Страница:
Дом номер 999 по Ротшильд авеню торчал посреди сгоревшего, поросшего бурьяном квартала. Вход в магазин дохнул запахами помойки, и я оказался в просторном помещении, гудевшем, как растревоженный улей. Здесь продавалось все!..
Слева от меня высились пирамиды апельсинов и яблок, справа – с металлических крюков свисали мясные туши, у задней стены мерцала стойка деликатесов, а посередине магазина замкнутым кругом выстроились рыбные прилавки. В центре этого круга на деревянном помосте, за кассой стоял Миша в брезентовом фартуке…
Четверо продавцов швыряли на звонкие тарелки весов смерзшиеся серые комья, из которых торчали рыбьи головы, а Миша получал с покупателей деньга. Торговый конвейер работалбезостановочно, и прошло, наверное, несколько минут, прежде чем на меня (единственного в толпе белого) обратил внимание юркоглазый черный подросток-продавец и что-то шепнул хозяину.
Миша послал мне мимолетную улыбку и громко позвал: «Хаим!».
Старичок с трясущимися руками поднялся на помост, и Миша уступил ему место за кассой.
– Это брат бывшего хозяина. Я его жалею, но пока мы с тобой поговорим, двадцать-тридцать долларов он украдет, – рассказывал Миша. – Он так привык: всю жизнь в торговле.
– Может, мы поговорим в другой раз? – предложил я.
– Перестань! – отмахнулся Миша. – Я, Володя, уже не такой голодный на деньги…
Громким, на весь магазин шепотом продавец-подросток веселил покупателей:
– Эй, леди, валите скорей сюда, я вам все, что захотите, продам за полцены, пока этот еврей на нас не смотрит!
– Эй, братишка, дай мне быстренько тебя обслужить, пока наш еврей болтает с другим евреем!
Прищурившись от восхищения, Миша комментировал:
– Этого ханыгу он обвесил на 26 центов, а обсчитал на 18. Эту толстуху обвесил на 14, а обсчитал на 12 – никого не пропустит. Четырех покупателей обслужил и не дал ни одного пластикового мешочка!..
Настоящий продавец, просвещал меня Миша, отпуская товар, одновременно снижает его себестоимость. На те деньги, которые только что с шутками-прибаутками черный подросток украл у своих соплеменников, можно снова купить на оптовом рынке несколько фунтов смерзшихся серых комьев, снова их продать и при этом опять – обсчитать и обвесить…
Мы вышли на улицу и, пока огибали сгоревший квартал, я узнал, что, хотя в Мишином магазине, поддерживается полный ассортимент: и живая рыба, и красная, и дорогие креветки, деньги он делает на самых дешевых мороженых сортах, которые закупает по 500 долларов за тонну, а продает по полтора доллара – за фунт. В неделю – 8 тонн. Каждая тонна – это две тысячи долларов чистой прибыли!
Шальные тысячи эти, однако, хлынули к Мише не вдруг и не сразу. С противоположной стороны сгоревшего квартала торчала еще одна хибара, к которой мы сейчас направлялись…
Цементный пол и знакомая уже вонь, но в лавке пусто, покупателей нет. За прилавком томится Роза. У входа, на какихто ящиках оборванец-негр разложил горку картошки, горку лука, горку бананов… Это была жалкая пародия на Царство Процветающей Торговли, откуда мы пришли.
– Сделай закусить! – скомандовал Миша, и Роза ожила, засуетилась. На подоконнике, у беспросветно грязного окна, появилась бутылка армянского коньяка, огурчики-помидорчики, копченый угорь м четыре стопки: к нам присоединился негр Том. Миша пустил его торговать – просто так, чтоб Роза не оставалась одна в лавке. Одной все-таки страшно. Арендной платы за прилавок Миша с Тома не берет; Том убирает в лавке, а платит только за электричество.
Выпили…
Приблизительно год назад Миша отдал хозяину рыбного отдела в людном магазине восемнадцать тысяч наличными, которые собрал, продавая сосиски, надел брезентовый фартук и стал за прилавок.
Что до сих пор знал он о рыбе? Он умел приготовить форшмак, умел засолить селедку. Короче говоря, Миша знал, как рыбу кушают, но он ничего не знал о том, как ее продают…
Торговали втроем: Миша, Роза и старенький брат бывшего хозяина. Держать продавцов не имело смысла: хозяйки лишь приценивались к рыбе, но свои продуктовые талоны
[60]они относили в отдел, где продавали цыплят. В конце недели Миша подвел итог: двести долларов убытку…
И следующая неделя тоже оказалась убыточной. Ночами Роза рыдала в подушку:
– Что я тебе говорила?! Мы же отдали все, что имели…
Слева от меня высились пирамиды апельсинов и яблок, справа – с металлических крюков свисали мясные туши, у задней стены мерцала стойка деликатесов, а посередине магазина замкнутым кругом выстроились рыбные прилавки. В центре этого круга на деревянном помосте, за кассой стоял Миша в брезентовом фартуке…
Четверо продавцов швыряли на звонкие тарелки весов смерзшиеся серые комья, из которых торчали рыбьи головы, а Миша получал с покупателей деньга. Торговый конвейер работалбезостановочно, и прошло, наверное, несколько минут, прежде чем на меня (единственного в толпе белого) обратил внимание юркоглазый черный подросток-продавец и что-то шепнул хозяину.
Миша послал мне мимолетную улыбку и громко позвал: «Хаим!».
Старичок с трясущимися руками поднялся на помост, и Миша уступил ему место за кассой.
– Это брат бывшего хозяина. Я его жалею, но пока мы с тобой поговорим, двадцать-тридцать долларов он украдет, – рассказывал Миша. – Он так привык: всю жизнь в торговле.
– Может, мы поговорим в другой раз? – предложил я.
– Перестань! – отмахнулся Миша. – Я, Володя, уже не такой голодный на деньги…
Громким, на весь магазин шепотом продавец-подросток веселил покупателей:
– Эй, леди, валите скорей сюда, я вам все, что захотите, продам за полцены, пока этот еврей на нас не смотрит!
– Эй, братишка, дай мне быстренько тебя обслужить, пока наш еврей болтает с другим евреем!
Прищурившись от восхищения, Миша комментировал:
– Этого ханыгу он обвесил на 26 центов, а обсчитал на 18. Эту толстуху обвесил на 14, а обсчитал на 12 – никого не пропустит. Четырех покупателей обслужил и не дал ни одного пластикового мешочка!..
Настоящий продавец, просвещал меня Миша, отпуская товар, одновременно снижает его себестоимость. На те деньги, которые только что с шутками-прибаутками черный подросток украл у своих соплеменников, можно снова купить на оптовом рынке несколько фунтов смерзшихся серых комьев, снова их продать и при этом опять – обсчитать и обвесить…
Мы вышли на улицу и, пока огибали сгоревший квартал, я узнал, что, хотя в Мишином магазине, поддерживается полный ассортимент: и живая рыба, и красная, и дорогие креветки, деньги он делает на самых дешевых мороженых сортах, которые закупает по 500 долларов за тонну, а продает по полтора доллара – за фунт. В неделю – 8 тонн. Каждая тонна – это две тысячи долларов чистой прибыли!
Шальные тысячи эти, однако, хлынули к Мише не вдруг и не сразу. С противоположной стороны сгоревшего квартала торчала еще одна хибара, к которой мы сейчас направлялись…
Цементный пол и знакомая уже вонь, но в лавке пусто, покупателей нет. За прилавком томится Роза. У входа, на какихто ящиках оборванец-негр разложил горку картошки, горку лука, горку бананов… Это была жалкая пародия на Царство Процветающей Торговли, откуда мы пришли.
– Сделай закусить! – скомандовал Миша, и Роза ожила, засуетилась. На подоконнике, у беспросветно грязного окна, появилась бутылка армянского коньяка, огурчики-помидорчики, копченый угорь м четыре стопки: к нам присоединился негр Том. Миша пустил его торговать – просто так, чтоб Роза не оставалась одна в лавке. Одной все-таки страшно. Арендной платы за прилавок Миша с Тома не берет; Том убирает в лавке, а платит только за электричество.
Выпили…
Приблизительно год назад Миша отдал хозяину рыбного отдела в людном магазине восемнадцать тысяч наличными, которые собрал, продавая сосиски, надел брезентовый фартук и стал за прилавок.
Что до сих пор знал он о рыбе? Он умел приготовить форшмак, умел засолить селедку. Короче говоря, Миша знал, как рыбу кушают, но он ничего не знал о том, как ее продают…
Торговали втроем: Миша, Роза и старенький брат бывшего хозяина. Держать продавцов не имело смысла: хозяйки лишь приценивались к рыбе, но свои продуктовые талоны
[60]они относили в отдел, где продавали цыплят. В конце недели Миша подвел итог: двести долларов убытку…
И следующая неделя тоже оказалась убыточной. Ночами Роза рыдала в подушку:
– Что я тебе говорила?! Мы же отдали все, что имели…
10
Беседу нашу, журчавшую под коньячок, никто не прерывал. Дверь, впустившая с полчаса назад меня и Мишу, больше не открывалась. Покупатели черного гетто совершенно не интересовались, какие сегодня у Тома овощи, почем сегодня у Розы рыба…
Примерно так же обстояли дела год назад и в рыбном отделе, расположенном посередине многолюдного продуктового магазина: Мишину торговлю душил конкурент…
Рыба, которую Миша закупал на оптовом рынке не тоннами и даже не центнерами – самая свежая, самая вкусная – стоила дорого. Хозяйка приценивались к Мишиной рыбе, но покупали – у конкурента…
Объединившись с двумя-тремя такими же неудачниками, как он сам, Миша стал закупать более крупные партии и платить – дешевле. Он вставал в три часа ночи, являлся на оптовый рынок к открытию, и каждый вырванный у оптовиков цент отдавал – покупателям! Он снижал цены.
Громадных свежих карпов Миша продавал по себестоимости – дешевле, чем в соседней лавке отпускалась мороженая мелюзга. Каждая убыточная неделя оставляла в Мишином бюджете кровоточащую рану, но Миша понимал: каждая тысяча уплывавшей между пальцами прибыли – это гвоздь в гроб конкурента!
Почуяв недоброе, конкурент стал держать лавку открытой семь дней в неделю, закрывать позже Миши, но спохватился поздно; хозяйки уже уверовали: у русского рыба дешевле и лучше!
Роза сделала вылазку:
– Это правда, что вы хотите продать лавку?
И конкурент не рискнул упустить свой шанс – сбыть с рук умирающий бизнес. А дальновидный Миша, покупая прогоревшую лавку, вовсе не планировал извлекать из нее какой-то доход…
Когда бутылка коньяку уже опустела, в лавку вошли две женщины. Купили у Тома картошки, иронически осмотрели Розин прилавок:
– Почему у вас эта рыба стоит 2.30? Мы всегда покупаем ее по полтора доллара…
– Покупайте там, где вам нравится, – сказала Роза.
Женщины вышли.
– Ты здорово торгуешь! – хмыкнул Миша. – Сколько ты с утра наторговала?
– Двадцать восемь долларов, – кокетливо сказала Роза.
– Ого! – обрадовался Миша. – Сегодня она по крайней мере не будет просить у меня на такси!..
Счастливые супруги повернулись ко мне.
– Володя, на ней дом и двое детей – она не может работать. Закрыть эту лавку нельзя: если мы закроем, кто-то другой – откроет. Здесь должен стоять свой человек…
– Я же тут ничего не делаю, – сказала Роза.
– Если мне хорошо, так и тебе тоже будет хорошо, – сказал мне Миша.
Я понимал, что это не пустые слова, и мне надоело быть нищим. Гонорар за мою программу, удлинившуюся по времени и состоявшую теперь из трех разделов, – увеличен не был, мне платили все те же 190 долларов… Но неужели же я приехал в Америку для того, чтобы торговать рыбой?..
Примерно так же обстояли дела год назад и в рыбном отделе, расположенном посередине многолюдного продуктового магазина: Мишину торговлю душил конкурент…
Рыба, которую Миша закупал на оптовом рынке не тоннами и даже не центнерами – самая свежая, самая вкусная – стоила дорого. Хозяйка приценивались к Мишиной рыбе, но покупали – у конкурента…
Объединившись с двумя-тремя такими же неудачниками, как он сам, Миша стал закупать более крупные партии и платить – дешевле. Он вставал в три часа ночи, являлся на оптовый рынок к открытию, и каждый вырванный у оптовиков цент отдавал – покупателям! Он снижал цены.
Громадных свежих карпов Миша продавал по себестоимости – дешевле, чем в соседней лавке отпускалась мороженая мелюзга. Каждая убыточная неделя оставляла в Мишином бюджете кровоточащую рану, но Миша понимал: каждая тысяча уплывавшей между пальцами прибыли – это гвоздь в гроб конкурента!
Почуяв недоброе, конкурент стал держать лавку открытой семь дней в неделю, закрывать позже Миши, но спохватился поздно; хозяйки уже уверовали: у русского рыба дешевле и лучше!
Роза сделала вылазку:
– Это правда, что вы хотите продать лавку?
И конкурент не рискнул упустить свой шанс – сбыть с рук умирающий бизнес. А дальновидный Миша, покупая прогоревшую лавку, вовсе не планировал извлекать из нее какой-то доход…
Когда бутылка коньяку уже опустела, в лавку вошли две женщины. Купили у Тома картошки, иронически осмотрели Розин прилавок:
– Почему у вас эта рыба стоит 2.30? Мы всегда покупаем ее по полтора доллара…
– Покупайте там, где вам нравится, – сказала Роза.
Женщины вышли.
– Ты здорово торгуешь! – хмыкнул Миша. – Сколько ты с утра наторговала?
– Двадцать восемь долларов, – кокетливо сказала Роза.
– Ого! – обрадовался Миша. – Сегодня она по крайней мере не будет просить у меня на такси!..
Счастливые супруги повернулись ко мне.
– Володя, на ней дом и двое детей – она не может работать. Закрыть эту лавку нельзя: если мы закроем, кто-то другой – откроет. Здесь должен стоять свой человек…
– Я же тут ничего не делаю, – сказала Роза.
– Если мне хорошо, так и тебе тоже будет хорошо, – сказал мне Миша.
Я понимал, что это не пустые слова, и мне надоело быть нищим. Гонорар за мою программу, удлинившуюся по времени и состоявшую теперь из трех разделов, – увеличен не был, мне платили все те же 190 долларов… Но неужели же я приехал в Америку для того, чтобы торговать рыбой?..
11
Наша память устроена так, что все тягостное изглаживается из нее несравненно быстрей, чем светлые зарубки. Разругавшись с очередным хозяином желтого кэба и – в который раз! – оставшись без машины, я чувствовал себя, как матрос, которого списали на берег…
Когда мы с женой приезжали в Манхеттен посмотреть новый фильм, я не мог равнодушно пройти мимо «Хилтона» или «Мэдисона».
– Смотри, «Кеннеди»! – подталкивал я локтем жену, указывая на рассыльного, выкатившего на тротуар тележку с чемоданами, и с гордостью думал: «Неужели это я – ночью, под дождем, перерезал путь зловещей машине и бесстрашно подхватил побежавшую по шоссе истеричку?!». Ссоры с пассажирами, детская ручонка у гильотины перегородки; окурки, которые мне приходилось выгребать из предназначенной для денег «кормушки»; взломанный багажник и разбитые хулиганами окна кэба, – все это выветривалось из головы, как только мышцы покидало ощущение усталости…
Я познакомил жену с Длинным Мариком, со Скульптором, Шмуэлем.
Единственной категорией лиц, связанных с желтым бизнесом и вызывавших у меня неприязнь, были хозяева кэбов. Менял я их с той же легкостью, с какой в свое время Фрэнк менял женщин…
Они не снижали мою арендную плату за те, потерянные для меня часы, когда кэб простаивал в мастерской, и я расплачивался с ними той же монетой. Если кэб, который я арендовал, нуждался в ремонте, то лучшим автомехаником для меня был тот, у кого в данный момент оказывался свободным подъемник.
– Что с машиной?
– Перегревается…
– Оставь ключи и приходи дерез пару часов; все будет в порядке.
И я – оставляю ключи. Меня «не колышет», что сделает с машиной механик: вымоет радиатор за тридцать пять долларов или поставит новый за сто шестьдесят: платить по счету будет хозяин.
А сколько раз в ответ на мой упрек: «Ну, почему вы не поставите в кэбе перегородку?» – хозяева кэбов стыдили меня:
– Что ты такой трусливый? Не бери черномазых – и все будет о'кей!..
Когда мы с женой приезжали в Манхеттен посмотреть новый фильм, я не мог равнодушно пройти мимо «Хилтона» или «Мэдисона».
– Смотри, «Кеннеди»! – подталкивал я локтем жену, указывая на рассыльного, выкатившего на тротуар тележку с чемоданами, и с гордостью думал: «Неужели это я – ночью, под дождем, перерезал путь зловещей машине и бесстрашно подхватил побежавшую по шоссе истеричку?!». Ссоры с пассажирами, детская ручонка у гильотины перегородки; окурки, которые мне приходилось выгребать из предназначенной для денег «кормушки»; взломанный багажник и разбитые хулиганами окна кэба, – все это выветривалось из головы, как только мышцы покидало ощущение усталости…
Я познакомил жену с Длинным Мариком, со Скульптором, Шмуэлем.
Единственной категорией лиц, связанных с желтым бизнесом и вызывавших у меня неприязнь, были хозяева кэбов. Менял я их с той же легкостью, с какой в свое время Фрэнк менял женщин…
Они не снижали мою арендную плату за те, потерянные для меня часы, когда кэб простаивал в мастерской, и я расплачивался с ними той же монетой. Если кэб, который я арендовал, нуждался в ремонте, то лучшим автомехаником для меня был тот, у кого в данный момент оказывался свободным подъемник.
– Что с машиной?
– Перегревается…
– Оставь ключи и приходи дерез пару часов; все будет в порядке.
И я – оставляю ключи. Меня «не колышет», что сделает с машиной механик: вымоет радиатор за тридцать пять долларов или поставит новый за сто шестьдесят: платить по счету будет хозяин.
А сколько раз в ответ на мой упрек: «Ну, почему вы не поставите в кэбе перегородку?» – хозяева кэбов стыдили меня:
– Что ты такой трусливый? Не бери черномазых – и все будет о'кей!..
12
Как-то в воскресенье примерно за час до рассвета остановили мой кэб в безлюдном Сохо два белых парня.
– Двадцать первая улица и Восьмая авеню!
По тротуарам Двадцать первой улицы шли в церковь принаряженные прихожане; нужного моим пассажирам дома здесь не оказалось.
– Водитель, сверните в Двадцать вторую…
Людей на авеню, куда я уже выехал, – нет; и перегородки в кэбе, которую сейчас самое время захлопнуть, тоже нет; а я уж был наслышан: когда пассажиры меняют адрес («поверните сюда, сверните туда») – кэбби должен быть начеку!
Въезжать в тихую Двадцать вторую улицу было страшновато, но сразу же за углом я увидел мотоциклиста-полисмена, который выписывал штрафную квитанцию брошенной у гидранта машине… Когда же и в этом квартале не оказалось дома, который разыскивали сидевшие у меня за спиной парни, я подумал: «Ну, а если бы я остановился возле полисмена, что я мог бы ему сказать? Что мои клиенты изменили адрес и поэтому я их боюсь?..»
– Сэр, это на Девятнадцатой улице. Между Шестой и Седьмой авеню…
– Пожалуйста, мы хорошо заплатим…
Почему вдруг я стал для них «сэром»? С чего это они мне «хорошо заплатят»? В шесть утра – ни в будни, ни в воскресенье! – таксистам никто хорошо не платит… И шепчутся, шепчутся… И как мне знать: дом они ищут или – глухой заулок?
Сворачивая на Девятнадцатую улицу, я глянул еще раз в зеркало заднего обзора, и сердце не защемило, не екнуло, а внятно сказало: УБИЙЦЫ!
Как бешеный, рванулся вперед кэб!..
– Эй, что ты делаешь?!
Но я знал, что делаю: где-то здесь, совсем-совсем рядом должно быть пожарное депо! Набравшая скорость машина споткнулась от внезапно впившихся в скаты тормозных колодок и поплыла по мокрой от росы мостовой…
– С ума сошел!!!
Но я уже выскочил из машины и бросился к окрашенной в красную краску подворотне, где, не видимые с проезжей части, стояли двое пожарных: они пили кофе из бумажных стаканчиков…
– Что случилось?! – оба пожарника вздрогнули, на заскорузлых пальцах, на стенках стаканчиков возникли кофейные потеки:
– Ты ранен?
Я задыхался и не мог говорить…
– Тебя ограбили?
– Ннет…
– Так что же случилось?
– Нничего… Просто я испугался…
Пожарники злились – за переполох, за пролитый кофе и, наверное, поэтому стали смеяться. Тем временем оба моих пассажира вылезли из кэба и, услыхав смех пожарников, один из них крикнул:
– Могу поспорить: он – еврей!..
Парни не спеша направились в ту сторону, откуда мы въехали в улицу – не к пожарному депо, а к Шестой авеню… Они уходили – легкие, стройные, в летних рубашках, заправленных в тугие облегающие джинсы…
– У них ничего с собой нет, – сказал мне пожарник. – Ты же видел, когда они садились, что у них ничего нет.
Было жалко отстуканных на счетчике трех без малого долларов, было невыносимо стыдно…
– У них был сверток, – сказал я.
Пожарники переглянулись и, неся перед собой стаканчики, двинулись к кэбу. Достигшие уже середины квартала парни, ускорили шаг и скрылись за углом.
Поставив стаканчик на крышу кэба, один из моих спасителей заглянул внутрь:
– Э, да он, кажись, и в самом деле из пархатых! – сказал пожарник: – С кого же еще станет экономить сотню на том, чтобы не поставить в кэбе перегородку?..
Возле заднего сиденья, на полу машины лежал увесистый булыжник, вывалившийся из смятого бумажного пакета…
Предостережение было яснее ясного: «Хватит с тебя приключений! Не лезь больше в желтый кэб!», но я истолковал происшедшее в том смысле, что это сбылось предсказание цыганки, нагадавшей мне когда-то найти в кэбе мешок с деньгами, а вышло, дескать, что я нашел нечто несравнимо более ценное…
– Двадцать первая улица и Восьмая авеню!
По тротуарам Двадцать первой улицы шли в церковь принаряженные прихожане; нужного моим пассажирам дома здесь не оказалось.
– Водитель, сверните в Двадцать вторую…
Людей на авеню, куда я уже выехал, – нет; и перегородки в кэбе, которую сейчас самое время захлопнуть, тоже нет; а я уж был наслышан: когда пассажиры меняют адрес («поверните сюда, сверните туда») – кэбби должен быть начеку!
Въезжать в тихую Двадцать вторую улицу было страшновато, но сразу же за углом я увидел мотоциклиста-полисмена, который выписывал штрафную квитанцию брошенной у гидранта машине… Когда же и в этом квартале не оказалось дома, который разыскивали сидевшие у меня за спиной парни, я подумал: «Ну, а если бы я остановился возле полисмена, что я мог бы ему сказать? Что мои клиенты изменили адрес и поэтому я их боюсь?..»
– Сэр, это на Девятнадцатой улице. Между Шестой и Седьмой авеню…
– Пожалуйста, мы хорошо заплатим…
Почему вдруг я стал для них «сэром»? С чего это они мне «хорошо заплатят»? В шесть утра – ни в будни, ни в воскресенье! – таксистам никто хорошо не платит… И шепчутся, шепчутся… И как мне знать: дом они ищут или – глухой заулок?
Сворачивая на Девятнадцатую улицу, я глянул еще раз в зеркало заднего обзора, и сердце не защемило, не екнуло, а внятно сказало: УБИЙЦЫ!
Как бешеный, рванулся вперед кэб!..
– Эй, что ты делаешь?!
Но я знал, что делаю: где-то здесь, совсем-совсем рядом должно быть пожарное депо! Набравшая скорость машина споткнулась от внезапно впившихся в скаты тормозных колодок и поплыла по мокрой от росы мостовой…
– С ума сошел!!!
Но я уже выскочил из машины и бросился к окрашенной в красную краску подворотне, где, не видимые с проезжей части, стояли двое пожарных: они пили кофе из бумажных стаканчиков…
– Что случилось?! – оба пожарника вздрогнули, на заскорузлых пальцах, на стенках стаканчиков возникли кофейные потеки:
– Ты ранен?
Я задыхался и не мог говорить…
– Тебя ограбили?
– Ннет…
– Так что же случилось?
– Нничего… Просто я испугался…
Пожарники злились – за переполох, за пролитый кофе и, наверное, поэтому стали смеяться. Тем временем оба моих пассажира вылезли из кэба и, услыхав смех пожарников, один из них крикнул:
– Могу поспорить: он – еврей!..
Парни не спеша направились в ту сторону, откуда мы въехали в улицу – не к пожарному депо, а к Шестой авеню… Они уходили – легкие, стройные, в летних рубашках, заправленных в тугие облегающие джинсы…
– У них ничего с собой нет, – сказал мне пожарник. – Ты же видел, когда они садились, что у них ничего нет.
Было жалко отстуканных на счетчике трех без малого долларов, было невыносимо стыдно…
– У них был сверток, – сказал я.
Пожарники переглянулись и, неся перед собой стаканчики, двинулись к кэбу. Достигшие уже середины квартала парни, ускорили шаг и скрылись за углом.
Поставив стаканчик на крышу кэба, один из моих спасителей заглянул внутрь:
– Э, да он, кажись, и в самом деле из пархатых! – сказал пожарник: – С кого же еще станет экономить сотню на том, чтобы не поставить в кэбе перегородку?..
Возле заднего сиденья, на полу машины лежал увесистый булыжник, вывалившийся из смятого бумажного пакета…
Предостережение было яснее ясного: «Хватит с тебя приключений! Не лезь больше в желтый кэб!», но я истолковал происшедшее в том смысле, что это сбылось предсказание цыганки, нагадавшей мне когда-то найти в кэбе мешок с деньгами, а вышло, дескать, что я нашел нечто несравнимо более ценное…
13
Любимое мое детище – история подопытной собаки – так никогда и не стала фильмом, ее похоронили в киностанциях. Но гибель одной идеи вызвала к жизни другую, и киевская студия подписала со мной договор на сценарий о знаменитом хирурге, возглавлявшем тот самый Институт нейрохирургии, где я работал санитаром…
Последний вариант сценария еще не был закончен, а в операционной, где наш документальный герой удалял аневризмы и опухоли, и в морге – «Здесь мертвые учат живых!» – где он анализировал свои ошибки – на вскрытиях, стояли наши «юпитера», суетились осветители, оператор делал пробы; и постепенно врачи настолько привыкли к присутствию кинематографистов, что перестали нас замечать…
В виварии снимались эпизоды о том, как добывают исследователи-врачи «квант нового знания»: о том, как в черепную коробку животного вживляется модель опухоли, сдавливающая мозг… Лишь в один из институтских корпусов, где оперировал профессор Михайловский, – «экспериментальный», в котором ни до, ни после операции не навещали больных ни жены, ни матери, ни мужья – дорога членам съемочной группы была заказана. Но разве мы стремились туда проникнуть? Нам было сказано: «Там – особая стерильность», и наше любопытство было удовлетворено.
И только теперь, много лет спустя, привели меня в «экспериментальный» корпус те последние пять страниц рукописи Гелия Снегирева, которые были дописаны уже после его смерти…
Правительственный документ о помиловании Гелия был подписан в последний день марта, а 12 апреля в Украинском Институте нейрохирургии, в его закрытом, засекреченном корпусе профессор Михайловский прооперировал диссидента и удалил из области второго позвонка какую-то охватывающую, обжимающую – опухоль…
«Доброкачественная!» – объявил профессор Михайловский жене Снегирева, проделав все биопсии, все исследования. Но после успешной операции больного не отпустили домой.
Заключенному, который официально был освобожден из-под стражи, оставалось еще прожить 272 дня; но ни одного из них Гелий Снегирев так и не провел на свободе…
28 декабря 1978 года Гелий Снегирев скончался. Работники КГБ сообщили жене Гелия о его смерти после того, как вскрытие было закончено.
Официальный диагноз: рак предстательной железы с метастазами во всех частях тела.
По требованию КГБ похороны состоялись на следующий же день. В обход всех правил, принятых в киевской погребальной службе, тело было в тот же день кремировано и захоронено. Во время процедуры похорон крематорий охранялся работниками КГБ.
Но после долгих раздумий над рукописью, главный ее смысл (по крайней мере – для меня) открылся не в уликах и не в доказательствах «медицинских методов» работы ГБ, а в том, что даже страшная судьба Гелия Снегирева не остановила людей, которые решились выполнить последнюю его просьбу: дописать эпилог к оборвавшейся исповеди… Ведь эти, не известные нам люди, как никто другой, понимали, что совершают шаг в пропасть, что их будут искать и найдут…
Последний вариант сценария еще не был закончен, а в операционной, где наш документальный герой удалял аневризмы и опухоли, и в морге – «Здесь мертвые учат живых!» – где он анализировал свои ошибки – на вскрытиях, стояли наши «юпитера», суетились осветители, оператор делал пробы; и постепенно врачи настолько привыкли к присутствию кинематографистов, что перестали нас замечать…
В виварии снимались эпизоды о том, как добывают исследователи-врачи «квант нового знания»: о том, как в черепную коробку животного вживляется модель опухоли, сдавливающая мозг… Лишь в один из институтских корпусов, где оперировал профессор Михайловский, – «экспериментальный», в котором ни до, ни после операции не навещали больных ни жены, ни матери, ни мужья – дорога членам съемочной группы была заказана. Но разве мы стремились туда проникнуть? Нам было сказано: «Там – особая стерильность», и наше любопытство было удовлетворено.
И только теперь, много лет спустя, привели меня в «экспериментальный» корпус те последние пять страниц рукописи Гелия Снегирева, которые были дописаны уже после его смерти…
Правительственный документ о помиловании Гелия был подписан в последний день марта, а 12 апреля в Украинском Институте нейрохирургии, в его закрытом, засекреченном корпусе профессор Михайловский прооперировал диссидента и удалил из области второго позвонка какую-то охватывающую, обжимающую – опухоль…
«Доброкачественная!» – объявил профессор Михайловский жене Снегирева, проделав все биопсии, все исследования. Но после успешной операции больного не отпустили домой.
Заключенному, который официально был освобожден из-под стражи, оставалось еще прожить 272 дня; но ни одного из них Гелий Снегирев так и не провел на свободе…
Из записки Снегирева другу:
«Нам, друзьям Гелия Снегирева, удалось получить разрешение на посещения, когда позади остался и внезапный перевод больного в соерхзасекреченное отделение Института нейрохирургии, и операция (на позвонке? у
шеи?), и внезапное появление его в „Октябрьской“ больнице.
Когда нас начали пропускать к Гелию, его истощенные, высохшие руки были еще способны держать карандаш. Так – парализованный, двигая лишь одной кистью, царапая каракули, рвя бумагу – он писал нам все то, что хотел бы сказать, но не мог: эта, больничная камера отличалась от тюремной лишь большим количеством микрофонов… Так и общались с ним те, кто хотел передать или услышать что-то важное – разбирая его зигзаги, выписывая крупными буквами свои слова… И именно так в конце лета, когда пальцы уже сжимали карандаш из последних усилий, передал он нам свою последнюю просьбу: составить хронику этого его последнего – больничного – ада, и подсоединить ко всему предыдущему в качестве эпилога. Волю эту его мы здесь и выполняем…»
«Поговаривают о повторной операции – полагаю, что спрятали еще не все концы».
Из записи беседы Гелия с другом:
«В разговоре с близкими врач Гелия часто повторяет: „Положение не улучшается только из-за того, что после удаления опухоли на месте операции остались рубцы, сжимающие спинной мозг. Отсюда – паралич“. В ответ на предложение использовать иностранные противораковые препараты: „Что вы, совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная“.»
Снегирев сообщает друзьям о последнем своем решении: вызвать представителя КГБ и потребовать разрешения уехать за рубеж для лечения.
«Думаю, будут меня скоро кончать…»
В течение следующих дней Гелий отдает последние распоряжение – все устно, писать он уже не может. Среди них: после смерти пригласить на вскрытие одного из друзей, врача-патологоанатома.
«Я иду на этот шаг, понимая, что это конец – ведь раскрыться они никак не могут. Но больше я так не могу».
28 декабря 1978 года Гелий Снегирев скончался. Работники КГБ сообщили жене Гелия о его смерти после того, как вскрытие было закончено.
Официальный диагноз: рак предстательной железы с метастазами во всех частях тела.
По требованию КГБ похороны состоялись на следующий же день. В обход всех правил, принятых в киевской погребальной службе, тело было в тот же день кремировано и захоронено. Во время процедуры похорон крематорий охранялся работниками КГБ.
Перечитывая предсмертную рукопись Г. И. Снегирева направленно – как историю его болезни, я неотвратимо пришел к подозрению: врачи специальной медицинской бригады, приданной группе офицеров госбезопасности, умных, инициативных контрразведчиков, которым было поручено сломать диссидента – впрыснули «кубик» суспензии, добытой из раковой опухоли – в межпозвонковый зазор («Шприц!.. Январь… Японский укол!») и потом, в процессе застопорившегося следствия, наблюдали, как проявит себя их «союзник», прораставший в соединительные ткани позвоночника и одновременно – активно метастазировавший…
«Фактов, которыми мы располагаем, безусловно, недостаточно… Но теплится в нас все же надежда, что рано или поздно и эта тайна станет известна миру, извлекутся из сейфов КГБ доказательства, свидетельствующие о еще одном подлом преступлении зловещей державы, а имя Гелия Снегирева займет свое место в нескончаемом ряду других мучеников правды, раздавленных тоталитарной машиной.
Друзья Гелия.»
Но после долгих раздумий над рукописью, главный ее смысл (по крайней мере – для меня) открылся не в уликах и не в доказательствах «медицинских методов» работы ГБ, а в том, что даже страшная судьба Гелия Снегирева не остановила людей, которые решились выполнить последнюю его просьбу: дописать эпилог к оборвавшейся исповеди… Ведь эти, не известные нам люди, как никто другой, понимали, что совершают шаг в пропасть, что их будут искать и найдут…
14
Однажды, когда я начитывал в студии записи очередной выпуск своей – списанной из советских журналов – программы, за стеклянной перегородкой возник «один влиятельный американец». Дождавшись паузы, он сказал в микрофон:
– Когда закончите, зайдите, пожалуйста, ко мне.
«Интересно, как у них обставляются подобные сцены? – подумал я. – По-американски: лимиты, дескать, исчерпаны, денег на вашу программу больше нет, или по-русски: „Как вы могли дойти до того, чтоб списывать из московских изданий, сукин вы сын?!..“»
В просторном кабинете, в котором до сих пор мне ни разу не довелось побывать, находились «профессор новостей» Кукин и мой редактор. Когда я вошел, разговор оборвался…
– Вашу передачу прослушивали и обсуждали мюнхенские рецензенты, – сказал американский босс.
– Это наша высшая, так сказать, инстанция, – поспешил пояснить Кукин.
– Вот, почитайте сами, – сказал редактор, протягивая мне полосу телетайпной, с перфорацией по краю, бумаги.
Буквы прыгали перед глазами, я с трудом разобрал:
– Я на Западе сравнительно недавно и не знаю, как у вас принято… Посоветуйте мне: если я не согласен с тем, что вы принуждаете меня делать, куда мне на вас жаловаться?..
Я не видел реакции на их лицах, потому что глядел в пол…
– Если сотрудник не согласен с политикой учреждения, в котором служит, – натужно, с фальшивинкой! – произнес невозмутимый джентльмен-редактор, – то он подает в отставку…
Выражение это «подать в отставку» как-то не вязалось ни с потрепанной моей фигурой, ни с мизерным моим заработком, ни с моим социальным статусом. Ведь я и сам уже не мог разобраться, кем же я, в конце концов, стал: комментатором «Свободы», автором еженедельного радиообозрения, который вынужден подрабатывать в желтом кэбе, – или же я таксист, который подрабатывает на эмигрантском радио?
– Спасибо! – сказал я своим старшим коллегам: – Мне надо подумать над тем, что вы мне сейчас объяснили.
Я совсем не представлял себе, как жить дальше; но твердо знал, что теперь, на исходе пятого года пребывания в Америке, – мне придется еще раз сломать свою жизнь и еще раз начать ее заново…
– Когда закончите, зайдите, пожалуйста, ко мне.
«Интересно, как у них обставляются подобные сцены? – подумал я. – По-американски: лимиты, дескать, исчерпаны, денег на вашу программу больше нет, или по-русски: „Как вы могли дойти до того, чтоб списывать из московских изданий, сукин вы сын?!..“»
В просторном кабинете, в котором до сих пор мне ни разу не довелось побывать, находились «профессор новостей» Кукин и мой редактор. Когда я вошел, разговор оборвался…
– Вашу передачу прослушивали и обсуждали мюнхенские рецензенты, – сказал американский босс.
– Это наша высшая, так сказать, инстанция, – поспешил пояснить Кукин.
– Вот, почитайте сами, – сказал редактор, протягивая мне полосу телетайпной, с перфорацией по краю, бумаги.
Буквы прыгали перед глазами, я с трудом разобрал:
Трое добропорядочных господ в ладно сшитых пиджаках благосклонно кивали головами, как бы приглашая меня в свое приятное общество, а я чувствовал, что мое лицо идет пятнами, будто они отхлестали меня по щекам… Противным, срывающимся голосом я сказал:
«Глубокое понимание темы… Лояльный по отношению к советскому слушателю тон. Рекомендуется к повторной трансляции. Рассмотрите возможность удлинения программы до 18,5 минут…»
– Я на Западе сравнительно недавно и не знаю, как у вас принято… Посоветуйте мне: если я не согласен с тем, что вы принуждаете меня делать, куда мне на вас жаловаться?..
Я не видел реакции на их лицах, потому что глядел в пол…
– Если сотрудник не согласен с политикой учреждения, в котором служит, – натужно, с фальшивинкой! – произнес невозмутимый джентльмен-редактор, – то он подает в отставку…
Выражение это «подать в отставку» как-то не вязалось ни с потрепанной моей фигурой, ни с мизерным моим заработком, ни с моим социальным статусом. Ведь я и сам уже не мог разобраться, кем же я, в конце концов, стал: комментатором «Свободы», автором еженедельного радиообозрения, который вынужден подрабатывать в желтом кэбе, – или же я таксист, который подрабатывает на эмигрантском радио?
– Спасибо! – сказал я своим старшим коллегам: – Мне надо подумать над тем, что вы мне сейчас объяснили.
Я совсем не представлял себе, как жить дальше; но твердо знал, что теперь, на исходе пятого года пребывания в Америке, – мне придется еще раз сломать свою жизнь и еще раз начать ее заново…
Глава двадцатая
Бизнес для дураков
1
– Поднимите правую руку! – сказал судья Вант.
Сакраментальная торжественность наполнила паузу.
– Поклянитесь, что будете говорить правду. Только правду. Ничего, кроме правды…
Но об этом: как мы получали американское гражданство, я расскажу позднее, а сейчас – пора выполнять обещание. Книжка начинающего автора – не предвыборная речь; в том-то и особенность первой книжки, что на каждой ее странице, буквально на каждой, ты, читатель, выбираешь меня в писатели: обману, и – захлопнешь…
Обещал же я, помнится, еще в самом начале, что каждый, кто ни возьмет в руки этот томик в желтой обложке, тому и откроется, как в паутине жизненных путей-перекрестков отыскать ту заветную стежку, что ведет к кисельным берегам при молочных реках: к беспечному достатку для любого и каждого и даже для тех, кому осточертело ходить на службу, но тем не менее хочется – вкусно пожить!..
Что ж, слово – не воробей, придется рассказать про стежку…
Но ведь это не все! Сгоряча сболтнул я, кажется, что маршрут мой каким-то образом может обминуть годы бессонных трудов и годы иссушающего душу скопидомства: подвижнические хлеб и воду, пятый, без лифта, этаж…
Ну, раз уж сболтнул, ничего теперь не поделаешь. Значит, именно так и придется аккуратненьким пунктиром и вычертить; в конце концов не Бог весть, какой секрет. А поскольку кое-кто из читающей публики, вероятно, поинтересуется, могут ли вступить на этот путь, ведущий к сказочной жизни те, у кого с изначальным капиталом туговато, ну, совсем ничего нету, отвечаю сразу же: могут – все!..
Эй, кэбби, ты вообще-то как: хорошо себя чувствуешь? Голова не болит? Может, хватит уже все писать и писать?.. Может, лучше покатаемся, проветримся, поедем в то самое заведение у моста Трайборо, которое ты повадился выдавать пассажирам за «женскую тюрьму»? Там тебя внимательно выслушают, там умеют слушать! И никто не станет ни перечить, ни сомневаться. А ты все-все расскажешь и про «маршрут», и про свое беспримерное, по-видимому, открытие. Ну, махнем?..
Чтоб утихомирить всплески сарказма, уточняю: человек я вполне заурядный и никак не светоч ума. Но разве мало среди обеспеченной публики самых заурядных людей? Кто сказал вам, что публика эта – сплошь интеллектуалы и таланты? Да ничем они не лучше, чем мы с тобой, читатель!.. А теперь, если ты со мною хоть в этом согласен, – дай мне свою честную руку, и сквозь рассеивающийся мрак твоего неверия и мы бодрым спортивным шагом двинем прямо на станцию, с которой отправляется твой поезд – в будущее!..
Сакраментальная торжественность наполнила паузу.
– Поклянитесь, что будете говорить правду. Только правду. Ничего, кроме правды…
Но об этом: как мы получали американское гражданство, я расскажу позднее, а сейчас – пора выполнять обещание. Книжка начинающего автора – не предвыборная речь; в том-то и особенность первой книжки, что на каждой ее странице, буквально на каждой, ты, читатель, выбираешь меня в писатели: обману, и – захлопнешь…
Обещал же я, помнится, еще в самом начале, что каждый, кто ни возьмет в руки этот томик в желтой обложке, тому и откроется, как в паутине жизненных путей-перекрестков отыскать ту заветную стежку, что ведет к кисельным берегам при молочных реках: к беспечному достатку для любого и каждого и даже для тех, кому осточертело ходить на службу, но тем не менее хочется – вкусно пожить!..
Что ж, слово – не воробей, придется рассказать про стежку…
Но ведь это не все! Сгоряча сболтнул я, кажется, что маршрут мой каким-то образом может обминуть годы бессонных трудов и годы иссушающего душу скопидомства: подвижнические хлеб и воду, пятый, без лифта, этаж…
Ну, раз уж сболтнул, ничего теперь не поделаешь. Значит, именно так и придется аккуратненьким пунктиром и вычертить; в конце концов не Бог весть, какой секрет. А поскольку кое-кто из читающей публики, вероятно, поинтересуется, могут ли вступить на этот путь, ведущий к сказочной жизни те, у кого с изначальным капиталом туговато, ну, совсем ничего нету, отвечаю сразу же: могут – все!..
Эй, кэбби, ты вообще-то как: хорошо себя чувствуешь? Голова не болит? Может, хватит уже все писать и писать?.. Может, лучше покатаемся, проветримся, поедем в то самое заведение у моста Трайборо, которое ты повадился выдавать пассажирам за «женскую тюрьму»? Там тебя внимательно выслушают, там умеют слушать! И никто не станет ни перечить, ни сомневаться. А ты все-все расскажешь и про «маршрут», и про свое беспримерное, по-видимому, открытие. Ну, махнем?..
Чтоб утихомирить всплески сарказма, уточняю: человек я вполне заурядный и никак не светоч ума. Но разве мало среди обеспеченной публики самых заурядных людей? Кто сказал вам, что публика эта – сплошь интеллектуалы и таланты? Да ничем они не лучше, чем мы с тобой, читатель!.. А теперь, если ты со мною хоть в этом согласен, – дай мне свою честную руку, и сквозь рассеивающийся мрак твоего неверия и мы бодрым спортивным шагом двинем прямо на станцию, с которой отправляется твой поезд – в будущее!..
2
Сесть в этот поезд так же просто, как и в любой другой, что отправляются ежеминутно с Центрального или Пенсильванского вокзалов: кто захочет, тот и садится… Чтобы ехать поездом, ничего, разумеется, не нужно ни знать, ни уметь; но, с другой стороны, ни природный ум, ни ямочки на щеках, ни дипломы престижных университетов ни капельки не помогут и ничего не ускорят. Поезд будет идти строго по расписанию: в первый год – со скоростью один доллар в час…
Да, не экспресс. А потому, приятель, если есть у тебя свои планы: если ты примериваешься открыть химчистку или магазин деликатесов, ждешь наследства или иного счастливого поворота в своей судьбе – в добрый час! Но вот если тебе надеяться не на что, если ты ни к чему не пригоден и работать не хочешь, тогда – идем! Впрочем, стой: может ты – фантазер?.. Может, ты мечтаешь о яхтах, о несчетных миллионах и собственном «боинге»? Если это так, я помочь тебе не могу. Дороги к несметным богатствам я не знаю. Ты учти: я тебе обещаю всего-навсего квартирку в Кью-Гарденс и скромненький «катлас»… Правда, тысчонки две-три в месяц ты сможешь откладывать на черный день или на старость, а работать вы оба не будете: ни ты, ни жена… Ты согласен? Тогда – пошли!..
Да, не экспресс. А потому, приятель, если есть у тебя свои планы: если ты примериваешься открыть химчистку или магазин деликатесов, ждешь наследства или иного счастливого поворота в своей судьбе – в добрый час! Но вот если тебе надеяться не на что, если ты ни к чему не пригоден и работать не хочешь, тогда – идем! Впрочем, стой: может ты – фантазер?.. Может, ты мечтаешь о яхтах, о несчетных миллионах и собственном «боинге»? Если это так, я помочь тебе не могу. Дороги к несметным богатствам я не знаю. Ты учти: я тебе обещаю всего-навсего квартирку в Кью-Гарденс и скромненький «катлас»… Правда, тысчонки две-три в месяц ты сможешь откладывать на черный день или на старость, а работать вы оба не будете: ни ты, ни жена… Ты согласен? Тогда – пошли!..