Страница:
— Ничего я не просрал, — возразил Томас, проявив совершенно неожиданную трезвость понимания ситуации. — Ты, Муха, как ребенок. Никто и не дал бы мне этих бабок. Да еще и шею могли свернуть. Даже странно, что ты этого не понимаешь.
— Ты потерял бумаги, за которые отдал пятьдесят штук! Пятьдесят тысяч долларов, Фитиль! Вникни! Ты мог бы на них десять лет жить и в ус не дуть!
— Нет. Если десять лет, то дуть. А не дуть — только пять лет.
— Ладно, пять. Мало? Взял и выбросил пять лет безбедной жизни! Из-за чего? Из-за пьянки!
— Ты плохо обо мне думаешь, Муха. Да, плохо. Я от тебя этого не ожидал. И вообще ты грубо со мной обращаешься. Охрана не должна так обращаться с охраняемым лицом. Я еще в машине хотел все рассказать, а ты сказал мне «заткнись».
— Что ты, черт бы тебя, хотел рассказать? Давай, рассказывай!
Томас болезненно поморщился и пообещал:
— Расскажу. Только сначала нужно поправиться. А то немножко болит голова.
Я вопросительно взглянул на Дока. Он кивнул:
— Можно. В его состоянии это не имеет значения.
Рита подошла к бару, налила в низкий широкий стакан «Мартеля» и на подносе подала Томасу.
— Спасибо, — с чувством сказал он. — Рита Лоо, ты нравишься мне все больше. И знаешь что? Я, пожалуй, в самом деле на тебе женюсь. Почему нет? В жизни все нужно попробовать.
— Из нас выйдет хорошая пара. Пей.
Томас был не из тех, кто заставляет себя упрашивать. Он осушил стакан, потом удобно устроился на диване, закурил и приступил к рассказу:
— Вот ты, Серж, спрашивал, кто этот толстый человек из клуба «Лунный свет».
— Ты сказал: администратор.
— Не-ет! Он не просто администратор. Он лучший мастер в Таллине. Кукольник. Он делает куклы.
— Куклы? — удивился Артист. — Какие куклы?
— Не те, в которые играют. Совсем другие. Серж уже догадался. Мы вместе с ним были у Мюйра. Ты понял, почему я так себя вел? Волновался, пакет ронял?
— Тогда не понял, — честно признался я. — Сейчас понимаю.
— Ты правильно понимаешь. Я отдал ему не бабки. Нет. Я впарил ему «куклу»! Это такие пачки, с виду как бабки, — объяснил Томас Артисту. — Но бабки там только сверху и снизу. А в середине — бумага. Это и называется «кукла».
— А где же бабки? — спросил Муха.
Томас расстегнул плащ, извлек из внутреннего кармана пакет в коричневой оберточной бумаге и с торжеством шлепнул его на стол:
— Вот! А вы говорите: алкаш, зашейся!
— Фитиль, я тебя недооценил, — вынужден был признать Муха.
Он развернул бумагу. Там оказалось пять пачек в банковских бандеролях. Я недоуменно поморщился. Я хорошо помнил, что Мюйр вскрывал бандероли на всех пачках.
Я распотрошил пачки. В каждой из них было по две стодолларовые купюры — сверху и снизу, а в середине — аккуратно нарезанная бумага.
Это была «кукла».
И тут до меня дошло: Томас перепутал пакеты.
Пакет с долларами он отдал Мюйру, а «куклу» спрятал в потайной карман плаща.
Томас уставился на «куклу» и смотрел на нее не меньше минуты. Потом снял плащ и пиджак, лег на диван, скрестил на груди руки и сказал:
— Доктор, приступайте. Я сдаюсь.
XVI
— Ты потерял бумаги, за которые отдал пятьдесят штук! Пятьдесят тысяч долларов, Фитиль! Вникни! Ты мог бы на них десять лет жить и в ус не дуть!
— Нет. Если десять лет, то дуть. А не дуть — только пять лет.
— Ладно, пять. Мало? Взял и выбросил пять лет безбедной жизни! Из-за чего? Из-за пьянки!
— Ты плохо обо мне думаешь, Муха. Да, плохо. Я от тебя этого не ожидал. И вообще ты грубо со мной обращаешься. Охрана не должна так обращаться с охраняемым лицом. Я еще в машине хотел все рассказать, а ты сказал мне «заткнись».
— Что ты, черт бы тебя, хотел рассказать? Давай, рассказывай!
Томас болезненно поморщился и пообещал:
— Расскажу. Только сначала нужно поправиться. А то немножко болит голова.
Я вопросительно взглянул на Дока. Он кивнул:
— Можно. В его состоянии это не имеет значения.
Рита подошла к бару, налила в низкий широкий стакан «Мартеля» и на подносе подала Томасу.
— Спасибо, — с чувством сказал он. — Рита Лоо, ты нравишься мне все больше. И знаешь что? Я, пожалуй, в самом деле на тебе женюсь. Почему нет? В жизни все нужно попробовать.
— Из нас выйдет хорошая пара. Пей.
Томас был не из тех, кто заставляет себя упрашивать. Он осушил стакан, потом удобно устроился на диване, закурил и приступил к рассказу:
— Вот ты, Серж, спрашивал, кто этот толстый человек из клуба «Лунный свет».
— Ты сказал: администратор.
— Не-ет! Он не просто администратор. Он лучший мастер в Таллине. Кукольник. Он делает куклы.
— Куклы? — удивился Артист. — Какие куклы?
— Не те, в которые играют. Совсем другие. Серж уже догадался. Мы вместе с ним были у Мюйра. Ты понял, почему я так себя вел? Волновался, пакет ронял?
— Тогда не понял, — честно признался я. — Сейчас понимаю.
— Ты правильно понимаешь. Я отдал ему не бабки. Нет. Я впарил ему «куклу»! Это такие пачки, с виду как бабки, — объяснил Томас Артисту. — Но бабки там только сверху и снизу. А в середине — бумага. Это и называется «кукла».
— А где же бабки? — спросил Муха.
Томас расстегнул плащ, извлек из внутреннего кармана пакет в коричневой оберточной бумаге и с торжеством шлепнул его на стол:
— Вот! А вы говорите: алкаш, зашейся!
— Фитиль, я тебя недооценил, — вынужден был признать Муха.
Он развернул бумагу. Там оказалось пять пачек в банковских бандеролях. Я недоуменно поморщился. Я хорошо помнил, что Мюйр вскрывал бандероли на всех пачках.
Я распотрошил пачки. В каждой из них было по две стодолларовые купюры — сверху и снизу, а в середине — аккуратно нарезанная бумага.
Это была «кукла».
И тут до меня дошло: Томас перепутал пакеты.
Пакет с долларами он отдал Мюйру, а «куклу» спрятал в потайной карман плаща.
Томас уставился на «куклу» и смотрел на нее не меньше минуты. Потом снял плащ и пиджак, лег на диван, скрестил на груди руки и сказал:
— Доктор, приступайте. Я сдаюсь.
XVI
Нам предписывалось: по прибытии в Аугсбург остановиться в отеле «Хохбауэр» на Фридхофштрассе, оформить в мэрии документы на вскрытие могилы Альфонса Ребане, купить по кредитной карточке гроб высшей категории и доставить на муниципальное кладбище, переместить останки Альфонса Ребане в купленный гроб, организовать упаковку гроба в деревянный короб. После этого дождаться прибытия из Таллина микроавтобуса, погрузить в него короб и самолетом вернуться в Таллин.
Билеты на рейс «Люфтганзы» до Мюнхена, от которого до Аугсбурга было около ста километров, заказали для нас на 28 февраля, но вылет пришлось перенести. То ли Док переборщил с дозой снотворного, то ли организм Томаса оказался слишком восприимчив к димедролу, но после капельницы и уколов он продрых не сутки, а почти двое. Но Янсен не выразил никакого недовольства отсрочкой. Напротив, выразил глубокое удовлетворение нашими действиями, хотя и не понял, как нам удалось уломать клиента на это дело.
Роль сиделки при Томасе взяла на себя Рита Лоо. Доктор Гамберг заходил, интересовался состоянием пациента и всаживал ему в задницу какие-то очищающие кровь уколы. Нам же делать было совершенно нечего, и я воспользовался этим, чтобы прочитать сценарий кинорежиссера Марта Кыпса.
Специалист я в этих делах никакой, но мне показалось, что Артист в оценке этого сочинения был прав: характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком. Если, конечно, иметь в виду газеты советских времен, а не нынешние, где язык бывает очень даже выразительным.
Но кое-что меня в сценарии заинтересовало. Там была, например, сцена, когда Альфонса Ребане вызывают в ставку Гитлера, чтобы вручить Рыцарский крест с дубовыми листьями:
"Гитлер. Полковник, я счастлив вручить вам эту высшую награду Третьего рейха.
Ребане. Мой фюрер, я приму это крест в тот день, когда Эстония станет свободной.
Гитлер. Я знал, что эстонцы самая высокая нация в мире. Теперь я вижу, что это великая нация!"
При всей пафосности этой сцены в ней угадывались отголоски действительных событий. Так это было или не так, но эти самые дубовые листья и в самом деле были вручены Альфонсу Ребане не после приказа о его награждении в феврале 1944 года, а только 9 мая 1945 года. И не Гитлером, а гросс-адмиралом Дёницем.
Чувствовалась, хоть и слабее, какая-то документальная основа и в сцене смерти Альфонса Ребане. В годовщину гибели своей возлюбленной Агнессы он приходит на ее могилу, чтобы возложить двадцать пять белых роз (столько лет ей было, когда она погибла), тут-то его и настигает пуля убийцы.
Черный мрамор надгробья, белые розы на нем, алая кровь героя.
Все это было слишком красиво, чтобы быть правдой. Но и официальная версия о неисправности рулевого управления в автомобиле «фольксваген-жук» тоже не выглядела слишком правдоподобной.
Поразмыслив, я решил, что не стоит откладывать до возвращения из Аугсбурга разговор с Кыпсом. Художник, конечно, творит по своим законам. Но из чего-то же он черпает материал для работы. Что-то Кыпс мог знать. Пусть немного, но нам сейчас годилась любая малость.
Чувство освобождения, которое я испытал после посещения российского посольства, подтачивалось слишком многими невыясненными вопросами. Может быть, ответы на них не имели прямого отношения к нашим конкретным делам. А может быть, как раз и имели.
Из головы у меня не выходили слова Мюйра о том, что Альфонс Ребане был агентом НКВД. Это вызывало у меня очень большие сомнения. Не мог девятнадцатилетний мальчишка, мелкий клерк из мэрии, кем в 1940 году был Мюйр, завербовать тридцатилетнего офицера эстонской армии. И не мог агент НКВД воевать так, как воевал Альфонс Ребане.
Но были и другие факты, которые косвенным образом работали на версию Мюйра.
Факт, что Альфонс Ребане целый год, до прихода немцев, прятался в Таллине, наводненном сотрудниками НКВД. Факт, что большинство диверсантов, подготовленных в его разведшколе, оказалось перехваченным советской госбезопасностью.
Всему, конечно, можно найти объяснение. В развед-школу мог быть внедрен наш крот. А в Таллине после аннексии Эстонии у НКВД было слишком много более важных дел, чем ловить какого-то интенданта.
Все так. Но если бы в словах Мюйра оказалась хоть толика правды, это самым кардинальным образом решало бы все сегодняшние проблемы. Даже малая вероятность того, что Альфонс Ребане может оказаться Штирлицем, остудит самые горячие национал-патриотические головы. Торжественное перезахоронение останков эсэсовца просто не состоится.
И я отправился к Кыпсу.
Погода совсем испортилось. С залива шли низкие облака, дул ветер, срывался то дождь, то мокрый снег. «Линкольн» стоял перед гостиницей, но туда, куда я собрался, на таких тачках не ездят. Водитель муниципального такси «фольксваген-пассат» оказался плотным русским мужиком лет сорока довольно флегматичного вида. На мой вопрос, знает ли он, где находится клуб «Лунный свет», он кивнул:
— Это где пидоры? Садись. Только там сейчас никого нет, рано. Они к вечеру начинают тусоваться.
— Знаю, — сказал я. — Поехали.
— А тебе зачем туда? — поинтересовался он, выруливая на Пярнуское шоссе. — На пидора ты вроде не похож.
— Дела.
— Дела так дела. Сам-то не здешний?
— Из Москвы, — объяснил я.
И это было моей ошибкой.
— О чем там у вас в Москве думают? — спросил он таким тоном, что мне сразу нужно было понять, что продолжать разговор не следует. Но я как-то не въехал и поэтому простодушно ответил:
— Кто о чем.
— Кто о чем! — завопил он, и «пассат» рванул, как пришпоренный. — О своих жопах они там думают! А о русских не думают! Мы тут хоть сдохни, а они — кто о чем! Я бы этому... такому... Ельцину... и этим... таким... А о нас, о соотечественниках, кто будет думать?! — завершил он пламенный монолог, который — будь он записан для синхронной передачи по телевизору — состоял бы из сплошных «пик-пик».
— А ты гражданин России?
— Нет! Я гражданин этой, пик-пик-пик, Эстонии, мать ее пик!
— При чем же Ельцин?
— Как это, пик-пик-пик, при чем? Над нами тут, пик-пик-пик. А он, пик-пик-пик-пик. А мы тут, пик-пик-пик-пик. Если в его, пик-пик-пик, такого, пик-пик, заставили учить ихнюю, пик-пик, такую, пик-пик, грамматику — я в на него посмотрел!
— Не понимаю, — сказал я. — Зачем президенту Ельцину учить эстонскую грамматику?
— Затем! Иначе с работы погонят!
— Послушай, ты что-то путаешь. Ельцина многие хотят погнать с работы. Против него выдвинуто пять пунктов обвинений. Но импичмент за то, что он не учит эстонскую грамматику...
— Да не его погонят! Меня! Не сдам экзамена — и погонят! Экзамена на знание ихнего, пик-пик-пик, такого, пик-пик, государственного языка! Понял?
— Теперь понял. Ты, наверное, недавно в Эстонии?
— Как это недавно? Двадцать лет!
— И не успел выучить язык?
— Да на пик бы он мне сдался!
— Ну, хотя бы для того, чтобы не потерять работу.
Он затормозил так резко, что в задницу «пассата» едва не въехал какой-то «жигуль».
— Значит, по-твоему, я должен учить ихний язык? — почти спокойно спросил таксист, играя желваками на широких славянских скулах.
— А как? Если эстонец живет в России, он должен знать русский язык?
— Само собой.
— А почему же ты не хочешь учить эстонский?
— Ты что, ровняешь нас, русских, с этой чухней?
— Ну да, — вполне искренне сказал я. — А ты считаешь, что они лучше?
— Вылезай! — приказал таксист. — Мало того что ты пидор, так ты еще и еврей! Выматывай к такой, пик-пик-пик, матери, пидорасный жидяра!
Дискуссия с самого начала была контрпродуктивной, а теперь и вовсе вышла на неприемлемый уровень. Я понял, что нужно ее прекращать.
— Мужик, у меня к тебе очень простой вопрос, — дипломатично сказал я. — Тебе давно морду били?
Такой поворот темы его удивил.
— Давно. А что?
— Будет недавно. Поэтому трогай. И соблюдай правила.
— Это ты, что ли, мне морду набьешь?
— Я.
Он посмотрел на меня и поверил. Остаток пути мы проехали в полном молчании. У торца пакгауза с выключенной вывеской «Moonlight-club» он буркнул:
— Ждать не могу, у меня заказ.
Отъехав метров на пять, остановился и высунулся в окно:
— Слушай меня, пидор! В Литве всех русских давно зажали. У нас фашиста собираются хоронить. А в Латвии уже наших славных партизан, героев Великой Отечественной войны, судят! Понял? Так своему пидору Ельцину и передай, мать его пик-пик-пик-пик!
И он рванул с места, как от погони.
Клуб был закрыт, у входа стоял только один дряхлый «жигуленок», но толстый администратор-кукольник оказался на месте. На мой вопрос, где мне найти режиссера Кыпса, он порылся в столе и извлек визитную карточку. Она была на эстонском языке. Я попросил написать адрес по-русски, но он сказал, что я вряд ли найду. Он вы-звал мальчишку-уборщика, в котором я узнал давешнего официанта с ярко накрашенными губами, что-то сказал ему и объяснил мне:
— Он вас отвезет. Он знает. Запл?атите ему крон двадцать.
Мы погрузились в «жигуленок» и через полчаса оказались в Старом городе возле четырехэтажного особняка с мансардной крышей. Но я не стал входить сразу. Мой опыт тесного общения с Томасом подсказывал, что вряд ли разговор с режиссером Кыпсом будет информативным, если я не позабочусь об атмосфере.
Я вышел на какую-то торговую улицу с обилием вывесок и сразу отыскал винный магазин довольно дорогого вида. Мой собственный вид, казавшийся мне самому вполне приличным, все же не очень соответствовал этому магазину. Поэтому минут пять я простоял у прилавка, ожидая, когда на меня обратит внимание холеный молодой продавец. Наконец он снизошел и поинтересовался по-русски, что господину угодно. Господину было угодно бутылку виски «Джонни Уокер, блю лэйбл». И сразу снисходительности как ни бывало. К сожалению, «блю лэйбл» нет, так как это слишком дорогое виски и не пользуется спросом, но есть «блэк лэйбл». Господин скорчил пренебрежительную гримасу, но все-таки согласился на «блэк лэйбл» и выложил за него пятьдесят баксов. И только на улице, развернув тонкую рисовую бумагу, сообразил, что «блэк лэйбл» — это тот же «Джонни Уокер», только не с голубой этикеткой, а с черной.
Век живи, век учись.
Режиссер Кыпс жил на самом верху особняка. Звонок не работал. На мой стук из-за двери послышалось эстонское словосочетание, по интонации аналогичное русскому «кого там еще черт принес». Я расценил это как приглашение и вошел в большую мансардную комнату, дверь которой выходила прямо на лестничную площадку.
Комната была почти голой, с минимумом мебели, и от этого казалась еще больше. Центральное место в ней занимал письменный стол с пишушей машинкой «Оптима», стены были увешаны фотографиями и эскизами декораций. Горы книг вдоль стен придавали жилью приятный, какой-то студенческий вид. Просторное мансардное окно выходило в парк, в глубине его над голыми кронами возвышались островерхая кровля и шпиль костела.
Перед окном стояло старое кресло-качалка, в нем возлежал режиссер Кыпс и смотрел на мокрый парк и костел. Он был в длинном, болотного цвета вельветовом халате с атласными отворотами, потускневшими от многочисленных стирок, без красного платка на лбу, отчего его лицо казалось вытянутым, лошадиным.
Мое появление его как бы и не удивило.
— А, господин Пастухов, — сказал он. — Возьмите что-нибудь и садитесь. Помолчим о великом. Это церковь Нигулисте. Готика. Тринадцатый век. Созерцание ее смиряет гордыню в пору побед и утешает в невзгодах.
Поскольку целью моего прихода было не помолчать, а как раз наоборот, я развернул бутылку. При виде ее режиссер Кыпс не выразил никакого воодушевления, но поднялся из качалки, подтащил к окну хлипкий столик, сбросив с него груду бумаг, и принес из глубин комнаты два тонких стакана.
— Тогда будем пить. Это тоже занятие умиротворяющее, — спустился он с духовных высот на грешную землю. — «Блэк лэйбл». У вас хороший вкус, господин Пастухов.
Он разверстал виски, глубоко задумался, а потом с чувством произнес тост:
— Чтоб они сдохли!
— Кто? — удивился я.
— Национал-патриоты! — ответил Кыпс и выпил. — Подонки! Это они устроили взрыв!
Такая трактовка происшествия меня устраивала, но было интересно, какие сложные логические построения привели режиссера Кыпса к такому выводу. Поэтому я сказал:
— Но вы сами заявили, что считаете это акцией русских экстремистов.
— Я ошибся. Но потом задал себе вопрос: cui prodest? Кому выгодно? Ответ ясен. Сначала взрыв, а уже через день решение правительства о торжественном перезахоронении Альфонса Ребане.
— Но они вложили в фильм деньги, — напомнил я. — И немалые. И не только национал-патриоты. Другие спонсоры тоже.
— Они вложили! — пренебрежительно отмахнулся Кыпс. — Все они сначала взяли в госбанке беспроцентный кредит под мой фильм и раз десять прокрутили его в коммерческих банках. Они все просчитали. Иначе и кроны не дали бы. Не знаю, как в России, а у нас в Эстонии патриотизм — это очень хороший бизнес.
— Но за танки придется платить.
— Ничего не придется. Все было застраховано.
Кыпс принял еще дозу, порозовел, оживился, и я понял, что нужно переходить к делу, пока его снова не занесло в духовные выси.
— Меня заинтересовала, Март, ваша оценка Альфонса Ребане, которую вы ему дали во время нашей встречи в клубе «Лунный свет».
На лошадином лице режиссера отразилась напряженная работа мысли. Я счел необходимым напомнить:
— Вы назвали его знаковой фигурой двадцатого века и великим неудачником.
— Неглупо, — кивнул Кыпс, оценив глубину собственных оценок. — В сущности, это так и есть. По нему прокатились все жернова века. Коммунизм, фашизм, антисемитизм. Миллионы людей пострадали от каждого из этих жерновов. Но сразу от всех — только он. Вы читали мой сценарий?
— Да. Но я не специалист в кино, поэтому оценить его не могу, — поспешил я предупредить его вопрос: «Вам понравилось?»
— Для ведущего эксперта арт-агентства вы довольно скромны.
— У меня другой профиль. В вашем сценарии меня заинтересовали факты. У вас там, например, есть сцена, когда маршал Жуков расстреливает генерала Волкова. В сценарии вы назвали его Воликовым. Мне она не кажется достоверной.
— Это гипербола. Я рассматриваю войну как античную трагедию. Высочайший трагизм, надмирный!
— А как было на самом деле?
— Гораздо скучней. Генерал Волков застрелился.
— Вот как? После разгона, который устроил ему Жуков?
— Нет, еще до приезда Жукова. Но разве дело в этих деталях? Дело в высшей правде!
Вообще-то мне казалось, что дело как раз в этих деталях, но я решил не ввергать режиссера в искусствоведческий спор, в котором он был сильнее меня. Поэтому перевел разговор на другое:
— В вашем сценарии Гитлер вручает Рыцарский крест Альфонсу Ребане, а он отказывается. Это тоже гипербола?
— Это художественный домысел. Этого события не было, но оно могло быть. Понимаете?
— Нет. Но если вы объясните, я постараюсь понять.
— Объясню. Как было на самом деле? Альфонс Ребане написал рапорт: «Мой фюрер, мои дела недостойны такой оценки». Я своими глазами видел этот рапорт в берлинском историческом архиве. Если следовать так называемой правде жизни, что я должен снимать? Ночь. Блиндаж. Альфонс Ребане берет ручку и пишет. Так? Чушь! Это же невозможно смотреть! А кино — это видеоряд!
— Почему он отказался от награды? Действительно считал себя недостойным?
— В общем, да. Там, конечно, было все по-другому. Но в принципе верно.
— Но девятого мая сорок пятого года он эту награду принял, — напомнил я. — Из рук гросс-адмирала Дёница.
— Ага! — встрепенулся Кыпс. — Значит, вы читали не только мой сценарий? Что еще?
— Служебную записку Информационного отдела Минобороны, — честно ответил я. — Она была составлена по приказу Кейта.
— Вот же козел! Решил меня проверить! Но не выступал. Понял, козел, что это опасно для его карьеры!
— Давайте вернемся к Альфонсу Ребане. Почему он все-таки принял награду?
— Вы изучали историю Второй мировой войны?
— Интересовался.
— Тогда поймете. После капитуляции Германии Черчилль очень опасался, что Сталин попытается захватить всю Европу. И он мог это сделать. У него было многократное превосходство над войсками союзников. Его танковые армии могли за день дойти до Парижа и за три дня до Мадрида и Рима. Поэтому по инициативе Черчилля наиболее боеспособные части вермахта, сдавшиеся в плен, не расформировывались, а концентрировались в лагерях вдоль демаркационной линии. Они имели статус военнопленных, но носили прежнюю форму и знаки различия, даже проводили строевые занятия. А их оружие хранилось на складах поблизости. И если бы Сталин решился на захват Европы, эти части приняли бы на себя первый удар. Эстонская дивизия СС и была одной из таких частей. Чтобы поднять боевой дух дивизии, Альфонсу Ребане и вручили дубовые листья. И тут он отказаться не мог. Этого требовали интересы дела. Полагаю, я ответил на ваш вопрос, — заключил режиссер Кыпс и причастился «блэк лэйблом». — Потом, когда Черчилль убедился, что Сталин нападать не будет, всех пленных перевели в лагеря в глубине оккупационных зон и подвергли денацификации. Вот вам и разгадка этого странного награждения Альфонса Ребане. Это награждение сыграло свою роль и в его дальнейшей судьбе. Предопределило его выбор на роль руководителя эстонского сопротивления и начальника разведшколы.
— Его деятельность в этой роли была, насколько я знаю, не слишком успешной, — осторожно заметил я.
— Это темная история, господин Пастухов. Очень темная. Я старался об этом не думать. Это помешало бы мне в работе над фильмом.
— Но сейчас работа над фильмом, скажем так, завершена. У вас не появилось желания разобраться во всем до конца?
— Почему вы этим интересуетесь? — спросил Кыпс.
— Я с детства увлекался историей, — бодро соврал я. — Ученые говорят, что прошлое содержит в себе ответы на самые жгучие вопросы настоящего. Ваша оценка Альфонса Ребане как знаковой фигуры века заставила меня задуматься, — добавил я, и это было, пожалуй, правдой.
— Что вы о нем знаете?
— Только то, что было в вашем сценарии и в информационной записке. И кое-что рассказал господин Мюйр. Он рассказал мне, что Альфонс Ребане был агентом НКВД. И что завербовал его он.
— Рассказал вам? — удивился Кыпс. — А мне он этого не рассказывал. Но я знаю об этом из другого источника. Мне удалось найти чекиста, который работал в Эстонии перед войной. Их группой руководил отец Мюйра, он был из старых революционеров. Формально Матти Мюйр действительно завербовал Альфонса Ребане. И даже взял с него подписку о сотрудничестве. Мне не удалось ее найти в эстонских архивах. Возможно, она уничтожена. Но не исключено, что хранится в Москве, на Лубянке. Туда мне пробиться не удалось. А было так. У Альфонса Ребане была возлюбленная, еврейка. Когда немцы подходили к Таллину, он понял, что ей грозит физическое уничтожение. И он пришел к Мюйру. Вероятно, из своих источников он знал, что его отец связан с НКВД. Он сказал, что готов сотрудничать с органами, если наши помогут его девушке эвакуироваться в Англию. Туда уехали его родители. Они погибли, но он об этом не знал. Энкавэдэшники согласились. Тот старый чекист рассказывал, что это была очень сложная операция. В Таллин уже вошли немцы. Подпольщики явились в дом родителей девушки под видом немецкой зондеркоманды, увели ее и отправили в Англию в трюме угольщика. Они рассчитывали, что Альфонс Ребане станет их ценным агентом. Но он их переиграл. Через две недели вся подпольная группа была за-хвачена гестапо и расстреляна. Мюйру и этому чекисту только чудом удалось скрыться и перейти через линию фронта. Все остальные погибли. В том числе и отец Мюйра. И знаете, кто привел гестаповцев на явку? Гауптман Альфонс Ребане! Каков мой герой, а? Ребане по-эстонски — «степная лисица». Очень осторожный и хитрый зверь. Альфонс Ребане был настоящим степным лисом.
Рассказ увлек самого Кыпса. Он освежился еще глотком виски и продолжал:
— Я вам больше скажу, господин Пастухов, гораздо больше! Я совершенно уверен, что в Англии мой герой действительно работал на советскую госбезопасность. Он был одним из самых ценных советских агентов. Да, одним из самых ценных! Не менее ценным, чем Ким Филби и знаменитая лондонская пятерка. С его помощью были уничтожены все отряды «лесных братьев» в Эстонии. Гораздо раньше, чем в Латвии и в Литве. Не верите?
— Нет, — твердо сказал я.
— То есть как это нет? — возмущенно спросил Кыпс.
Он был из тех людей, которые любят, чтобы в любом споре последнее слово оставалось за ними. И его режиссерский опыт с умением объяснять, как сказал Артист, «любую херню», позволял ему выходить победителем в спорах. Я был не против того, чтобы признать себя побежденным. Более того, я очень этого хотел. Но мне нужны были факты, а не фантазии, даже самые вдохновенные.
— Выкладывайте контраргументы, господин Пастухов! — потребовал Кыпс. — Я не оставлю от них и следа!
— Первый. Советский агент не мог воевать так, как Альфонс Ребане.
— А как он воевал? — пренебрежительно отмахнулся Кыпс. — Он был очень организованным, очень исполнительным, очень дисциплинированным офицером. В роли командира «восточного» батальона добросовестно чистил Эстонию от евреев и коммунистов. А на фронте добросовестно воевал. И только.
— Позвольте, Март. А битва на Векше, за которую Альфонса Ребане представили к высшей награде Третьего рейха?
— Да не было никакой битвы!
— Как это не было? — удивился я.
— А вот так. Да, наступление русских на рубеже Векши было приостановлено, но Альфонс Ребане тут ни при чем! Я расскажу, что там произошло. Было так. Парашютно-десантную дивизию генерала Волкова выбросили в тыл Эстонской дивизии СС. Имелось в виду, что ее зажмут в тиски с двух сторон и уничтожат. Но Ребане успел отступить. Он, как говорили тогда, драпанул. Гораздо быстрей и дальше, чем этого ждали. Дивизия генерала Волкова заняла позиции на Векше и целые сутки сдерживала натиск Красной Армии. Да, господин Пастухов, так и было. И это был не единственный случай в ходе войны. Чаще совет-ская артиллерия била по своим. Но бывали и столкновения между своими. Особенно на флангах. Так получилось и здесь. Непогода, плохая связь, режим радиомолчания. Все сошлось. Бой был очень жестокий и кровопролитный. Только через сутки выяснилось, что десантники сдерживали натиск своих. Поэтому и застрелился генерал Волков. И поэтому Альфонс Ребане отказался принять Рыцарский крест с дубовыми листьями. Он не считал возможным получать незаслуженную награду. В сущности, проявил порядочность. Мы привыкли считать порядочность частью морали. Как видите, это не так. Есть еще аргументы?
Билеты на рейс «Люфтганзы» до Мюнхена, от которого до Аугсбурга было около ста километров, заказали для нас на 28 февраля, но вылет пришлось перенести. То ли Док переборщил с дозой снотворного, то ли организм Томаса оказался слишком восприимчив к димедролу, но после капельницы и уколов он продрых не сутки, а почти двое. Но Янсен не выразил никакого недовольства отсрочкой. Напротив, выразил глубокое удовлетворение нашими действиями, хотя и не понял, как нам удалось уломать клиента на это дело.
Роль сиделки при Томасе взяла на себя Рита Лоо. Доктор Гамберг заходил, интересовался состоянием пациента и всаживал ему в задницу какие-то очищающие кровь уколы. Нам же делать было совершенно нечего, и я воспользовался этим, чтобы прочитать сценарий кинорежиссера Марта Кыпса.
Специалист я в этих делах никакой, но мне показалось, что Артист в оценке этого сочинения был прав: характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком. Если, конечно, иметь в виду газеты советских времен, а не нынешние, где язык бывает очень даже выразительным.
Но кое-что меня в сценарии заинтересовало. Там была, например, сцена, когда Альфонса Ребане вызывают в ставку Гитлера, чтобы вручить Рыцарский крест с дубовыми листьями:
"Гитлер. Полковник, я счастлив вручить вам эту высшую награду Третьего рейха.
Ребане. Мой фюрер, я приму это крест в тот день, когда Эстония станет свободной.
Гитлер. Я знал, что эстонцы самая высокая нация в мире. Теперь я вижу, что это великая нация!"
При всей пафосности этой сцены в ней угадывались отголоски действительных событий. Так это было или не так, но эти самые дубовые листья и в самом деле были вручены Альфонсу Ребане не после приказа о его награждении в феврале 1944 года, а только 9 мая 1945 года. И не Гитлером, а гросс-адмиралом Дёницем.
Чувствовалась, хоть и слабее, какая-то документальная основа и в сцене смерти Альфонса Ребане. В годовщину гибели своей возлюбленной Агнессы он приходит на ее могилу, чтобы возложить двадцать пять белых роз (столько лет ей было, когда она погибла), тут-то его и настигает пуля убийцы.
Черный мрамор надгробья, белые розы на нем, алая кровь героя.
Все это было слишком красиво, чтобы быть правдой. Но и официальная версия о неисправности рулевого управления в автомобиле «фольксваген-жук» тоже не выглядела слишком правдоподобной.
Поразмыслив, я решил, что не стоит откладывать до возвращения из Аугсбурга разговор с Кыпсом. Художник, конечно, творит по своим законам. Но из чего-то же он черпает материал для работы. Что-то Кыпс мог знать. Пусть немного, но нам сейчас годилась любая малость.
Чувство освобождения, которое я испытал после посещения российского посольства, подтачивалось слишком многими невыясненными вопросами. Может быть, ответы на них не имели прямого отношения к нашим конкретным делам. А может быть, как раз и имели.
Из головы у меня не выходили слова Мюйра о том, что Альфонс Ребане был агентом НКВД. Это вызывало у меня очень большие сомнения. Не мог девятнадцатилетний мальчишка, мелкий клерк из мэрии, кем в 1940 году был Мюйр, завербовать тридцатилетнего офицера эстонской армии. И не мог агент НКВД воевать так, как воевал Альфонс Ребане.
Но были и другие факты, которые косвенным образом работали на версию Мюйра.
Факт, что Альфонс Ребане целый год, до прихода немцев, прятался в Таллине, наводненном сотрудниками НКВД. Факт, что большинство диверсантов, подготовленных в его разведшколе, оказалось перехваченным советской госбезопасностью.
Всему, конечно, можно найти объяснение. В развед-школу мог быть внедрен наш крот. А в Таллине после аннексии Эстонии у НКВД было слишком много более важных дел, чем ловить какого-то интенданта.
Все так. Но если бы в словах Мюйра оказалась хоть толика правды, это самым кардинальным образом решало бы все сегодняшние проблемы. Даже малая вероятность того, что Альфонс Ребане может оказаться Штирлицем, остудит самые горячие национал-патриотические головы. Торжественное перезахоронение останков эсэсовца просто не состоится.
И я отправился к Кыпсу.
Погода совсем испортилось. С залива шли низкие облака, дул ветер, срывался то дождь, то мокрый снег. «Линкольн» стоял перед гостиницей, но туда, куда я собрался, на таких тачках не ездят. Водитель муниципального такси «фольксваген-пассат» оказался плотным русским мужиком лет сорока довольно флегматичного вида. На мой вопрос, знает ли он, где находится клуб «Лунный свет», он кивнул:
— Это где пидоры? Садись. Только там сейчас никого нет, рано. Они к вечеру начинают тусоваться.
— Знаю, — сказал я. — Поехали.
— А тебе зачем туда? — поинтересовался он, выруливая на Пярнуское шоссе. — На пидора ты вроде не похож.
— Дела.
— Дела так дела. Сам-то не здешний?
— Из Москвы, — объяснил я.
И это было моей ошибкой.
— О чем там у вас в Москве думают? — спросил он таким тоном, что мне сразу нужно было понять, что продолжать разговор не следует. Но я как-то не въехал и поэтому простодушно ответил:
— Кто о чем.
— Кто о чем! — завопил он, и «пассат» рванул, как пришпоренный. — О своих жопах они там думают! А о русских не думают! Мы тут хоть сдохни, а они — кто о чем! Я бы этому... такому... Ельцину... и этим... таким... А о нас, о соотечественниках, кто будет думать?! — завершил он пламенный монолог, который — будь он записан для синхронной передачи по телевизору — состоял бы из сплошных «пик-пик».
— А ты гражданин России?
— Нет! Я гражданин этой, пик-пик-пик, Эстонии, мать ее пик!
— При чем же Ельцин?
— Как это, пик-пик-пик, при чем? Над нами тут, пик-пик-пик. А он, пик-пик-пик-пик. А мы тут, пик-пик-пик-пик. Если в его, пик-пик-пик, такого, пик-пик, заставили учить ихнюю, пик-пик, такую, пик-пик, грамматику — я в на него посмотрел!
— Не понимаю, — сказал я. — Зачем президенту Ельцину учить эстонскую грамматику?
— Затем! Иначе с работы погонят!
— Послушай, ты что-то путаешь. Ельцина многие хотят погнать с работы. Против него выдвинуто пять пунктов обвинений. Но импичмент за то, что он не учит эстонскую грамматику...
— Да не его погонят! Меня! Не сдам экзамена — и погонят! Экзамена на знание ихнего, пик-пик-пик, такого, пик-пик, государственного языка! Понял?
— Теперь понял. Ты, наверное, недавно в Эстонии?
— Как это недавно? Двадцать лет!
— И не успел выучить язык?
— Да на пик бы он мне сдался!
— Ну, хотя бы для того, чтобы не потерять работу.
Он затормозил так резко, что в задницу «пассата» едва не въехал какой-то «жигуль».
— Значит, по-твоему, я должен учить ихний язык? — почти спокойно спросил таксист, играя желваками на широких славянских скулах.
— А как? Если эстонец живет в России, он должен знать русский язык?
— Само собой.
— А почему же ты не хочешь учить эстонский?
— Ты что, ровняешь нас, русских, с этой чухней?
— Ну да, — вполне искренне сказал я. — А ты считаешь, что они лучше?
— Вылезай! — приказал таксист. — Мало того что ты пидор, так ты еще и еврей! Выматывай к такой, пик-пик-пик, матери, пидорасный жидяра!
Дискуссия с самого начала была контрпродуктивной, а теперь и вовсе вышла на неприемлемый уровень. Я понял, что нужно ее прекращать.
— Мужик, у меня к тебе очень простой вопрос, — дипломатично сказал я. — Тебе давно морду били?
Такой поворот темы его удивил.
— Давно. А что?
— Будет недавно. Поэтому трогай. И соблюдай правила.
— Это ты, что ли, мне морду набьешь?
— Я.
Он посмотрел на меня и поверил. Остаток пути мы проехали в полном молчании. У торца пакгауза с выключенной вывеской «Moonlight-club» он буркнул:
— Ждать не могу, у меня заказ.
Отъехав метров на пять, остановился и высунулся в окно:
— Слушай меня, пидор! В Литве всех русских давно зажали. У нас фашиста собираются хоронить. А в Латвии уже наших славных партизан, героев Великой Отечественной войны, судят! Понял? Так своему пидору Ельцину и передай, мать его пик-пик-пик-пик!
И он рванул с места, как от погони.
Клуб был закрыт, у входа стоял только один дряхлый «жигуленок», но толстый администратор-кукольник оказался на месте. На мой вопрос, где мне найти режиссера Кыпса, он порылся в столе и извлек визитную карточку. Она была на эстонском языке. Я попросил написать адрес по-русски, но он сказал, что я вряд ли найду. Он вы-звал мальчишку-уборщика, в котором я узнал давешнего официанта с ярко накрашенными губами, что-то сказал ему и объяснил мне:
— Он вас отвезет. Он знает. Запл?атите ему крон двадцать.
Мы погрузились в «жигуленок» и через полчаса оказались в Старом городе возле четырехэтажного особняка с мансардной крышей. Но я не стал входить сразу. Мой опыт тесного общения с Томасом подсказывал, что вряд ли разговор с режиссером Кыпсом будет информативным, если я не позабочусь об атмосфере.
Я вышел на какую-то торговую улицу с обилием вывесок и сразу отыскал винный магазин довольно дорогого вида. Мой собственный вид, казавшийся мне самому вполне приличным, все же не очень соответствовал этому магазину. Поэтому минут пять я простоял у прилавка, ожидая, когда на меня обратит внимание холеный молодой продавец. Наконец он снизошел и поинтересовался по-русски, что господину угодно. Господину было угодно бутылку виски «Джонни Уокер, блю лэйбл». И сразу снисходительности как ни бывало. К сожалению, «блю лэйбл» нет, так как это слишком дорогое виски и не пользуется спросом, но есть «блэк лэйбл». Господин скорчил пренебрежительную гримасу, но все-таки согласился на «блэк лэйбл» и выложил за него пятьдесят баксов. И только на улице, развернув тонкую рисовую бумагу, сообразил, что «блэк лэйбл» — это тот же «Джонни Уокер», только не с голубой этикеткой, а с черной.
Век живи, век учись.
Режиссер Кыпс жил на самом верху особняка. Звонок не работал. На мой стук из-за двери послышалось эстонское словосочетание, по интонации аналогичное русскому «кого там еще черт принес». Я расценил это как приглашение и вошел в большую мансардную комнату, дверь которой выходила прямо на лестничную площадку.
Комната была почти голой, с минимумом мебели, и от этого казалась еще больше. Центральное место в ней занимал письменный стол с пишушей машинкой «Оптима», стены были увешаны фотографиями и эскизами декораций. Горы книг вдоль стен придавали жилью приятный, какой-то студенческий вид. Просторное мансардное окно выходило в парк, в глубине его над голыми кронами возвышались островерхая кровля и шпиль костела.
Перед окном стояло старое кресло-качалка, в нем возлежал режиссер Кыпс и смотрел на мокрый парк и костел. Он был в длинном, болотного цвета вельветовом халате с атласными отворотами, потускневшими от многочисленных стирок, без красного платка на лбу, отчего его лицо казалось вытянутым, лошадиным.
Мое появление его как бы и не удивило.
— А, господин Пастухов, — сказал он. — Возьмите что-нибудь и садитесь. Помолчим о великом. Это церковь Нигулисте. Готика. Тринадцатый век. Созерцание ее смиряет гордыню в пору побед и утешает в невзгодах.
Поскольку целью моего прихода было не помолчать, а как раз наоборот, я развернул бутылку. При виде ее режиссер Кыпс не выразил никакого воодушевления, но поднялся из качалки, подтащил к окну хлипкий столик, сбросив с него груду бумаг, и принес из глубин комнаты два тонких стакана.
— Тогда будем пить. Это тоже занятие умиротворяющее, — спустился он с духовных высот на грешную землю. — «Блэк лэйбл». У вас хороший вкус, господин Пастухов.
Он разверстал виски, глубоко задумался, а потом с чувством произнес тост:
— Чтоб они сдохли!
— Кто? — удивился я.
— Национал-патриоты! — ответил Кыпс и выпил. — Подонки! Это они устроили взрыв!
Такая трактовка происшествия меня устраивала, но было интересно, какие сложные логические построения привели режиссера Кыпса к такому выводу. Поэтому я сказал:
— Но вы сами заявили, что считаете это акцией русских экстремистов.
— Я ошибся. Но потом задал себе вопрос: cui prodest? Кому выгодно? Ответ ясен. Сначала взрыв, а уже через день решение правительства о торжественном перезахоронении Альфонса Ребане.
— Но они вложили в фильм деньги, — напомнил я. — И немалые. И не только национал-патриоты. Другие спонсоры тоже.
— Они вложили! — пренебрежительно отмахнулся Кыпс. — Все они сначала взяли в госбанке беспроцентный кредит под мой фильм и раз десять прокрутили его в коммерческих банках. Они все просчитали. Иначе и кроны не дали бы. Не знаю, как в России, а у нас в Эстонии патриотизм — это очень хороший бизнес.
— Но за танки придется платить.
— Ничего не придется. Все было застраховано.
Кыпс принял еще дозу, порозовел, оживился, и я понял, что нужно переходить к делу, пока его снова не занесло в духовные выси.
— Меня заинтересовала, Март, ваша оценка Альфонса Ребане, которую вы ему дали во время нашей встречи в клубе «Лунный свет».
На лошадином лице режиссера отразилась напряженная работа мысли. Я счел необходимым напомнить:
— Вы назвали его знаковой фигурой двадцатого века и великим неудачником.
— Неглупо, — кивнул Кыпс, оценив глубину собственных оценок. — В сущности, это так и есть. По нему прокатились все жернова века. Коммунизм, фашизм, антисемитизм. Миллионы людей пострадали от каждого из этих жерновов. Но сразу от всех — только он. Вы читали мой сценарий?
— Да. Но я не специалист в кино, поэтому оценить его не могу, — поспешил я предупредить его вопрос: «Вам понравилось?»
— Для ведущего эксперта арт-агентства вы довольно скромны.
— У меня другой профиль. В вашем сценарии меня заинтересовали факты. У вас там, например, есть сцена, когда маршал Жуков расстреливает генерала Волкова. В сценарии вы назвали его Воликовым. Мне она не кажется достоверной.
— Это гипербола. Я рассматриваю войну как античную трагедию. Высочайший трагизм, надмирный!
— А как было на самом деле?
— Гораздо скучней. Генерал Волков застрелился.
— Вот как? После разгона, который устроил ему Жуков?
— Нет, еще до приезда Жукова. Но разве дело в этих деталях? Дело в высшей правде!
Вообще-то мне казалось, что дело как раз в этих деталях, но я решил не ввергать режиссера в искусствоведческий спор, в котором он был сильнее меня. Поэтому перевел разговор на другое:
— В вашем сценарии Гитлер вручает Рыцарский крест Альфонсу Ребане, а он отказывается. Это тоже гипербола?
— Это художественный домысел. Этого события не было, но оно могло быть. Понимаете?
— Нет. Но если вы объясните, я постараюсь понять.
— Объясню. Как было на самом деле? Альфонс Ребане написал рапорт: «Мой фюрер, мои дела недостойны такой оценки». Я своими глазами видел этот рапорт в берлинском историческом архиве. Если следовать так называемой правде жизни, что я должен снимать? Ночь. Блиндаж. Альфонс Ребане берет ручку и пишет. Так? Чушь! Это же невозможно смотреть! А кино — это видеоряд!
— Почему он отказался от награды? Действительно считал себя недостойным?
— В общем, да. Там, конечно, было все по-другому. Но в принципе верно.
— Но девятого мая сорок пятого года он эту награду принял, — напомнил я. — Из рук гросс-адмирала Дёница.
— Ага! — встрепенулся Кыпс. — Значит, вы читали не только мой сценарий? Что еще?
— Служебную записку Информационного отдела Минобороны, — честно ответил я. — Она была составлена по приказу Кейта.
— Вот же козел! Решил меня проверить! Но не выступал. Понял, козел, что это опасно для его карьеры!
— Давайте вернемся к Альфонсу Ребане. Почему он все-таки принял награду?
— Вы изучали историю Второй мировой войны?
— Интересовался.
— Тогда поймете. После капитуляции Германии Черчилль очень опасался, что Сталин попытается захватить всю Европу. И он мог это сделать. У него было многократное превосходство над войсками союзников. Его танковые армии могли за день дойти до Парижа и за три дня до Мадрида и Рима. Поэтому по инициативе Черчилля наиболее боеспособные части вермахта, сдавшиеся в плен, не расформировывались, а концентрировались в лагерях вдоль демаркационной линии. Они имели статус военнопленных, но носили прежнюю форму и знаки различия, даже проводили строевые занятия. А их оружие хранилось на складах поблизости. И если бы Сталин решился на захват Европы, эти части приняли бы на себя первый удар. Эстонская дивизия СС и была одной из таких частей. Чтобы поднять боевой дух дивизии, Альфонсу Ребане и вручили дубовые листья. И тут он отказаться не мог. Этого требовали интересы дела. Полагаю, я ответил на ваш вопрос, — заключил режиссер Кыпс и причастился «блэк лэйблом». — Потом, когда Черчилль убедился, что Сталин нападать не будет, всех пленных перевели в лагеря в глубине оккупационных зон и подвергли денацификации. Вот вам и разгадка этого странного награждения Альфонса Ребане. Это награждение сыграло свою роль и в его дальнейшей судьбе. Предопределило его выбор на роль руководителя эстонского сопротивления и начальника разведшколы.
— Его деятельность в этой роли была, насколько я знаю, не слишком успешной, — осторожно заметил я.
— Это темная история, господин Пастухов. Очень темная. Я старался об этом не думать. Это помешало бы мне в работе над фильмом.
— Но сейчас работа над фильмом, скажем так, завершена. У вас не появилось желания разобраться во всем до конца?
— Почему вы этим интересуетесь? — спросил Кыпс.
— Я с детства увлекался историей, — бодро соврал я. — Ученые говорят, что прошлое содержит в себе ответы на самые жгучие вопросы настоящего. Ваша оценка Альфонса Ребане как знаковой фигуры века заставила меня задуматься, — добавил я, и это было, пожалуй, правдой.
— Что вы о нем знаете?
— Только то, что было в вашем сценарии и в информационной записке. И кое-что рассказал господин Мюйр. Он рассказал мне, что Альфонс Ребане был агентом НКВД. И что завербовал его он.
— Рассказал вам? — удивился Кыпс. — А мне он этого не рассказывал. Но я знаю об этом из другого источника. Мне удалось найти чекиста, который работал в Эстонии перед войной. Их группой руководил отец Мюйра, он был из старых революционеров. Формально Матти Мюйр действительно завербовал Альфонса Ребане. И даже взял с него подписку о сотрудничестве. Мне не удалось ее найти в эстонских архивах. Возможно, она уничтожена. Но не исключено, что хранится в Москве, на Лубянке. Туда мне пробиться не удалось. А было так. У Альфонса Ребане была возлюбленная, еврейка. Когда немцы подходили к Таллину, он понял, что ей грозит физическое уничтожение. И он пришел к Мюйру. Вероятно, из своих источников он знал, что его отец связан с НКВД. Он сказал, что готов сотрудничать с органами, если наши помогут его девушке эвакуироваться в Англию. Туда уехали его родители. Они погибли, но он об этом не знал. Энкавэдэшники согласились. Тот старый чекист рассказывал, что это была очень сложная операция. В Таллин уже вошли немцы. Подпольщики явились в дом родителей девушки под видом немецкой зондеркоманды, увели ее и отправили в Англию в трюме угольщика. Они рассчитывали, что Альфонс Ребане станет их ценным агентом. Но он их переиграл. Через две недели вся подпольная группа была за-хвачена гестапо и расстреляна. Мюйру и этому чекисту только чудом удалось скрыться и перейти через линию фронта. Все остальные погибли. В том числе и отец Мюйра. И знаете, кто привел гестаповцев на явку? Гауптман Альфонс Ребане! Каков мой герой, а? Ребане по-эстонски — «степная лисица». Очень осторожный и хитрый зверь. Альфонс Ребане был настоящим степным лисом.
Рассказ увлек самого Кыпса. Он освежился еще глотком виски и продолжал:
— Я вам больше скажу, господин Пастухов, гораздо больше! Я совершенно уверен, что в Англии мой герой действительно работал на советскую госбезопасность. Он был одним из самых ценных советских агентов. Да, одним из самых ценных! Не менее ценным, чем Ким Филби и знаменитая лондонская пятерка. С его помощью были уничтожены все отряды «лесных братьев» в Эстонии. Гораздо раньше, чем в Латвии и в Литве. Не верите?
— Нет, — твердо сказал я.
— То есть как это нет? — возмущенно спросил Кыпс.
Он был из тех людей, которые любят, чтобы в любом споре последнее слово оставалось за ними. И его режиссерский опыт с умением объяснять, как сказал Артист, «любую херню», позволял ему выходить победителем в спорах. Я был не против того, чтобы признать себя побежденным. Более того, я очень этого хотел. Но мне нужны были факты, а не фантазии, даже самые вдохновенные.
— Выкладывайте контраргументы, господин Пастухов! — потребовал Кыпс. — Я не оставлю от них и следа!
— Первый. Советский агент не мог воевать так, как Альфонс Ребане.
— А как он воевал? — пренебрежительно отмахнулся Кыпс. — Он был очень организованным, очень исполнительным, очень дисциплинированным офицером. В роли командира «восточного» батальона добросовестно чистил Эстонию от евреев и коммунистов. А на фронте добросовестно воевал. И только.
— Позвольте, Март. А битва на Векше, за которую Альфонса Ребане представили к высшей награде Третьего рейха?
— Да не было никакой битвы!
— Как это не было? — удивился я.
— А вот так. Да, наступление русских на рубеже Векши было приостановлено, но Альфонс Ребане тут ни при чем! Я расскажу, что там произошло. Было так. Парашютно-десантную дивизию генерала Волкова выбросили в тыл Эстонской дивизии СС. Имелось в виду, что ее зажмут в тиски с двух сторон и уничтожат. Но Ребане успел отступить. Он, как говорили тогда, драпанул. Гораздо быстрей и дальше, чем этого ждали. Дивизия генерала Волкова заняла позиции на Векше и целые сутки сдерживала натиск Красной Армии. Да, господин Пастухов, так и было. И это был не единственный случай в ходе войны. Чаще совет-ская артиллерия била по своим. Но бывали и столкновения между своими. Особенно на флангах. Так получилось и здесь. Непогода, плохая связь, режим радиомолчания. Все сошлось. Бой был очень жестокий и кровопролитный. Только через сутки выяснилось, что десантники сдерживали натиск своих. Поэтому и застрелился генерал Волков. И поэтому Альфонс Ребане отказался принять Рыцарский крест с дубовыми листьями. Он не считал возможным получать незаслуженную награду. В сущности, проявил порядочность. Мы привыкли считать порядочность частью морали. Как видите, это не так. Есть еще аргументы?