Страница:
Черномордые овечки принесли свой второй выводок длинноногих пушистых ягнят. И это было не единственное пополнение. Люси Стеглс и Мэри Картер тоже родили. И то ли весна, то ли что-то еще повлияло на ранее отвергнутого Джудит Джейка Крейна, но он женился на Эдит Ломакс, которая буквально на глазах в один день из тихой, вялой, бледнолицей девицы превратилась в розовощекую и жизнерадостную молодую жену. Все это время я держал свою клятву и не переступал порога дома собраний. И все мои домочадцы, с радостью пользуясь этим оправданием, следовали моему примеру. Ральф рано утром по воскресеньям направлялся на мельницу, чтобы присмотреть за Хэрри Яковом, пока Ханна была на собрании. Его уход за ребенком заключался в том, что он усаживал малыша на мешки, а сам принимался за работу. По вечерам он приходил домой, пыльный и уставший, но весело напевал. Однажды Майк, как бы между прочим, поинтересовался, когда он собирается жениться на Ханне.
— А я вовсе не собираюсь на ней жениться, — последовал довольно резкий ответ.
— И она знает об этом?
— Не знаю, но один раз она сказала, что ее сердце зарыто в могиле Хэрри, так я и не пытался его откопать.
— Из-за тебя о ней пойдут сплетни, — предупредил Майк.
Он произнес это так серьезно, что, зная его осведомленность в делах и мнениях Зиона, я тут же задал вопрос:
— Ты хочешь сказать, что уже начали болтать?
— Да нет. По крайней мере, я ничего не слышал, — небрежно ответил он. Но как только Ральф удалился, позевывая и потягиваясь, в свою комнату, Майк сказал:
— Я ведь соврал только что. Вы заметили, что вот уже месяц нет дождя. Вам, наверное, неприятно будет узнать, что порок вкрался в наше святое общество. И есть дом, в котором не отмечают шабаш каждую неделю. И есть неженатый молодой человек, имени которого не стоит упоминать, так как он проводит слишком много времени с женщиной, не так давно потерявшей мужа. И еще есть несколько безымянных, которые увлекаются курением трубки и утешаются иногда стаканчиком вина. Все это нужно искоренить. И в этих целях член совета мистер Оленшоу и я сам получили строгое указание завтра явиться на собрание.
— Кто тебе все это сказал?
— Достопочтенный мистер Томас остановил меня сегодня вечером у самого дома миссис Стеглс. Ей все нездоровится, да и малыш еще не крещен. Вот мистер Томас и направлялся к ним, чтобы навести там порядок, но я предупредил его, что если он чем-то расстроит мою больную, то будет иметь дело со мной. Ему это пришлось по душе, как вы думаете? Конечно нет. Но я готов биться об заклад, что он проскользнул в дом, как только я вышел оттуда. Не понимаю я этих Стеглсов. На следующий вечер мы с Майком тщательно вымылись после напряженного рабочего дня. Дождя, действительно, не было уже несколько недель, и почва покрылась слоем пыли, зеленые початки кукурузы поникли, дав простор сорнякам, с которыми мы упорно боролись. Пыль попадала на волосы, проникала в глаза, в нос, сбивалась комьями в пропитанной потом обуви. Приятная усталость после работы, хорошая баня, свежая одежда и плотный ужин, который подала Джудит к нашему приходу, привели меня в миролюбивое расположение духа. Мы направились в дом собраний — тот самый барак, где раньше спали женщины, и который теперь был обставлен грубыми скамьями и неуклюжим деревянным столом со множеством свечей.
Я не намеревался больше посещать собрания. Что касается Ральфа, то он либо подчинится совету старейшин и будет держаться подальше от мельницы, либо женится на Ханне, либо же просто не будет обращать внимания на всю эту болтовню. Случай с Магитабель показал, что эти люди неумолимы и глухи ко всяким доводам разума; и, может быть, если бы я не вмешался, девушка отсидела бы в колодках, очистилась от греха и осталась в живых.
Мистер Томас занял свое место у центральной скамьи, опустился на колени и начал громко молиться. Он взывал к просветлению души и разума нашего, к благословению трудов праведных, к доброте и справедливости тех, в чьих руках находится наше благоденствие. Затем, устроив свои телеса на слишком узком для него сиденье скамьи, он открыл собрание.
— Минуло семнадцать месяцев с тех пор, как это благословенное место открылось нашим благодарным очам. Мы все, как Марта, были заняты хлопотами, но настал час и нам, как Марии, обратить наши взоры на…
Его монотонный голос скользил по заранее заученным фразам, и хотя я не вслушивался в каждое слово, смысл его речи был мне понятен. Зион нужно приструнить, очистить, отвести от него зло. Именно так он и говорил. Сквозь все это многословие ясно просматривались несколько основных мыслей. Каждый находившийся в добром здравии житель Зиона обязан посещать собрания каждое воскресенье. Вводились штрафы за сквернословие, потребление крепких напитков, курение табака, отсутствие на собрании. Каждый хозяин дома в соответствии со своими возможностями должен был совершать подношения мистеру Томасу из своего урожая и приплода, так как мистер Томас считал, что его божественный долг не позволяет ему в полной мере отдаваться ведению хозяйства. Распущенность такого рода, как происшедший недавно в деревне скандал, должна быть пресечена. И мистер Томас продолжал считать, что сооружение колодок будет способствовать предотвращению грехопадений и устрашению молодых людей.
Это были главные идеи. А закончил он так:
— И да объединимся мы в делах этих, и станем непоборимы, и да будет место сие благословенно, как второй Эдем, где Господь узрит плоды творенья своего и возрадуется, дабы это есть хорошо.
Воцарилось почтительное молчание. Затем Майк заерзал на своей скамье, и я увидел, что все взгляды обращены ко мне. Я ведь один нес ответственность за все злодеяния и грехи и должен был отчитаться за это.
— По поводу собраний, — наконец отважился начать я, не выдерживая больше этих испытующих взглядов и напряженной тишины. — Я перестал посещать их.
— Мы заметили.
— И вы не можете не знать, почему, не так ли? Я пришел к выводу, что большинство людей, присутствующих здесь, бессердечны, жестоки, упрямы там, где требуется проявление простого человеческого участия. В тот день, мистер Томас, когда я вынужден был хоронить Магитабель Пикл в неосвященной земле, без вашего участия, я поклялся, что никогда не переступлю порога собрания, которое вы ведете, и только очень веская причина может заставить меня изменить мое решение.
И забыв, что подо мной не обычный домашний устойчивый стул, а треногая скамья, я хотел было откинуться на спинку с видом небрежного безразличия, но скамья пошатнулась, и мне, чтобы не упасть, пришлось ухватиться за плечо Майка. Они подождали, пока я восстановил равновесие, и Крейн, с неожиданной для него рассудительностью, начал:
— Вы не можете не понимать, мистер Оленшоу, что каждое общество руководствуется какими-то законами. В печальном случае с заблудшей дочерью моего друга Пикла, мы действовали соответственно собственным убеждениям. И хотя вы посчитали возможным самым плачевным образом повлиять на ход дела, закон все равно прав, когда стоит на пути греха.
— А кто объявляет поступок грехом? Группа людей, собравшихся вместе, принимает законы. Если вы сегодня настоите на своем, то каждый любитель вина или курения станет грешником. Всякий, кто откажется отдавать часть заработанного трудом и потом мистеру Томасу, тоже будет объявлен грешником. Я люблю курить трубку, изредка пью крепкие напитки. Майк любит выпить и иногда может закурить. И кроме того, не могу взять в толк, почему мистер Томас не может сам на себя работать. Итак, из-за моих убеждений, хотя в настоящий момент я не являюсь грешником, с завтрашнего дня я буду объявлен таковым.
— Вы что-то не ту лошадку оседлали, — ответил на мою речь мистер Томас. — Все перечисленное нами неугодно Богу. В обществе распущенности люди не внемлют Господу и продолжают гневить его. А мы у себя должны искоренить это зло.
— И если большинство присутствующих здесь сегодня установят правила, исключающие все названные вами проступки, то неподчинение этим правилам, станет злом. — Это раздался голос Эли, и я повернулся к нему на своей ненадежной скамье.
— Эли Мейкерс, — сказал я сухо. — В том месте, откуда нам стоило таких трудов выбраться, большинство людей охотно посещали церковь, ставили свечи, крестились и пели у алтаря, то есть они выполняли все, что требовалось от них церковным законом. По вашим нынешним рассуждениям, принадлежность к большинству оправдывала их поведение. Но насколько я припоминаю, тогда в кузнице Шеда вы выражали совсем другое мнение.
Но в этот вечер мне не удалось вызвать Эли на спор. Он бросил на меня довольно суровый взгляд, в котором однако светилась доброжелательность и не было никакой злобы, и обратился со словами: «мистер Филипп», что всегда в его устах звучало льстиво и заискивающе.
— Мистер Филипп, вы, в отличие от всех нас обладаете быстрым умом, начитанностью, и ваша жизнь в Лондоне, без сомнения, расширила ваш кругозор, чем мы не можем похвастать. Мистер Горе был о вас высокого мнения. А мы все здесь люди простые, — при этих словах мистер Томас нахмурился и насторожился, но Эли не смотрел в его сторону, — но иногда мудрости недоступно то, что открывается простому разуму. Мы не устанавливаем законы ради законов, как вы ошибочно полагаете. Мы считаем, что алкоголь, курение и распущенность, как и непосещение собраний — все это порок, и мы должны принять меры, прежде чем падет на нас немилость Божья.
— Но Эли, почему вы так думаете? В чем именно Господь не благоволит к нам?
— Он не посылает нам дождя и многое другое, — серьезно ответил Эли. Мысль моя сделала скачок, и несмотря на все усилия, я почувствовал как мои губы расплываются в улыбке, и рукой прикрыл рот. Никто, кроме меня, не знал, что Эли считает Зион недостаточно богопослушным, потому что у Линды больше нет детей! Это было и смешно, и в то же время настолько ужасающе примитивно, что мне хотелось разразиться хохотом и закричать от ярости. И чтобы отвлечься от этих мыслей, я поспешно переключился на другую тему:
— По поводу распущенности. Я сам ничего подобного не замечал, но прошел слух, будто люди осуждают миссис Райт и Ральфа Свистуна. Так вот, пусть злые языки отсохнут и выпадут. Я точно знаю, что Ральф ходит на мельницу из самых благих побуждений. Он работает там по вечерам, потому что днем занят. И если это распущенность, то жаль, что у нас ее так мало. Мистер Томас облизнул пересохшие губы.
— Мы тратим время, — начал он, — когда Ральф Свистун вернулся из Салема, он привез мне послание от достопочтенного Альфреда Брэдстрита, в котором тот умоляет сделать все возможное, чтобы наставить на путь истинный общество наше. Именно в этом и состоит наш долг. Имея перед собой блистательный образец самого Салема, мы отклонились бы от нашего предназначения, если бы позволили пустой болтовне, пусть даже очень ученой, отвлечь нас от прямого пути.
— И еще, — добавил Эли. — Если вы так уж не терпите наше общество или, по крайней мере, не можете действовать с нами заодно, мистер Филипп, будет справедливо, если вы покинете свой пост.
Я задумался и медленно произнес:
— К сожалению, я не могу сделать этого. И чтобы всем стала ясна причина, я расскажу то, о чем до сих пор не упоминал. Тот факт, Эли, что ты сегодня находишься здесь, а не батрачишь на чужой земле, что вы, Крей и Пикл, не изгои, преследуемые в Салеме, что вы, мистер Томас, занимаете религиозный пост, все это благодаря одному единственному человеку — Натаниэлю Горе. К нашему общему сожалению, он ушел из жизни, не воплотив до конца задуманного. Мистер Горе не одобрял образ жизни в Салеме, которым так восхищается мистер Томас. После смерти Натаниэля Горе я нашел письмо, адресованное мне, в котором он вверяет мне то, что называет своей мечтой о земле, несущей людям радость. Я не взял его с собой, но все, кто умеет читать, могут прийти и ознакомиться с ним в моем доме, и всякий, кто сделает это, найдет там следующие слова: «Мне не по душе Салем. Я не мог бы чувствовать себя там счастливым. И я без особой радости думаю о предстоящем пребывании на святой земле Альфреда Брэдстрита. (Хочу напомнить, что письмо было написано во время нашего морского путешествия). Должно быть что-то среднее между беспутством и мракобесием, между поклонением пороку и тиранией добродетели». Письмо заканчивалось просьбой ко мне найти золотую середину, если это удастся. Именно поэтому я и не собираюсь покидать своего поста в совете и всегда буду противиться тому, что считаю посягательством на личную свободу каждого члена нашего общества.
Последовала еще одна минута неловкого молчания, которую нарушил мистер Томас:
— Мистер Горе был достойным человеком, но он не был Господом Богом.
— Конечно, нет, согласился я. — Он был не ближе к Богу, чем любой из известных мне смертных. И только ради него я пойду вам на уступки. Я вернусь в собрание сам и постараюсь убедить своих домочадцев последовать моему примеру. Я соглашусь на взимание штрафов за сквернословие в общественных местах и появление на улице в пьяном виде. И если появятся случаи распущенного и беспутного поведения, я готов обсудить это с вами. Но думаю, что подношения мистеру Томасу должны быть сугубо добровольными. — Вы прямо высказали то, что я имел в виду, — подхватил Майк. — Я уж начал было чувствовать себя пропойцей и буду очень осторожен и шагу не ступлю из дому, если хоть каплю в рот возьму, пусть даже кто умирает. А теперь вы меня извините, мне нужно нанести визит миссис Стеглс.
— Я пойду с тобой, — сказал я, обрадовавшись подходящему предлогу улизнуть.
Выйдя на улицу, я обратился к Майку:
— Если ты спешишь, я не буду тебя задерживать. Мне просто хотелось поскорее выйти.
— Я не спешу, — ответил Майк, приноравливаясь к моему шагу. — Я несу бедной женщине кое-что от бессонницы.
Он потряс карманом своего сюртука, откуда донеслось постукивание пилюль в крошечной деревянной коробочке, которую Майк из какого-то устаревшего понятия профессиональной чести, изготавливал, не жалея труда и времени, для каждого больного.
— Знаете, вы не своим делом занялись, — заметил он. — Вы должны были бы стать законником. Очень уж ладно вы говорите.
— О нет, Майк. Мне не хватает выдержки. Я могу вспылить, но как тут не разозлиться, если, к примеру, осуждают то, что делает Ральф?
— Они, наверное, вспоминают Магитабель и Саймона. И, наверняка, в любом селении парочку, да еще и молодую, которая проводит вместе каждый вечер, будут осуждать. Но вся эта остальная чушь, что мы должны приструнить Зион, потому что Бог не дает нам дождя, — это напоминает африканских дикарей. Иногда я думаю, что человечество совсем не движется вперед, что мы идем по кругу, и то что вчера было просто предрассудком, сегодня называется религией.
Свернув с главной дороги к дому Стеглсов, мы увидели, что нас обогнали Пикл и Крейн, направляющиеся к Проходу. При своих длинных ногах и довольно быстрый ходьбе, они могли бы настичь нас гораздо раньше, что натолкнуло меня на мысль о буре негодования, в которую вылилось официальное заседание.
В одном из окошек крошечного деревянного домика Стеглсов мерцала свеча, другое было слабо освещено пламенем очага.
— Я подожду здесь, сейчас довольно тепло, можно устроиться на том пеньке, да и Стеглсам сейчас не до гостей, — сказал я, когда мы дошли до двери и услышали настойчивый, но очень слабый писк младенца.
— Я быстро, — пообещал Майк.
Сложив сюртук и подстелив его на пень, чтобы не испытывать неудобства от зазубрин, оставленных топором Джозефа, я уселся и закурил трубку. Закинув утомленную закованную в железо ногу на другую, я расслабился и почти уже задремал. О собрании я больше не думал. Просто погрузился в грезы, в которых мне виделся Зион через много лет с настоящей дорогой, проложенной к Проходу, с регулярными рейсами экипажей, доставлявших желающих к побережью, с улицами и лавками, бросающимися в глаза разнообразными яркими вывесками.
Вскоре после того, как Майк скрылся в дверях дома, ребенок перестал плакать, и в воздухе повисла напряженная тишина. Внезапно что-то послышалось вдалеке. Я поднял голову и напряг слух. Через некоторое время я смог различить топот лошадиных копыт и подумал, что это Крейн и Пикл, вернувшись домой, обнаружили там нечто, заставившее их оседлать коней и спешно вернуться в деревню. Было темно, и мне не удалось ничего рассмотреть, поэтому на всякий случай я встал и приблизился к калитке дома Джозефа. Лошади поравнялись с домом и замедлили ход. Тут до меня донесся совершенно чужой голос, выкрикнувший: «Слава Богу. Вот и жилище». На этом расстоянии я уже мог увидеть трех лошадей со всадниками, причем тело одного из них было перекинуто через седло.
Сделав шаг им навстречу, я сказал:
— Это селение называется Зион. А вы сами кто и откуда?
— Это ваш дом? Можно войти? У нас на руках умирает человек. Эдвард, помоги снять его, и вы, сэр, пожалуйста. Зилла, оставайся здесь и присмотри за лошадьми.
Незнакомец отдавал приказы четко, быстро и уверенно.
— Минутку, — остановил их я. — Я не уверен, что вы можете тут расположиться. Здесь только хижина из двух комнат, где находится больная женщина и двое маленьких детей. Лучше поедемте в мой дом. Это недалеко. Можно взять ваш фонарь?
— А у вас здесь есть доктор?
— Он сейчас в этом доме.
Я подошел к двери и дернул запор. Майк уже надевал сюртук и успокаивающе наставлял Джозефа:
— Если можешь, корми ребенка сам день-другой. Миссис Картер поможет тебе, у нее много молока.
— Прошу прощенья, — перебил я, — там что-то случилось.
— Никого сюда не пускайте, ради Бога, — сказал Майк. — Она только что задремала. Принеси фонарь, Джозеф, будь добр.
Мы вышли, и Майк плотно прикрыл за собой дверь.
В это время человек, отдававший приказания, и его спутники уже несли раненого к дому.
— Несчастный случай? — лаконично спросил Майк.
— Прострелена грудь. Я сделал все, что мог, но мы должны были мчаться во всю прыть. Что, неужели сюда нельзя?
— Могу осмотреть его в кухне, если не будете шуметь. Там очень больная женщина. Ладно, Джозеф, я взгляну, освободи стол.
Джозеф Стеглс, двигаясь с неуклюжей осторожностью, расчистил место на столе и высоко поднял над головой фонарь. Раненого положили на стол, голова его при этом свесилась, и громкоголосый незнакомец кивком приказал мальчику выйти, а сам, обогнув стол, подложил руку под голову больного. Я тоже вышел вслед за ребенком.
— Откуда вы? — спросил я мальчика.
— Из Диксонвиля, — ответил тот. — Послушайте, я пойду побуду с сестрой, она боится, ей и так досталось.
— Где это Диксонвиль? — продолжал расспрашивать я, пока мы шли к лошадям.
— К северу отсюда, от Салема прямо на Жженую Гору, но не переходя ее, просто нужно повернуть на север.
— Ну, — поинтересовался я. — Что у вас там произошло?
Мальчик остановился и нервно засмеялся.
— Разве не забавно, что все забывают о главном. УЖАСНЫЙ набег индейцев. Спаслись только мы, и то благодаря Джофри Тому, который сейчас там в доме. Он нам что-то вроде кузена. Эй, Зилла, с тобой все в порядке? — Да, но я устала, — отозвалась девушка нежным тихим голоском. — Они не могут принять нас?
— Не здесь, — ответил я. — Вы поедете ко мне домой, я пойду взгляну, долго ли еще там. Может, мы отправимся, не дожидаясь их. Когда я вошел в кухню, Майк натягивал окровавленную рубаху на грудь пострадавшего, который так и не пришел в сознание.
— Выживет, — пообещал Майк, — пуля не задела сердце и удачно проскочила. Я могу сделать остальное дома, у меня там все инструменты. Я вытащу пулю, и тогда хорошенько забинтую рану. Что же с вами случилось? Голова богатыря была перевязана тряпкой, пропитавшейся кровью, и он как-то скованно двигался.
— Индейцы. А вас еще не навещали?
— В прошлом году мы потеряли одного человека и нескольких животных. С тех пор все спокойно.
— Ну ждите, — не без иронии ответил гость. — Повозка готова? Жаль, что у нас не было с собой лесного бренди, чтобы привести его в чувство.
Он явно суетился и проявлял нетерпение.
— Лучше не давать. Это может вызвать кровотечение. А вот и телега.
Джозеф предусмотрительно подстелил солому на доски, и мы осторожно подняли наверх раненого. Я взял поводья, Майк уселся рядом. Молодые люди направились к моему дому.
Заслышав топот копыт и шум колес, Энди и Джудит отворили дверь кухни, и мы увидели их силуэты в свете очага.
— Что случилось? — взволнованно спросил Энди. — Хозяин, с вами все в порядке?
— Да, — ответил я, спускаясь с повозки. — Помоги управиться с лошадьми, Энди. Джудит, нам понадобится теплая вода, постели и ужин. Где Ральф?
— Не вернулся еще с мельницы.
Последующий час или два в доме царила суматоха. Майк мастерски извлек пулю, промыл рану и поставил тампон, тщательно забинтовав раненого.
— Его лучше положить на кровать Ральфа, Майк, — предложил я. — Тогда ты сможешь присматривать за ним ночью. Ральф ляжет со мной, и так мы сэкономим одну постель. Джудит разделит кровать с юной леди, а те двое разместятся в комнате для гостей.
Мы отнесли пострадавшего наверх и уложили в постель.
— Теперь ему можно дать бренди, — разрешил Майк. — А после этого еще и крепкого бульону. Он потерял много крови, и, насколько я вижу, не так молод, как выглядит на первый взгляд.
— Ему семьдесят лет, — ответил молодой человек.
Пока в кухне шла операция, юноша и девушка подкреплялись в зале, и как только они поели, сразу же со словами благодарности отправились спать. — Теперь, — сказал Майк. — Глянем-ка на вашу голову.
Молодой человек развязал старушечий узел на затылке, снял повязку, корчась от боли, и я вскрикнул от ужаса при виде того, как обвис огромный кусок кожи лба, прикрыв один его глаз.
— Это только кожа повреждена, — успокоил он, глядя на меня единственным глазом.
Майк спокойно начал вдевать нитку в иглу.
Я не мог вынести этого зрелища. Одна только мысль об игле, впивающейся в живое окровавленное мясо, вызвала у меня спазмы желудка. Я поспешно сунул бутылек с бренди Майка в руки гостя и устремился к двери, бормоча, что должен проверить, хорошо ли Энди устроил на ночь лошадей. Энди прекрасно справился со своим заданием, а я вернулся в дом через входную дверь, поднялся наверх, неумело расстелил постель в комнате для гостей и подложил поленьев в камин. Когда по моим расчетам операция подошла к концу, я вернулся в кухню.
— Череп, как у негра, вот что это за голова, — приговаривал Майк, умывая руки.
— И слава Богу. Стоило мне хоть на минуту потерять сознание, всем бы нам пришел конец.
Затем заметив мое появление, гость поставил на стол бренди и приподнялся, отвесив в мою сторону церемонный поклон.
— Сэр, я ваш должник. Кстати, я еще не представился. Джофри Монпелье к вашим услугам. Молодая парочка — это мои кузены, Эдвард и Зилла Камбоди. Раненый — не кто иной как сам Диксон.
Он произнес это имя с таким почтением, что я сразу получил ответ на вопрос, который мучил меня с того самого момента, как юноша упомянул название Диксонвиль.
— Сэр, — сказал я, тогда совершенно естественно и справедливо, что именно мне выпала честь оказать вам помощь. Мы друзья Натаниэля Горе.
— Надо же, тесен мир. А где сам мистер Горе?
— Он умер. В Форте Аутпосте, по дороге сюда. Он часто ссылался на Диксона и его планы поселений. Полагаю, что именно восхищение этими проектами и побудило мистера Горе основать подобное селение. Но я даже не знаю, где располагается это место, иначе обязательно навестил бы вас.
— Мы очень надеемся, — серьезно произнес мой собеседник, — что детище мистера Горе не постигнет столь же печальная участь. Они сожгли все дотла, и нам пришлось спасаться бегством.
— Расскажите все по порядку, — попросил я. — Не пойти ли нам поужинать, а там уже вы поведаете мне всю эту историю. Кстати, меня зовут Оленшоу, Филипп Оленшоу.
Мы прошли в зал, где я подложил дров в камин и зажег несколько свечей. В спешке и хлопотах я до сих пор так и не успел рассмотреть своего гостя, и был удивлен, обнаружив, что он гораздо моложе, чем я предполагал. Никогда не доводилось мне видеть такого плоского лица, без единой округлости. Все было заострено, угловато и как бы вырезано из какого-то жесткого и прочного материала. Даже кончик слегка опущенного носа, даже глазницы были квадратными, и черные ровные волосы росли от прямой линии лба. Глаза его, в тот момент ввалившиеся и блестящие от возбуждения, были ярко-голубые, губы — большие и тонкие, а маленькие уши топорщились на узком черепе.
— У вас здесь очень милый дом, мистер Оленшоу, — сказал гость, оглядывая комнату.
Мне было приятно слышать его похвалу, поскольку я вложил в свой дом много труда, и отделка его, к тому времени, была завершена. Гостиная, простая и не изобилующая мебелью, выглядела солидно и радовала глаз, по крайней мере, мой собственный.
— А я вовсе не собираюсь на ней жениться, — последовал довольно резкий ответ.
— И она знает об этом?
— Не знаю, но один раз она сказала, что ее сердце зарыто в могиле Хэрри, так я и не пытался его откопать.
— Из-за тебя о ней пойдут сплетни, — предупредил Майк.
Он произнес это так серьезно, что, зная его осведомленность в делах и мнениях Зиона, я тут же задал вопрос:
— Ты хочешь сказать, что уже начали болтать?
— Да нет. По крайней мере, я ничего не слышал, — небрежно ответил он. Но как только Ральф удалился, позевывая и потягиваясь, в свою комнату, Майк сказал:
— Я ведь соврал только что. Вы заметили, что вот уже месяц нет дождя. Вам, наверное, неприятно будет узнать, что порок вкрался в наше святое общество. И есть дом, в котором не отмечают шабаш каждую неделю. И есть неженатый молодой человек, имени которого не стоит упоминать, так как он проводит слишком много времени с женщиной, не так давно потерявшей мужа. И еще есть несколько безымянных, которые увлекаются курением трубки и утешаются иногда стаканчиком вина. Все это нужно искоренить. И в этих целях член совета мистер Оленшоу и я сам получили строгое указание завтра явиться на собрание.
— Кто тебе все это сказал?
— Достопочтенный мистер Томас остановил меня сегодня вечером у самого дома миссис Стеглс. Ей все нездоровится, да и малыш еще не крещен. Вот мистер Томас и направлялся к ним, чтобы навести там порядок, но я предупредил его, что если он чем-то расстроит мою больную, то будет иметь дело со мной. Ему это пришлось по душе, как вы думаете? Конечно нет. Но я готов биться об заклад, что он проскользнул в дом, как только я вышел оттуда. Не понимаю я этих Стеглсов. На следующий вечер мы с Майком тщательно вымылись после напряженного рабочего дня. Дождя, действительно, не было уже несколько недель, и почва покрылась слоем пыли, зеленые початки кукурузы поникли, дав простор сорнякам, с которыми мы упорно боролись. Пыль попадала на волосы, проникала в глаза, в нос, сбивалась комьями в пропитанной потом обуви. Приятная усталость после работы, хорошая баня, свежая одежда и плотный ужин, который подала Джудит к нашему приходу, привели меня в миролюбивое расположение духа. Мы направились в дом собраний — тот самый барак, где раньше спали женщины, и который теперь был обставлен грубыми скамьями и неуклюжим деревянным столом со множеством свечей.
Я не намеревался больше посещать собрания. Что касается Ральфа, то он либо подчинится совету старейшин и будет держаться подальше от мельницы, либо женится на Ханне, либо же просто не будет обращать внимания на всю эту болтовню. Случай с Магитабель показал, что эти люди неумолимы и глухи ко всяким доводам разума; и, может быть, если бы я не вмешался, девушка отсидела бы в колодках, очистилась от греха и осталась в живых.
Мистер Томас занял свое место у центральной скамьи, опустился на колени и начал громко молиться. Он взывал к просветлению души и разума нашего, к благословению трудов праведных, к доброте и справедливости тех, в чьих руках находится наше благоденствие. Затем, устроив свои телеса на слишком узком для него сиденье скамьи, он открыл собрание.
— Минуло семнадцать месяцев с тех пор, как это благословенное место открылось нашим благодарным очам. Мы все, как Марта, были заняты хлопотами, но настал час и нам, как Марии, обратить наши взоры на…
Его монотонный голос скользил по заранее заученным фразам, и хотя я не вслушивался в каждое слово, смысл его речи был мне понятен. Зион нужно приструнить, очистить, отвести от него зло. Именно так он и говорил. Сквозь все это многословие ясно просматривались несколько основных мыслей. Каждый находившийся в добром здравии житель Зиона обязан посещать собрания каждое воскресенье. Вводились штрафы за сквернословие, потребление крепких напитков, курение табака, отсутствие на собрании. Каждый хозяин дома в соответствии со своими возможностями должен был совершать подношения мистеру Томасу из своего урожая и приплода, так как мистер Томас считал, что его божественный долг не позволяет ему в полной мере отдаваться ведению хозяйства. Распущенность такого рода, как происшедший недавно в деревне скандал, должна быть пресечена. И мистер Томас продолжал считать, что сооружение колодок будет способствовать предотвращению грехопадений и устрашению молодых людей.
Это были главные идеи. А закончил он так:
— И да объединимся мы в делах этих, и станем непоборимы, и да будет место сие благословенно, как второй Эдем, где Господь узрит плоды творенья своего и возрадуется, дабы это есть хорошо.
Воцарилось почтительное молчание. Затем Майк заерзал на своей скамье, и я увидел, что все взгляды обращены ко мне. Я ведь один нес ответственность за все злодеяния и грехи и должен был отчитаться за это.
— По поводу собраний, — наконец отважился начать я, не выдерживая больше этих испытующих взглядов и напряженной тишины. — Я перестал посещать их.
— Мы заметили.
— И вы не можете не знать, почему, не так ли? Я пришел к выводу, что большинство людей, присутствующих здесь, бессердечны, жестоки, упрямы там, где требуется проявление простого человеческого участия. В тот день, мистер Томас, когда я вынужден был хоронить Магитабель Пикл в неосвященной земле, без вашего участия, я поклялся, что никогда не переступлю порога собрания, которое вы ведете, и только очень веская причина может заставить меня изменить мое решение.
И забыв, что подо мной не обычный домашний устойчивый стул, а треногая скамья, я хотел было откинуться на спинку с видом небрежного безразличия, но скамья пошатнулась, и мне, чтобы не упасть, пришлось ухватиться за плечо Майка. Они подождали, пока я восстановил равновесие, и Крейн, с неожиданной для него рассудительностью, начал:
— Вы не можете не понимать, мистер Оленшоу, что каждое общество руководствуется какими-то законами. В печальном случае с заблудшей дочерью моего друга Пикла, мы действовали соответственно собственным убеждениям. И хотя вы посчитали возможным самым плачевным образом повлиять на ход дела, закон все равно прав, когда стоит на пути греха.
— А кто объявляет поступок грехом? Группа людей, собравшихся вместе, принимает законы. Если вы сегодня настоите на своем, то каждый любитель вина или курения станет грешником. Всякий, кто откажется отдавать часть заработанного трудом и потом мистеру Томасу, тоже будет объявлен грешником. Я люблю курить трубку, изредка пью крепкие напитки. Майк любит выпить и иногда может закурить. И кроме того, не могу взять в толк, почему мистер Томас не может сам на себя работать. Итак, из-за моих убеждений, хотя в настоящий момент я не являюсь грешником, с завтрашнего дня я буду объявлен таковым.
— Вы что-то не ту лошадку оседлали, — ответил на мою речь мистер Томас. — Все перечисленное нами неугодно Богу. В обществе распущенности люди не внемлют Господу и продолжают гневить его. А мы у себя должны искоренить это зло.
— И если большинство присутствующих здесь сегодня установят правила, исключающие все названные вами проступки, то неподчинение этим правилам, станет злом. — Это раздался голос Эли, и я повернулся к нему на своей ненадежной скамье.
— Эли Мейкерс, — сказал я сухо. — В том месте, откуда нам стоило таких трудов выбраться, большинство людей охотно посещали церковь, ставили свечи, крестились и пели у алтаря, то есть они выполняли все, что требовалось от них церковным законом. По вашим нынешним рассуждениям, принадлежность к большинству оправдывала их поведение. Но насколько я припоминаю, тогда в кузнице Шеда вы выражали совсем другое мнение.
Но в этот вечер мне не удалось вызвать Эли на спор. Он бросил на меня довольно суровый взгляд, в котором однако светилась доброжелательность и не было никакой злобы, и обратился со словами: «мистер Филипп», что всегда в его устах звучало льстиво и заискивающе.
— Мистер Филипп, вы, в отличие от всех нас обладаете быстрым умом, начитанностью, и ваша жизнь в Лондоне, без сомнения, расширила ваш кругозор, чем мы не можем похвастать. Мистер Горе был о вас высокого мнения. А мы все здесь люди простые, — при этих словах мистер Томас нахмурился и насторожился, но Эли не смотрел в его сторону, — но иногда мудрости недоступно то, что открывается простому разуму. Мы не устанавливаем законы ради законов, как вы ошибочно полагаете. Мы считаем, что алкоголь, курение и распущенность, как и непосещение собраний — все это порок, и мы должны принять меры, прежде чем падет на нас немилость Божья.
— Но Эли, почему вы так думаете? В чем именно Господь не благоволит к нам?
— Он не посылает нам дождя и многое другое, — серьезно ответил Эли. Мысль моя сделала скачок, и несмотря на все усилия, я почувствовал как мои губы расплываются в улыбке, и рукой прикрыл рот. Никто, кроме меня, не знал, что Эли считает Зион недостаточно богопослушным, потому что у Линды больше нет детей! Это было и смешно, и в то же время настолько ужасающе примитивно, что мне хотелось разразиться хохотом и закричать от ярости. И чтобы отвлечься от этих мыслей, я поспешно переключился на другую тему:
— По поводу распущенности. Я сам ничего подобного не замечал, но прошел слух, будто люди осуждают миссис Райт и Ральфа Свистуна. Так вот, пусть злые языки отсохнут и выпадут. Я точно знаю, что Ральф ходит на мельницу из самых благих побуждений. Он работает там по вечерам, потому что днем занят. И если это распущенность, то жаль, что у нас ее так мало. Мистер Томас облизнул пересохшие губы.
— Мы тратим время, — начал он, — когда Ральф Свистун вернулся из Салема, он привез мне послание от достопочтенного Альфреда Брэдстрита, в котором тот умоляет сделать все возможное, чтобы наставить на путь истинный общество наше. Именно в этом и состоит наш долг. Имея перед собой блистательный образец самого Салема, мы отклонились бы от нашего предназначения, если бы позволили пустой болтовне, пусть даже очень ученой, отвлечь нас от прямого пути.
— И еще, — добавил Эли. — Если вы так уж не терпите наше общество или, по крайней мере, не можете действовать с нами заодно, мистер Филипп, будет справедливо, если вы покинете свой пост.
Я задумался и медленно произнес:
— К сожалению, я не могу сделать этого. И чтобы всем стала ясна причина, я расскажу то, о чем до сих пор не упоминал. Тот факт, Эли, что ты сегодня находишься здесь, а не батрачишь на чужой земле, что вы, Крей и Пикл, не изгои, преследуемые в Салеме, что вы, мистер Томас, занимаете религиозный пост, все это благодаря одному единственному человеку — Натаниэлю Горе. К нашему общему сожалению, он ушел из жизни, не воплотив до конца задуманного. Мистер Горе не одобрял образ жизни в Салеме, которым так восхищается мистер Томас. После смерти Натаниэля Горе я нашел письмо, адресованное мне, в котором он вверяет мне то, что называет своей мечтой о земле, несущей людям радость. Я не взял его с собой, но все, кто умеет читать, могут прийти и ознакомиться с ним в моем доме, и всякий, кто сделает это, найдет там следующие слова: «Мне не по душе Салем. Я не мог бы чувствовать себя там счастливым. И я без особой радости думаю о предстоящем пребывании на святой земле Альфреда Брэдстрита. (Хочу напомнить, что письмо было написано во время нашего морского путешествия). Должно быть что-то среднее между беспутством и мракобесием, между поклонением пороку и тиранией добродетели». Письмо заканчивалось просьбой ко мне найти золотую середину, если это удастся. Именно поэтому я и не собираюсь покидать своего поста в совете и всегда буду противиться тому, что считаю посягательством на личную свободу каждого члена нашего общества.
Последовала еще одна минута неловкого молчания, которую нарушил мистер Томас:
— Мистер Горе был достойным человеком, но он не был Господом Богом.
— Конечно, нет, согласился я. — Он был не ближе к Богу, чем любой из известных мне смертных. И только ради него я пойду вам на уступки. Я вернусь в собрание сам и постараюсь убедить своих домочадцев последовать моему примеру. Я соглашусь на взимание штрафов за сквернословие в общественных местах и появление на улице в пьяном виде. И если появятся случаи распущенного и беспутного поведения, я готов обсудить это с вами. Но думаю, что подношения мистеру Томасу должны быть сугубо добровольными. — Вы прямо высказали то, что я имел в виду, — подхватил Майк. — Я уж начал было чувствовать себя пропойцей и буду очень осторожен и шагу не ступлю из дому, если хоть каплю в рот возьму, пусть даже кто умирает. А теперь вы меня извините, мне нужно нанести визит миссис Стеглс.
— Я пойду с тобой, — сказал я, обрадовавшись подходящему предлогу улизнуть.
Выйдя на улицу, я обратился к Майку:
— Если ты спешишь, я не буду тебя задерживать. Мне просто хотелось поскорее выйти.
— Я не спешу, — ответил Майк, приноравливаясь к моему шагу. — Я несу бедной женщине кое-что от бессонницы.
Он потряс карманом своего сюртука, откуда донеслось постукивание пилюль в крошечной деревянной коробочке, которую Майк из какого-то устаревшего понятия профессиональной чести, изготавливал, не жалея труда и времени, для каждого больного.
— Знаете, вы не своим делом занялись, — заметил он. — Вы должны были бы стать законником. Очень уж ладно вы говорите.
— О нет, Майк. Мне не хватает выдержки. Я могу вспылить, но как тут не разозлиться, если, к примеру, осуждают то, что делает Ральф?
— Они, наверное, вспоминают Магитабель и Саймона. И, наверняка, в любом селении парочку, да еще и молодую, которая проводит вместе каждый вечер, будут осуждать. Но вся эта остальная чушь, что мы должны приструнить Зион, потому что Бог не дает нам дождя, — это напоминает африканских дикарей. Иногда я думаю, что человечество совсем не движется вперед, что мы идем по кругу, и то что вчера было просто предрассудком, сегодня называется религией.
Свернув с главной дороги к дому Стеглсов, мы увидели, что нас обогнали Пикл и Крейн, направляющиеся к Проходу. При своих длинных ногах и довольно быстрый ходьбе, они могли бы настичь нас гораздо раньше, что натолкнуло меня на мысль о буре негодования, в которую вылилось официальное заседание.
В одном из окошек крошечного деревянного домика Стеглсов мерцала свеча, другое было слабо освещено пламенем очага.
— Я подожду здесь, сейчас довольно тепло, можно устроиться на том пеньке, да и Стеглсам сейчас не до гостей, — сказал я, когда мы дошли до двери и услышали настойчивый, но очень слабый писк младенца.
— Я быстро, — пообещал Майк.
Сложив сюртук и подстелив его на пень, чтобы не испытывать неудобства от зазубрин, оставленных топором Джозефа, я уселся и закурил трубку. Закинув утомленную закованную в железо ногу на другую, я расслабился и почти уже задремал. О собрании я больше не думал. Просто погрузился в грезы, в которых мне виделся Зион через много лет с настоящей дорогой, проложенной к Проходу, с регулярными рейсами экипажей, доставлявших желающих к побережью, с улицами и лавками, бросающимися в глаза разнообразными яркими вывесками.
Вскоре после того, как Майк скрылся в дверях дома, ребенок перестал плакать, и в воздухе повисла напряженная тишина. Внезапно что-то послышалось вдалеке. Я поднял голову и напряг слух. Через некоторое время я смог различить топот лошадиных копыт и подумал, что это Крейн и Пикл, вернувшись домой, обнаружили там нечто, заставившее их оседлать коней и спешно вернуться в деревню. Было темно, и мне не удалось ничего рассмотреть, поэтому на всякий случай я встал и приблизился к калитке дома Джозефа. Лошади поравнялись с домом и замедлили ход. Тут до меня донесся совершенно чужой голос, выкрикнувший: «Слава Богу. Вот и жилище». На этом расстоянии я уже мог увидеть трех лошадей со всадниками, причем тело одного из них было перекинуто через седло.
Сделав шаг им навстречу, я сказал:
— Это селение называется Зион. А вы сами кто и откуда?
— Это ваш дом? Можно войти? У нас на руках умирает человек. Эдвард, помоги снять его, и вы, сэр, пожалуйста. Зилла, оставайся здесь и присмотри за лошадьми.
Незнакомец отдавал приказы четко, быстро и уверенно.
— Минутку, — остановил их я. — Я не уверен, что вы можете тут расположиться. Здесь только хижина из двух комнат, где находится больная женщина и двое маленьких детей. Лучше поедемте в мой дом. Это недалеко. Можно взять ваш фонарь?
— А у вас здесь есть доктор?
— Он сейчас в этом доме.
Я подошел к двери и дернул запор. Майк уже надевал сюртук и успокаивающе наставлял Джозефа:
— Если можешь, корми ребенка сам день-другой. Миссис Картер поможет тебе, у нее много молока.
— Прошу прощенья, — перебил я, — там что-то случилось.
— Никого сюда не пускайте, ради Бога, — сказал Майк. — Она только что задремала. Принеси фонарь, Джозеф, будь добр.
Мы вышли, и Майк плотно прикрыл за собой дверь.
В это время человек, отдававший приказания, и его спутники уже несли раненого к дому.
— Несчастный случай? — лаконично спросил Майк.
— Прострелена грудь. Я сделал все, что мог, но мы должны были мчаться во всю прыть. Что, неужели сюда нельзя?
— Могу осмотреть его в кухне, если не будете шуметь. Там очень больная женщина. Ладно, Джозеф, я взгляну, освободи стол.
Джозеф Стеглс, двигаясь с неуклюжей осторожностью, расчистил место на столе и высоко поднял над головой фонарь. Раненого положили на стол, голова его при этом свесилась, и громкоголосый незнакомец кивком приказал мальчику выйти, а сам, обогнув стол, подложил руку под голову больного. Я тоже вышел вслед за ребенком.
— Откуда вы? — спросил я мальчика.
— Из Диксонвиля, — ответил тот. — Послушайте, я пойду побуду с сестрой, она боится, ей и так досталось.
— Где это Диксонвиль? — продолжал расспрашивать я, пока мы шли к лошадям.
— К северу отсюда, от Салема прямо на Жженую Гору, но не переходя ее, просто нужно повернуть на север.
— Ну, — поинтересовался я. — Что у вас там произошло?
Мальчик остановился и нервно засмеялся.
— Разве не забавно, что все забывают о главном. УЖАСНЫЙ набег индейцев. Спаслись только мы, и то благодаря Джофри Тому, который сейчас там в доме. Он нам что-то вроде кузена. Эй, Зилла, с тобой все в порядке? — Да, но я устала, — отозвалась девушка нежным тихим голоском. — Они не могут принять нас?
— Не здесь, — ответил я. — Вы поедете ко мне домой, я пойду взгляну, долго ли еще там. Может, мы отправимся, не дожидаясь их. Когда я вошел в кухню, Майк натягивал окровавленную рубаху на грудь пострадавшего, который так и не пришел в сознание.
— Выживет, — пообещал Майк, — пуля не задела сердце и удачно проскочила. Я могу сделать остальное дома, у меня там все инструменты. Я вытащу пулю, и тогда хорошенько забинтую рану. Что же с вами случилось? Голова богатыря была перевязана тряпкой, пропитавшейся кровью, и он как-то скованно двигался.
— Индейцы. А вас еще не навещали?
— В прошлом году мы потеряли одного человека и нескольких животных. С тех пор все спокойно.
— Ну ждите, — не без иронии ответил гость. — Повозка готова? Жаль, что у нас не было с собой лесного бренди, чтобы привести его в чувство.
Он явно суетился и проявлял нетерпение.
— Лучше не давать. Это может вызвать кровотечение. А вот и телега.
Джозеф предусмотрительно подстелил солому на доски, и мы осторожно подняли наверх раненого. Я взял поводья, Майк уселся рядом. Молодые люди направились к моему дому.
Заслышав топот копыт и шум колес, Энди и Джудит отворили дверь кухни, и мы увидели их силуэты в свете очага.
— Что случилось? — взволнованно спросил Энди. — Хозяин, с вами все в порядке?
— Да, — ответил я, спускаясь с повозки. — Помоги управиться с лошадьми, Энди. Джудит, нам понадобится теплая вода, постели и ужин. Где Ральф?
— Не вернулся еще с мельницы.
Последующий час или два в доме царила суматоха. Майк мастерски извлек пулю, промыл рану и поставил тампон, тщательно забинтовав раненого.
— Его лучше положить на кровать Ральфа, Майк, — предложил я. — Тогда ты сможешь присматривать за ним ночью. Ральф ляжет со мной, и так мы сэкономим одну постель. Джудит разделит кровать с юной леди, а те двое разместятся в комнате для гостей.
Мы отнесли пострадавшего наверх и уложили в постель.
— Теперь ему можно дать бренди, — разрешил Майк. — А после этого еще и крепкого бульону. Он потерял много крови, и, насколько я вижу, не так молод, как выглядит на первый взгляд.
— Ему семьдесят лет, — ответил молодой человек.
Пока в кухне шла операция, юноша и девушка подкреплялись в зале, и как только они поели, сразу же со словами благодарности отправились спать. — Теперь, — сказал Майк. — Глянем-ка на вашу голову.
Молодой человек развязал старушечий узел на затылке, снял повязку, корчась от боли, и я вскрикнул от ужаса при виде того, как обвис огромный кусок кожи лба, прикрыв один его глаз.
— Это только кожа повреждена, — успокоил он, глядя на меня единственным глазом.
Майк спокойно начал вдевать нитку в иглу.
Я не мог вынести этого зрелища. Одна только мысль об игле, впивающейся в живое окровавленное мясо, вызвала у меня спазмы желудка. Я поспешно сунул бутылек с бренди Майка в руки гостя и устремился к двери, бормоча, что должен проверить, хорошо ли Энди устроил на ночь лошадей. Энди прекрасно справился со своим заданием, а я вернулся в дом через входную дверь, поднялся наверх, неумело расстелил постель в комнате для гостей и подложил поленьев в камин. Когда по моим расчетам операция подошла к концу, я вернулся в кухню.
— Череп, как у негра, вот что это за голова, — приговаривал Майк, умывая руки.
— И слава Богу. Стоило мне хоть на минуту потерять сознание, всем бы нам пришел конец.
Затем заметив мое появление, гость поставил на стол бренди и приподнялся, отвесив в мою сторону церемонный поклон.
— Сэр, я ваш должник. Кстати, я еще не представился. Джофри Монпелье к вашим услугам. Молодая парочка — это мои кузены, Эдвард и Зилла Камбоди. Раненый — не кто иной как сам Диксон.
Он произнес это имя с таким почтением, что я сразу получил ответ на вопрос, который мучил меня с того самого момента, как юноша упомянул название Диксонвиль.
— Сэр, — сказал я, тогда совершенно естественно и справедливо, что именно мне выпала честь оказать вам помощь. Мы друзья Натаниэля Горе.
— Надо же, тесен мир. А где сам мистер Горе?
— Он умер. В Форте Аутпосте, по дороге сюда. Он часто ссылался на Диксона и его планы поселений. Полагаю, что именно восхищение этими проектами и побудило мистера Горе основать подобное селение. Но я даже не знаю, где располагается это место, иначе обязательно навестил бы вас.
— Мы очень надеемся, — серьезно произнес мой собеседник, — что детище мистера Горе не постигнет столь же печальная участь. Они сожгли все дотла, и нам пришлось спасаться бегством.
— Расскажите все по порядку, — попросил я. — Не пойти ли нам поужинать, а там уже вы поведаете мне всю эту историю. Кстати, меня зовут Оленшоу, Филипп Оленшоу.
Мы прошли в зал, где я подложил дров в камин и зажег несколько свечей. В спешке и хлопотах я до сих пор так и не успел рассмотреть своего гостя, и был удивлен, обнаружив, что он гораздо моложе, чем я предполагал. Никогда не доводилось мне видеть такого плоского лица, без единой округлости. Все было заострено, угловато и как бы вырезано из какого-то жесткого и прочного материала. Даже кончик слегка опущенного носа, даже глазницы были квадратными, и черные ровные волосы росли от прямой линии лба. Глаза его, в тот момент ввалившиеся и блестящие от возбуждения, были ярко-голубые, губы — большие и тонкие, а маленькие уши топорщились на узком черепе.
— У вас здесь очень милый дом, мистер Оленшоу, — сказал гость, оглядывая комнату.
Мне было приятно слышать его похвалу, поскольку я вложил в свой дом много труда, и отделка его, к тому времени, была завершена. Гостиная, простая и не изобилующая мебелью, выглядела солидно и радовала глаз, по крайней мере, мой собственный.