Льоса Марио Варгас. Литума в Андах

* * *

   – Я заставил тебя поволноваться, Карреньо? Не отвечал на твои звонки, не назначал встречу, о которой ты меня просил, – бросил вместо приветствия майор. – Это чтобы ты понял, что ты щенок. И еще я хотел спокойно обдумать, как лучше тебя наказать, сукин ты сын.
   – Ага, наконец-то появился знаменитый крестный отец! – воскликнул Литума. – Я давно дожидаюсь его. Он-то меня и интересует больше всего в твоей истории. Рассказывай, рассказывай, Томасито, может, так я скорее забуду о том уайко.
   – Да, крестный. – Карреньо потупился. – Конечно, крестный.
   Чтобы не встречаться с ним взглядом, толстяк Искариоте уставился в рисовую запеканку с жареным картофелем и яйцами и принялся яростно жевать, запивая ее пивом. Майор был в штатском, с шелковым платком на шее, в черных очках. Его лысый череп смутно поблескивал в полумраке зала, скудно освещенного несколькими люминесцентными лампами. Говоря, он не вынимал изо рта тлевшую сигарету, правая рука покачивала стакан с виски.
   – То, что ты убил Борова, я рассматриваю как неуважение ко мне: ведь я послал тебя в Тинго-Марию охранять его. Но больше меня занимает даже не то, что ты сделал, а причина. Ну-ка расскажи мне сам, из-за чего ты его убил, олух.
   – Вы, наверно, и сами знаете, из-за чего. Разве Искариоте вам не рассказал?
   – Вы сидели в борделе? – с интересом спросил Литума. – С музыкой, с девочками? А твой крестный там вроде как паша?
   – Это была дискотека, бар, дом свиданий – все вместе, – пояснил Томас. – Номеров там не было, и мужикам приходилось водить своих ночных бабочек в отель напротив. Крестный, по-моему, совладелец этого заведения. Но я, господин капрал, по правде сказать, ни во что там не вникал, мне было не до этого, у меня тогда душа ушла в пятки.
   – Я хочу услышать обо всем от тебя самого, рассукин ты сын! – майор решительно рубанул воздух ладонью.
   – Я убил Борова, потому что он избивал ее, ни за что ни про что, просто для своего удовольствия, – еле слышно сказал Томас и низко опустил голову. – Но вы же все знаете. Искариоте вам рассказал.
   Майор не засмеялся. Он сидел все с тем же серьезным видом, рассматривая Томасито сквозь черные очки и постукивая о стол стаканом с виски в такт сальсе. Неожиданно он схватил за руку проходившую около стола женщину в пестрой блузке, притянул ее к себе и спросил в упор:
   – Тебе понравится, если твои кобели будут тебя бить, да или нет?
   – Все, что сделаешь со мной ты, мне понравится, – засмеялась женщина и ущипнула его за усы. – Хочешь, потанцуем?
   Майор повернул ее лицом к танцевальной площадке и легонько шлепнул. Потом придвинул голову к замершему Карреньо:
   – Женщинам нравится, когда их немного наказывают в постели, сосунок. Ты этого еще не уразумел? – Его лицо выразило отвращение. – Но что больше всего задевает меня в этой истории, так это то, что я положился на такого болвана. Тебя следовало бы убить, и не за Борова, а за твою собственную дурость. Ты хоть раскаиваешься?
   – Я очень виноват, что подвел вас, человека, которому мы с мамой стольким обязаны, – пробормотал Карреньо. Но, помолчав немного и собравшись с духом, твердо добавил: – А в том, что я сделал с Боровом, крестный, извините меня, я не раскаиваюсь. Если бы он воскрес, я бы убил его снова.
   – Вот как? – удивился майор. – Ты слышишь, что он тут мелет, Искариоте? Тебе не кажется, что он и последнего ума решился? Подумать только, так возненавидеть беднягу Борова, и из-за чего? Только из-за того, что он отвесил пару шлепков своей девке.
   – Она не была его девкой, просто знакомая, крестный. – Голос Карреньо звучал теперь просительно. – Не говорите, пожалуйста, о ней так, я вас очень прошу, потому что она моя жена. Вернее, скоро будет женой. Мы с Мерседес женимся.
   Майор какое-то время молча смотрел на него, потом расхохотался.
   – И тогда у меня душа вернулась на место, господин капрал. По его смеху я понял, что хотя он и поносил меня последними словами, но в душе уже был готов простить.
   – Он ведь тебе не просто крестный отец, Томасито? – спросил Литума. – Сдается мне, он твой настоящий отец.
   – Я сам себе много раз задавал этот вопрос, господин капрал. Меня с детства мучило подозрение. Но все-таки, кажется, нет. Моя мать проработала служанкой в его доме больше двадцати лет, сначала в Сикуани, потом в Куско. Она одевала, умывала и кормила с ложечки мать крестного, та была инвалидом. А с другой стороны, кто его знает, может, он и впрямь мой отец. Моя старушка никогда не говорила, от кого забеременела.
   – Ясно, от него, – сказал Литума. – Ведь он не должен был тебя прощать за то, что ты сделал. Ты мог крепко подвести его, впутать в историю с нарко. А если он тебя после этого простил, значит, он твой отец. Такие вещи можно прощать только детям.
   – Согласен, я поступил не очень хорошо по отношению к нему, но я также оказал ему и услугу, – сказал Томас. – Благодаря мне он улучшил свой послужной список, ему даже какую-то медаль повесили на грудь. Он стал известным, все считают, что это он разделался с наркодельцом.
   – Судя по тому, как ты влюбился, у этой Мерседес задница должна быть величиной с дом, – все еще смеясь, сказал майор. – Ты ее уже попробовал, Искариоте?
   – Нет, не пришлось. Да она уж и не такая особенная, как можно подумать, если послушать Карреньито. Он фантазер и приукрашивает ее. Смугляночка с хорошенькими ножками, вот и все.
   – Ты ведь куда лучше разбираешься в еде, чем в женщинах, Толстяк, – тут же отреагировал Карреньо. – Так что ешь свою запеканку и молчи. Не обращайте внимания на его слова, крестный. Мерседес – самая красивая девушка в Перу. Вы-то меня поймете, ведь вам приходилось влюбляться.
   – Я никогда не влюбляюсь, просто пользуюсь ими, и поэтому у меня все в порядке, – жестко отрезал майор. – Убить из-за любви, в наше-то время? Да тебя надо в цирке показывать, в клетке, черт возьми. Ну а мне ты позволишь попробовать этот зад, чтобы узнать, стоил ли он того, что ты натворил?
   – Мою жену я не одолжу никому, крестный. Даже вам, при всем моем уважении.
   – Не думай, что если я тут пошутил немного, значит, я тебя простил, – сказал майор. – Эта твоя выходка может обойтись мне в пару яиц, моих собственных, которыми меня наградил Бог.
   – Но ведь вам дали медаль за смерть этого нарко, – еле слышно возразил Карреньо. – Ведь вы стали национальным героем борьбы с наркобизнесом. Разве я причинил вам вред? Признайтесь, крестный, что я принес вам пользу.
   – Это я сумел извлечь выгоду из тяжелой ситуации, болван, – усмехнулся майор. – Но как там ни рассуждай, ты меня засветил, у меня еще могут быть крупные неприятности. Если люди Борова захотят отомстить за его смерть, кому достанется – тебе или мне? Кому тогда придется отдуваться? А я даже не знаю, уколет ли тебя совесть, когда меня понесут на кладбище.
   – Я бы никогда себе этого не простил, крестный. Если с вами что-нибудь случится, я из-под земли достану того, кто вас тронул, не успокоюсь, пока не рассчитаюсь с ним.
   – Ишь как поет, прямо заслушаешься. Ты меня просто до слез довел своей преданностью. – Майор глотнул виски, почмокал, смакуя. И без перехода, не допускающим возражения голосом приказал: – Чтобы мне легче было решить, что с тобой делать, давай-ка приводи сюда эту Мерседес. Прямо сейчас. Хочу собственными глазами увидеть задницу, из-за которой весь сыр-бор разгорелся.
   – Эх, черт побери! – вскричал Литума. – Так и вижу перед собой этого извращенца!
   – У меня ноги подкосились от страха, – признался Томасито. – Что я мог сделать, что я сделал бы, если бы крестный позволил себе что-нибудь с Мерседес?
   – Как что? Выхватил бы пистолет и хлопнул его, как Борова.
   – Что мне было делать? – повторил Карреньо, беспокойно заерзав на раскладушке. – Мы же полностью зависели от него. Надо было восстановить избирательскую карточку Мерседес, уладить как-то мои дела. Ведь формально, заметьте, я дезертировал. В общем, положение было хуже не придумаешь.
   – Ты думаешь, я его боюсь? – засмеялась Мерседес.
   – Нужно принести эту жертву, и тогда мы сможем выбраться отсюда, любовь моя. Надо будет потерпеть каких-нибудь полчаса. Он уже успокаивается, уже начал отпускать шутки. Просто его вдруг разобрало любопытство, и он захотел познакомиться с тобой. Я не позволю ему неуважительно обращаться с тобой, вот увидишь.
   – Да я сама могу постоять за себя, Карреньито. – Мерседес поправила прическу, одернула юбку. – Мне не отказывали в уважении ни полковники, ни генералы. Ну как, майор, я выдержала экзамен?
   – На отлично, – охрипшим голосом ответил майор. – Садись же, садись сюда. Я вижу, ты сметливая. Тем лучше. Люблю смелых девочек.
   – Значит, будем на ты? – спросила Мерседес. – Я думала, мне тоже нужно будет называть вас крестным. Ну что ж, на ты так на ты, родственничек.
   – У тебя хорошенькая мордашка, хорошее тело, красивые ножки, признаю, – сказал майор. – Однако этого недостаточно, чтобы превратить человека в убийцу. В тебе должно быть что-то еще, из-за чего мой крестник сразу поднял лапки кверху. Можно узнать, что ты с ним сделала?
   – Самое интересное, что я ничего с ним не делала. Я сама была напугана до смерти, не могла понять, что на него нашло, он был как бешеный. Он тебе не рассказывал? Сначала он убил того типа, а потом сказал, что сделал это ради меня, что влюбился в меня. Я не могла поверить, да и сейчас не очень-то верю. Все было так, Карреньито?
   – Да, крестный, все было так. Мерседес ни в чем не виновата. Я впутал ее в эту историю. Вы нам поможете? Сделаете ей новое избирательское удостоверение? Мы хотим уехать в Соединенные Штаты и там начать все сначала.
   – Нет, ты, должно быть, сделала что-то совсем особенное с этим парнем, смотри, как он влюблен в тебя. – Майор наклонился к Мерседес и взял ее за подбородок. – Чем ты его одурманила, малышка?
   – Прошу вас, обращайтесь с ней со всем уважением, – поспешил вмешаться Карреньо. – Ради всего святого, крестный. Даже вам я не могу позволить ничего такого.
   – А крестный знал, что Мерседес была твоей первой женщиной? – спросил Литума.
   – Ни он и никто другой. Я ни за что бы ему не сказал. Об этом знаем только мы с Мерседес да вы, господин капрал.
   – Спасибо за доверие, Томасито.
   – Но это было еще ничего. Хуже – когда крестный повел ее танцевать. Я смотрел на них и чувствовал, что внутри все закипает и я вот-вот сорвусь.
   – Спокойно, спокойно, не будь идиотом, Карреньито. – Искариоте похлопал его по плечу. – Что тут такого, что они потанцуют и он ее немного потискает? Ведь он тебя так наказывает – ревностью. А в глубине души он уже тебя простил и готов решить все ваши проблемы. Все идет так, как я предсказывал в Уануко. Вот об этом ты и думай.
   – Но я думал только о том, что он прижал ее к себе, что его руки блуждают по ее телу. – Голос Томасито задрожал. – Я уже готов был махнуть на все рукой и прервать это похабство.
   Но в этот момент майор вернулся с Мерседес к столу. Его разбирал смех:
   – Ну, крестник, этой женщине палец в рот не клади. Поздравляю, – он ласково потрепал Томаса по голове. – Я сделал ей чертовски заманчивое предложение, чтобы наставить тебе рога, так она, представь себе, отказалась.
   – Я знала, что ты устроишь мне еще один экзамен, поэтому ты и получил от ворот поворот, – сказала Мерседес. – А кроме того, если бы я захотела с кем-нибудь изменить Карреньо, тебя я бы выбрала в последнюю очередь.
   – С такой женщиной, как ты, лучше дружить, чем враждовать, – сказал майор. – Что ж, крестник, Мерседес – баба что надо.
   – И он нам помог, – вздохнул Томас. – Уже на следующий день Мерседес получила новое избирательское удостоверение. И в тот же вечер укатила.
   – Ты хочешь сказать, Томасито, как только она получила документы, она тебя тут же бросила?
   – И увезла с собой четыре тысячи долларов, которые я ей подарил, – выдавил из себя помощник Литумы. – Но это были ее деньги, я сам отдал ей их. Мне она оставила письмо, написала то же, что много раз говорила. Что у нее не такие чувства, как у меня, что у меня со временем все пройдет, короче, обычная песня.
   – Так, значит, вот как оно все было, – сказал Литума. – Эх, Томасито.
   – Да, господин капрал, – сказал его помощник. – Так оно все и было.

IX

   – Его зовут Пол, и у него такая редкая фамилия – Стирмссон, – сказал Литума. – Но все знают его по прозвищу Скарлатина. Он один из тех, кто чудом спасся, когда терруки захватили Эсперансу. Вы не помните этого гринго?
   – Такой любопытный, хотел знать все обо всем, – откликнулась донья Адриана. – Лицо ее оставалось равнодушным. – Ходил всегда с тетрадью, вечно что-то в нее записывал. Уже давно не встречала его в этих краях. Так, выходит, он был среди тех, кто спрятался в водонапорной башне?
   – Привяжется, бывало, как банный лист, – сплюнул Дионисио. – Он изучал нас, как каких-нибудь животных или растения. Ходил за мной хвостом по всем Андам. Сами по себе мы его не интересовали, просто он хотел описать нас в своей книге. Так он все еще жив, этот прилипала-гринго, Скарлатина?
   – Он тоже удивился, когда узнал, что вы живы, – заметил Литума. – Он был уверен, что терруки вас казнили как антиобщественный элемент.
   Они разговаривали у дверей погребка под раскаленным добела полуденным солнцем, плавившим оцинкованные крыши уцелевших бараков. Пеоны, орудуя досками, бревнами, ломами, канатами и кирками, растаскивали принесенные уайко камни, они расчищали дорогу, по которой должны были вывезти из поселка сохранившуюся технику. Несмотря на суету вокруг будки, где разместилась контора после того, как прежнее здание снесла лавина, было видно, что Наккос заметно опустел. В нем осталось уже меньше трети работавших недавно пеонов. И они всё продолжали уходить, чаще всего по тропе, что поднималась к дороге, ведущей в Уануко. Вот и сейчас Литума рассмотрел на ней трех человек. Они несли на плечах тюки, но шагали быстро, в ногу, будто не чувствуя веса.
   – На этот раз они смирились с тем, что нет другого выхода, кроме как уйти отсюда. – Литума кивнул на удаляющиеся фигуры. – Без забастовок, без протестов.
   – Поняли, что все бесполезно, – сказал Дионисио без всякого выражения. – Уайко оказался на руку компании. Они давно уже хотели остановить работы. Теперь у них есть хороший предлог.
   – Это не предлог, – возразил капрал. – Вы же видите, в каком все состоянии. И как вести дорогу по горе, которая обрушилась и чуть ли не погребла под собой Наккос. Уайко был страшной силы, удивительно еще, что никого не убило.
   – Вот это как раз я и пытаюсь вдолбить в тупые индейские головы, – проворчала донья Адриана, презрительно махнув рукой в сторону работающих пеонов. – Мы все могли погибнуть, нас могло раздавить, как тараканов. А они, вместо того чтобы быть благодарными за спасение, опять за свое.
   – А как же иначе? От уайко они спаслись, это так, но теперь знают, что работы нет и они будут умирать понемногу от голода. – Дионисио усмехнулся. – Или еще от чего похуже. Ну так и пусть немного подрыгаются, конец-то все равно один.
   – Вы, похоже, считаете, что лавина нас не смела потому, что так пожелали апу этих гор? – спросил капрал, ища взгляд доньи Адрианы. – Тогда я тоже должен их благодарить? Ведь я тоже спасся.
   Он ожидал, что жена Дионисио злобно буркнет что-нибудь в ответ, но она промолчала, даже не взглянула на него. Мрачно нахмурив брови, она отрешенно смотрела на окружающие поселок остроконечные горы.
   – Я говорил об этом со Скарлатиной в Эсперансе, – продолжил капрал после паузы. – Он тоже верит, что горы имеют душу, донья Адриана. Верит, как и вы, в апу, в этих кровожадных духов. А если в это верит такой умный человек, как гринго Скарлатина, который знает все на свете, значит, так оно и есть. Спасибо, что сохранили мне жизнь, сеньоры хунинские апу!
   – Нельзя говорить «сеньор апу», – предупредил Дионисио. – Потому что на кечуа «апу» как раз и обозначает «сеньор». А повторение может показаться им обидным, сеньор капрал.
   – Нельзя говорить «сеньор капрал», – в тон ему ответил Литума. – Или «сеньор», или «капрал», а вместе – это уже чересчур. Будто вы хотите меня подколоть. Впрочем, вы ведь всегда посмеиваетесь над людьми.
   – Стараюсь не терять чувства юмора, – согласился Дионисио. – Хотя после того, что произошло, трудно не прийти в отчаянье.
   И он принялся насвистывать одну из своих песенок, под которые танцевал по ночам, когда все посетители заведения были пьяны в стельку.
   У Литумы вдруг стиснуло сердце: показалось, мелодия приходит откуда-то из глубины веков, доносит дыхание других людей, другого мира, погребенного среди этих каменных глыб. Он прикрыл глаза – и перед ним возник неясный силуэт, пульсирующий в ослепительном солнечном свете. Силуэт постепенно превратился в нескладную фигуру Педрито Тиноко.
   – До чего же не хочется карабкаться под этим солнцем на пост! – Он снял фуражку и вытер со лба пот. – Могу я посидеть немного с вами?
   Ни трактирщик, ни его жена не ответили. Он примостился на краю скамьи, на которой сидела донья Адриана. Дионисио курил, прислонясь спиной к дверям. Команды и крики пеонов, расчищавших дорогу, слышались то громче, то тише, в зависимости от того, куда дул ветер.
   – Этим утром, наконец, заработало радио компании, теперь я смогу послать сообщение в наше управление в Уанкайо, – снова заговорил капрал. – Хоть бы они ответили поскорее. Не знаю, что нам с помощником здесь теперь делать. Разве что дожидаться, пока нас убьют или мы исчезнем, как бедняга немой. А вы тоже уедете из Наккоса?
   – Что нам остается делать? – пожал плечами Дионисио. – Даже индейцы-общинники не хотят больше жить в Наккосе. Молодежь почти вся ушла на побережье или в Уанкайо. Скоро здесь останутся только несколько стариков – дожидаться смерти.
   – А после них останутся одни апу, – иронически подхватил Литума. – А также муки и пиштако. И будут они устраивать свои кровавые пиры между собой, по кругу. Верно, донья Адриана? Не смотрите на меня волком. Это просто шутка. Я говорю так, потому что мне не по себе, не могу забыть – вы знаете о чем. Мысли все время возвращаются к пропавшим, и это отравляет мне жизнь.
   – Но почему вам так важны эти несчастные? – Дионисио выпустил клуб дыма. – Почему вас меньше беспокоит убийство в Эсперансе, например? Вас привлекает тайна, вот в чем дело, я вам один раз уже сказал это.
   – То, что здесь случилось, для меня больше не тайна, – уверенно возразил Литума и посмотрел на донью Адриану, но она опять никак не отреагировала на его взгляд. – Спасибо Скарлатине, позавчера он растолковал мне, что к чему. По правде говоря, я даже жалею, что узнал обо всем. Ведь это такая глупая и такая отвратительная вещь, и больше всего виноваты во всем вы. В первую очередь вы, донья Адриана.
   Но и на этот раз донья Адриана не обратила на его слова никакого внимания. Все так же напряженно, сдвинув брови, она всматривалась в горы и, похоже, ничего не слышала, будто мысль, которая ее занимала, была слишком важной, чтобы отвлекаться на мелочи, о которых распространялся Литума.
   – Выкурите сигарету и выкиньте все это из головы. – Дионисио протягивал ему пачку сигарет с черным табаком. – Лучше думайте о том, что скоро вы уедете отсюда, может быть, даже вернетесь в ваши родные места и заживете более спокойной жизнью, чем в Наккосе.
   Литума вытащил сигарету, сунул ее в рот. Хозяин погребка крутанул колесико старой зажигалки с длинным фитилем, огонь опалил Литуме нос и губы. Он глубоко затянулся, с силой выдохнул и следил, как медленно поднимается облачко дыма в прозрачном, позолоченном полуденным солнцем воздухе.
   – Если останусь жив, – голос его звучал глухо, – всегда буду помнить этих троих, где бы я ни оказался. Особенно немого. Он ведь пропал той ночью, когда шел к вам за пивом. Вы меня понимаете?
   – Конечно, он вас понимает, господин капрал, – засмеялся его помощник. – Бутылка охлажденного пива из Куско, одна нога здесь – другая там. Ты уверен, что понял, Педрито?
   Педрито Тиноко закивал, несколько раз поклонился своими обычными быстрыми поклонами – Литуме он при этом всегда напоминал цыпленка, клюющего маисовые зерна, – взял деньги, поклонился в последний раз, шагнул за дверь и растворился в безлунной ночи.
   – Не надо нам было посылать его в такое время, в такую темь, – сказал Литума, выпуская дым изо рта и ноздрей. – А когда увидели, что он задерживается, надо было самим спуститься вниз, выяснить, что случилось, почему он не возвращается. Но тут как раз начался дождь, и нам очень уж не хотелось выходить из дома в такую погоду. Мы с Томасито заговорились и понемногу успокоились.
   Несмотря на дождь, немой спускался по склону так быстро, будто у него были лисьи глаза или он помнил тропинку наизусть – где шагнуть пошире, где прыгнуть. Тем не менее до погребка он добрался насквозь промокший. Он постучал в дверь костяшками пальцев, толкнул ее и вошел внутрь. В густой пелене табачного дыма с трудом можно было различить людей. В нос ударил едкий запах пота, алкоголя, сигарет, мочи, испражнений, спермы, блевотины – тошнотворная смесь, от которой у него тут же закружилась голова. Но не отвратительное зловоние, не гробовая тишина, наступившая при его появлении, испугали его, заставили сжаться в комок, ощутить угрозу, почувствовать опасность – он уловил страх, густой, вибрирующий страх, который светился в глазах пеонов, плавал в воздухе, сочился из дощатых стен, стекал со стойки, сквозил в застывших лицах и странных жестах смотревших на него людей. Все лица были обращены к нему, все взгляды скрестились на нем. Не помня себя, Педрито стал часто кланяться.
   – Посмотрите-ка, кто пришел, вот кто нам нужен, – нарушила тишину стоявшая за стойкой донья Адриана. – Он послан нам, да, его нам послали, – она говорила хриплым замогильным голосом. – Это он. А что немой, так еще лучше.
   – Ну, без спора тут, думаю, не обошлось, – сказал Литума. – Одни, наверное, соглашались: «Пусть будет он», другие возражали: «Нет, только не этот бедняга блаженный». Могу представить, как все это было. Конечно, ему сочувствовали те, кто был меньше пьян. А в это время мы с Томасито, вместо того чтобы искать немого, спали без задних ног. Или нет, скорее всего разговаривали об этой девице. Так что мы тоже соучастники. Не зачинщики, не подстрекатели, как вы, но соучастники. Пассивные соучастники, если выразиться точнее.
   Все были очень пьяны, некоторые с трудом стояли на ногах, хватались за стены, цеплялись друг за друга, чтобы не рухнуть на пол, и все продолжали неотрывно смотреть на Тиноко остекленевшими от алкоголя глазами. А тот, оказавшись в центре всеобщего внимания и ясно ощущая какую-то непонятную опасность, все так же стоял у дверей, не решаясь подойти к стойке. Тогда к нему приблизился Дионисио, взял за руку, поцеловал в щеку. Немой немного расслабился и принял из его рук рюмку писко.
   – За твое здоровье, немой! – Дионисио чокнулся с ним. – Найди-ка здесь себе пару, смотри, сколько народу.
   – Он невинный, чистый, он нездешний, он уже отмечен тем, что случилось в Пампе-Галерас, – перечисляла – нет, читала речитативом, пела донья Адриана. – Рано или поздно его казнят терруки. А если уж ему суждено умереть, так пусть от его смерти будет какой-нибудь прок. Разве вы ничего не стоите? Разве вы не устаете до смерти, ломая спину на строительстве дороги? Не валитесь с ног, приходя в бараки? Неужели это ничего не стоит? Взвесьте все за и против и решайте.
   Чем больше писко согревало грудь и щекотало желудок, тем явственнее ощущал Педрито Тиноко, что пол под его вырезанными из автомобильных шин и надетых прямо на босые ноги охотами все больше начинает теплеть и кружиться. Как юла. Когда-то – он уже не помнил, когда и где, – он научился запускать юлу: обматывал шнуром, подбрасывал и резко дергал за конец шнура – юла закручивалась в воздухе, ее разноцветные полосы сливались в одно яркое пятно, и она становилась похожей на зависшего над цветком колибри, потом она взлетала выше, к солнцу, и падала на землю. Острый носик ударялся о каменный бортик оросительной канавы или прыгал по скамейке у ворот, словом, там, куда его направили точный глаз и рука Педрито, и, постепенно выравниваясь, долго еще покачивалась и гудела маленькая веселая юла. А донья Адриана все говорила, пеоны согласно кивали головами. Некоторые протискивались к немому, дотрагивались до него. Их страх испарился. Педрито тоже перестал бояться и уже не чувствовал того смущения, которое испытал, войдя в погребок. Он все еще сжимал в руке деньги, время от времени его вдруг охватывало беспокойство: «Надо возвращаться». Но как было уйти? Едва он делал глоток писко, Дионисио радостно хлопал в ладоши и целовал его в щеку.