Страница:
— Валдис Тармисто, заместитель командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения «Эст», — отрапортовал клиент, верно угадав за проникновенностью Мухи его мгновенную готовность перейти к методам допроса, не предусмотренным Женев-ской конвенцией.
— Хватит, хватит, — остановил его Муха. — Никогда не говори больше того, о чем тебя спрашивают. А то выдашь военную тайну. А ваши тайны нам на хрен не нужны. Тебе, Валдис, задали вопрос: где остальные? На него и отвечай. Ты понял?
— Так точно, понял. В блиндаже. Они в штабном блиндаже, — поспешно ответил Валдис.
— Сколько их там?
— Четыре человека.
— Сколько всего в охране?
— Они и мы. Больше нет.
— Что они делают в блиндаже?
— Я не знаю. Сидят. Петер знает, он только что оттуда пришел.
— Что они там делают, Петер? — спросил Муха у второго.
— Играют в карты. В покер.
— А ты почему не играешь?
— Я больше не мог. Я проиграл все деньги.
— Во сколько смена? — спросил я.
— В шесть утра. В шесть ноль-ноль, — отрапортовал Валдис.
Я взглянул на свою «Сейку». Два ночи. Нормально.
— Поднимайтесь, — приказал я.
Они встали. Валдис был примерно моего роста, а Петер на полголовы выше.
— Опять моего размера нет! — снова расстроился Муха.
— А что ты хотел? Эстонцы — самая высокая нация в мире. Ладно, придумаем что-нибудь. Раздевайся! — приказал я Валдису.
— Я не могу голый, — запротестовал он. — Я могу простудиться!
— Мое наденешь. Хороший костюм, хоть и не от Хуго Босса. А плащ как раз от Хуго Босса. Но для хорошего человека не жалко. Быстро! — приказал я.
Если честно, плаща мне было жалко. Не потому, что он был от Хуго Босса, а потому, что его выбрала и купила мне Ольга. И она расстроится, когда я скажу, что его потерял или его у меня украли. Врать, конечно, нехорошо, но не говорить же ей, что я обменял его на обмундирование спецподразделения «Эст». Не поймет.
Все-таки в «Эсте» кое-чему учили неплохо. Через две минуты заместитель командира второго взвода Валдис Тармисто был в моей одежде, а я в его камуфляже. И даже ботинки подошли по размеру.
— А теперь слушайте. Сейчас мы идем в штабной блиндаж. Без фокусов, — предупредил я. — Убивать мы вас не будем, но колени прострелим. И будете до конца жизни хромать. Когда подойдем, постучите и попросите отпереть.
— Они не запирают, — сказал Петер. — От кого?
— Тем лучше. Тогда просто войдете.
— А что потом?
— Ничего. Останетесь играть в карты. До конца смены. Все ясно? Двинулись!
Я прошел вперед — на случай, если еще кто-нибудь из охраны проиграется и выйдет подышать свежим воздухом. Муха шел сзади с автоматом, поставленным на боевой взвод. Понятно, что стрелять даже по ногам пленников мы не собирались, но в случае чего пальба над головами могла дать нам возможность смыться.
Тяжелая дверь штабного блиндажа была приоткрыта, оттуда тянулся сигаретный дым, слышались возбужденные голоса. Когда мы появились из-за спины Петера, разгоряченные покером «эстовцы» долго не могли въехать, кто мы такие и для чего пришли. Ну, это дело мы им быстренько объяснили. Мухе повезло: среди самой высокой нации в мире нашелся и нормальный человек, всего на десяток сантиметров выше Мухи. Так что теперь мы оба были экипированы одинаково — как бойцы спецподразделения «Эст». Только Муха был толще: он натянул камуфляж на костюм — не из жлобства, а чтобы камуфляжка не болталась на нем, как на вешалке.
Обраслетив всю охрану и обрезав телефон, мы умылись водой из ведра, потом заперли блиндаж снаружи на все засовы и напрямую, не скрываясь, двинулись к ярко освещенному гарнизону. Так, как возвращаются в часть часовые, сдав разводящему свои посты, — не слишком медленно и не слишком быстро: «калаши» на плече, небрежно сдвинутые на затылок форменные камуфляжные кепарики. Часовой с угловой вышки что-то крикнул нам, но я лишь неопределенно махнул рукой: то ли привет, то ли не до тебя. Понимай как знаешь.
Сошло.
Второй этап нашей операции вошел в решающую стадию. И тут любая ошибка могла быть очень даже чреватой. Нужно было учитывать и то, что весь командный состав «Эста» вздрючен разгоном, который наверняка устроил ему генерал-лейтенант Кейт, а младшие командиры соответственно вздрючили рядовой состав. Оставалось надеяться только на то, что с момента отлета командующего прошло достаточно времени, а неприятный эпизод с русским разведчиком относился не к службе, а к делу в общем-то постороннему и не слишком серьезному — к кино. А кино — это развлечение.
И все-таки.
Главное в таких ситуациях — расслабиться. Тоже как бы раствориться в окружающем. Чтобы от тебя исходило не больше напряжения, чем от мирно пасущейся на лугу коровы.
Два бойца «Эста», курившие у ворот КПП, очень удивились, когда обнаружили, что в грудь им уперлись стволы наших «калашей», и не сразу поняли, что происходит. А когда поняли, оцепенели и утратили всякую способность к сопротивлению.
Очень может быть, что они были неплохими солдатами и на показательных выступлениях вызывали восхищение зрителей. Но они ни разу не стреляли в живого человека, не всаживали ему под лопатку нож и не слышали, как хрустят под руками шейные позвонки. А мы слышали. За нами был страшный опыт нашей войны. И воевали мы не с солдатами. В Чечне мы воевали с волками. И потому сами стали волками. Нам пришлось стать волками, чтобы выжить и победить. Мы не победили, но выжили. А опыт волчьей войны так и остался в нас, проник в самые наши гены и давал о себе знать в минуты опасности. И те, с кем сталкивались мы в эти минуты, чувствовали нашу волчью суть.
Шестерых солдат, несущих ночную вахту на КПП, мы обезоружили, прицепили наручниками к трубам водяного отопления, а старшему лейтенанту, начальнику караула, велели проводить нас на гауптвахту. По его приказу часовой отпер дверь «губы», а больше нам ничего и не требовалось. Мы заперли их в караулке, взяли ключи и углубились в коридор, куда на обычных гауптвахтах выходили двери камер.
Но в этом гарнизоне «губа» была необычная. Камеры отделялись от коридора не стеной, а решеткой, как в американских тюрьмах, как их показывают по телевизору. Всего на «губе» было четыре камеры. Две из них пустовали, а две другие, в конце коридора, расположенные друг против друга, были обитаемыми. И картина, которую мы увидели, осторожно подкравшись, была прямо-таки умилительной.
На бетонном полу возле решетки одной из камер сидел Артист, подстелив под задницу арестантский тюфяк и набросив на голые плечи эсэсовскую шинель. Все его облачение, в котором он ходил за «языком», сушилось на батарее. Обняв руками голые колени, он с интересом слушал то, что из-за другой решетки ему рассказывал внук национального героя Эстонии Томас Ребане. Немецкие сапоги с короткими голенищами стояли рядом с Артистом, точно бы готовые к тому, что в них сунут ноги и продолжат «дранг нах остен». Или, как это было в феврале 44-го, «нах вестен».
Томас сидел не на полу, а в придвинутом к решетке мягком кресле, на нем была красная шелковая пижама и домашние тапочки. На коленях у него лежала какая-то рукопись, он читал ее и переводил или пересказывал Артисту ее содержание.
Сама камера, в которой обитал потомок эсэсовца, меньше всего напоминала «губу». Скорее, номер в приличной гостинице: мягкая кровать, телевизор, устланный ковровой дорожкой пол. И даже на решетке была плотная штора, которой постоялец этой замечательной камеры мог в любой момент отгородиться от внешнего мира.
Это и была, как я понял, та скромная обитель, про которую сказал национал-патриот Юрген Янсен.
Времени у нас было в обрез, но я все-таки не удержался и прислушался к рассказу Томаса.
— А дальше так, — говорил он, заглядывая в рукопись. — "Вечер того же дня. Красавица Агнесса лежит на тахте, покрытой персидским ковром. Она практически обнажена. Она открывает глаза и видит перед собой полковника Ребане. Агнесса: «Ах! Я была без сознания! Вы воспользовались моей беспомощностью!» Полковник Ребане: «Милая фройляйн, я не отношусь к той категории мужчин, которые получают удовольствие от обладания бесчувственной женщиной». Агнесса: «Вы даже не притронулись ко мне? Это правда?» Полковник Ребане: «Да, это правда». Агнесса: «Ах, я никогда не встречала таких мужчин!»
— "Практически обнажена" — это красиво, — оценил Артист. — Эта сучка и есть русская шпионка, которую подослали к полковнику?
— Почему сучка? — обиделся Томас Ребане. — Пожалуйста, не оскорбляй даму. В конце концов, очень может быть, что она моя бабушка.
Он приготовился читать дальше, но нам пришлось прервать их увлекательное занятие.
— Зэка Злотников, с вещами на выход! — скомандовал Муха, отпирая его камеру.
Артист недовольно покачал головой:
— Вечно ты, Муха, торопишься. Куда я в таком виде пойду? Шмотки не высохли.
— На себе досушишь. Быстрей! — приказал я.
— А меня? Возьмите меня, ребята! — взмолился внук национального героя. — Мне очень нужно отсюда свалить! Что вам стоит? Возьмите!
— Давай возьмем, — поддержал Артист, с отвращением натягивая влажную гимнастерку. — Малый нормальный. И у него есть кое-какая любопытная информация. Очень даже любопытная.
— Отставить! У тебя все шутки. А тут не шутки. Нам бы самим выбраться.
— Вот так всегда, — уныло заключил Томас Ребане. — Каждый думает только о себе. А выручить другого человека, который попал в беду, — куда там. Своя задница всегда ближе к телу.
— Рубашка, — поправил Муха. — Своя рубашка ближе к телу.
— У кого-то рубашка, а у вас жопа, — парировал потомок эсэсовца.
— В какую беду ты попал? — спросил я.
— Не знаю, — хмуро ответил Томас. — Но от этого мне не лучше. От этого мне хуже.
— Я бы взял, — сказал мне Муха. — Тут все не так-то просто. Берем?
— Черт с ним! Выпускай!
— Только быстро, быстро! — скомандовал Муха, отпирая решетку.
Томас похватал какие-то шмотки, сунул их в спортивную сумку и, как был, в пижаме и тапочках, выскочил из камеры.
— Сценарий не забудь, — напомнил Артист. — Потом дочитаем. И обуйся!
Томас запихнул рукопись в сумку, сунул ноги в туфли и рванул к выходу.
— Стой! — остановил я его. — Все делать только по моей команде!
После треволнений минувшего дня весь лагерь спал беспробудным сном, но следовало соблюдать предельную осторожность. В любой операции самое важное и самое трудное — чисто уйти. И я сомневался, что нам удастся пройти по лагерю такой толпой и не привлечь нежелательного внимания. К «губе»-то мы шли нормально: начкар, с ним два солдата. Картина привычная и не вызывающая никаких вопросов. А сейчас нежелательным было любое внимание. Даже какой-нибудь дневальный, сдуру глянув в окно и увидев такую компанию, немедленно поднимет тревогу. Да и то сказать: два солдата спецподразделения «Эст», с ними эсэсовец в шинели с погонами роттенфюрера, но в красноармейской пилотке, и совсем уж какой-то придурок в красной пижаме и со спортивной сумкой в охапке.
Поэтому я забрал начальника караула и прошел с ним к штабному уазику. Водителя не было. Я приказал начкару сесть за руль и подогнать УАЗ к дверям губы. Потом за руль сел Муха, начкар рядом с ним, а я устроился на заднем сиденье, потеснив Артиста и Томаса. Ствол моего «калаша» упирался в спину начкара, напоминая ему о том, что любая самодеятельность нежелательна. Перед КПП я приказал ему выйти и открыть ворота. После этого мне осталось только вернуть его в караулку КПП и зафиксировать наручниками.
Путь был свободен. Позади было тихо. Кажется, обошлось. Но едва мы отъехали на километр и лагерь «Эста» скрылся за холмом, Артист приказал Мухе остановить машину.
— В чем дело? — спросил я.
— Мне нужна эта тачка, — заявил Артист. — Примерно на час. — Он обернулся к Мухе: — Поможешь?
— Почему нет? А что делать?
— Скажу.
— Кончай! — приказал я. — Хватит с нас приключений!
Но Артист не сдавался.
— Пастух, сегодня мой день, — сказал он. — Не мешай, а? Иди с Томасом к моей тачке и жди нас. Мы вернемся самое большое через час. И не спрашивай, что я хочу сделать.
Я колебался. Не нравилось мне это дело. И Артист не нравился. Какая-то дурь была в нем.
— Я нечасто тебя о чем-то прошу, — проговорил он. — Сейчас прошу. Ну?
Никогда я его таким не видел.
— Ладно, валите, — разрешил я, хотя мой внутренний голос прямо-таки вопил, протестуя. — Но чтобы через час были.
Артист сразу повеселел.
— Муха, гони вкруговую, — приказал он. — К понтонному мостику. А там разберемся.
Мы с Томасом выгрузились из уазика и потащились к стогу, возле которого была спрятана «мазератти». Пока я очищал тачку от маскировки, Томас переоделся в свой элегантный серый сюртук и спохватился:
— А плащ? Я забыл плащ!
— Какие проблемы? Сходи и возьми, — предложил я.
— Это ты так шутишь, да? — спросил он.
Я не ответил. Он уселся на переднее сиденье. Я завел машину, вывел ее на асфальтовую дорогу и поставил так, чтобы сразу увидеть Артиста и Муху, если они собьются с пути и появятся впереди или сзади нас.
Томас с робкой надеждой спросил:
— У вас выпить ничего нет?
— Ну ты даешь! — восхитился я. — Сейчас только об этом и думать!
— А ты бы о чем думал, если бы тебя продержали две недели на минеральной воде «Нарзан»?
Он надолго задумался, а потом задал вопрос, который, судя по всему, уже давно вертелся у него на языке:
— Вы кто, ребята?
— А ты? — вопросом на вопрос ответил я. — Кто ты? Если ты внук национального героя, почему тебя держат на «губе»?
— Они называют это — под домашним арестом, — объяснил Томас. — В Таллине я сидел дома. С охранником. А сейчас должен быть на съемках. Не возить же меня каждый день из Таллина. Вот и пристроили на «губу». С гарантией, что не свалю.
— Почему ты хочешь свалить? Почему они тебя не отпускают?
— Я им нужен.
— Зачем?
— Не знаю. Это все — раскрутка. Понимаешь? И фильм — раскрутка. И презентация. И я на презентации. Они раскручивают.
— Тебя?
— Нет. Альфонса Ребане.
— Твоего деда, — уточнил я.
— Да никакой он мне не дед! Его и близко не было в нашей семье! Он просто однофамилец. Ребане, если по-русски, — это Лисицын. И больше ничего общего у меня с ним нет. В этом-то все и дело!
— Точно?
— Еще бы не точно!
— Так, — сказал я. — Это кино, похоже, поинтересней того, что мы видели. Ты все расскажешь. Но не сейчас. Сначала дождемся ребят.
Прошел час. Их не было.
Час двадцать. Их не было.
Час сорок. Никого.
Я сидел в анатомическом водительском кресле «мазератти», облегающем спину и задницу, как обьятия любимой жены, но ерзал, как на иголках. Вопрос был только один: что произойдет раньше — в лагере поднимут тревогу или они вернутся.
Мой внутренний голос возмущенно молчал. Обиделся, что я к нему не прислушался.
Темнота сгустилась так, как бывает только перед началом рассвета. С того места, где стояла наша тачка, были видны отсветы яркого лагерного освещения, а дальше справа — тусклая цепочка огней над укрепрайоном Эстонской дивизии СС.
И вдруг я заметил, что эти огни погасли. Были — и нет. Я даже сначала подумал, что мне показалось. Всмотрелся — не показалось. Ни единого огонька.
Что бы это могло значить?
4.10. Начало рассветать. Ребят не было. У меня в душе появилось тяжелое предчувствие беды.
4.30.
— Вон они! — вдруг сказал Томас.
— Где?
— Да не впереди — сзади!
Я врубил заднюю скорость. Через две минуты Артист и Муха ввалились в машину, Артист хрипло выдохнул:
— Все в порядке. Гони!
— А где уазик?
Он неопределенно махнул рукой:
— Там бросили. Вместе со всеми «калашами». Гони, Серега, гони!
Я не заставил себя упрашивать. Единственным моим желанием было оказаться от этих мест как можно дальше. И как чувствовал: не успели мы отъехать километра на три, как до нас донесся вой сирены — в лагере «Эста» объявили тревогу. Я дал под сотню — больше не позволяла дорога, она была слишком узкая и извилистая, петляла между холмов. Но минут через пять Артист попросил ехать помедленней. «Мазератти» огибала высокий холм, поросший ельником и мелкими соснами.
— Тормозни! — скомандовал Артист. — Теперь мы в полной безопасности.
Я остановил тачку. Артист выпрыгнул из машины и полез по холму вверх, жестами предлагая нам следовать за ним. Поднявшись метров на сто, остановился.
— Вот отсюда все будет хорошо видно, — удовлетворенно сообщил он.
Я осмотрелся. Уже заметно рассвело. С косогора хорошо просматривались холмы левого берега реки, исполнявшей роль Векши, но было слишком далеко, чтобы разглядеть блиндажи и окопы. По полям, обтекая холмы, стелился туман. Из него прорастали березовые перелески, стога. Было сыро, пахло прошлогодней листвой. У нас в Затопино — морозы и вьюги, а здесь — почти весна. Было что-то очень приятное в этой мирной, доброй к человеку земле.
Артист напряженно всматривался в сторону Векши.
— И чего мы ждем? — спросил я. — Когда совсем рассветет?
— Нет. Когда они доберутся до блиндажа и включат свет.
— И что будет?
— Увидишь.
Ожидание затягивалось. Воспользовавшись этим, Муха стащил с себя камуфляжную куртку, потом брюки и выругался:
— И все ты, Артист! Из-за тебя хорошие штаны испортил!
На брючине его костюма темнело мазутное пятно.
— Отчистишь, — отмахнулся Артист. — Бензинчиком ототрешь. Да что же они тянут? Их же люди в блиндаже! Неужели никому не придет в голову пойти и проверить, что с ними?
И тут над укрепрайоном зажглась гирлянда огней.
— Всё! — завопил Артист. — Смотрите!
И мы увидели.
Сначала беззвучно вспухли холмы. По всей линии обороны засверкали словно бы злобные шаровые молнии. Земля вздыбилась, из нее выстреливали картечные сгустки камней, как из жерла проснувшегося вулкана. И лишь потом на наши ушные перепонки обрушился грохот взрыва. Вернее, серии взрывов, которые сливались друг с другом, образуя какой-то утробный гул. И не успела осесть поднятая на десятки метров земля, как начались короткие резкие взрывы. Я уже понял, что это такое: это начал рваться боезапас в «тиграх».
От внезапной тишины даже зазвенело в ушах.
— Вот вам, суки, битва на Векше! — изрек Артист. — Валим!
Мы скатились к дороге, погрузились в тачку. Артист сел за руль и погнал «мазератти» к шоссе, которое связывало Тарту с Таллином.
— А теперь объясни мне, что это было, — попросил я Артиста.
— Да все очень просто. Мы вывели цепь на рубильник, которым включается освещение. Единственная проблема была — взрыватели не сразу нашли. Они были в снарядном ящике в штабном блиндаже.
— И пришлось поуродоваться, пока перетаскали тол к танкам, — добавил Муха. — До чертовой матери они его наготовили.
— А насчет трупов можешь не беспокоиться, — заверил меня Артист. — Все кадры сидели в штабном блиндаже. А рядом с ним ничего не взрывалось.
— Это, конечно, утешает, — сказал я. — Но я тебя спросил не о том, каким образом вы замкнули взрывную цепь. Я тебя спросил совсем о другом.
— Понимаю. Я просто реализовал сценарий. Все точно по тексту. Получив приказ из ставки фюрера, доблестные эстонские патриоты отступили. А перед этим взорвали свои позиции. Вместе с боевой техникой. Чтобы она не досталась врагу.
— С какой техникой?
— Со всей. Четыре «тигра». И с десяток крупповских пушек.
— Артист, твою мать! — сказал я. — Ты хоть понимаешь, что натворил?
— А что я натворил?
— Это теракт! И вмешательство в дела суверенного государства!
— Ничего подобного, — возразил он. — Я лишь слегка подкорректировал творческий процесс. Денег на новую технику у них нет. И даже за эту расплатиться не смогут. И значит — кина не будет.
— Почему ты это сделал? — удивленно спросил Томас Ребане.
— Сценарий мне не понравился. Характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком.
Томас взглянул на меня:
— Он шутит?
— Да, шучу, — резко сказал Артист. — Но могу и без шуток. По этому сценарию отца моего героя сослали в Сибирь или расстреляли. Моего отца никуда не ссылали. Но его брат, две тетки и мой дед с бабкой — все они лежат в Бабьем Яру. Объясняю специально для тебя, наследник героя. Бабий Яр — это овраг в Киеве, между Лукьяновкой и Сырцом. В сорок первом году фашисты расстреляли там семьдесят тысяч евреев. Среди них были и все мои предки. Мне до феньки, кто их расстреливал: СС или просто зондеркоманды. И были ли среди них эстонцы — это мне тоже до феньки. Фашисты не имеют национальности. Теперь понятно, почему мне не понравился этот сценарий? И закончим на этом.
Шоссе выскочило из перелеска и тянулось вдоль железнодорожной ветки. Впереди показалась платформа пригородной электрички.
— Высадите меня здесь, а сами уезжайте, — сказал Томас Ребане без особой уверенности в голосе.
— Хочешь вернуться на «губу»? — спросил я.
— Нет, я не хочу. Но вам нужно делать ноги. Очень быстро. Если вас прихватят, у вас будут большие проблемы.
— Если мы тебя высадим, нас прихватят гораздо быстрей, — резонно заметил Муха. — Сначала отловят тебя. Ты в своем сюртуке — как жираф. Кто тебя раз увидит — надолго запомнит. Ты им все выложишь: и где мы, и на какой тачке. После этого отловить нас — раз плюнуть.
— Почему я им все выложу? — оскорбился Томас.
— Потому что ты не Зоя Космодемьянская.
— Это такая партизанка? — припомнил он. — С гордо поднятой головой?
— Она самая, — подтвердил Муха.
— Да, я не Зоя Космодемьянская, — самокритично признал Томас.
— Поэтому сиди и не рыпайся.
— Из-за меня у вас будут дополнительные неприятности, — счел своим гражданским долгом предупредить он.
— Одной больше, одной меньше — без разницы, — усмехнулся Артист.
— И ты должен нам кое о чем рассказать, — напомнил я. — Ты нас заинтриговал.
— Тогда купите мне водки, — потребовал Томас.
— Совсем обалдел малый! — изумился Муха. — Кто же пьет водку в пять утра?
— Я! — твердо сказал Томас. — Вон там, рядом со станцией, ночной универсам. Там продают все. И водку тоже. Иначе я с вами не поеду. И ничего не расскажу.
— Тормозни, — кивнул я Артисту. — Муха, сгоняй. Ты у нас единственный, кто нормально одет.
— Что будем брать? — деловито спросил Муха, словно всю жизнь только и занимался тем, что бегал за водкой.
— Все равно, — сказал Томас. — Только много!
Через двадцать минут Муха вернулся в машину. В руках у него был полиэтиленовый пакет с побрякивающими бутылками. Не успел Артист тронуться с места, как Томас извлек из пакета бутылку и начал зубами выдергивать пластмассовую пробку.
— Стой! — заорал Муха. — Это же бензин!
— Какой бензин? — опешил Томас.
— Чистый. Авиационный.
— Зачем ты купил бензин? — обиделся Томас. — Я просил купить водку, а ты купил бензин!
— Штаны почистить, вот зачем, — объяснил Муха. — Водка — в другой бутылке. Ну, кадр!
Но Томас уже не обращал ни на кого внимания. Отвинтив пробку какой-то водяры с эстонской этикеткой, он припал к горлу и сделал несколько хороших глотков. Потом промакнул губы рукавом, понюхал мятую гвоздику, торчавшую в петлице его сюртука, аккуратно завинтил пробку и сообщил:
— Вот теперь тип-топ. Ты спросил, кто пьет водку утром, — обратился он к Мухе. — Водку хорошо пить в любое время. Вечером — чтобы вечер был веселый. Днем — чтобы день был хороший. Ночью — чтобы ночь была не очень длинной. Но лучше всего водку пить утром. У вас, у русских, есть хорошая поговорка: «С утра выпил — весь день человек свободный». Теперь я свободный. — И он с удовольствием закурил.
— Пора валить из этого независимого государства, — сказал Артист. — Не нравится мне Эстония. Маленькая, но злая. Как злобная собачонка.
— Ты не имеешь права так говорить, — запротестовал Томас. — Страна не может быть злой. Такой ее делают люди.
— А я про что? — отозвался Артист. — Проскочим через Нарву, — решил он и прибавил газу.
— Нет, — возразил Томас. — Через Нарву нельзя. Там перехватят.
— Тогда через Псковскую область, через погранпереход «Куницына гора».
— Нельзя, — повторил Томас.
— Ладно, через Латвию — через Валгу.
— И через Валгу нельзя. Вообще через границы нельзя. Все они будут перекрыты.
— Ерунда, — отмахнулся Артист. — Пока они нас вычислят, пройдет время. Не сразу же они кинутся нас ловить.
— Они будут ловить не вас, — сказал Томас.
Он помолчал и со вздохом добавил:
— Они будут ловить меня.
VII
— Хватит, хватит, — остановил его Муха. — Никогда не говори больше того, о чем тебя спрашивают. А то выдашь военную тайну. А ваши тайны нам на хрен не нужны. Тебе, Валдис, задали вопрос: где остальные? На него и отвечай. Ты понял?
— Так точно, понял. В блиндаже. Они в штабном блиндаже, — поспешно ответил Валдис.
— Сколько их там?
— Четыре человека.
— Сколько всего в охране?
— Они и мы. Больше нет.
— Что они делают в блиндаже?
— Я не знаю. Сидят. Петер знает, он только что оттуда пришел.
— Что они там делают, Петер? — спросил Муха у второго.
— Играют в карты. В покер.
— А ты почему не играешь?
— Я больше не мог. Я проиграл все деньги.
— Во сколько смена? — спросил я.
— В шесть утра. В шесть ноль-ноль, — отрапортовал Валдис.
Я взглянул на свою «Сейку». Два ночи. Нормально.
— Поднимайтесь, — приказал я.
Они встали. Валдис был примерно моего роста, а Петер на полголовы выше.
— Опять моего размера нет! — снова расстроился Муха.
— А что ты хотел? Эстонцы — самая высокая нация в мире. Ладно, придумаем что-нибудь. Раздевайся! — приказал я Валдису.
— Я не могу голый, — запротестовал он. — Я могу простудиться!
— Мое наденешь. Хороший костюм, хоть и не от Хуго Босса. А плащ как раз от Хуго Босса. Но для хорошего человека не жалко. Быстро! — приказал я.
Если честно, плаща мне было жалко. Не потому, что он был от Хуго Босса, а потому, что его выбрала и купила мне Ольга. И она расстроится, когда я скажу, что его потерял или его у меня украли. Врать, конечно, нехорошо, но не говорить же ей, что я обменял его на обмундирование спецподразделения «Эст». Не поймет.
Все-таки в «Эсте» кое-чему учили неплохо. Через две минуты заместитель командира второго взвода Валдис Тармисто был в моей одежде, а я в его камуфляже. И даже ботинки подошли по размеру.
— А теперь слушайте. Сейчас мы идем в штабной блиндаж. Без фокусов, — предупредил я. — Убивать мы вас не будем, но колени прострелим. И будете до конца жизни хромать. Когда подойдем, постучите и попросите отпереть.
— Они не запирают, — сказал Петер. — От кого?
— Тем лучше. Тогда просто войдете.
— А что потом?
— Ничего. Останетесь играть в карты. До конца смены. Все ясно? Двинулись!
Я прошел вперед — на случай, если еще кто-нибудь из охраны проиграется и выйдет подышать свежим воздухом. Муха шел сзади с автоматом, поставленным на боевой взвод. Понятно, что стрелять даже по ногам пленников мы не собирались, но в случае чего пальба над головами могла дать нам возможность смыться.
Тяжелая дверь штабного блиндажа была приоткрыта, оттуда тянулся сигаретный дым, слышались возбужденные голоса. Когда мы появились из-за спины Петера, разгоряченные покером «эстовцы» долго не могли въехать, кто мы такие и для чего пришли. Ну, это дело мы им быстренько объяснили. Мухе повезло: среди самой высокой нации в мире нашелся и нормальный человек, всего на десяток сантиметров выше Мухи. Так что теперь мы оба были экипированы одинаково — как бойцы спецподразделения «Эст». Только Муха был толще: он натянул камуфляж на костюм — не из жлобства, а чтобы камуфляжка не болталась на нем, как на вешалке.
Обраслетив всю охрану и обрезав телефон, мы умылись водой из ведра, потом заперли блиндаж снаружи на все засовы и напрямую, не скрываясь, двинулись к ярко освещенному гарнизону. Так, как возвращаются в часть часовые, сдав разводящему свои посты, — не слишком медленно и не слишком быстро: «калаши» на плече, небрежно сдвинутые на затылок форменные камуфляжные кепарики. Часовой с угловой вышки что-то крикнул нам, но я лишь неопределенно махнул рукой: то ли привет, то ли не до тебя. Понимай как знаешь.
Сошло.
Второй этап нашей операции вошел в решающую стадию. И тут любая ошибка могла быть очень даже чреватой. Нужно было учитывать и то, что весь командный состав «Эста» вздрючен разгоном, который наверняка устроил ему генерал-лейтенант Кейт, а младшие командиры соответственно вздрючили рядовой состав. Оставалось надеяться только на то, что с момента отлета командующего прошло достаточно времени, а неприятный эпизод с русским разведчиком относился не к службе, а к делу в общем-то постороннему и не слишком серьезному — к кино. А кино — это развлечение.
И все-таки.
Главное в таких ситуациях — расслабиться. Тоже как бы раствориться в окружающем. Чтобы от тебя исходило не больше напряжения, чем от мирно пасущейся на лугу коровы.
Два бойца «Эста», курившие у ворот КПП, очень удивились, когда обнаружили, что в грудь им уперлись стволы наших «калашей», и не сразу поняли, что происходит. А когда поняли, оцепенели и утратили всякую способность к сопротивлению.
Очень может быть, что они были неплохими солдатами и на показательных выступлениях вызывали восхищение зрителей. Но они ни разу не стреляли в живого человека, не всаживали ему под лопатку нож и не слышали, как хрустят под руками шейные позвонки. А мы слышали. За нами был страшный опыт нашей войны. И воевали мы не с солдатами. В Чечне мы воевали с волками. И потому сами стали волками. Нам пришлось стать волками, чтобы выжить и победить. Мы не победили, но выжили. А опыт волчьей войны так и остался в нас, проник в самые наши гены и давал о себе знать в минуты опасности. И те, с кем сталкивались мы в эти минуты, чувствовали нашу волчью суть.
Шестерых солдат, несущих ночную вахту на КПП, мы обезоружили, прицепили наручниками к трубам водяного отопления, а старшему лейтенанту, начальнику караула, велели проводить нас на гауптвахту. По его приказу часовой отпер дверь «губы», а больше нам ничего и не требовалось. Мы заперли их в караулке, взяли ключи и углубились в коридор, куда на обычных гауптвахтах выходили двери камер.
Но в этом гарнизоне «губа» была необычная. Камеры отделялись от коридора не стеной, а решеткой, как в американских тюрьмах, как их показывают по телевизору. Всего на «губе» было четыре камеры. Две из них пустовали, а две другие, в конце коридора, расположенные друг против друга, были обитаемыми. И картина, которую мы увидели, осторожно подкравшись, была прямо-таки умилительной.
На бетонном полу возле решетки одной из камер сидел Артист, подстелив под задницу арестантский тюфяк и набросив на голые плечи эсэсовскую шинель. Все его облачение, в котором он ходил за «языком», сушилось на батарее. Обняв руками голые колени, он с интересом слушал то, что из-за другой решетки ему рассказывал внук национального героя Эстонии Томас Ребане. Немецкие сапоги с короткими голенищами стояли рядом с Артистом, точно бы готовые к тому, что в них сунут ноги и продолжат «дранг нах остен». Или, как это было в феврале 44-го, «нах вестен».
Томас сидел не на полу, а в придвинутом к решетке мягком кресле, на нем была красная шелковая пижама и домашние тапочки. На коленях у него лежала какая-то рукопись, он читал ее и переводил или пересказывал Артисту ее содержание.
Сама камера, в которой обитал потомок эсэсовца, меньше всего напоминала «губу». Скорее, номер в приличной гостинице: мягкая кровать, телевизор, устланный ковровой дорожкой пол. И даже на решетке была плотная штора, которой постоялец этой замечательной камеры мог в любой момент отгородиться от внешнего мира.
Это и была, как я понял, та скромная обитель, про которую сказал национал-патриот Юрген Янсен.
Времени у нас было в обрез, но я все-таки не удержался и прислушался к рассказу Томаса.
— А дальше так, — говорил он, заглядывая в рукопись. — "Вечер того же дня. Красавица Агнесса лежит на тахте, покрытой персидским ковром. Она практически обнажена. Она открывает глаза и видит перед собой полковника Ребане. Агнесса: «Ах! Я была без сознания! Вы воспользовались моей беспомощностью!» Полковник Ребане: «Милая фройляйн, я не отношусь к той категории мужчин, которые получают удовольствие от обладания бесчувственной женщиной». Агнесса: «Вы даже не притронулись ко мне? Это правда?» Полковник Ребане: «Да, это правда». Агнесса: «Ах, я никогда не встречала таких мужчин!»
— "Практически обнажена" — это красиво, — оценил Артист. — Эта сучка и есть русская шпионка, которую подослали к полковнику?
— Почему сучка? — обиделся Томас Ребане. — Пожалуйста, не оскорбляй даму. В конце концов, очень может быть, что она моя бабушка.
Он приготовился читать дальше, но нам пришлось прервать их увлекательное занятие.
— Зэка Злотников, с вещами на выход! — скомандовал Муха, отпирая его камеру.
Артист недовольно покачал головой:
— Вечно ты, Муха, торопишься. Куда я в таком виде пойду? Шмотки не высохли.
— На себе досушишь. Быстрей! — приказал я.
— А меня? Возьмите меня, ребята! — взмолился внук национального героя. — Мне очень нужно отсюда свалить! Что вам стоит? Возьмите!
— Давай возьмем, — поддержал Артист, с отвращением натягивая влажную гимнастерку. — Малый нормальный. И у него есть кое-какая любопытная информация. Очень даже любопытная.
— Отставить! У тебя все шутки. А тут не шутки. Нам бы самим выбраться.
— Вот так всегда, — уныло заключил Томас Ребане. — Каждый думает только о себе. А выручить другого человека, который попал в беду, — куда там. Своя задница всегда ближе к телу.
— Рубашка, — поправил Муха. — Своя рубашка ближе к телу.
— У кого-то рубашка, а у вас жопа, — парировал потомок эсэсовца.
— В какую беду ты попал? — спросил я.
— Не знаю, — хмуро ответил Томас. — Но от этого мне не лучше. От этого мне хуже.
— Я бы взял, — сказал мне Муха. — Тут все не так-то просто. Берем?
— Черт с ним! Выпускай!
— Только быстро, быстро! — скомандовал Муха, отпирая решетку.
Томас похватал какие-то шмотки, сунул их в спортивную сумку и, как был, в пижаме и тапочках, выскочил из камеры.
— Сценарий не забудь, — напомнил Артист. — Потом дочитаем. И обуйся!
Томас запихнул рукопись в сумку, сунул ноги в туфли и рванул к выходу.
— Стой! — остановил я его. — Все делать только по моей команде!
После треволнений минувшего дня весь лагерь спал беспробудным сном, но следовало соблюдать предельную осторожность. В любой операции самое важное и самое трудное — чисто уйти. И я сомневался, что нам удастся пройти по лагерю такой толпой и не привлечь нежелательного внимания. К «губе»-то мы шли нормально: начкар, с ним два солдата. Картина привычная и не вызывающая никаких вопросов. А сейчас нежелательным было любое внимание. Даже какой-нибудь дневальный, сдуру глянув в окно и увидев такую компанию, немедленно поднимет тревогу. Да и то сказать: два солдата спецподразделения «Эст», с ними эсэсовец в шинели с погонами роттенфюрера, но в красноармейской пилотке, и совсем уж какой-то придурок в красной пижаме и со спортивной сумкой в охапке.
Поэтому я забрал начальника караула и прошел с ним к штабному уазику. Водителя не было. Я приказал начкару сесть за руль и подогнать УАЗ к дверям губы. Потом за руль сел Муха, начкар рядом с ним, а я устроился на заднем сиденье, потеснив Артиста и Томаса. Ствол моего «калаша» упирался в спину начкара, напоминая ему о том, что любая самодеятельность нежелательна. Перед КПП я приказал ему выйти и открыть ворота. После этого мне осталось только вернуть его в караулку КПП и зафиксировать наручниками.
Путь был свободен. Позади было тихо. Кажется, обошлось. Но едва мы отъехали на километр и лагерь «Эста» скрылся за холмом, Артист приказал Мухе остановить машину.
— В чем дело? — спросил я.
— Мне нужна эта тачка, — заявил Артист. — Примерно на час. — Он обернулся к Мухе: — Поможешь?
— Почему нет? А что делать?
— Скажу.
— Кончай! — приказал я. — Хватит с нас приключений!
Но Артист не сдавался.
— Пастух, сегодня мой день, — сказал он. — Не мешай, а? Иди с Томасом к моей тачке и жди нас. Мы вернемся самое большое через час. И не спрашивай, что я хочу сделать.
Я колебался. Не нравилось мне это дело. И Артист не нравился. Какая-то дурь была в нем.
— Я нечасто тебя о чем-то прошу, — проговорил он. — Сейчас прошу. Ну?
Никогда я его таким не видел.
— Ладно, валите, — разрешил я, хотя мой внутренний голос прямо-таки вопил, протестуя. — Но чтобы через час были.
Артист сразу повеселел.
— Муха, гони вкруговую, — приказал он. — К понтонному мостику. А там разберемся.
Мы с Томасом выгрузились из уазика и потащились к стогу, возле которого была спрятана «мазератти». Пока я очищал тачку от маскировки, Томас переоделся в свой элегантный серый сюртук и спохватился:
— А плащ? Я забыл плащ!
— Какие проблемы? Сходи и возьми, — предложил я.
— Это ты так шутишь, да? — спросил он.
Я не ответил. Он уселся на переднее сиденье. Я завел машину, вывел ее на асфальтовую дорогу и поставил так, чтобы сразу увидеть Артиста и Муху, если они собьются с пути и появятся впереди или сзади нас.
Томас с робкой надеждой спросил:
— У вас выпить ничего нет?
— Ну ты даешь! — восхитился я. — Сейчас только об этом и думать!
— А ты бы о чем думал, если бы тебя продержали две недели на минеральной воде «Нарзан»?
Он надолго задумался, а потом задал вопрос, который, судя по всему, уже давно вертелся у него на языке:
— Вы кто, ребята?
— А ты? — вопросом на вопрос ответил я. — Кто ты? Если ты внук национального героя, почему тебя держат на «губе»?
— Они называют это — под домашним арестом, — объяснил Томас. — В Таллине я сидел дома. С охранником. А сейчас должен быть на съемках. Не возить же меня каждый день из Таллина. Вот и пристроили на «губу». С гарантией, что не свалю.
— Почему ты хочешь свалить? Почему они тебя не отпускают?
— Я им нужен.
— Зачем?
— Не знаю. Это все — раскрутка. Понимаешь? И фильм — раскрутка. И презентация. И я на презентации. Они раскручивают.
— Тебя?
— Нет. Альфонса Ребане.
— Твоего деда, — уточнил я.
— Да никакой он мне не дед! Его и близко не было в нашей семье! Он просто однофамилец. Ребане, если по-русски, — это Лисицын. И больше ничего общего у меня с ним нет. В этом-то все и дело!
— Точно?
— Еще бы не точно!
— Так, — сказал я. — Это кино, похоже, поинтересней того, что мы видели. Ты все расскажешь. Но не сейчас. Сначала дождемся ребят.
Прошел час. Их не было.
Час двадцать. Их не было.
Час сорок. Никого.
Я сидел в анатомическом водительском кресле «мазератти», облегающем спину и задницу, как обьятия любимой жены, но ерзал, как на иголках. Вопрос был только один: что произойдет раньше — в лагере поднимут тревогу или они вернутся.
Мой внутренний голос возмущенно молчал. Обиделся, что я к нему не прислушался.
Темнота сгустилась так, как бывает только перед началом рассвета. С того места, где стояла наша тачка, были видны отсветы яркого лагерного освещения, а дальше справа — тусклая цепочка огней над укрепрайоном Эстонской дивизии СС.
И вдруг я заметил, что эти огни погасли. Были — и нет. Я даже сначала подумал, что мне показалось. Всмотрелся — не показалось. Ни единого огонька.
Что бы это могло значить?
4.10. Начало рассветать. Ребят не было. У меня в душе появилось тяжелое предчувствие беды.
4.30.
— Вон они! — вдруг сказал Томас.
— Где?
— Да не впереди — сзади!
Я врубил заднюю скорость. Через две минуты Артист и Муха ввалились в машину, Артист хрипло выдохнул:
— Все в порядке. Гони!
— А где уазик?
Он неопределенно махнул рукой:
— Там бросили. Вместе со всеми «калашами». Гони, Серега, гони!
Я не заставил себя упрашивать. Единственным моим желанием было оказаться от этих мест как можно дальше. И как чувствовал: не успели мы отъехать километра на три, как до нас донесся вой сирены — в лагере «Эста» объявили тревогу. Я дал под сотню — больше не позволяла дорога, она была слишком узкая и извилистая, петляла между холмов. Но минут через пять Артист попросил ехать помедленней. «Мазератти» огибала высокий холм, поросший ельником и мелкими соснами.
— Тормозни! — скомандовал Артист. — Теперь мы в полной безопасности.
Я остановил тачку. Артист выпрыгнул из машины и полез по холму вверх, жестами предлагая нам следовать за ним. Поднявшись метров на сто, остановился.
— Вот отсюда все будет хорошо видно, — удовлетворенно сообщил он.
Я осмотрелся. Уже заметно рассвело. С косогора хорошо просматривались холмы левого берега реки, исполнявшей роль Векши, но было слишком далеко, чтобы разглядеть блиндажи и окопы. По полям, обтекая холмы, стелился туман. Из него прорастали березовые перелески, стога. Было сыро, пахло прошлогодней листвой. У нас в Затопино — морозы и вьюги, а здесь — почти весна. Было что-то очень приятное в этой мирной, доброй к человеку земле.
Артист напряженно всматривался в сторону Векши.
— И чего мы ждем? — спросил я. — Когда совсем рассветет?
— Нет. Когда они доберутся до блиндажа и включат свет.
— И что будет?
— Увидишь.
Ожидание затягивалось. Воспользовавшись этим, Муха стащил с себя камуфляжную куртку, потом брюки и выругался:
— И все ты, Артист! Из-за тебя хорошие штаны испортил!
На брючине его костюма темнело мазутное пятно.
— Отчистишь, — отмахнулся Артист. — Бензинчиком ототрешь. Да что же они тянут? Их же люди в блиндаже! Неужели никому не придет в голову пойти и проверить, что с ними?
И тут над укрепрайоном зажглась гирлянда огней.
— Всё! — завопил Артист. — Смотрите!
И мы увидели.
Сначала беззвучно вспухли холмы. По всей линии обороны засверкали словно бы злобные шаровые молнии. Земля вздыбилась, из нее выстреливали картечные сгустки камней, как из жерла проснувшегося вулкана. И лишь потом на наши ушные перепонки обрушился грохот взрыва. Вернее, серии взрывов, которые сливались друг с другом, образуя какой-то утробный гул. И не успела осесть поднятая на десятки метров земля, как начались короткие резкие взрывы. Я уже понял, что это такое: это начал рваться боезапас в «тиграх».
От внезапной тишины даже зазвенело в ушах.
— Вот вам, суки, битва на Векше! — изрек Артист. — Валим!
Мы скатились к дороге, погрузились в тачку. Артист сел за руль и погнал «мазератти» к шоссе, которое связывало Тарту с Таллином.
— А теперь объясни мне, что это было, — попросил я Артиста.
— Да все очень просто. Мы вывели цепь на рубильник, которым включается освещение. Единственная проблема была — взрыватели не сразу нашли. Они были в снарядном ящике в штабном блиндаже.
— И пришлось поуродоваться, пока перетаскали тол к танкам, — добавил Муха. — До чертовой матери они его наготовили.
— А насчет трупов можешь не беспокоиться, — заверил меня Артист. — Все кадры сидели в штабном блиндаже. А рядом с ним ничего не взрывалось.
— Это, конечно, утешает, — сказал я. — Но я тебя спросил не о том, каким образом вы замкнули взрывную цепь. Я тебя спросил совсем о другом.
— Понимаю. Я просто реализовал сценарий. Все точно по тексту. Получив приказ из ставки фюрера, доблестные эстонские патриоты отступили. А перед этим взорвали свои позиции. Вместе с боевой техникой. Чтобы она не досталась врагу.
— С какой техникой?
— Со всей. Четыре «тигра». И с десяток крупповских пушек.
— Артист, твою мать! — сказал я. — Ты хоть понимаешь, что натворил?
— А что я натворил?
— Это теракт! И вмешательство в дела суверенного государства!
— Ничего подобного, — возразил он. — Я лишь слегка подкорректировал творческий процесс. Денег на новую технику у них нет. И даже за эту расплатиться не смогут. И значит — кина не будет.
— Почему ты это сделал? — удивленно спросил Томас Ребане.
— Сценарий мне не понравился. Характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком.
Томас взглянул на меня:
— Он шутит?
— Да, шучу, — резко сказал Артист. — Но могу и без шуток. По этому сценарию отца моего героя сослали в Сибирь или расстреляли. Моего отца никуда не ссылали. Но его брат, две тетки и мой дед с бабкой — все они лежат в Бабьем Яру. Объясняю специально для тебя, наследник героя. Бабий Яр — это овраг в Киеве, между Лукьяновкой и Сырцом. В сорок первом году фашисты расстреляли там семьдесят тысяч евреев. Среди них были и все мои предки. Мне до феньки, кто их расстреливал: СС или просто зондеркоманды. И были ли среди них эстонцы — это мне тоже до феньки. Фашисты не имеют национальности. Теперь понятно, почему мне не понравился этот сценарий? И закончим на этом.
Шоссе выскочило из перелеска и тянулось вдоль железнодорожной ветки. Впереди показалась платформа пригородной электрички.
— Высадите меня здесь, а сами уезжайте, — сказал Томас Ребане без особой уверенности в голосе.
— Хочешь вернуться на «губу»? — спросил я.
— Нет, я не хочу. Но вам нужно делать ноги. Очень быстро. Если вас прихватят, у вас будут большие проблемы.
— Если мы тебя высадим, нас прихватят гораздо быстрей, — резонно заметил Муха. — Сначала отловят тебя. Ты в своем сюртуке — как жираф. Кто тебя раз увидит — надолго запомнит. Ты им все выложишь: и где мы, и на какой тачке. После этого отловить нас — раз плюнуть.
— Почему я им все выложу? — оскорбился Томас.
— Потому что ты не Зоя Космодемьянская.
— Это такая партизанка? — припомнил он. — С гордо поднятой головой?
— Она самая, — подтвердил Муха.
— Да, я не Зоя Космодемьянская, — самокритично признал Томас.
— Поэтому сиди и не рыпайся.
— Из-за меня у вас будут дополнительные неприятности, — счел своим гражданским долгом предупредить он.
— Одной больше, одной меньше — без разницы, — усмехнулся Артист.
— И ты должен нам кое о чем рассказать, — напомнил я. — Ты нас заинтриговал.
— Тогда купите мне водки, — потребовал Томас.
— Совсем обалдел малый! — изумился Муха. — Кто же пьет водку в пять утра?
— Я! — твердо сказал Томас. — Вон там, рядом со станцией, ночной универсам. Там продают все. И водку тоже. Иначе я с вами не поеду. И ничего не расскажу.
— Тормозни, — кивнул я Артисту. — Муха, сгоняй. Ты у нас единственный, кто нормально одет.
— Что будем брать? — деловито спросил Муха, словно всю жизнь только и занимался тем, что бегал за водкой.
— Все равно, — сказал Томас. — Только много!
Через двадцать минут Муха вернулся в машину. В руках у него был полиэтиленовый пакет с побрякивающими бутылками. Не успел Артист тронуться с места, как Томас извлек из пакета бутылку и начал зубами выдергивать пластмассовую пробку.
— Стой! — заорал Муха. — Это же бензин!
— Какой бензин? — опешил Томас.
— Чистый. Авиационный.
— Зачем ты купил бензин? — обиделся Томас. — Я просил купить водку, а ты купил бензин!
— Штаны почистить, вот зачем, — объяснил Муха. — Водка — в другой бутылке. Ну, кадр!
Но Томас уже не обращал ни на кого внимания. Отвинтив пробку какой-то водяры с эстонской этикеткой, он припал к горлу и сделал несколько хороших глотков. Потом промакнул губы рукавом, понюхал мятую гвоздику, торчавшую в петлице его сюртука, аккуратно завинтил пробку и сообщил:
— Вот теперь тип-топ. Ты спросил, кто пьет водку утром, — обратился он к Мухе. — Водку хорошо пить в любое время. Вечером — чтобы вечер был веселый. Днем — чтобы день был хороший. Ночью — чтобы ночь была не очень длинной. Но лучше всего водку пить утром. У вас, у русских, есть хорошая поговорка: «С утра выпил — весь день человек свободный». Теперь я свободный. — И он с удовольствием закурил.
— Пора валить из этого независимого государства, — сказал Артист. — Не нравится мне Эстония. Маленькая, но злая. Как злобная собачонка.
— Ты не имеешь права так говорить, — запротестовал Томас. — Страна не может быть злой. Такой ее делают люди.
— А я про что? — отозвался Артист. — Проскочим через Нарву, — решил он и прибавил газу.
— Нет, — возразил Томас. — Через Нарву нельзя. Там перехватят.
— Тогда через Псковскую область, через погранпереход «Куницына гора».
— Нельзя, — повторил Томас.
— Ладно, через Латвию — через Валгу.
— И через Валгу нельзя. Вообще через границы нельзя. Все они будут перекрыты.
— Ерунда, — отмахнулся Артист. — Пока они нас вычислят, пройдет время. Не сразу же они кинутся нас ловить.
— Они будут ловить не вас, — сказал Томас.
Он помолчал и со вздохом добавил:
— Они будут ловить меня.
VII
Мы поначалу не придали значения словам Томаса и с таллинского шоссе свернули на трассу, которая должна была вывести нас самым коротким путем к Нарве. Восточнее Кохтла-Ярве она вливалась в автостраду Таллин — Санкт-Петербург. До автострады было чуть больше ста километров, потом километров пятьдесят до Нарвы, а там — Ивангород, Россия. При нормальном раскладе к вечеру мы могли быть в Москве. Но нормальным раскладом здесь и не пахло.
— Это плохая дорога, — сказал Томас. — Мы неправильно по ней поехали.
— Нормальная дорога, — возразил Артист, держа под сто пятьдесят. — Не автобан, но бывают и хуже.
— Она не потому плохая, что неровная, — объяснил Томас. — Много дорожных постов.
— А на таллинской трассе — меньше?
— Это плохая дорога, — сказал Томас. — Мы неправильно по ней поехали.
— Нормальная дорога, — возразил Артист, держа под сто пятьдесят. — Не автобан, но бывают и хуже.
— Она не потому плохая, что неровная, — объяснил Томас. — Много дорожных постов.
— А на таллинской трассе — меньше?