого придурка и загремит в кувейтскую тюрьму. Вот он и ушел, почувствовав при этом большое облегчение, ушел, правда, по-глупому, не получив заработанных денег.
На этот раз деньги были при нем, а заодно и кредитная карточка. Всеми своими штучками Гарри вполне заслужил, чтобы от него уйти. Это было бы оправданным, находись сейчас на вилле один только Гарри, но там ведь еще Джойс и Рэйлен, а они не сделали Роберту ничего плохого, но отдавать за них свою жизнь он тоже не собирается, если дело дойдет до драки. Или если возьмут за грудки, например, и скажут: «Говори, где они прячутся, или мы тебя убьем!» Или еще что наподобие этого. Умирать за них он не будет, да они этого и не ждут. Рэйлен понимает: если Роберт не вернется к ночи – значит, с ним что-то стряслось и им надо сматывать куда глаза глядят.
Все это он перебрал в уме, спускаясь по канатной дороге из Монталлегро. Из вагончика фуникулера весь Рапалло был как на ладони, в конце спуска мимо замелькали окна жилых домов. Роберт снимал комнату как раз в этой части города и хотел было зайти домой, проверить сохранность зонтиков, бижутерии и прочего дерьма, которое купил у одного тунисца, оставившего мелочную торговлю и вернувшегося домой, но потом подумал: а зачем? Какая разница, лежит там эта дребедень или нет? Торговал Роберт скорее чтобы убить время, чем для заработка, и конечно же не мог бы существовать на такие доходы. Он же не какой-нибудь африканский фраер, которому был бы шматок гашиша на курево да этот ихний тошнотворно-сладкий чай – и больше ничего не надо. Может, раздать всю эту дрянь к чертовой матери и вернуться домой, в Хьюстон, штат Техас. Теперь, когда нефтяной бизнес там накрылся, все северяне разъехались, а те из них, которые остались, живут под мостами в картонных коробках.