Страница:
Лора сидела на краю кровати, обняв руками колени и положив на них голову.
Я остановился прямо перед ней.
– Это я, Лора.
Вытаращив глаза, она вскочила на ноги и скорчилась, прижавшись к стене. Я не отставал.
– Это я.
По-видимому, она не сразу узнала мои мысли, потому что прежде слышала только голос. Попыталась улыбнуться, но не смогла. Потом изобразила на лице надменное равнодушие – также без особого успеха. Радость по поводу нашей встречи удалась ей еще хуже. Я ждал. Наконец совершенные черты сложились в маску ужаса. Лицо судорожно подергивалось, рот искривился, глаза расширились. – Ты! – воскликнула Лора.
32
33
Я остановился прямо перед ней.
– Это я, Лора.
Вытаращив глаза, она вскочила на ноги и скорчилась, прижавшись к стене. Я не отставал.
– Это я.
По-видимому, она не сразу узнала мои мысли, потому что прежде слышала только голос. Попыталась улыбнуться, но не смогла. Потом изобразила на лице надменное равнодушие – также без особого успеха. Радость по поводу нашей встречи удалась ей еще хуже. Я ждал. Наконец совершенные черты сложились в маску ужаса. Лицо судорожно подергивалось, рот искривился, глаза расширились. – Ты! – воскликнула Лора.
32
– Как ты сюда попал? Где ты?
– Везде… Здесь, например, – шепнул я в ухо. – Эй! – позвал с потолка. – Вот он я, – добавил снизу.
Лора в ужасе посмотрела на свой живот, будто услышала голос еще не рожденного младенца.
– Не надо! – Она зажала уши. – Не хочу тебя слушать.
– Выслушаешь, никуда не денешься, – усмехнулся я, придвигаясь к самому ее лицу. – У меня есть вопросы, и на них ты ответишь. Потом я убью тебя.
Поняв, что отделаться от меня не удастся, она отняла руки от ушей и стала массировать виски. Устало вздохнула, снова взглянула на свой живот.
– Ты не можешь убить меня. Ты только лишь голос. Пускай надеется, оно и к лучшему. Интереснее будет разговор.
– Скажи, Лора, зачем ты убила мою мать?
Она молчала, нервно почесывая руки. Потом резко поднялась на ноги, подошла к постели и села.
– Оставь меня в покое! Ты просто плохой сон.
– Зачем, Лора?
Зеленые глаза напряженно застыли, она думала, что сказать, взвешивая варианты ответов. Рот сжался так крепко, что губы побелели, делая ее похожей на беззубую старуху.
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
– Лора, – продолжал настаивать я. – Скажи мне правду, и я убью тебя быстро.
– Ты не понимаешь, – жалобно простонала она. – Они меня заставили… Я не могла отказаться!
Это звучало правдоподобно и в то же время фальшиво – полупризнание, рассчитанное на то, чтобы добиться снисхождения. Можно было бы и поверить, не помни я так отчетливо, что она перестала называть холоков «они», едва получив мое семя!
– Опять «они»? – укоризненно заметил я. Уроки Нэнси не пропали даром. – Они твоя семья, Лора. Ты можешь отдавать им приказания. Они называют тебя матерью!
– Это просто форма обращения…
– Ерунда! – огрызнулся я. – Итак, зачем?
Я повторял вопрос снова и снова, пока Лора не застонала, закрыв лицо руками. Тяжко вздохнув, она заговорила:
– Зачатие произошло после того, как умерла твоя мать. Это было известно. У меня было мало времени, и я всего лишь ускорила события. Она все равно была обречена.
Взгляд Лоры был пуст, голос равнодушен. Целых три причины, хотя достаточно было одной. Я решил проверить ее на искренность.
– Правительство знало о том, что ты сделала? Она подумала, потом решилась подкрепить алиби:
– Само собой. Это было частью соглашения.
– Врешь! Они думали, что убил я!
Глаза ее забегали, она принялась скрести копями голову, оставляя красные следы.
– Зачем ты убила мою мать? Мне нужна правда! Лора надолго задумалась.
– Правда? – Она встала на колени, отшвырнув одеяло, словно дикая кошка, готовая прыгнуть. – Так ты хочешь правды?
Передо мной была прежняя Лора, спокойная, отстраненная, но на этот раз я почувствовал, какая холодная жестокость стояла за этим спокойствием.
Спрыгнув с постели, она подошла к настенному экрану и скомандовала:
– Объект Доннелли. Досье.
Экран вспыхнул зеленым светом, превратившись в мозаичное панно из графиков и таблиц, перемежаемых движущимися изображениями. Картинки менялись с невероятной скоростью, мне трудно даже представить, какой оперативной памятью должна была обладать эта система. Вот и знакомая белая комната, несколько мужчин выстроились в ряд, у всех эрекция. Камера дает крупный план третьего слева. Это я. Памятный допрос из сна годичной давности повторяется слово в слово, но запись воспроизводится ускоренно, и речь напоминает птичье чириканье.
Странно, она же говорила, что сны записывать невозможно! Впрочем, нет, это не сам сон, а лишь мои полустертые воспоминания о нем. Фильм памяти – вот что это такое! Качество в целом неважное, со скачками и пропусками, как на потертой шестнадцатимиллиметровой пленке… Силуэт Лоры четко выделяется на фоне экрана, она стоит подбоченившись и смотрит, потом поворачивается.
– Правда в том, что ты не смог бы влюбиться ни в одну женщину, пока была жива она! Твой психологический портрет ясно показывал, как сильно ты был на ней зациклен. Все твои сны представляли собой мешанину из материнских комплексов. С каждой из своих подружек ты разыгрывал один и тот же тип конфликта, проецируя на них свои проблемы, снова и снова стремясь отстоять свою независимость. Ни одна женщина не смогла бы еще раз взять над тобой верх.
Жестоко, но верно. Даже тело мое отреагировало на эти слова, напрягшись и одеревенев, в то время как разум метался в безуспешных поисках опровергающих аргументов.
На экране пошла ускоренная запись наших сеансов. В лихорадочной пантомиме я втыкал в рот сигарету за сигаретой. Лора сидела передо мной скрестив ноги, то и дело меняя их местами. Движения ее жестикулирующих рук сливались в расплывшееся пятно. Облака в окне непрерывно меняли очертания, словно дымовые сигналы. Вот она отсчитывает деньги мне в руку. Вот…
Лора продолжала, отстраненно, четко, властно – как судья, читающий приговор:
– Я стала той, в которой ты так нуждался: женщиной абсолютно зависимой. Несчастной жертвой, которой во всем мире был нужен только ты, твоя вера, твоя любовь. Я отразила, как в зеркале, то, чего хотела твоя мать от тебя самого, и позволила тебе перенести свои проблемы на меня… – Взмах руки, и на экране застыло мое перекошенное от гнева лицо. – Мы с тобой все время спорили, и я каждый раз давала тебе взять верх. То самое, чего твоя мать ни за что не допустила бы. Позволяла тебе быть тем, кто контролирует, чье слово всегда последнее, кто знает все лучше всех. Доктором.
Я едва сдерживал бешенство. Как смела она так играть с моей жизнью? По какому праву?
Мое взрослое лицо вдруг перевернулось, превратившись в испуганное личико ребенка, висящего вниз головой. На чем он висит, на перекладине? Голова вдруг закружилась, к горлу подступила тошнота. Кто этот ребенок, смотрящий снизу вверх с таким ужасом и отчаянием? Чья фигура возвышается над ним? Да это же моя мать! Не помню такого…
– Почему доктором? – продолжала Лора уже громче. – Потому что тайна – это единственное, чего ты не можешь перенести. Потому что ты не понимаешь ничего, но непременно должен объяснить все. Потому что ты так никогда и не узнал, кто она была и почему делала то, что делала. – Снова взмах руки. – Зачатие!
Лора и я в постели в доме священника. Два обнаженных тела, объятия, секс. Смотреть со стороны на мое добровольное подчинение этому омерзительному прекрасному существу было трудно, тем более сознавая, что все происходящее – ложь. Что тогда порнография, если не это? Но хуже всего был панический шепот, раздававшийся в моем мозгу, постепенно набирая силу. Я что-то забыл. Что-то очень важное и очень опасное. Но что? Может быть, это: где находилась камера, снимавшая нас?
– Я преподнесла тебе на блюдечке твою излюбленную тайну, – продолжала Лора. – Тайну любви. Воплотила в жизнь загадочную женщину, чтобы ты мог в очередной раз упражнять свои комплексы, только на сей раз проникшись убеждением, что ты главный, что ты задаешь тон и рано или поздно разгадаешь ее тайну… Я шаг за шагом разрушала твое уютное привычное «Я». Скармливала тебе невероятные подробности, чтобы поколебать твою веру в силу собственного разума. Чем сильнее ты сомневался в своей реальности, тем скорее должен был войти в мою. Стать доверчивой пешкой, стать жертвой. Тем, чем ты поклялся в душе никогда не быть, но на самом деле всегда хотел.
Она с усмешкой взглянула на экран.
– И только когда я завоевала твою драгоценную «любовь», когда твоя жалкая болезненная личность развалилась па части, ты перестал наконец быть послушным сыночком своей мамочки – ты стал моим.
Ну что ж, я получил что хотел. Холодную, жестокую правду. Лора безжалостно содрала тонкий защитный слой моей психики и оставила ее кровоточить под обжигающими лучами насмешек. Я был глубоко потрясен, однако в душе не переставал ворочаться все тот же вопрос: откуда же они, черт побери, снимали? Если это лента памяти, то чьей? Мы же были одни, совсем одни – только Лора и я!
На экране возникло перевернутое лицо матери, молодое, освещенное бликами летнего солнца. Лора смотрела, скрестив руки, лицо расплылось и вновь обрело четкость, став на сорок лет старше – изжелта-бледное страдающее лицо умирающей женщины.
– Вот как я ее убила.
Я наблюдал все с начала до конца. Моя мать стонала и корчилась от боли, а я смотрел…
– Разве ты сам не мечтал всегда это сделать? Но был так напуган своей яростью, что подавил ее, вытеснив гипертрофированным пацифизмом и грандиозными планами спасения мира путем помощи несчастным. – Лора презрительно усмехнулась. – Ты и в самом деле думаешь, что сможешь меня убить? Да у тебя никогда в жизни не хватило бы на это духу!
Она издала легкий свист, и экран наполнился кадрами человеческих жестокостей. Лагеря смерти, чудовищные пытки, казни, напалм, Хиросима. Обугленные кости, сожженные лица, разорванные в клочья тела. Я смотрел глазами сотен жертв в последние мгновения их жизни. Никакие слова не могут передать ужас, наполнивший мою душу. Я бы закрыл глаза, но закрывать было нечего.
– «Жизнь священна»? «Не убий»? – Она показала на экран. – Тридцать семь тысяч человек умирают у вас от голода каждый день, и это лишь приблизительная цифра! Тринадцать миллионов в год! В основном – женщины и дети. Вы продолжаете эксплуатировать низшие слои общества, держа их в постоянной бедности. Подвергаете людей дискриминации по признаку пола и цвета кожи. Тратите больше трети ресурсов на вооружение. Ради «сохранения мира» совершенствуете технологию геноцида и клянетесь, что никогда не примените ее. А между тем уже применяли! Дважды! Вы никогда не упускаете случая пнуть слабого или глупого. Ваша история создана маньяками, насильниками, убийцами. Цивилизация преступников, убежденных в своей невинности и проповедующих Любовь!
Экран стал черно-белым, на нем стали появляться изображения храмов и священных мест, принадлежащих всевозможным религиозным культам. Мне бросилось в глаза, что все они нечеткие, размытые, любительского качества. Сооружения из камня: развалины храмов, пустые мечети и синагоги, обломки кельтских крестов, подгнившие деревянные идолы. Интерьеров я не увидел ни разу, как будто религия была лишь археологическим фактом, остатками древней культуры, ритуалы которой темны и непонятны. Религия была для холоков белым пятном, так же как музыка – белым шумом.
Лора насмешливо продолжала:
– Все ваши культы говорят одно и тоже: возлюби ближнего своего. Любовный мотив присутствует во всех формах вашей культуры. Любовные песни, любовные романы, любовные пьесы. Вы все как один верите в то, что любовь существует. Вы думаете, что если долю повторять одно и то же, то нереальное воплотится и жизнь…
Мне пришли на ум слова Сола. В свое время он говорил примерно то же самое, но на другую тему. Как странно: людям столь же трудно представить мир без врагов, как ходокам – мир, в котором есть любовь. По-видимому, эта часть Лориной лекции была призвана окончательно заклеймить человечество, но на меня она произвела прямо противоположный эффект. Я почувствовал, как тупы и ущербны холоки – и как одиноки… Молитва для них как удар током, она разрывает связь – так говорил Сол. Возможно, любое упоминание о божественном и духовном заставляет холоков особенно сильно переживать свою изоляцию, невозможность дотронуться, ощутить близость.
Внезапно на экране появилась молодая женщина. Она держала за ногу голого маленького ребенка над открытым колодцем. Детское тело раскачивалось взад-вперед над темным провалом, где единственный свет исходил от круглого зеркала воды глубоко внизу. Женщина говорила спокойно, повторяя одну простую фразу: «Ты будешь хорошим мальчиком? Ты будешь хорошим мальчиком?» Наблюдая эту сцену, я почувствовал, что из моей груди рвется крик. Дыхание перехватило. Тот самый сюжет, что уже был, – ребенок, висящий вниз головой. Только теперь все стало понятно.
Это были моя мать и я.
– Знаешь ли ты, сколько ваших детей каждую ночь мучаются кошмарами? Мы знаем. А знаешь почему? Потому что любящие родители ежедневно мучают их «для их же собственного блага»! Ремнями и палками, кулаками и ногами, словами, наконец! Вы делаете все возможное дли собственного вымирания и зовете это любовью!
Вот ваше наследие! Вот откуда взялись холоки! Вы монстры, вы кошмар, вы не мой народ! Это мы ваши дети. Вот правда, которую ты хотел!
Экран погас. Лора села на пол и устало привалилась к стене, скрестив ноги.
– Моему папочке следовало предупредить тебя, что со мной шутить опасно.
– Сьюки? – усмехнулся я. Интересно, что она скажет, когда узнает…
– Нет, земному папочке.
– Ты имеешь в виду того, которого ваша просвещенная раса украла, чтобы взять образцы? – удивился я.
– Не только образцы, док, – криво улыбнулась она. – Они с ним трахались. Интересно было бы посмотреть, как этот коротышка пыхтел у них между ног. Сьюки говорит, ему понравилось.
Я похолодел.
– Судороги! – голос Ванды. Лора продолжала:
– Теперь, думаю, папочка не слишком любит вспоминать о младенце, которого оставил у холоков… Или он забыл рассказать тебе о своей самой большой сделке? – Она задумчиво рисовала пальцем круги на стене. – Помнишь, мы говорили о его машине? Холодная война, коммунистическая угроза и все прочее… Он отправился сюда и предложил соглашение. Оружие в обмен на заложников. Дал холокам свое семя, а они стали вашим самым совершенным оружием. Он заплатил за него мной! Вскоре русские ученые один за другим стати впадать в депрессию, терять память, сходить с ума. Мы съели все их сны, все до одного! Их наука и техника сдали позиции, а американская, наоборот, сделала рывок вперед. Гонку вооружений за вас выиграли мы… Лишь много позже папочка осознал, как недооценивал своих соплеменников. Вам мало уничтожить противника десять, пятьдесят, сто раз – вы непременно хотите всеобщего уничтожения!
Когда ему стало ясно, что мы согласились на обмен, потому что наше существование зависит от вашей гибели, было уже слишком поздно. Он кинулся сюда, решив убить всех холоков одного за другим, но так и не смог! Отец абсолютного оружия просто-напросто нас пожалел. Особенно меня. И ему пришел в голову новый план: воздействовать на будущее, изменив прошлое. Заманить меня к вам, сделать так, чтобы я забеременела, и не отпускать назад. Можно подумать, что хоть один холок, будучи в здравом уме, согласится жить в вашем времени!
Лора расхохоталась.
– Ах, бедный папочка! Наивный мечтатель, добрый философ, просто святой! Человек, продавший родную дочь, чтобы спасти свою страну! Что он тебе наговорил? Небось сказал, что это был заговор холоков? – Она снова захихикала. – Весь план придумал он с начала до конца!
Я чувствовал, что схожу с ума. Внутри все сжалось, мысли путались, руки дрожали. Перед глазами мелькали жуткие образы, которых я не пожелал бы и врагу. Однако какой-то крошечный пятачок сознания еще держался и был способен соображать. И в этом уголке, словно заезженная пластинка, упорно вертелась одна и та же мысль: чей был тот сон, где у них стояла камера? В комнате не было никого, только мы двое!
Лора и я.
Лора и я.
Лора и я, если, конечно, не считать маленького красного кардинала, который сидел на шторе.
Аймиш все видел.
Теперь он в номере отеля.
Он наблюдал за всем происходящим.
Холоки могли узнать о нас все. Через его память. О Соле,… о Ванде… и обо мне.
– Я убью тебя! – прорычал я. Лора рывком поднялась на ноги.
– Ты не сможешь даже дотронуться до меня! Ты спишь. Здесь у тебя нет власти. – Она устало опустилась на кровать и принялась массировать соски, очевидно, подготавливая их к будущему кормлению. Потом вдруг расхохоталась: – Да ты знаешь, что тебя вообще не существует в природе? Ты лишь жалкий осколок возможного прошлого, которое закончилось, когда ты поплыл за мной у мыса Пили! – Я посмотрел на нее с недоумением. Она опять рассмеялась. – Я сказала «идем», и ты пошел. Белый Вихрь доставил нас сюда. Теперь ты один из нас!
– Я не…
– Да, именно так! Ты же любил меня, помнишь? Даже после всей моей лжи. Даже после того, как я призналась! Ты сам это сказал. Пошел за мной в воду. Нам пришлось потом оживлять тебя. Ты ненастоящий, ты просто сон из нереального прошлого, который так и не стал явью. Ты проиграл.
– Неправда!
– Ты не можешь воздействовать на будущее, разве Сол тебе не объяснял? Изменяемо только прошлое.
– Ложь! – заорал я.
– Боюсь, что нет, – раздался голос у меня за спиной. Я повернулся. Передо мной стоял мой двойник. Одетый в ту же одежду, в которой я был на мысе, облепленный с ног до головы зеленым желе, он грустно улыбался, как усталый странник, проделавший долгий, долгий путь.
– Везде… Здесь, например, – шепнул я в ухо. – Эй! – позвал с потолка. – Вот он я, – добавил снизу.
Лора в ужасе посмотрела на свой живот, будто услышала голос еще не рожденного младенца.
– Не надо! – Она зажала уши. – Не хочу тебя слушать.
– Выслушаешь, никуда не денешься, – усмехнулся я, придвигаясь к самому ее лицу. – У меня есть вопросы, и на них ты ответишь. Потом я убью тебя.
Поняв, что отделаться от меня не удастся, она отняла руки от ушей и стала массировать виски. Устало вздохнула, снова взглянула на свой живот.
– Ты не можешь убить меня. Ты только лишь голос. Пускай надеется, оно и к лучшему. Интереснее будет разговор.
– Скажи, Лора, зачем ты убила мою мать?
Она молчала, нервно почесывая руки. Потом резко поднялась на ноги, подошла к постели и села.
– Оставь меня в покое! Ты просто плохой сон.
– Зачем, Лора?
Зеленые глаза напряженно застыли, она думала, что сказать, взвешивая варианты ответов. Рот сжался так крепко, что губы побелели, делая ее похожей на беззубую старуху.
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
– Лора, – продолжал настаивать я. – Скажи мне правду, и я убью тебя быстро.
– Ты не понимаешь, – жалобно простонала она. – Они меня заставили… Я не могла отказаться!
Это звучало правдоподобно и в то же время фальшиво – полупризнание, рассчитанное на то, чтобы добиться снисхождения. Можно было бы и поверить, не помни я так отчетливо, что она перестала называть холоков «они», едва получив мое семя!
– Опять «они»? – укоризненно заметил я. Уроки Нэнси не пропали даром. – Они твоя семья, Лора. Ты можешь отдавать им приказания. Они называют тебя матерью!
– Это просто форма обращения…
– Ерунда! – огрызнулся я. – Итак, зачем?
Я повторял вопрос снова и снова, пока Лора не застонала, закрыв лицо руками. Тяжко вздохнув, она заговорила:
– Зачатие произошло после того, как умерла твоя мать. Это было известно. У меня было мало времени, и я всего лишь ускорила события. Она все равно была обречена.
Взгляд Лоры был пуст, голос равнодушен. Целых три причины, хотя достаточно было одной. Я решил проверить ее на искренность.
– Правительство знало о том, что ты сделала? Она подумала, потом решилась подкрепить алиби:
– Само собой. Это было частью соглашения.
– Врешь! Они думали, что убил я!
Глаза ее забегали, она принялась скрести копями голову, оставляя красные следы.
– Зачем ты убила мою мать? Мне нужна правда! Лора надолго задумалась.
– Правда? – Она встала на колени, отшвырнув одеяло, словно дикая кошка, готовая прыгнуть. – Так ты хочешь правды?
Передо мной была прежняя Лора, спокойная, отстраненная, но на этот раз я почувствовал, какая холодная жестокость стояла за этим спокойствием.
Спрыгнув с постели, она подошла к настенному экрану и скомандовала:
– Объект Доннелли. Досье.
Экран вспыхнул зеленым светом, превратившись в мозаичное панно из графиков и таблиц, перемежаемых движущимися изображениями. Картинки менялись с невероятной скоростью, мне трудно даже представить, какой оперативной памятью должна была обладать эта система. Вот и знакомая белая комната, несколько мужчин выстроились в ряд, у всех эрекция. Камера дает крупный план третьего слева. Это я. Памятный допрос из сна годичной давности повторяется слово в слово, но запись воспроизводится ускоренно, и речь напоминает птичье чириканье.
Странно, она же говорила, что сны записывать невозможно! Впрочем, нет, это не сам сон, а лишь мои полустертые воспоминания о нем. Фильм памяти – вот что это такое! Качество в целом неважное, со скачками и пропусками, как на потертой шестнадцатимиллиметровой пленке… Силуэт Лоры четко выделяется на фоне экрана, она стоит подбоченившись и смотрит, потом поворачивается.
– Правда в том, что ты не смог бы влюбиться ни в одну женщину, пока была жива она! Твой психологический портрет ясно показывал, как сильно ты был на ней зациклен. Все твои сны представляли собой мешанину из материнских комплексов. С каждой из своих подружек ты разыгрывал один и тот же тип конфликта, проецируя на них свои проблемы, снова и снова стремясь отстоять свою независимость. Ни одна женщина не смогла бы еще раз взять над тобой верх.
Жестоко, но верно. Даже тело мое отреагировало на эти слова, напрягшись и одеревенев, в то время как разум метался в безуспешных поисках опровергающих аргументов.
На экране пошла ускоренная запись наших сеансов. В лихорадочной пантомиме я втыкал в рот сигарету за сигаретой. Лора сидела передо мной скрестив ноги, то и дело меняя их местами. Движения ее жестикулирующих рук сливались в расплывшееся пятно. Облака в окне непрерывно меняли очертания, словно дымовые сигналы. Вот она отсчитывает деньги мне в руку. Вот…
Лора продолжала, отстраненно, четко, властно – как судья, читающий приговор:
– Я стала той, в которой ты так нуждался: женщиной абсолютно зависимой. Несчастной жертвой, которой во всем мире был нужен только ты, твоя вера, твоя любовь. Я отразила, как в зеркале, то, чего хотела твоя мать от тебя самого, и позволила тебе перенести свои проблемы на меня… – Взмах руки, и на экране застыло мое перекошенное от гнева лицо. – Мы с тобой все время спорили, и я каждый раз давала тебе взять верх. То самое, чего твоя мать ни за что не допустила бы. Позволяла тебе быть тем, кто контролирует, чье слово всегда последнее, кто знает все лучше всех. Доктором.
Я едва сдерживал бешенство. Как смела она так играть с моей жизнью? По какому праву?
Мое взрослое лицо вдруг перевернулось, превратившись в испуганное личико ребенка, висящего вниз головой. На чем он висит, на перекладине? Голова вдруг закружилась, к горлу подступила тошнота. Кто этот ребенок, смотрящий снизу вверх с таким ужасом и отчаянием? Чья фигура возвышается над ним? Да это же моя мать! Не помню такого…
– Почему доктором? – продолжала Лора уже громче. – Потому что тайна – это единственное, чего ты не можешь перенести. Потому что ты не понимаешь ничего, но непременно должен объяснить все. Потому что ты так никогда и не узнал, кто она была и почему делала то, что делала. – Снова взмах руки. – Зачатие!
Лора и я в постели в доме священника. Два обнаженных тела, объятия, секс. Смотреть со стороны на мое добровольное подчинение этому омерзительному прекрасному существу было трудно, тем более сознавая, что все происходящее – ложь. Что тогда порнография, если не это? Но хуже всего был панический шепот, раздававшийся в моем мозгу, постепенно набирая силу. Я что-то забыл. Что-то очень важное и очень опасное. Но что? Может быть, это: где находилась камера, снимавшая нас?
– Я преподнесла тебе на блюдечке твою излюбленную тайну, – продолжала Лора. – Тайну любви. Воплотила в жизнь загадочную женщину, чтобы ты мог в очередной раз упражнять свои комплексы, только на сей раз проникшись убеждением, что ты главный, что ты задаешь тон и рано или поздно разгадаешь ее тайну… Я шаг за шагом разрушала твое уютное привычное «Я». Скармливала тебе невероятные подробности, чтобы поколебать твою веру в силу собственного разума. Чем сильнее ты сомневался в своей реальности, тем скорее должен был войти в мою. Стать доверчивой пешкой, стать жертвой. Тем, чем ты поклялся в душе никогда не быть, но на самом деле всегда хотел.
Она с усмешкой взглянула на экран.
– И только когда я завоевала твою драгоценную «любовь», когда твоя жалкая болезненная личность развалилась па части, ты перестал наконец быть послушным сыночком своей мамочки – ты стал моим.
Ну что ж, я получил что хотел. Холодную, жестокую правду. Лора безжалостно содрала тонкий защитный слой моей психики и оставила ее кровоточить под обжигающими лучами насмешек. Я был глубоко потрясен, однако в душе не переставал ворочаться все тот же вопрос: откуда же они, черт побери, снимали? Если это лента памяти, то чьей? Мы же были одни, совсем одни – только Лора и я!
На экране возникло перевернутое лицо матери, молодое, освещенное бликами летнего солнца. Лора смотрела, скрестив руки, лицо расплылось и вновь обрело четкость, став на сорок лет старше – изжелта-бледное страдающее лицо умирающей женщины.
– Вот как я ее убила.
Я наблюдал все с начала до конца. Моя мать стонала и корчилась от боли, а я смотрел…
– Разве ты сам не мечтал всегда это сделать? Но был так напуган своей яростью, что подавил ее, вытеснив гипертрофированным пацифизмом и грандиозными планами спасения мира путем помощи несчастным. – Лора презрительно усмехнулась. – Ты и в самом деле думаешь, что сможешь меня убить? Да у тебя никогда в жизни не хватило бы на это духу!
Она издала легкий свист, и экран наполнился кадрами человеческих жестокостей. Лагеря смерти, чудовищные пытки, казни, напалм, Хиросима. Обугленные кости, сожженные лица, разорванные в клочья тела. Я смотрел глазами сотен жертв в последние мгновения их жизни. Никакие слова не могут передать ужас, наполнивший мою душу. Я бы закрыл глаза, но закрывать было нечего.
– «Жизнь священна»? «Не убий»? – Она показала на экран. – Тридцать семь тысяч человек умирают у вас от голода каждый день, и это лишь приблизительная цифра! Тринадцать миллионов в год! В основном – женщины и дети. Вы продолжаете эксплуатировать низшие слои общества, держа их в постоянной бедности. Подвергаете людей дискриминации по признаку пола и цвета кожи. Тратите больше трети ресурсов на вооружение. Ради «сохранения мира» совершенствуете технологию геноцида и клянетесь, что никогда не примените ее. А между тем уже применяли! Дважды! Вы никогда не упускаете случая пнуть слабого или глупого. Ваша история создана маньяками, насильниками, убийцами. Цивилизация преступников, убежденных в своей невинности и проповедующих Любовь!
Экран стал черно-белым, на нем стали появляться изображения храмов и священных мест, принадлежащих всевозможным религиозным культам. Мне бросилось в глаза, что все они нечеткие, размытые, любительского качества. Сооружения из камня: развалины храмов, пустые мечети и синагоги, обломки кельтских крестов, подгнившие деревянные идолы. Интерьеров я не увидел ни разу, как будто религия была лишь археологическим фактом, остатками древней культуры, ритуалы которой темны и непонятны. Религия была для холоков белым пятном, так же как музыка – белым шумом.
Лора насмешливо продолжала:
– Все ваши культы говорят одно и тоже: возлюби ближнего своего. Любовный мотив присутствует во всех формах вашей культуры. Любовные песни, любовные романы, любовные пьесы. Вы все как один верите в то, что любовь существует. Вы думаете, что если долю повторять одно и то же, то нереальное воплотится и жизнь…
Мне пришли на ум слова Сола. В свое время он говорил примерно то же самое, но на другую тему. Как странно: людям столь же трудно представить мир без врагов, как ходокам – мир, в котором есть любовь. По-видимому, эта часть Лориной лекции была призвана окончательно заклеймить человечество, но на меня она произвела прямо противоположный эффект. Я почувствовал, как тупы и ущербны холоки – и как одиноки… Молитва для них как удар током, она разрывает связь – так говорил Сол. Возможно, любое упоминание о божественном и духовном заставляет холоков особенно сильно переживать свою изоляцию, невозможность дотронуться, ощутить близость.
Внезапно на экране появилась молодая женщина. Она держала за ногу голого маленького ребенка над открытым колодцем. Детское тело раскачивалось взад-вперед над темным провалом, где единственный свет исходил от круглого зеркала воды глубоко внизу. Женщина говорила спокойно, повторяя одну простую фразу: «Ты будешь хорошим мальчиком? Ты будешь хорошим мальчиком?» Наблюдая эту сцену, я почувствовал, что из моей груди рвется крик. Дыхание перехватило. Тот самый сюжет, что уже был, – ребенок, висящий вниз головой. Только теперь все стало понятно.
Это были моя мать и я.
– Знаешь ли ты, сколько ваших детей каждую ночь мучаются кошмарами? Мы знаем. А знаешь почему? Потому что любящие родители ежедневно мучают их «для их же собственного блага»! Ремнями и палками, кулаками и ногами, словами, наконец! Вы делаете все возможное дли собственного вымирания и зовете это любовью!
Вот ваше наследие! Вот откуда взялись холоки! Вы монстры, вы кошмар, вы не мой народ! Это мы ваши дети. Вот правда, которую ты хотел!
Экран погас. Лора села на пол и устало привалилась к стене, скрестив ноги.
– Моему папочке следовало предупредить тебя, что со мной шутить опасно.
– Сьюки? – усмехнулся я. Интересно, что она скажет, когда узнает…
– Нет, земному папочке.
– Ты имеешь в виду того, которого ваша просвещенная раса украла, чтобы взять образцы? – удивился я.
– Не только образцы, док, – криво улыбнулась она. – Они с ним трахались. Интересно было бы посмотреть, как этот коротышка пыхтел у них между ног. Сьюки говорит, ему понравилось.
Я похолодел.
– Судороги! – голос Ванды. Лора продолжала:
– Теперь, думаю, папочка не слишком любит вспоминать о младенце, которого оставил у холоков… Или он забыл рассказать тебе о своей самой большой сделке? – Она задумчиво рисовала пальцем круги на стене. – Помнишь, мы говорили о его машине? Холодная война, коммунистическая угроза и все прочее… Он отправился сюда и предложил соглашение. Оружие в обмен на заложников. Дал холокам свое семя, а они стали вашим самым совершенным оружием. Он заплатил за него мной! Вскоре русские ученые один за другим стати впадать в депрессию, терять память, сходить с ума. Мы съели все их сны, все до одного! Их наука и техника сдали позиции, а американская, наоборот, сделала рывок вперед. Гонку вооружений за вас выиграли мы… Лишь много позже папочка осознал, как недооценивал своих соплеменников. Вам мало уничтожить противника десять, пятьдесят, сто раз – вы непременно хотите всеобщего уничтожения!
Когда ему стало ясно, что мы согласились на обмен, потому что наше существование зависит от вашей гибели, было уже слишком поздно. Он кинулся сюда, решив убить всех холоков одного за другим, но так и не смог! Отец абсолютного оружия просто-напросто нас пожалел. Особенно меня. И ему пришел в голову новый план: воздействовать на будущее, изменив прошлое. Заманить меня к вам, сделать так, чтобы я забеременела, и не отпускать назад. Можно подумать, что хоть один холок, будучи в здравом уме, согласится жить в вашем времени!
Лора расхохоталась.
– Ах, бедный папочка! Наивный мечтатель, добрый философ, просто святой! Человек, продавший родную дочь, чтобы спасти свою страну! Что он тебе наговорил? Небось сказал, что это был заговор холоков? – Она снова захихикала. – Весь план придумал он с начала до конца!
Я чувствовал, что схожу с ума. Внутри все сжалось, мысли путались, руки дрожали. Перед глазами мелькали жуткие образы, которых я не пожелал бы и врагу. Однако какой-то крошечный пятачок сознания еще держался и был способен соображать. И в этом уголке, словно заезженная пластинка, упорно вертелась одна и та же мысль: чей был тот сон, где у них стояла камера? В комнате не было никого, только мы двое!
Лора и я.
Лора и я.
Лора и я, если, конечно, не считать маленького красного кардинала, который сидел на шторе.
Аймиш все видел.
Теперь он в номере отеля.
Он наблюдал за всем происходящим.
Холоки могли узнать о нас все. Через его память. О Соле,… о Ванде… и обо мне.
– Я убью тебя! – прорычал я. Лора рывком поднялась на ноги.
– Ты не сможешь даже дотронуться до меня! Ты спишь. Здесь у тебя нет власти. – Она устало опустилась на кровать и принялась массировать соски, очевидно, подготавливая их к будущему кормлению. Потом вдруг расхохоталась: – Да ты знаешь, что тебя вообще не существует в природе? Ты лишь жалкий осколок возможного прошлого, которое закончилось, когда ты поплыл за мной у мыса Пили! – Я посмотрел на нее с недоумением. Она опять рассмеялась. – Я сказала «идем», и ты пошел. Белый Вихрь доставил нас сюда. Теперь ты один из нас!
– Я не…
– Да, именно так! Ты же любил меня, помнишь? Даже после всей моей лжи. Даже после того, как я призналась! Ты сам это сказал. Пошел за мной в воду. Нам пришлось потом оживлять тебя. Ты ненастоящий, ты просто сон из нереального прошлого, который так и не стал явью. Ты проиграл.
– Неправда!
– Ты не можешь воздействовать на будущее, разве Сол тебе не объяснял? Изменяемо только прошлое.
– Ложь! – заорал я.
– Боюсь, что нет, – раздался голос у меня за спиной. Я повернулся. Передо мной стоял мой двойник. Одетый в ту же одежду, в которой я был на мысе, облепленный с ног до головы зеленым желе, он грустно улыбался, как усталый странник, проделавший долгий, долгий путь.
33
– Я ушел с ней, потому что любил ее.
Мой двойник подошел к Лоре и обнял ее. Неужели я так хожу – косолапо, ссутулившись, будто привык вечно пригибаться, входя в дверь?
– Уходи, – бросила мне Лора через его плечо. – Ты призрак, ты никто!
– Ты холок, – прошипел я двойнику. – Вес это ложь! Он обернулся.
– Мысль разумная, так вполне могло бы быть, но все-таки… Я – это ты, Джон.
– Докажи!
– Как? – снова улыбнулся двойник.
Подумав с минуту, я понял, что он прав. Будь я на его месте, и то не сумел бы доказать. Так или иначе, думал он так же, как я. Наш обмен репликами вполне мог бы сойти за монолог перед зеркалом. Кроме того, в отличие от Лоры он смотрел мне прямо в глаза, точно зная, где я нахожусь.
Двойник бережно уложил Лору и укрыл одеялом. Легко прикоснулся к ее животу, она накрыла его руку своей.
– Спи, любовь моя, – шепнул он. – Я поговорю с ним.
– Нечего его ублажать! – вскинулась Лора.
– Ш-ш… Не расстраивай ребенка. – Он нежно поцеловал ее в лоб.
Она обвела взглядом комнату, пытаясь определить, где я. Потом гордо выпятила живот, обняв его, словно с боем добытый трофей, и торжествующе произнесла:
– Наш ребенок!
Вся сцена напоминала живописную семейную композицию, написанную художником, в распоряжении которого были лишь различные оттенки зеленого. Такой я в последний раз увидел Лору – лысой, без бровей, с огромным животом. Изумрудные глаза, столь выделявшиеся в моем сереньком рабочем кабинете, совсем терялись в фантастическом подводном царстве среди зеленых стен, пола и потолка. Казалось, я смотрю сквозь очки с зелеными стеклами.
Такое счастливое семейство… Кто бы на моем месте решился погубить их жизнь? Может, просто уйти, оставить все как есть? В конце концов, это ведь только сон. Наверное, Лора права, и я здесь беспомощен. Мне стало все безразлично, на сердце навалилась тяжесть, словно с сильного похмелья. Да, конечно, можно взять пульт и переключить канал. Проснуться в другом мире… Только зачем? Куда мне спешить? Здесь совсем неплохо, можно и задержаться немного, а если станет скучно, поохотиться на «овощей», как называл их Сол… Остальное – его проблемы. Черт побери, он меня втянул в эту историю, пусть теперь сам и решает, как быть… Аймиш? Да пускай смотрит, что мне с того. Пускай федералы делают что хотят: врываются в номер, хватают Сола, Ванду, меня… Подумаешь! Все надоело, все…
Я повернулся и медленно поплыл по коридору, как воздушный шарик, сам не зная куда.
– Эй! – послышался голос за спиной. Опять этот двойник. Я не стал оглядываться.
– Эй, стой! – Он бежал за мной. Догнав, схватил – не спрашивайте как – и поднес к лицу, вглядываясь в меня, словно гадалка в хрустальный шар. – Джон! Джон!
– Чего надо? – раздраженно бросил я.
– Прекрати немедленно! Ты ведешь себя как холок!
– О чем ты? – вздохнул я. – Оставь меня в покое.
– Хватит! – крикнул он.
– Что тебе от меня нужно?
– Только выслушай меня, и все! Пожалуйста!
– Ладно, – вздохнул я.
– Пойдем со мной.
Двойник отпустил меня, прошел несколько шагов и раздвинул стену. Там оказалась крошечная комната снов, такой же куполообразной формы, как и все остальные. Сел, скрестив ноги, прямо на пол и подождал меня. Я остановился перед ним.
– Глупый сон, – вяло проговорил я. – Надоело все…
– Прекрати! – заорал он во весь голос.
– Ты выиграл, подонок! Все кончено, чего тебе еще паю?
– Вот так-то лучше, – улыбнулся двойник. – Я уж думал, ты совсем никакой. – Он огляделся. – Здесь трудно. Приходится все время бороться. Это как сонная болезнь. Я всего месяц здесь, а все еще не привык… Эй!
– Что? – встрепенулся я.
– Следи за собой, а то заснешь, и тогда все пропало!
Я горько рассмеялся. Мне вспомнились университетские сессии, когда мы готовились к экзаменам ночи напролет, засыпая друг друга вопросами. Мой приятель Тимоти, здоровенный бугай из Гросс-Пойнта, то и дело прикладывался к бутылочке, а я не мог. Меня все время клонило ко сну, и…
– Эй!!!
В дверную щель просунулась голова холока, но мой двойник что-то сердито прорычал, и тот исчез.
– Боже мой! Они как официанты – никак не могут оставить в покое. – Он повернулся ко мне. – Джон, я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно!
– Зачем? Это ведь только сон.
– Да, сон! Только если не выслушаешь, это будет твой последний сон.
Я вздохнул.
– Покурить бы…
– Понимаю, – сочувственно кивнул он. – Я бы полмира отдал за пачку «Салема».
– У меня вопрос… – начал я.
– Да?
– Если все уже закончилось, то к чему тебе было предупреждать Хогана и спасать меня в отеле?
Он улыбнулся.
– Я этого еще не делал. Сделаю или нет, зависит оттого, как ты ответишь на мой вопрос. Трудный вопрос, не спеши отвечать. Думай сколько угодно.
– Ну?
– Ты меня любишь?
– О боже… – До чего же идиотский сон.
– Вопрос не так глуп, как кажется.
Мне хотелось послать его к черту. С другой стороны, кому, как не мне, разгадывать подобные головоломки. Люблю ли я сам себя? М-да…
– Не знаю, – протянул я.
– Зато я знаю, – кивнул он. – Не любишь. Ты никогда не любил себя, потому что разочаровал первого человека в своей жизни, который тебя любил. А потом так себя и не простил.
– Мать? – рассмеялся я. – Еще чего! Это она так и не простила меня!
– Неправда! Она извинилась. Тогда, в больнице, помнишь?
Египетская гробница, светящееся золотом тело, ледяные руки… Тогда она в последний раз назвала меня по имени. «Прости меня, Джон», – эти последние слова, казалось, отняли у нее те последние силы, которые еще оставались.
– Так вот что она имела в виду? То, что держала все это в себе так долго?
– Да. И не только.
Я вздрогнул, вспомнив про колодец.
– Как может мать творить такое с собственным ребенком? Зачем?
Он опустил голову.
– Она была больна.
– Я… я никогда об этом не вспоминал.
– Тем не менее оно осталось в тебе на всю жизнь и сделало тебя тем, кто ты есть. А вот я…
– Что?
– Я все помнил. Я и есть все то, о чем ты забыл, та жизнь, о которой ты не помнишь. И я знаю, как тому ребенку удалось пережить то, что случилось у колодца. Только таким способом он смог переварить тот ужас, боль и ощущение предательства со стороны самого любимого человека. Он обвинил во всем себя.
– Брось! Мне было всего пять лет.
– Так часто бывает, ты же сам знаешь, Джон. «Магическое мышление» – классический случай. «Если я буду хорошим, то никогда больше не испытаю такого, и меня будут любить». Сделка в своем роде.
Ничего подобного я не помнил, но чувствовал, что он прав.
– Наверное, тогда и началось мое обращение к церкви… Он печально кивнул.
– Ты поставил себя в очень жесткие рамки и нашел, на ком это выместить.
– На Хогане…
– Правильно. На ком же еще? Он не мог дать сдачи. Для всех ты был чуть ли не святым, а к нему поворачивался обратной стороной.
– Паршиво.
– Ага. Но для всех остальных ты старался выглядеть почти совершенством – единственный способ оправдать свою жизнь для человека, убежденного в собственной никчемности. Потом, уже перестав быть идеальным сыном и идеальным семинаристом, ты натянул на себя маску идеального доктора. Человека, помогающего другим. Потому что себя самого всегда считал неудачником. – Двойник улыбнулся. – Ты и есть неудачник – как и всякий перфекционист.
– Э-э, нет! Прежде чем так меня называть, вспомни мой кабинет!
– Подсознательный протест, не более того, – пожал он плечами. – И опаздываешь ты постоянно тоже поэтому. – Я смутился, потому что как раз собирался сказать про опоздания. – Помнишь, как тебя раздражало самодовольство Стюарта?
– Да.
– Психологическая проекция. То, что ты не хочешь признать в себе, ты осуждаешь и других. И по той же самой причине ты так стараешься убедить клиентов, что они могут быть любимы. Это и есть твой дар. Потому что ты сам слишком хорошо знаешь, что значит быть нелюбимым и пытаться сделать невозможное, чтобы заслужить любовь. В глубине души ты надеешься, что, помогая другим, ты излечишь самого себя. Но так не бывает, ты сам знаешь. Ты должен слезть с крючка, Джон. Надо простить себя. И полюбить.
Мой двойник подошел к Лоре и обнял ее. Неужели я так хожу – косолапо, ссутулившись, будто привык вечно пригибаться, входя в дверь?
– Уходи, – бросила мне Лора через его плечо. – Ты призрак, ты никто!
– Ты холок, – прошипел я двойнику. – Вес это ложь! Он обернулся.
– Мысль разумная, так вполне могло бы быть, но все-таки… Я – это ты, Джон.
– Докажи!
– Как? – снова улыбнулся двойник.
Подумав с минуту, я понял, что он прав. Будь я на его месте, и то не сумел бы доказать. Так или иначе, думал он так же, как я. Наш обмен репликами вполне мог бы сойти за монолог перед зеркалом. Кроме того, в отличие от Лоры он смотрел мне прямо в глаза, точно зная, где я нахожусь.
Двойник бережно уложил Лору и укрыл одеялом. Легко прикоснулся к ее животу, она накрыла его руку своей.
– Спи, любовь моя, – шепнул он. – Я поговорю с ним.
– Нечего его ублажать! – вскинулась Лора.
– Ш-ш… Не расстраивай ребенка. – Он нежно поцеловал ее в лоб.
Она обвела взглядом комнату, пытаясь определить, где я. Потом гордо выпятила живот, обняв его, словно с боем добытый трофей, и торжествующе произнесла:
– Наш ребенок!
Вся сцена напоминала живописную семейную композицию, написанную художником, в распоряжении которого были лишь различные оттенки зеленого. Такой я в последний раз увидел Лору – лысой, без бровей, с огромным животом. Изумрудные глаза, столь выделявшиеся в моем сереньком рабочем кабинете, совсем терялись в фантастическом подводном царстве среди зеленых стен, пола и потолка. Казалось, я смотрю сквозь очки с зелеными стеклами.
Такое счастливое семейство… Кто бы на моем месте решился погубить их жизнь? Может, просто уйти, оставить все как есть? В конце концов, это ведь только сон. Наверное, Лора права, и я здесь беспомощен. Мне стало все безразлично, на сердце навалилась тяжесть, словно с сильного похмелья. Да, конечно, можно взять пульт и переключить канал. Проснуться в другом мире… Только зачем? Куда мне спешить? Здесь совсем неплохо, можно и задержаться немного, а если станет скучно, поохотиться на «овощей», как называл их Сол… Остальное – его проблемы. Черт побери, он меня втянул в эту историю, пусть теперь сам и решает, как быть… Аймиш? Да пускай смотрит, что мне с того. Пускай федералы делают что хотят: врываются в номер, хватают Сола, Ванду, меня… Подумаешь! Все надоело, все…
Я повернулся и медленно поплыл по коридору, как воздушный шарик, сам не зная куда.
– Эй! – послышался голос за спиной. Опять этот двойник. Я не стал оглядываться.
– Эй, стой! – Он бежал за мной. Догнав, схватил – не спрашивайте как – и поднес к лицу, вглядываясь в меня, словно гадалка в хрустальный шар. – Джон! Джон!
– Чего надо? – раздраженно бросил я.
– Прекрати немедленно! Ты ведешь себя как холок!
– О чем ты? – вздохнул я. – Оставь меня в покое.
– Хватит! – крикнул он.
– Что тебе от меня нужно?
– Только выслушай меня, и все! Пожалуйста!
– Ладно, – вздохнул я.
– Пойдем со мной.
Двойник отпустил меня, прошел несколько шагов и раздвинул стену. Там оказалась крошечная комната снов, такой же куполообразной формы, как и все остальные. Сел, скрестив ноги, прямо на пол и подождал меня. Я остановился перед ним.
– Глупый сон, – вяло проговорил я. – Надоело все…
– Прекрати! – заорал он во весь голос.
– Ты выиграл, подонок! Все кончено, чего тебе еще паю?
– Вот так-то лучше, – улыбнулся двойник. – Я уж думал, ты совсем никакой. – Он огляделся. – Здесь трудно. Приходится все время бороться. Это как сонная болезнь. Я всего месяц здесь, а все еще не привык… Эй!
– Что? – встрепенулся я.
– Следи за собой, а то заснешь, и тогда все пропало!
Я горько рассмеялся. Мне вспомнились университетские сессии, когда мы готовились к экзаменам ночи напролет, засыпая друг друга вопросами. Мой приятель Тимоти, здоровенный бугай из Гросс-Пойнта, то и дело прикладывался к бутылочке, а я не мог. Меня все время клонило ко сну, и…
– Эй!!!
В дверную щель просунулась голова холока, но мой двойник что-то сердито прорычал, и тот исчез.
– Боже мой! Они как официанты – никак не могут оставить в покое. – Он повернулся ко мне. – Джон, я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно!
– Зачем? Это ведь только сон.
– Да, сон! Только если не выслушаешь, это будет твой последний сон.
Я вздохнул.
– Покурить бы…
– Понимаю, – сочувственно кивнул он. – Я бы полмира отдал за пачку «Салема».
– У меня вопрос… – начал я.
– Да?
– Если все уже закончилось, то к чему тебе было предупреждать Хогана и спасать меня в отеле?
Он улыбнулся.
– Я этого еще не делал. Сделаю или нет, зависит оттого, как ты ответишь на мой вопрос. Трудный вопрос, не спеши отвечать. Думай сколько угодно.
– Ну?
– Ты меня любишь?
– О боже… – До чего же идиотский сон.
– Вопрос не так глуп, как кажется.
Мне хотелось послать его к черту. С другой стороны, кому, как не мне, разгадывать подобные головоломки. Люблю ли я сам себя? М-да…
– Не знаю, – протянул я.
– Зато я знаю, – кивнул он. – Не любишь. Ты никогда не любил себя, потому что разочаровал первого человека в своей жизни, который тебя любил. А потом так себя и не простил.
– Мать? – рассмеялся я. – Еще чего! Это она так и не простила меня!
– Неправда! Она извинилась. Тогда, в больнице, помнишь?
Египетская гробница, светящееся золотом тело, ледяные руки… Тогда она в последний раз назвала меня по имени. «Прости меня, Джон», – эти последние слова, казалось, отняли у нее те последние силы, которые еще оставались.
– Так вот что она имела в виду? То, что держала все это в себе так долго?
– Да. И не только.
Я вздрогнул, вспомнив про колодец.
– Как может мать творить такое с собственным ребенком? Зачем?
Он опустил голову.
– Она была больна.
– Я… я никогда об этом не вспоминал.
– Тем не менее оно осталось в тебе на всю жизнь и сделало тебя тем, кто ты есть. А вот я…
– Что?
– Я все помнил. Я и есть все то, о чем ты забыл, та жизнь, о которой ты не помнишь. И я знаю, как тому ребенку удалось пережить то, что случилось у колодца. Только таким способом он смог переварить тот ужас, боль и ощущение предательства со стороны самого любимого человека. Он обвинил во всем себя.
– Брось! Мне было всего пять лет.
– Так часто бывает, ты же сам знаешь, Джон. «Магическое мышление» – классический случай. «Если я буду хорошим, то никогда больше не испытаю такого, и меня будут любить». Сделка в своем роде.
Ничего подобного я не помнил, но чувствовал, что он прав.
– Наверное, тогда и началось мое обращение к церкви… Он печально кивнул.
– Ты поставил себя в очень жесткие рамки и нашел, на ком это выместить.
– На Хогане…
– Правильно. На ком же еще? Он не мог дать сдачи. Для всех ты был чуть ли не святым, а к нему поворачивался обратной стороной.
– Паршиво.
– Ага. Но для всех остальных ты старался выглядеть почти совершенством – единственный способ оправдать свою жизнь для человека, убежденного в собственной никчемности. Потом, уже перестав быть идеальным сыном и идеальным семинаристом, ты натянул на себя маску идеального доктора. Человека, помогающего другим. Потому что себя самого всегда считал неудачником. – Двойник улыбнулся. – Ты и есть неудачник – как и всякий перфекционист.
– Э-э, нет! Прежде чем так меня называть, вспомни мой кабинет!
– Подсознательный протест, не более того, – пожал он плечами. – И опаздываешь ты постоянно тоже поэтому. – Я смутился, потому что как раз собирался сказать про опоздания. – Помнишь, как тебя раздражало самодовольство Стюарта?
– Да.
– Психологическая проекция. То, что ты не хочешь признать в себе, ты осуждаешь и других. И по той же самой причине ты так стараешься убедить клиентов, что они могут быть любимы. Это и есть твой дар. Потому что ты сам слишком хорошо знаешь, что значит быть нелюбимым и пытаться сделать невозможное, чтобы заслужить любовь. В глубине души ты надеешься, что, помогая другим, ты излечишь самого себя. Но так не бывает, ты сам знаешь. Ты должен слезть с крючка, Джон. Надо простить себя. И полюбить.