Я не стал ничего говорить у меня было горько во рту. Платить пришлось Эйвинду, и он заплатил сполна, преданный человек, превыше всего ценивший клятву. А еще если уж надо было бросить монаха за борт, то в разгар бури, когда Тор и Эгир нуждались в жертвоприношении.
Мартин, мокрый, жалкий, озябший, с большим черным синяком на лице, втянул и проглотил сопли. Куда девался тот гладкий вежливый грамотей-ученый, который потчевал нас обедом, перед нами сидела мокрая крыса, сохранившая, как ей казалось, несколько острых зубок.
Ты бы обращался со мной получше, Эйнар Черный, с горечью ответил монах. В конце концов я храню тайну о том, чего ты хочешь.
Божий камень хранит эту тайну, холодно молвил Эйнар. Имея Иллуги, который умеет распознавать руны, и Орма, который читает по латыни, я думаю, мы в силах сами разгадать эту тайну. Укажи мне другую причину того, что твои ноги должны остаться сухими.
Мартин кисло глянул на меня и кивнул.
А я-то гадал, откуда вы узнали про камень. Не думал, что какой-то мальчишка может обладать такими познаниями.
Он отметил меня, и, поняв это, я поежился. По моему мнению, Мартин казался слишком спокойным. И как я понял, Эйнара тоже это настораживало.
Воистину, сказал Эйнар и кивнул Кетилю Вороне и еще другому дюжему парню, Снорри, у которого на лице имелась отметка богов почти тех же очертаний и на том же месте, что и синяк у монаха. Они схватили Мартина; монах вопил и сопротивлялся, но они затянули на его лодыжках крепкую веревку и подвесили на мачте. Пытаясь высвободиться, Мартин дергался, беспорядочно раскачивался и крутился.
Эйнар потянулся, зевнул, пустил ветры. Потом вынул маленький ножик, которого я раньше у него не видел, слишком маленький для боевого сакса, но и не едальный. Он схватил левую руку маленького монаха и отрезал палец у первого сустава. Брызнула кровь; монах взвыл. Эйнар осмотрел палец, потом небрежно швырнул его за борт.
Это волшебный нож, сказал он, наклоняясь ближе к монаху. Он может отличить правду от лжи, и всякий раз, когда обнаруживает ложь, он отрезает палец, пока не отрежет все. Потом он берется за пальцы на ногах, пока не отрежет их все. Потом он возьмется за твой член и твои ятра...
Пока не отрежет все! хором грянули знающие, хохоча во весь голос и хлопая себя по коленям.
Именно так, сказал Эйнар без намека на улыбку.
Снимите меня, снимите меня...
Он еле-еле лепетал, этот Мартин. Он обмочился от его штанов валил едкий пар и молил о забвении, но Белый Христос не дал ему забвения, ибо хорошо известно, что у человека, висящего вверх ногами, кровь приливает к голове и он не может потерять сознание. Монах умолял, обещал все на этом свете и, по личному знакомству с его богом, на том.
И рассказал все. Что сокровища Атли существуют. Что камень не имеет значения, а вот женщина имеет. Случилось, похоже, так: Мартин узнал, что некую христианскую реликвию, которую он искал, отвезли туда, где изначально стоял этот камень, и там перековали в часть сокровищ Атли, а именно в меч. И вот, узнав все это, он послал туда Вигфуса.
Меч стал частью дара Вельсунгов Атли, когда те узнали, что победить змея владыку степей с миндалевидными глазами можно только жертвой и хитростью. Это был великий дар мечи, серебро и жена из их рода, ведунья по имени Ильдико. Она и убила Атли в первую свадебную ночь.
Мартин, ища разгадку, послал Вигфуса, чтобы тот нашел кузницу или любое упоминание о мечах и копьях. Вигфус, который даже днем с огнем не способен был найти собственный зад, ничего, конечно, не отыскал, но схватил женщину, ныне дрожавшую и бредившую подле меня. А все потому, что местные язычники вроде бы относились к ней с большим уважением. Он надеялся добыть у нее нужные сведения.
Местные напали на Вигфуса, убили немало его людей и вынудили его бежать в Бирку с одной только женщиной.
Но Мартин понял, что за таинственный амулет она носит, а потом, вспомнив про святого Отмунда и его миссию, решил, что разгадка должна храниться в писаниях святого о кузнице, и послал нас в Стратклайд. Однако в пергаментах нашлось лишь упоминание о камне бога.
Итак, проговорил Эйнар (кровь монаха капала на палубу, сопли текли ему в глаза), почему же ты боишься Ламбиссона, чей кошель ты опустошил? Ежели ты напал на след великого клада, разве он не должен быть доволен?
Впервые монах заколебался.
Я... он... мы просто не поладили. В самом главном... Спустите меня. Меня вырвет.
В самом главном?! рявкнул Эйнар, сузив глаза. Он протянул руку к искалеченной кисти, и монах взвыл.
Нет, нет!.. Стой, стой... святыня. Это святыня...
Вот чего хочет Синезубый, меня вдруг осенило. Эту христианскую штуку в ларце. Для того, чтобы с ее помощью обратить данов. Для того епископа, который надел раскаленную рукавицу.
Мартина стошнило, блевотина попала ему в нос и на волосы, он давился зеленой слизью, и Эйнар сообразил, что монах вполне может кончиться вот так, вися вверх ногами, и тогда он кивнул Снорри, а тот опустил Мартина на палубу. Его поливали морской водой, пока к нему не вернулось дыхание.
Орм прав насчет ларца? спросил Эйнар.
Мартин, не в состоянии выдавить ни слова, кивнул, и его опять вырвало.
Значит, продолжал Эйнар, Синезубый ничего не знает о сокровище Атли, но знает об этом божественном ларце, который почитают последователи Христа. Ты не сказал Ламбиссону, но потратил его денежки, чтобы припрятать ларчик... Он оглаживал усы и думал вслух. Что это за христианская святыня, которая всем так нужна? спросил он, пиная Мартина.
Монах залопотал, утер нос, выкашлял ответ:
Копье... когда-то... им пронзили... бок нашему Господу... римляне...
Вот оно что, задумчиво протянул Эйнар.
Иллуги Годи глубокомысленно кивнул.
Его коснулась кровь бога, и это могущественная вещь.
Перекованная в меч, заметил кто-то.
Все на корабле, как я понял, были зачарованы, ответы монаха повторялись во всеуслышание.
Меч. Сделанный из металла, к которому прикоснулся бог. Это вещь из саг, впитанных нами с материнским молоком. Существуют в мире великие вещи: серебряные клады, прекрасные лошади, красивые женщины. Но нет добычи лучше, чем заколдованный рунами меч.
А женщина? Какое она имеет к этому отношение?
Мартин сплюнул и втянул в себя воздух. Он походил на крысу только что из выгребной ямы.
Она одной крови с кузнецами, которые ковали этот меч. Она... знает, где он.
Никто не сморгнул, услышав это, хотя некоторые опасливо покосились на пленницу, потому как ведьма на борту к несчастью. Все к несчастью, подумал я.
Знает ли о том Вигфус? спросил Эйнар.
Мартин, покачиваясь взад-вперед, обхватив покалеченную руку здоровой, заскулил и замотал головой.
Но он знает о камне бога, заметил Кетиль Ворона. Он станет искать его, не ведая, что от камня не будет толку ни ему, ни нам, зато поиск поведет его в том же направлении, в каком движемся мы.
Рунический меч, молвил Эйнар, не обратив внимания на слова Кетиля. Человек с таким мечом может стать конунгом над конунгами. Он огляделся и усмехнулся. Человек с таким мечом, да с горой серебра, да с такой дружиной, как Обетное Братство, может не бояться конунгов.
Тут все загикали, завопили, принялись колотить друг друга по плечам, по палубе, по чему ни попадя. Когда все успокоились, вернулись к своим делам или просто укрылись от ветра, Эйнар повернулся, и усмешка его растаяла, когда он увидел на моем лице гримасу, которую я по глупости не смог скрыть. Он даже отшатнулся.
От такого лица скиснет молоко, заметил он раздраженно. А все радуются.
Кроме Эйвинда, ответил я. Которого здесь нет.
Тут он понял, как понял и Иллуги Годи, который был достаточно близко, чтобы услышать и положить ладонь мне на руку.
Эйвинд нарушил нашу клятву, проворчал Эйнар. Он с его проклятием Локи поставил всех нас в опасное положение своими поджогами.
Клятва есть клятва. Та, которую я дал, не говорит, что глупость или проклятие ее отменяют и что за это убивают.
Иллуги Годи кивнул, и Эйнар это заметил. И разъярился еще пуще.
А я думаю, ты не можешь забыть того, что тебе пришлось спустить штаны на улице, медленно сказал он. Мне кажется, твой дар должен малость повзрослеть, прежде чем он станет полезен. Ступай-ка лучше к этой девке.
Он уставился на меня, и я понял, что меня смертельно оскорбили и что я имею право на гнев. Но передо мною Эйнар, а я молокосос. И я сник. Я струсил под этим черно-стеклянным взглядом.
Я позову, когда ты мне понадобишься, добавил он и вздернул голову, отпуская меня.
Я пошел, спотыкаясь ноги, как студень, и рухнул возле женщины. Я слышал, как Эйнар крикнул что-то Иллуги, а потом настала тишина только треск и скрип мачты, хруст подпорок и шипение воды под килем.
Потом ненадолго сошлись мой отец и Эйнар, и Мартина приволокли к ним. Было ясно: они решают, куда идти.
Парус спустили, щиты и весла убрали иначе невозможно было накренить корабль, потом его положили на борт, и «Сохатый» повернулся вкруг носа и лег на новый курс, и тогда весь корабль снова переоснастили и он вновь понесся вскачь.
Не было нужды спрашивать у отца, куда мы направляемся, потому что это было очевидно: к той самой кузнице, откуда увезли эту женщину. Она возвращалась домой.
Дождь лил. Женщина бормотала и закатывала глаза, а «Сохатый» спешил по дороге китов и уже все, все переменилось.
Прошло четыре дня, женщина горела в лихорадке, а Хринг снарядил бечеву, наживил на крючки обрывки цветной ткани и без всякой надежды пытался поймать рыбу.
Но, как мрачно заметил Нос Мешком, рыба должна быть летучей, чтобы угнаться за «Сохатым». Воду из кожаных мехов уже приходилось цедить через два слоя тонкого льна, чтобы избавиться от того, что в ней плавает.
А потом одно весло треснуло, резко щелкнув, и лопасть повернулась, упершись в волну. Осколки взлетели, толстый конец весла подпрыгнул, и щит ударился о скамьи. Кто-то взвыл щит сломал ему предплечье.
Колченог, стоявший на носу дозором, крикнул:
Земля!
Отец выжидающе глянул на Эйнара, тот ответил сердитым взглядом и ничего не сказал. Тогда отец коротко выругался и прокричал:
Щиты на борт! Парус спустить. Шевелись!
На миг мне показалось, что Эйнар набросится на отца, и я напрягся, готовясь к прыжку. Но тот только поерзал, словно приподнял задницу, чтобы выпустить ветры, а затем снова уселся, оглаживая усы и мрачно глядя на палубу.
«Сохатый» освобождался от скорости, как лед тает от соли. Казалось, мы вдруг закачались на волнах.
Весла!
Окоченевшие, мокрые, мы зашевелились и заняли места на сундуках-скамьях. Я потащился вслед за всеми; нос «Сохатого» повернулся, медленно, медленно, и корабль начал валко подвигаться по волнам, раскачиваясь, как утонувшая свинья, все его изящество исчезло.
Мы проскользнули в укромный залив за низким седым мысом, поросшим пучками грубой травы, темно-желтой, как пшеница, ее шевелил ветер, и зеленое сквозило в красновато-коричневом и желтом. Водоросли и лишайники на камнях, усыпавших отмель из грубого мокрого песка, а дальше луговой мятлик уже выбрасывал стебли, и на купах ив и берез вспыхивала дымка зеленых весенних побегов. Две речушки текли рядом, чтобы слиться на обсохшей при отливе отмели в единое устье.
Мы зашлепали на берег, подтащив «Сохатого» чуть выше на песок насколько позволили дрожащие ноги и отлив. Пели птицы, и смолистый запах жизни витал повсюду. Когда появилось солнце, все приободрились; Нос Мешком опять начал слагать стихи, и Обетное Братство вернулось к прежней жизни.
Но уже все, все переменилось.
Были построены укрытия шалаши из упругих веток, покрытые грубым сукном, которое шло на починку рваных парусов.
Кое-кто отправился на охоту, заметив оленьи следы, повели ватагу Стейнтор и Нос Мешком, рыскавшие, точно гончие. Хринг и еще двое выкопали канавы в песчаной отмели, чтобы ловить рыбу, которую принесет прилив, а я побрел вдоль широкой излуки берега, собирая красные водоросли и ракушки, пока не заныла спина.
К ночи развели костры, и все набили животы. Охотники вернулись с мелкой дичью и дикой уткой, подстреленной влет Стейнтором; он твердил про удачу, а остальные с ним не соглашались. Нос Мешком, с другой стороны, промахнулся и ворчал по поводу потерянной стрелы.
Все принялись сушить одежду, и мне удалось закутать женщину в теплое в сухом шалаше, где ради нее развели отдельный костер Эйнар понимал, насколько она ценна. Мне на пару с Мартином поручили делать все, чтобы она выжила, и если что и говорило о гневе Эйнара, то именно это поручение.
Я обиделся меньше, чем думал. Заботиться о женщине было куда лучше, чем ломать спину на работе, на которую меня, конечно же, поставили бы: вместо Валкнута четыре часа вычерпывать воду из утробы «Сохатого».
А в этой женщине что-то было. Я раздел ее с помощью монаха, хотя толку от него было мало, потому как он заявил, что не может глядеть на нее, а это делу, по меньшей мере, не помогало.
В тусклом унылом свете роговой светильни оплывающей, потому что китовый жир в ней был слишком густым и старым тело женщины казалось белым, как брюхо рыбы, так что синяки и рубцы на коже особенно выделялись.
Иллуги Годи пришел с деревянным ведром холодной морской воды для примочек, всосал воздух сквозь зубы и грозно глянул на Мартина.
Вигфус, грустно вздохнул монах, зажимая покалеченную руку под мышкой. Боюсь, он плохо с ней обращался.
Она лежала в лихорадке глаза распахнуты, но ничего не видят. Я смыл с нее уйму грязи, увидел выступающие скулы и полные зрелые губы и понял, что она красавица.
Наверное, княжна, согласился Мартин, выжимая тряпку.
Снаружи донесся говор и взрывы хриплого смеха, что означало: люди довольны и расслабились. Мне хотелось быть с ними. Отец был там, и я понял меня как укололо, что я не пара ему или им всем. И наверное, никогда не буду.
Я хочу есть, сказал я. Я присмотрю за ней, если ты принесешь еды.
Мартин вздрогнул и с трудом поднялся. Я словно наяву ощутил, как пульсирует обрубок его пальца, который следовало бы прижечь, чтобы не нагноился, не то гниение может распространиться, так что придется отнять кисть или даже всю руку. Я сказал монаху об этом, и он побледнел, то ли при мысли о том, что может потерять руку, то ли от осознания того, что придется прижечь ее раскаленным железом, не знаю. Наверное, от всего сразу.
Женщина зашевелилась на ложе из мягкого тростника, накрытого плащом, снова заговорила на своем языке, таком знакомом, что я почти понимал слова, но смысла уловить не мог. Она открыла глаза увидела меня, вздрогнула, ничего не сказала.
Как ты себя чувствуешь?
Молчание.
Я Орм, медленно произнес я, будто обращаясь к ребенку. Орм, повторил я, похлопав себя по груди. Ты? И я указал на нее.
Губы зашевелились, но ни звука не вышло. Болтала, болтала, насмешливо думаю я, а теперь вот ни звука.
Вернулся Мартин с двумя мисками похлебки, с хлебом, высушенным на костре и почти очищенным от плесени, а еще с кожаными чашами и такой же бутылкой.
Женщина увидела его и дико забилась. Я удерживал ее, твердил: «Тихо, тихо», но она, не отрывая от него дикого взгляда, брыкалась и пиналась, пока не замерла, истощив все силы.
Оставь еду и ступай, сказал я, иначе она не успокоится, и пользы от этого не будет ни ей, ни Эйнару.
Услышав имя, монах побелел.
Я ничего ей не сделал, проблеял он.
Однако оставил мне мою миску и кубок и ушел.
Я скармливал ей тушеное мясо маленькими кусочками, она их жадно глотала, казалось, не различая вкуса слишком была слаба, и я видел, как кусочки эти проталкиваются вниз по ее тонкому горлу.
Хильд, произнесла она вдруг, когда я со всей осторожностью вытер мясной сок с ее губ; они казались такими полными, как я понял, потому что были разбиты и распухли.
Хильд, повторил я и усмехнулся, довольный этим достижением.
Она тоже попыталась улыбнуться, но губы треснули, потекла кровь, и она вздрогнула. И вдруг словно окаменела.
Тьма, сказала она, глядя на меня, хотя я понимал, что она меня вовсе не видит. Тьма. Одна. Тьма. Во тьме...
Глаза закатились, сверкнули белки, и она ушла обратно в свой бред. Но теперь я понял, что говорит она на каком-то гортанном наречии и я все-таки могу понять хотя бы одно слово из четырех то была какая-то разновидность языка финнов, а с ним меня познакомил Сигурд, другой воспитанник Гудлейва, прибывший из этой страны.
Слеза выдавилась, густая и дрожащая, из-под одного века и скатилась вниз по шее. Потом пришел Иллуги Годи с мазью, которую он приготовил для ее синяков и рубцов, и я рассказал ему, что произошло; он присел на пятки и задумался, поджав губы. Вошь ползла по его бороде, и он рассеянно поймал ее и раздавил, погруженный в свои мысли.
Ну, узнает Эйнар хоть что-то об этой загадке, однако трудно сказать, какой от нее будет прок, сказал он. По крайней мере, он будет доволен тобою, парень.
Но не я им, отозвался я, и он грустно кивнул.
Да, он неправ. Эйвинд заслужил лучшего, а нарушить клятву дурное дело. Думаю, он тоже это понимает.
Может быть, послание от ворона Одина предназначалось ему, предположил я, и Иллуги посмотрел на меня с опаской.
Не по возрасту умен юнец, буркнул он и вышел, оставив мне свои мази.
В ту ночь мне снился белый медведь, от которого никак не удавалось сбежать черноглазый, он гонялся за мной по комнате, в окна бил ветер, метались какие-то копья и паруса, и наконец медведь уселся мне на грудь, обрушился страшной тяжестью...
Я проснулся. Что-то теплое и тяжелое навалилось на меня. Света в шалаше только от остывающего жара в костре. Я попытался сесть, но рука, длинная, белая и достаточно сильная, толкнула в грудину и заставила снова лечь.
Волосы висят дикими космами, скулы пылают в красном отсвете костра, глаза ясные и черные прямо как у Эйнара. Под глазами тени, и резкие складки словно вырезаны по сторонам красной щели рта. Сильная рука пригвоздила меня к ложу, синие вены вздувались под бледной кожей.
Зачарованный, я смотрю, как она, раскачиваясь, склоняется надо мной, пристально глядя мне в глаза.
Орм, говорит она, а я не могу шевельнуться. Я знаю, чего ты ищешь. Я знаю, где эта кузница. Я ходила туда, но была слишком напугана, чтобы зайти внутрь. Потом... этот христианский пес схватил меня. Но я должна вернуться. Отвези меня обратно. Я должна найти дорогу во тьму... в темное место, где она.
И все кончилось. Всей тяжестью она рухнула на меня пустая скорлупа, с глухим стуком, но не выбила дух как раз напротив. Я обнял ее, обвил руками, голова ее лежала на моей груди, и молот Тора впивался ей в щеку.
Так я и уснул, обнимая ее, а утром оказалось, что спит она на своем ложе. И я подумал не приснилось ли мне это, но она проснулась и улыбнулась мне, и я увидел, что она едва старше меня.
А потом она заговорила.
Я принес ей овсяной каши и воды, а сам отправился к Эйнару и нашел его под навесом; он сидел, скрестив ноги, и приделывал навершие к своему щиту. И все прочие не маялись без дела; я заметил Хринга в челноке напротив устья он удил рыбу.
Я сел напротив Эйнара и стал ждать. Наконец он, вынув несколько заклепочных гвоздей изо рта под черным водопадом волос, соблаговолил взглянуть на меня.
Эту женщину зовут Хильд, сказал я. Она финка, и ее деревня в двух днях хода по берегу. Ее отца звали Регин, и отца его отца, и так далее до незапамятных времен. Каждого кузнеца звали Регином, а название деревни Коксальми.
Черные глаза остановились на мне.
Как ты понимаешь ее?
Один из воспитанников Гудлейва был финном. Я достаточно научился у него.
Эйнар огладил усы и посмотрел в сторону шалаша.
Что в этой финке такого особенного?
Ее почитают потому, что в ней течет кровь древних кузнецов, продолжал я. Теперь там нет кузнецов, не было много лет. Последний сделал меч для Атли, так она говорит, и никто, кроме нее, не знает дорогу в кузницу. Кажется, все люди с ее кровью это знают, но тут мне не все понятно. Ей тоже, я думаю. Это не та тайна, которую передают, просто что-то такое, что... просто есть.
Почему кузница так важна? И причем тут она?
Я кивнул, ожидая этого вопроса.
Монах узнал, что волшебное копье Христа, которое он ищет, было когда-то отправлено туда, и послал Вигфуса выяснить, по-прежнему ли его там укрывают, и если да, то добыть его. Потерпев неудачу, Вигфус попытался схватить Хильд, увидев, как ее почитают жители деревни; он надеялся, что они отдадут копье в обмен на ее жизнь. Она побежала я так думаю, в ту кузницу... Я замолчал, потому что на этом рассказ Хильд утратил связность.
И?
Я пожал плечами.
Что-то там произошло. Что-то такое, что привело ее в лапы Вигфуса, но это что-то до сих пор мучит ее в снах.
Призрак? спросил Эйнар.
Я кивнул. Беспокойный дух мертвого иногда вторгается в тело другого человека, либо бродит вокруг в своем прежнем облике до тех пор, пока не исполнится то необыкновенное, что ему потребно. Все это знают.
Она говорит, что должна вернуться в кузницу. Я не знаю почему. Но, судя по всему, если она вернется туда, то узнает, где теперь лежит меч Атли. А с ним и клад.
Эйнар огладил усы. Я заметил, что он побрил щеки, и волосы у него вымыты и тщательно расчесаны гребнем. От этого я только сильнее ощутил собственную грязь.
Интересно, протянул он задумчиво. Вигфус далеко позади, и выберет он неправильный курс на камень бога, совершенно для него бесполезный. Старкад знает деревню только по названию и ищет святыню Христа, которой в прежнем виде больше не существует.
Стало быть, если мы сумеем попасть в эту кузницу, а женщина действительно знает, где лежит клад... добавил я.
Мы можем обогнать их всех, закончил Эйнар. Он вставил заклепку и кивнул мне угрюмо. Ты хорошо поработал. Давай забудем наши нелады. У тебя, как любит напоминать мне Иллуги, старая голова на молодых плечах. Он прищурился. А плечи, как я погляжу, с прошлой осени стали куда шире.
Он встал, подошел к своему рундуку и, порывшись в нем, вернулся с длинной кольчугой. Я помнил ее кольчуга, снятая с мертвого предводителя того отряда, с которым мы бились после стычки в церкви святого Отмунда.
Эйнар бросил кольчугу я поймал ее на лету, и когда она скользнула в мои поднятые руки, от ее тяжести я даже пошатнулся, но она хорошо сидела на плечах, была удобна и свободна в поясе, а подпруга примет на себя остальную тяжесть.
Он кивнул.
Возьми. Ты ее заработал.
Я поклонился ему, вспомнив, как люди кланялись Гудлейву, и это Эйнару понравилось. Я пристегнул меч на ремень и побрел обратно к кострам, одна рука на рукояти, топая сапогами в пятнах соли.
Викинги добродушно засвистели, послышались шутки, меня принялись хлопать по плечам, когда увидели кольчугу. Я заметил и завистливые взгляды тех, кто не отказался бы от такого подарка и кто наверняка подумал, что безбородый юнец его не заслуживает.
Мой отец был более горд, чем я, и дал совет, как с ней обращаться.
Положи ее на день в бочку с тонким песком, посоветовал он, и все заулюлюкали, пусть прокалится как следует на этом проклятом богами берегу.
Но все время я думал, что не доверяю Эйнару, связан он клятвой или нет. А за костром я поймал свирепый желтоглазый взгляд Ульф-Агара, взгляд, полный неприкрытой ненависти.
Жизнь, подумал я, наклоняясь и выворачиваясь из кольчуги под громовый хохот товарищей, была проще, когда я лишь лазал по утесам за яйцами чаек.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Как говорят предания, налетчики всегда появляются из тумана. Даже наши собственные саги следовали этому правилу сколько в них упоминаний о кораблях с высокими носами, черными на фоне морской дымки, о кораблях, которые подкрадываются к ничего не подозревающему берегу, чтобы извергнуть вооруженных воинов, что вырастают из воды, точно зубы дракона.
Я узнал на собственном опыте: происходит так потому, что те, кто складывает предания, обычно не бывали в сече и слышали о ней от тех, кто никогда никуда не плавал. Монахи, проклятие истины.
А истина всегда меньше и мельче, чем побасенка. Мы пришли в место, называемое Кьяртансфьорд, из тумана густого, как каша, скользя по черной воде и двигаясь столь медленно, что любой старик мог бы перегнать нас вплавь.
Впереди, на протекающей лодке из ивняка, обтянутого тюленьей кожей, сидел Колченог с факелом пропитанными жиром обмотками на палке в руке. Я держал весло. Длинная веревка бежала обратно к носу «Сохатого», так что казалось, что мы тащим корабль за собой.
На самом деле мы проверяли, не таится ли в тумане какая-либо опасность риф или подводный утес. А веревка требовалась для того, чтобы самим не потеряться.
На носу «Сохатого» я различал отца, внимательно смотревшего на воду. Рядом с ним, закутавшись в мой длинный плащ с капюшоном, стояла Хильд, и именно ее нам следовало благодарить за то, что мы смогли найти эту рыбачью деревню и фьорд, который находился в устье какой-то речки, дальше к востоку и северу, чем нам хотелось бы быть, в сердце карельских земель.
Примерно в двадцати милях вверх по реке был ее дом поэтому она знала местность и вела нас, ибо даже мастерство моего отца не позволяло ориентироваться в таком тумане.
Мы крались, как боязливые овцы. Те, кто не сидел на веслах «Сохатого», вооружились и угрюмо помалкивали, потому как никто не знал, что нас ждет впереди.
Корабль! вдруг крикнул Колченог и замахал факелом из стороны в сторону, давая «Сохатому» знак остановиться.
Это кнорр, прибавил он мгновение спустя и посмотрел на меня, облизывая губы, сухие, как и мои, несмотря на туман и сырость. Мы выжидали, а вода была столь ровной и неподвижной, что мнилась покрытой льдом; наш челнок почти не поднимал ряби.